стену?
     - Вроде бы да.
     - Мне нужно, чтобы ты воспроизвел образ этой стены, - неожиданно 
категорично потребовал кореец. - Закрой глаза.
     Я закрыл глаза и вдруг, к моему изумлению, передо мной с неожиданной 
яркостью и отчетливостью возникла эта стена. Я был действительно поражен, 
потому что раньше у меня никогда не бывало видений такой силы. Возможно, 
сказалось мое состояние воспаленного воображения, в какое меня повергали слова 
и действия человека, к которому я испытывал жгучий интерес и неприязнь 
одновременно. Еще не исчезло видение стены, как кореец сорвал лист, уже 
начинающий увядать, с ветки, свешивающейся через стену.
     - А вот это лист, - сказал кореец, протягивая его мне.
     Я взял лист, осмотрел его с одной и с другой стороны, подержал в руках и, 
все еще не понимая до конца, что же он хочет мне сказать, тупо посмотрел на его 
лицо.
     - А это - водосточная труба, - сказал азиат и, перейдя узкую улочку, 
подошел к водосточной трубе, свешивающейся с трехэтажного здания и постучал по 
ней.
     - А вот это... - начал было он, но тут я не выдержал.
     - Подожди, - взмолился я, - я и так знаю, что это такое, для чего ты мне 
это называешь?
     - Вот в этом все вы, европейцы, - с укоризной произнес он. - Вы никогда не 
слушаете до конца и поэтому не понимаете простейших вещей. Мы учим язык. Язык 
общения.
     Я говорю:
     - Да я и так знаю, что это водосточная труба.
     - Но ты же не знаешь, что это именно та водосточная труба.
     - Какая та водосточная труба?
     - Черт побери, это та водосточная труба, которую ты, тупица, будешь 
вспоминать при слове "водосточная труба", когда я буду говорить с тобой.
     - Послушай-ка, дружок, - сказал я, - а тебе не кажется, что мы слишком 
стеснены во времени, чтобы разглядывать все составляющие окружающего мира и 
запоминать их образы?
     - Времени для постигающего боевое искусство нет, - заявил кореец. - Оно - 
твоя жизнь.
     - Я не согласен, - сказал я. - Мне некогда заниматься всякой ерундой в то 
время, как, в принципе, хочется заниматься лишь полезными вещами.
     - Это не ерунда, - возразил азиат. - Это твое сознание. Человек, который 
не мыслит, не может запоминать. Человек, который не запоминает, не может 
учиться. Человек, который не может учиться, не может мыслить. Следовательно, ты 
- обезьяна.
     Я не обиделся на это слово, потому что меня заворожила непонятная 
логическая цепочка, выстроенная моим собеседником.
     Увидев, что я не реагирую на оскорбление, он произнес с 
издевательски-детскими интонациями:
     - Большая-большая обезьяна!
     Чувствуя подвох и понимая, что он хочет меня раздразнить и вывести из 
равновесия, я, улыбнувшись, сказал:
     - А ты - маленькая обезьяна-туча.
     - Вот за это я тебя полюбил! - радостно воскликнул он и, неожиданно 
бросившись ко мне, принялся воодушевленно обнимать и целовать меня, от чего 
меня чуть не стошнило, потому что еще слишком ярко всплывал в моей памяти образ 
засунутой в рот руки и длиннющей струи блевотины.
     Осторожно высвободившись из его страстных объятий, я спросил:
     - Почему же ты меня полюбил?
     - Потому что в тебе есть образ.
     - Какой образ?
     - Ну ты все равно этого не поймешь, ты же еще европеец.
     - По-моему, я останусь им по гроб жизни, - засмеялся я.
     - Хватит о грустном, - отрезал кореец. - Пойдем, я покажу тебе свое 
искусство. Я увидел это место.
     За разговорами мы прошли несколько перекрестков, и теперь Грозовая туча 
указал мне на переулочек, в котором находилась бывшая тюрьма, окна которой были 
заложены ракушечником, что придавало ей сходство с полуразрушенной 
средневековой крепостью. Нас окружали глухие стены, какие-то задворки.
     Кореец подвел меня к тюремной стене, я взглянул на него, и мне показалось, 
что я вижу перед собой совершенно другого человека.
     Время пролетело как-то незаметно, и вечер сменился ночью, озаренной яркой 
сияющей луной. На улицах почти не было людей. Вдали спешил по своим делам 
какой-то прохожий. Кореец следил за ним одними глазами, не поворачивая головы 
до тех пор, пока он не скрылся за углом, а потом посмотрел на меня, став 
неожиданно серьезным и отчужденным.
     Каким-то изменившимся, хриплым и надтреснутым голосом, в котором 
совершенно не чувствовалось акцента, он сказал:
     - Только не бойся, только не пугайся, только ничего не пугайся, пожалуйста.

     Голос показался мне замогильным.
     Я был настолько ошеломлен изменениями, происшедшими с Грозовой тучей, и 
самой ситуацией, что как-то не обратил внимания на исчезновение акцента и 
вспомнил об этом только впоследствии, примерно через два года, когда Ли 
заговорил со мной на ч