ент, решивший защищать интересы народа на той стороне. Он примкнул к 
бунтовщикам-крестьянам, но те выдали его правительству, и он был казнен…
Между тем время шло.
Возникал вопрос — что же будет дальше?
Наступил, новый, 1964 год. Общественность начала тревожиться — к чему приведет 
такое сосуществование двух эпох? Что будет с современностью, если мы попытаемся 
серьезно вмешаться в дела эпохи Эдо? Ведь наша действительность-прямой 
результат прошлого, и если прошлое осовременить, не поведет ли это к 
непредвиденным переменам?
Поползли разные слухи. Откуда-то стало известно, время нападения тайной стражи 
бакуфа на гостиницу Икэдая, где остановились сторонники Реформации. Момент 
исторический, — нападающие были вооружены современными автоматами. Люди 
заволновались. Стали кричать об ответственности правительства — может, оно 
тайком снабжает бакуфу оружием? Или тут приложили руку контрабандисты..
Члены Олимпийского комитета тоже подали голос. «Если, — говорили они, — если 
так будет продолжаться, нам могут не дать нам этой осенью олимпийских игр? 
Никто и носа не сунет в Японию!»
Я был в стороне от всей этой шумихи. Ведь сладок только запретный плод. А нам с 
бабушкой, как единственным владельцам земли, на которой находились пещера и 
подземный ход, было разрешено беспрепятственно путешествовать на ту сторону. 
Правда, там сфера нашего передвижения ограничивалась прилегающими к горе 
окрестностями.
Бабушка целыми днями пропадала в тамошнем доме Кимура, то есть в нашем. Ее 
приемный отец Сануэмон Кимура, целиком отдавший себя движению за свержение 
бакуфу, редко бывал дома, и бабушке приходилось ограничиваться обществом ее 
бабушки и дедушки, то есть моих прапрабабушки и прапрадедушки. Но все они были 
довольны и болтали друг с другом без умолку, обмениваясь новостями. Стариков, 
кажется, больше всего радовало, что наш дом за сто лет не развалился, а больше 
всего волновало, долго ли он простоит, смогу ли я, когда стану таким же 
стариком, как они, найти приют под родным кровом. Меня, честно говоря, эти 
беседы не очень интересовали. Я предпочитал общаться не с родственниками, а с 
их семнадцатилетней прислугой Такэ. Очень уж она отличалась от наших 
семнадцатилетних девушек! Tакая скромная, тихая, покорная, трудолюбивая. Такая 
глубоко религиозная — это в ее-то годы! А уж до чего добра, и не только ко мне, 
но и ко всем окружающим!
Я начал изучать жизнь конца эпохи Эдо и страшно увлекся. Хотя впечатление было 
тяжелое. Не знаю уж, как жили в самом Эдо, но в провинции царили такая нищета и 
такое убожество, что сердце разрывалось. Мелкие мещане и крестьяне были 
бессловесными забитыми существами. Особенно жалкое впечатление производили 
крестьяне — худые, низкорослые, сутулые от постоянной непосильной работы в 
поле… Голова у них всегда была опущена и каждую минуту могла опуститься еще 
ниже — для поклона господам. На их землисто-серых плоских лицах застыла вековая 
тоска. Голод, болезни, насекомые мучившие их днем и ночью, были постоянными 
спутниками этих людей. Мне было стыдно за мои хорошо отутюженные брюки и 
белоснежную рубашку, когда я смотрел на их выцветшие, засаленные, состоявшие из 
сплошных заплат лохмотья. Самураи держались с ними чрезвычайно высокомерно. 
Сколько раз я видел, как самурай-помещик, упиваясь собственной злобой, топтал 
ногами распростертых перед ним батраков, как пьяный чиновник бил суковатой 
палкой ни в чем не повинную пожилую женщину! Порой я едва сдерживался, глядя на 
это бессмысленное истязание. Теперь я начал понимать, почему у нас так трудно 
искоренить хулиганство и мелкое насилие: у простых людей Японии до сих пор еще 
живет в душе животный страх перед тем, кто хоть чуточку сильнее. Этой 
«привилегией» — истязать ближнего — в старой Японии на протяжении веков 
пользовались только самураи. Даже Реформация не смогла оградить народ от пыток 
и унижения… Конечно, и раньше бывали случаи, когда крестьяне сбрасывали с себя 
личину покорности и становились жестокими, как лютые звери. Но это случалось 
только тогда, когда их доводили до последней крайности, они, объединившись, 
чинили расправу над господами. А вообще-то доброта является основной чертой 
японского крестьянства.
Никогда раньше я столько не думал над судьбами народа Японии. Меня подавляла 
эта мрачная, трагическая картина. И с тех пор прошло всего лишь сто лет. Кто я 
такой на самом деле? Отнюдь ие подвижник, не борец за справедливость и всякие 
там свободы — самый обыкновенный, средний интеллигент Японии двадцатого века. 
Но все же я не мог смотреть без содрогания на крестьян эпохи Эдо. Вот уж 
действительно скотская жизнь! Спят вповалку на голой земле, в ветхой хижине, 
крытой гнилой соломой, которая, того и гляди, рухнет от малейшего порыва ветра. 
Едят так мало и так плохо, что я бы и дня не прожил на такой-то пище. Впрочем, 
они умирали как мухи. Дело, начатое голодом, завершали болезни. Что ни месяц, 
то новая эпидемия. И все-таки люди жили, цеплялись за жизнь и нередко выживали. 
А меж тем в верхних слоях общества уже назревала буря, несущая в себе веяния 
новых времен… Однажды я наблюдал жуткую сцену. Толпа людей шла через поля, по 
межам. Сначала все шли спокойно, потом начали приплясывать. Движения постепенно 
становились все быстрее, все беспорядочнее, люди кривлялись и дергались, как 
сумасшедшие. И эти безумцы, то ли страдавшие пляской святого Витта, то ли 
одержимые бесом, шли молиться местному божку, вымаливать у него благословение и 
хоть капелку — хоть капельку! — счастья. Что это — массовый психоз?
И все же от них исходила какая-то своеобразная энергия. Как быть? Что может 
сделать современность для полубезумного мира по ту сторону хода? Пока что у нас 
в основном занимаются пустой болтовней, а если заду ются всерьез?.. Каждый 
новый день приносит все больше неразрешимых проблем. Что же в конце концов 
будет?..