«Эдип» принес Вольтеру громкую славу, с которой, собственно, и берет начало его 
всемирная известность.

С 1745 года Вольтер становится придворным историографом Людовика XV, а с 1746 — 
членом Французской Академии.

Он искренне восхищался Фридрихом Вторым и при их первой встрече называл его не 
«Ваше Величество», а «Ваше Человечество». Король не остался в долгу: «Если я 
когда-нибудь прибуду во Францию, первое, что я спрошу, будет: „Где господин 
Вольтер?“ Ни король, ни двор, ни Париж, ни Версаль, ни женщины, ни развлечения 
не будут интересовать меня. Только вы».

Фридрих настойчиво приглашал Вольтера пожить при его дворе, не скупясь на самые 
цветистые выражения: «Вы подобны белому слону, из-за обладания которым ведут 
войны персидский шах и Великий Могол; тот, кто его получит в конце концов, 
увеличивает свои титулы указанием того, чем он владеет. Когда Вы приедете сюда, 
то увидите в начале моих титулов следующее: „Фридрих, Божьей милостью король 
Прусский, курфюрст Бранденбургский, владелец Вольтера“.

С 1751 по 1753 гг. Вольтер пользуется гостеприимством Фридриха Великого, 
который буквально осыпал его почестями, наградами и прочими выражениями своего 
расположения. Однако Вольтер стал довольно скоро тяготиться своим статусом 
экзотической птицы в золотой клетке, да и прославленный король-полководец также 
чувствовал себя весьма дискомфортно рядом с великим мудрецом, который не мог, 
да и не хотел скрывать своего отношения к деспотии, закамуфлированной под 
просвещенную монархию.

И снова скитания, снова конфликты с сильными мира сего и опасные последствия 
этих конфликтов…

Нужно заметить, что он был несдержан на язык, а это весьма опасное качество в 
сочетании с болезненным чувством справедливости. С другой стороны, не обладая 
опасными качествами, не станешь кумиром миллионов…



КСТАТИ:

«Не бойтесь высмеивать суеверия, друзья мои. Я не знаю лучшего способа убить 
суеверие, чем выставление его в смешном виде. Что сделалось смешным, не может 
быть опасным».

Вольтер



Он не просто высмеивал суеверия, он давал им бой, яростный, беспощадный и 
напрочь исключающий мирные соглашения.

1762 год. Суд города Тулузы — по требованию местной общественности — рассмотрел 
дело семидесятидвухлетнего протестанта Каласа, обвиненного в убийстве 
собственного сына.

Поводом к убийству якобы послужило решение двадцатисемилетнего молодого 
человека принять католичество. Рассматривая это дело, суд почему-то (!) не 
принял во внимание таких очевидных обстоятельств, как необычайную физическую 
силу покойного, его сумасшествие и неоднократные попытки покончить жизнь 
самоубийством, что он и сделал в данном случае. Щуплый и больной старик — его 
отец — практически никак не мог повесить этого молодого и сильного (как все 
сумасшедшие) человека.

Да, если объективно, то все так, однако Калас был протестантом, и 
«доброжелательные» соседи не раз слышали, как он пренебрежительно отзывался о 
католической мессе, поэтому его судьба была предопределена, и суд превратился в 
пустую формальность. Старик был колесован на городской площади, а остальных его 
детей сослали на галеры.

В этом деле не было ничего необычного для того времени, и затерялось бы оно в 
длинном списке подобных дел, наглядно подтверждающих гуманизм христианской (как,
 впрочем, и всякой иной) религии, если бы не Вольтер, который был так потрясен 
случившимся, что 
запретил себе улыбатьсядо тех пор, пока невинная жертва религиозного фанатизма 
и судебного произвола не будет реабилитирована, а дети Каласа не будут 
возвращены с галер.

Он не улыбался ровно три года, пока вследствие его титанических усилий 
Парижский парламент не отменил преступный приговор Тулузского суда.

Ненависть Вольтера к католицизму со временем переросла в ненависть к религии 
вообще. К религии как к социальному институту, но не к вере во всемогущего