к сложению авторитарного 
института наследственной власти сакрализованного вождя-царя в протогосударствах.
 Это было повсюду, включая и предантичную Грецию с ее царями, столь Поэтично 
воспетыми великим Гомером и так хорошо известными по классической греческой 
мифологии. На Востоке власть такого типа достаточно быстро — в отличие от 
античной Греции — трансформировалась в деспотическую, хотя не везде одинаково 
ярко выраженную. Главной причиной этого было отсутствие здесь развитого 
рыночно-частнособственнического хозяйства, сыгравшего решающую роль в той 
социальной мутации, которую пережила античная Греция. Деспотизм как форма 
власти, а если взглянуть глубже, то как генеральная структура общества, 
возникает там, где нет той самой частной собственности, об обязательном наличии 
которой, не признавая исключений или хотя бы вариантов, твердила долгие годы 
абсолютно господствовавшая у нас истматовская схема. Иными словами, деспотизм 
присущ структурам, где нет собственников. Но это те самые структуры, которые 
возникали на базе первобытности.
    Во всех обществах, о которых выше уже шла речь (кроме античного, 
отличавшегося от них), понятия о собственности вообще, тем более о частной 
собственности, просто не существовало. Специалисты, исследующие такие структуры,
 используют для их характеристики понятия «коллективная», «общинная» 
«племенная» собственность и т.п., сознавая всю условность этих понятий. Дело в 
том, что понятие о собственности в коллективах собирателей, кочевников или 
общинных земледельцев сводилось прежде всего к представлению о праве на ресурсы,
 которые считались принадлежавшими данной группе и использовались ее членами в 
процессе их хозяйственной деятельности. Собственно, иначе и быть не могло в те 
времена и в тех условиях жизни. Основа отношений к ресурсам, от обладания 
которыми зависело существование коллектива, реализовывалась, таким образом, в 
терминах владения, т.е. власти: «Мы владеем этим; это — наше». Субъектом власти,
 владения, распоряжения хозяйственными ресурсами или, если угодно, коллективной 
собственности всегда был и практически всегда мог быть только коллектив, причем 
этому никак не противоречило то обстоятельство, что всегда существовало 
индивидуальное и семейное пользование какой-то частью общего владения, не 
говоря уже о предметах обихода, жилище, личных вещах, орудиях производства и т.
п. Это означает, что и экономическое содержание, и юридическая форма такого 
рода собственности — именно владение и, как результат владения, власть. Сначала 
власть только над ресурсами. Но это только сначала.
    Выше уже рассматривался процесс сложения и развития института редистрибуции 
в общине с ее ранними формами неравенства как на уровне семейно-клановой группы,
 так и в рамках коллектива с его рангово-статусной иерархией в целом. 
Редистрибуция — это в конечном счете прежде всего власть, причем именно та 
власть, которая опирается как на экономическую реальность (владение ресурсами 
группы или общины), так и на юридическую ее форму (право выступать от имени 
группы или общины, распоряжаться ее достоянием и особенно ее избыточным 
продуктом). В рамках надобщинной структуры, протогосударства с наследственным 
вождем, ставшим символом коллектива, неоспоримое право распоряжаться 
общественным достоянием было функцией высшей власти вождя.
    В свете сказанного вполне очевидно, что представление о верховной 
собственности государства и государя можно понимать только в том плане, о 
котором идет речь: высшая собственность правителя-символа, олицетворяющего 
коллектив, производна от реального владения достоянием коллектива и 
безусловного права распоряжаться его ресурсами и имуществом, причем и то и 
другое в конечном счете производно от власти. Власть (владение) рождает понятие 
и представление о собственности, собственность рождается как функция владения и 
власти. Власть и собственность неразделимы, нерасчленимы. Перед нами феномен 
власти-собственности.
    Власть-собственность — это и есть альтернатива европейской античной, 
феодальной и буржуазной частной собственности в неевропейских структурах, 
причем это не столько собственность, сколько власть, так как функции 
собственника здесь опосредованы причастностью к власти, т.е. к должности, но не 
к личности правителя. По наследству в этих структурах может быть передана 
должность с ее правами и прерогативами, включая и высшую собственность, но не 
собственность как исключительное частное право владения вне зависимости от 
должности. Социально-экономической основой власти-собственности государства и 
государя было священное право верхов на избыточный продукт производителей. Если 
прежде семейно-клановые группы вносили часть своего продукта в форме 
добровольных взносов старейшине в качестве скорей символической, нежели 
реальной платы за его общественно полезный труд, то теперь ситуация стала иной. 
В надобщинной структуре, в рамках протогосударства вождь имел бесспорное право 
на определенную часть продукта его подданных, причем взнос с политэкономической 
точки зрения принимал облик ренты-налога. Налога — потому что взимался центром 
для нужд структуры в целом, в частности для содержания непроизводительных слоев,
 обслуживающего их персонала или производителей, занятых в неземледельческой 
сфере (ремесло, промыслы и т.п.). Налог в этом смысле — высшее право 
государства как суверена на определенную долю дохода населения. Что же касается 
ренты, то она проявлялась в праве собственника, субъекта власти-собственности, 
на определенную долю реализации этой собственности в хозяйствах 
земледельцев-общинников.
    Появление феномена власти-собственности было важным моментом на пути 
институционализации общества и государства в неевропейском мире. Практически 
это означало, что преж