платить в казну налоги, на общей массе 
налогов с данного уезда это не сказывалось слишком заметно, ибо возросшее 
количество дворов возмещало потери. Дело в том, что с 1713 г. налоговая квота с 
каждого уезда надолго была жестко фиксированной. Практически это значило, что 
казна довольствовалась сбором точно означенной суммы, тогда как все остальное 
могло едва ли не беспрепятственно оказываться в распоряжении/местной власти, т.
е. уездного чиновника и окружавших его богатых земледельцев и шэньши, на 
которых этот чиновник, а вместе с ним и вся власть, надежно опирались. Мало 
того, из этих собранных сверх квоты налоговых сумм свою долю получали и 
чиновники более высоких рангов, вплоть до столичных. Государство знало об этом 
и, видимо, даже не всегда считало это коррупцией. Просто это была форма 
дополнительной оплаты власть имущих, форма подкормки шэньши, число которых в 
XVIII—XIX вв. в цинском Китае исчислялось, с семьями, в несколько миллионов 
человек.
    
   Цинский Китай и внешний мир
    Маньчжурская династия в некотором смысле оказалась уникальной для Китая. Ни 
одному из завоевавших Китай народов не удавалось так удачно вписаться в 
классическую структуру империи. И не просто вписаться, но найти свое место в 
этой структуре, не раствориться целиком в ней, а сохранить формальный 
этнополитический приоритет, династию на протяжении немногим менее трех столетий.
 Это был своего рода рекорд. Чем же можно объяснить его?
    Прежде всего тем, что маньчжуры весьма активно усваивали конфуцианскую 
культурную традицию. Стоит напомнить в этой связи о 16 заповедях Канси — 
катехизисе для простого народа, вобравшем в себя в сжатом и понятном виде всю 
суть великого древнего учения, квинтэссенцию его, весь его нравственный 
потенциал. Уже одно то, что этого не делал никто до Канси и что это было 
сделано именно маньчжурским императором на китайском троне, говорит о многом. 
Далее, маньчжуры не только приняли конфуцианство, что называется, всем сердцем, 
но и весьма удачно реализовывали его на практике, прежде всего в сфере 
администрации. Выгодные для них демографическо-экономические процессы они 
сумели использовать таким образом, чтобы, не обременяя чересчур налогами 
земледельцев, которые едва ли не с каждым поколением вынуждены были 
довольствоваться все уменьшавшимися наделами земли, сохранить минимум доходов и 
распределить все остальное так, чтобы, как говорится, и овцы были целы, и волки 
сыты.
    Разумеется, нет нужды идеализировать маньчжурское правление Китаем. Но 
памятуя, сколь много гневных стрел было направлено исследователями в адрес 
цинского Китая и его политики, стоит все-таки восстановить историческую 
справедливость. А она в том, что по меньшей мере на первых порах, в XVII—XVIII 
вв., маньчжурское правление в Китае было не слишком уж ощутимо скверным для 
китайцев. Пожалуй, даже — если не иметь в виду чувство попранного национального 
достоинства в первые десятилетия правления цинской династии — маньчжурское 
правление, начиная с Канси, было временем сравнительно благополучного 
существования для страны. И это время продолжалось достаточно долго. В 
частности, оно охватило и долгие годы правления Цяньлуна (1736—1796), когда в 
империи достаточно быстрыми темпами развивались города, ремесло и торговля, а 
внутренняя стабилизация была настолько очевидной, что создавала весьма 
благоприятные условия для активной завоевательной внешней политики.
    Вообще отношения цинского Китая с внешним миром складывались в XVII—XVIII 
вв. с явным преимуществом в пользу Китая. Колонизация Китай почти не затронула. 
Первое поколение миссионеров, энергично начавшее осваивать Китай в конце 
правления династии Мин, продолжало занимать заметные позиции и при цинском 
дворе вплоть до конца XVII в. Однако уже в начале XVIII в. от услуг миссионеров 
Китай стал отказываться, а затем и вовсе закрыл христианские церкви и выслал из 
страны миссионеров. Соответственно цинское правительство поступило и с 
иностранными торговцами. Если в XVII в. португальские, голландские, а затем 
также английские и французские купцы пытались наладить с Китаем торговые связи 
и добились некоторых успехов, то в середине XVIII в. торговля с европейцами 
была ликвидирована, за исключением одного порта в Кантоне (Гуанчжоу), да и там 
торговля должна была вестись через посредство утвержденной правительством 
компрадорской компании китайских купцов, строго контролируемой чиновниками. При 
этом в распоряжении португальцев остался прибрежный остров Макао, который был 
своего рода опорным пунктом иностранной торговли.
    Правда, к концу XVIII в. узкий ручеек транзитной торговли с Китаем вновь 
понемногу стал расширяться. Китайский шелк, чай, фарфор и иные товары, 
пользовавшиеся в Европе исключительным спросом, стали продаваться иностранным 
купцам в большем количестве. Но и здесь не все было гладко. Дело в том, что 
европейцы мало что могли предложить взамен. Показателен в этом смысле эпизод с 
английской миссией Макартнея.
    Когда в 1793 г. в Китай пробыла первая европейская официальная миссия (к 
слову, на кораблях, везших миссию по рекам и каналам Китая, была начертана 
весьма характерная надпись: «Носитель дани из английской страны»), Макартнею 
был вручен императорский эдикт для передачи королю Георгу III. В эдикте 
(содержание его сводилось в основном к следующему: приветствуем ваше желание 
приобщиться к нашей культуре, готовы принять вашуданьио на постоянное 
пребывание посла в Китае не рассчитывайте, это у нас не принято, и т.п.) между 
прочим было сказано: «Как ваш посол мог сам убедиться, у нас есть абсолютно все.
 Мы не придаем значения изысканно сделанным предметам и не нуждаемся в изделиях 
вашей страны». И это, в общем, было именно так. Потребности китайцев вполне 
удовлетворялись китайскими изделиями, а расширять эти потребности цинское 
правительство резонно не желало, не говоря уже об ограничительной силе самой 
китайской традиции. Так что иностранные коло