мени вторая из этих противостоявших друг 
другу/объективных тенденций вышла на передний план и стала ведущей. И хотя с 
каждой очередной волной иноземного нашествия эффект варваризации как бы 
возрождался, в конечном счете все волны были погашены мощью китайской 
конфуцианской цивилизации.
    Нет слов, IV век оставил свои следы и в ней. Однако не стоит придавать — во 
всяком случае в плане исторической ретроспекции — слишком большое значение 
воздействию кочевников на Китай, как то подчас делается. Эффект китаизации в 
конечном счете не только нейтрализовал кратковременный процесс варваризации 
Северного Китая, но и добился большего: под воздействием китайской культуры 
наводнившие Северный Китай кочевники в V—VI вв. окитаились настолько, что к 
концу VI в. их потомки, включая и правителей, причем их в первую очередь, стали 
обычными китайцами. По меньшей мере с Хань в Китае бытовал афоризм: «Можно 
завоевать империю, сидя на коне, но нельзя управлять ею, сидя на коне»,— и это 
как раз означало, что воздействие китайской культуры рано или поздно приводило 
к ассимиляции и китаизации любого завоевавшего страну этноса, тем более что 
завоевателями были сравнительно отсталые по сравнению с китайцами народы, чаще 
всего кочевники.
    В конце IV в. политической раздробленности и междоусобицам на севере пришел 
конец: вождь одного из сяньбийских племен Тоба Гуй захватил власть на 
территории всего бассейна Хуанхэ и основал династию Северная Вэй (386—534). 
Ликвидировав соперников, правители династии Тоба стали проводить энергичную 
внутреннюю и внешнюю политику. В борьбе с южно-китайским государством Сун они 
одерживали успех за успехом, достигнув к концу V в. берегов Янцзы в районе ее 
низовьев. Внутренняя политика сяньбийских правителей сводилась к китаизации 
администрации, хотя этот процесс и был осложнен в 50—70-е годы V в. 
междоусобными распрями при дворе. Особо следует сказать об аграрной политике 
правителей из дома Тоба. Еще Тоба Гуй начал переселение китайских земледельцев 
поближе к столице, дабы обеспечить снабжение ее зерном. Переселение было чем-то 
вроде наделения крестьян землей за счет государства. Эта практика длительное 
время отшлифовывалась, пока в конце V в. после преодоления всех внутренних 
усобиц не наступило время для серии реформ в более широком масштабе.
    Согласно указу от 485 г. была официально возрождена введенная двумя веками 
ранее Сыма Янем надельная система. Надел на мужчину равнялся 40 му (женщине — 
20), но к семейному наделу добавлялись теперь дополнительные наделы на вола или 
раба, если они были (а в завоеванном кочевниками Северном Китае было и 
достаточно скота, и немало обращенных в рабов). Кроме того, каждая семья 
получала 20—30 му приусадебной садово-огородной земли, которая не подлежала 
спорадическим перераспределениям вместе с наделами пахотной земли, а 
закреплялась за двором как бы навечно. Чиновники, как то было и при надельной 
реформе Сыма, получали служебные наделы во временное условное владение, причем 
обрабатывали их земли обычные крестьяне, платившие налог не в казну, а 
владельцу служебнбго надела. Введение надельной системы не исключало 
существования частного землевладения сильных домов или храмов, равно как и 
казенного землевладения членов царского дома. Однако оно означало заметный 
сдвиг в сторону перераспределения земельного фонда и было направлено, как и 
реформа Сыма в 280 г., на ограничение различных форм частного землевладения. 
Одновременно введенная издревле известная в Китае административная система 
круговой поруки в рамках пятидворок тоже была призвана ослабить влияние богатых 
домов на местах.
    Реформы Тоба Хуна, о которых идет речь, включали в себя также запреты 
носить сяньбийскую одежду и говорить по-сяньбийски при дворе. Всем знатным 
сяньбийцам было предложено сменить имена и фамилии на китайские. Правда, спустя 
несколько десятилетий, когда на смену единому северному сяньбийскому 
государству пришли два других (Северное Ци, 550—577 гг., и Северное Чжоу, 
557—581 гг.), эти запреты были забыты, а вместо них наступила короткая эпоха 
так называемого сяньбийского ренессанса, т.е. возрождения среди правящих верхов 
сяньбийской культуры, включая и имена. Однако ренессанс был недолгим: в VI в. 
сяньбийский Северный Китай превратился по существу в китайский. И едва ли стоит 
этому удивляться: иноземцы составляли в Северном Китае едва 20 %; все остальное 
население, несмотря на массовые миграции китайцев на юг, было китайским.
    Что касается Южного Китая и так называемых южных династий, то их история в 
IV—VI вв. кое в чем заметно отличалась от северокитайской, хотя и были 
некоторые общие черты. То главное общее, что объединяло север и юг, заключалось 
в крупномасштабном перемещении народов, в их миграциях и ассимиляции. Как 
только север стал подвергаться варварским вторжениям, сопровождавшимся 
массовыми уничтоженьями и порабощением китайцев, сотни тысяч их, причем в 
первую очередь богатые и знатные, хозяева сильных домов и образованные 
конфуцианцы-ши, мигрировали на юг — всего, по некоторым подсчетам, до миллиона 
человек. Южные районы, сравнительно недавно присоединенные к империи и еще 
далеко не освоенные ею, были неспокойным местом. Именно там в эпоху 
Троецарствия велись нескончаемые войны, в которых принимали участие и 
аборигенные племена. Пришлые с севера раньше всего заселили плодородные речные 
долины, где стали активно выращивать рис. Рисовый пояс Южного Китая со временем 
стал основной житницей империи.
    Пришельцы с севера, среди которых видное место занимала знать, включая и 
императорский двор (династия Восточная Цзинь), стали не только преобладать. Они 
принесли с собой довольно высокий уровень культуры, как материальной, так и 
духовной. Конечно, то и другое существовало на юге и до того, как были там свои 
сильные дома и конфуцианцы-ши. Но волна мигрантов с севера означала резкое 
ускорение процесса конфуцианизации южных районов, включая и колонизацию земель, 
и китаизацию