легато, смычок пел ему о солнечной надежде и красоте, о прекрасных лунных ночах,
 
когда каждая былинка, все живое и неживое окутывает нежная благоухающая тишина. 

Через несколько мгновений это был уже поток музыки, красота которой была 
способна 
"облегчить страдания" и даже укротить безжалостных злых духов, присутствие коих 

весьма отчетливо ощущалось в этом скромном гостиничном номере. И вдруг 
торжественная песнь легато, вопреки всем законам гармонии, затрепетав, 
переросла в 
арпеджио и завершилась резким стаккато, похожим на смех гиены. То же ощущение 
сковывающего ужаса вновь овладело Францем, и он отбросил смычок в сторону. 
Музыкант услышал знакомый хохот, вынести который ему уже было не под силу. 
Одевшись, он осторожно положил заколдованную скрипку в футляр, запер его и 
вышел в 
гостиную, решив спокойно дождаться предстоящего испытания. VI 
Роковой час схватки наступил. Стенио стоял на своем месте спокойный, уверенный, 
едва 
ли не с улыбкой на лице. Театр был набит до отказа, зрители теснились даже в 
проходах. 
Весть о необычном состязании достигла каждого квартала, до которого ее смогли 
донести 
почтальоны, и деньги потоком посыпались в бездонные карманы Паганини, причем в 
таком количестве, которое могло удовлетворить даже его ненасытную и 
корыстолюбивую 
душу. Было условлено, что первым начнет Паганини. Когда он вышел на подмостки, 
толстые стены театра вздрогнули до самого основания от бури аплодисментов. Он 
целиком исполнил свое знаменитое сочинение "Ведьмы", вызвав овацию. 
Восторженные 
крики публики не умолкали так долго, что Франц уже начал думать, что его черед 
никогда не настанет. Когда же, наконец, Паганини под гром аплодисментов 
обезумевших 
от восторга зрителей направился за кулисы; посмотрев на Стенио, настраивающего 
свою 
Скрипку, он был поражен невозмутимым спокойствием и уверенным видом 
неизвестного 
немецкого музыканта. Когда Франц приблизился к рампе, его встретило ледяное 
молчание. Но он нисколько не был смущен этим обстоятельством. Франц был очень 
бледен, но на его тонких побелевших губах застыла язвительная улыбка, которая 
была 
ответом безмолвному недоброжелательству публики. Он был уверен в своей победе. 
При первых звуках прелюдии "Ведьм" по залу прокатилась волна удивления. Это 
была 
манера Паганини, но и нечто большее. Многие зрители -- а их было большинство -- 
сочли, 
что никогда, даже в минуты наивысшего вдохновения, итальянский музыкант не 
исполнял 
свое сатанинское сочинение с такой необыкновенной дьявольской силой. Под 
гибкими 
сильными пальцами Стенио струны трепетали, точно внутренности выпотрошенной 
жертвы под скальпелем вивисекциониста. Они издавали мелодичный стон, 
напоминающий стон умирающего ребенка. Взгляд огромных синих глаз музыканта, 
устремленный на резонатор скрипки, казалось, вызывал самого Орфея из ада, а не 
звуки, 
которые должны были зарождаться в глубинах скрипки. Можно было подумать, что 
звуки 
обретают зримые очертания, превращаясь в существа, вызванные к жизни 
могущественным волшебником, и кружатся вокруг него, подобно сонму 
фантастических 
инфернальных видений, в дикой козлиной пляске. В темной пустующей глубине сцены 
за 
спиной исполнителя разворачивалась непередаваемая словами фантасмагория. 
Неземные 
трепещущие звуки, казалось, создавали картины бесстыдных оргий и чувственных 
гимнов, 
которым предаются ведьмы на шабаше... Публикой овладела коллективная 
галлюцинация. 
Ловя ртом воздух, покрытые холодным потом и мертвенно-бледные, зрители застыли 
в 
неподвижности, не в силах пошевелиться, чтобы рассеять чары музыки. Все они 
предавались тайным и расслабляющим удовольствиям магометанского рая, которыми 
наслаждается в своем расстроенном воображении мусульманин, потребляющий опиум, 
и 
в то же время ощущали жалкий страх, знакомый человеку, борющемуся с приступом 
белой 
горячки... Одни дамы визжали, другие падали в обморок, а крепкие на вид мужчины 

скрежетали зубами в состоянии полной беспомощности... Однако затем настало 
время