ского (историософского) характера. Анализ и размышления такого 
рода в наше время весьма важны и актуальны, ибо для специалистов ныне уже 
совершенно очевидно, что эвристические потенции до недавнего времени 
господствовавшей в отечественной историографии пятичленной схемы формации явно 
исчерпаны: мир не укладывается в примитивную истматовскую схему, 
сконструированную на рубеже 20—30-х годов нашего века. К основным недостаткам 
пятичленной концепции (первобытность — рабовладение — феодализм — капитализм — 
социализм) относятся не только безосновательный приоритет, отданный 
марксистскому социализму, но и явное невнимание к особенностям развития в 
неевропейском мире, и в частности к историческому процессу на Востоке, как 
древнем, так и современном. Видимое удобство схемы, ее простота и доступность 
для любого на деле лишь мешает увидеть реалии мировой истории.
    В чем же эти реалии, что в первую очередь бросается в глаза при самом общем,
 ретроспективном взгляде на Восток в древности — на его долгую историю, столь 
богатую различного рода событиями, на его экономические принципы существования, 
от форм ведения хозяйства до форм извлечения избыточного продукта и его 
редистрибуции, на особенности его едва вышедшей из первобытности социальной 
структуры с ее общинными традициями и явственной тягой к корпоративности, на 
религиозные идеи и связанные с ними социальные ценности, нормы бытия и 
поведения, установочные стереотипы мышления и восприятия мира, наконец, на 
свойственную ему систему политической администрации, столь привычно 
воспринимаемую, особенно на фоне свобод античного мира, в качестве «восточной 
деспотии»? Что здесь подтверждаемая фактами реальность и что — миф, связанный с 
априорными постулатами типа «рабовладельческой» формации? И наконец,— а это 
особенно важно для данной книги,— что из древневосточного наследия сохранилось 
и составило фундамент всего так называемого традиционного Востока, еще далеко 
не отошедшего в прошлое и в наши дни, и что было характерно только для 
древности и ушло в прошлое вместе с ней?
    Вопросов подобного типа можно поставить достаточно много, но все они в 
конечном счете фокусируются в одной точке: в чем сущность отношений, 
сформировавшихся в складывавшихся на основе общинной первобытности 
древневосточных обществах, и как эти отношения вписывались в традиционный 
характер власти и определяли типичные формы господства и подчинения. Иными 
словами, как реалии древневосточной истории сочетаются с высказанным и 
обоснованным в начале книги тезисом о господстве принципа власти-собственности 
и централизованной редистрибуции в неевропейском мире, и в частности на 
Востоке? Как конкретно проявил себя этот генеральный принцип в его наиболее 
ранней древневосточной модификации?
    
   Формы ведения хозяйства
    До начала процесса приватизации во всех ранних государствах и 
протогосударствах существовала лишь одна форма ведения хозяйства, которую можно 
было бы назвать общинно-государственной. Корни ее восходят по меньшей мере к 
неолитической революции (в некоторых отношениях уходят много глубже), а 
сущность вкратце сводится к тому, что коллектив производителей, земледельцев и 
скотоводов, традиционно относится к средствам производства и ресурсам как к 
своим, т. е. владеет ими, тогда как распоряжается этим общим достоянием от 
имени коллектива его глава, от старшего в семье и клане или старейшины общины 
до племенного вождя и государя. В ранних государствах в зависимости от 
обстоятельств этот генеральный тип хозяйства варьирует, порождает ряд 
модификаций. Так, в Египте необходимость строгого регулирования 
сельскохозяйственного процесса уже на самом раннем этапе существования 
государства привела к тому, что общинная структура едва ли не полностью 
растворилась в централизованно-государственной, храмовой форме ведения 
хозяйства. В Индии, напротив, исторический ход развития, связанный с социально 
определяющей и регулирующей ролью варново-кастовой системы, вел к возникновению 
исключительно прочной и внутренне саморегулирующейся общины, автономное 
функционирование которой делало ненужным разветвленный аппарат администрации. 
Эти две модификации — своего рода крайность, полюса, между которыми находились 
все остальные, от шумерской до китайской, в которых обычно достаточно 
гармонично сочетались общинные формы хозяйства с государственными (в форме 
обработки больших казенных полей в Китае или храмовых земель на Ближнем 
Востоке). В целом, однако, речь идет именно о модификациях единой формы 
хозяйства.
    Единство этой генеральной формы в том, что земледельцы имеют наследственно 
гарантированное право и обязанность обработки земли и использования нужных им 
ресурсов, от воды и пастбищ до леса, рыбы, дичи и т.п. В то же время право 
владения и распоряжения землей и ресурсами, постепенно трансформирующееся в 
право собственности (власти-собственности), находится в руках оторванного от 
производства пищи аппарата власти, от храма до государства. Материальным 
выражением признания этого права является выплата коллективом производителей 
избыточного продукта представителям власти. Эти выплаты могут иметь различную 
форму (труд представителей коллектива на общих полях или полях храма; выделение 
части или определенного фиксированного количества урожая; отработки типа 
трудовой повинности и т. п., вплоть до казарменно-коммунистических структур), 
но в любом случае политэкономически представляют собой ренту-налог, за счет 
редистрибуции которой только и могло существовать неевропейское государство.
    Выплаты в казну, т. е. рента-налог во всех ее формах с последующей ее 
редистрибуцией,— это не только материальное выражение факта существования 
высшего права и генерального принципа власти-собственности, но также и та 
материальная основа, на которой существует и само государство как сист