догорающие угли. 
Сонмы давно забытых бессвязных грез, которые в дни юности казались Францу 
такими 
реальными, а потом были им отвергнуты и постепенно стерлись из памяти, теперь 
вновь 
наполнили его сознание так же ярко и живо, как и прежде. Воскресшие тени 
Иксиона, 
Сизифа и Тантала предстали перед его мысленным взором, гримасничая и вопрошая: 
"Что 
значит ад для тебя, человека в него не верящего? Но даже если ад действительно 
существует, то это ад, описанный древними греками, а не нынешними изуверами, то 
есть 
местность, населенная разумными тенями, для которых ты можешь стать вторым 
Орфеем". 
Франц почувствовал, что вот-вот сойдет с ума, и, машинально повернув голову, он 
снова 
посмотрел прямо в глаза своему старому учителю, а затем отвел взгляд от его 
воспаленных очей. 
То ли Самуэль понял, что творится в душе его ученика, то ли решил отвлечь его 
от 
мучительных размышлений,-- это останется загадкой как для читателя, так и для 
самого 
автора. Но какими бы ни были его намерения, немец произнес с притворным 
спокойствием: "Франц, мой дорогой мальчик, я говорю тебе, что мастерство этого 
проклятого итальянца лишено естественности, что дело здесь не в трудолюбии и 
одаренности. Не смотри на меня так дико, ибо то, о чем я говорю, на устах у 
миллионов 
людей. Выслушай меня и постарайся понять. Тебе известна странная история, 
которую 
рассказывают о знаменитом Тартини? Он умер в одну прекрасную ночь, ночь шабаша, 

задушенный своим демоном, который научил его тому, как заставить петь скрипку 
человеческим голосом, вложив в нее посредством заклинаний душу юной девы. 
Паганини 
сделал больше. Чтобы наделить свой инструмент способностью издавать 
человеческие 
звуки, такие как рыдания, крики отчаяния, мольбы, стоны любви и ярости, словом 
научить скрипку передавать самые пронзительные оттенки человеческого голоса, 
Паганини убил не только свою женю и любовницу, но и своего друга, который 
относился 
к нему с такой нежностью, как никто другой на свете. Затем он сделал четыре 
струны для 
своей волшебной скрипки из кишок последней жертвы. В этом заключается секрет 
его 
завораживающего таланта, той всепоглощающей мелодии, того сочетания звуков, 
которыми тебе никогда не удастся овладеть, если только..." 
Старик не закончил последней фразы, пораженный дьявольским взглядом ученика, и 
закрыл лицо руками. Франц тяжело дышал, и выражение его глаз напомнило Клаусу 
взгляд гиены. Он был смертельно бледен. Какое-то время он не мог говорить и 
только 
ловил ртом воздух. Наконец он едва слышно произнес: "Ты в этом уверен?" -- 
"Конечно, я 
даже надеюсь тебе помочь".-- "И... и ты действительно думаешь, что, только 
добыв струны 
из человеческих кишок, я смогу соперничать с Паганини?!" -- спросил Франц после 

короткой паузы и опустил глаза. Старый немец открыл лицо и с каким-то странным 
выражением решимости на нем, тихо ответил: "Нам нужны не просто человеческие 
внутренности. Они должны принадлежать человеку, который любил вас по-настоящему 
-- 
бескорыстной святой любовью. Тартини наделил свою скрипку душой девы. Но она 
умерла от безответной любви к нему. Коварный музыкант заранее приготовил сосуд, 
в 
который ему удалось поймать ее последний вздох, когда, умирая, она произнесла 
его 
дорогое имя; и Тартини затем передал ее дыхание своей скрипке. Историю о 
Паганини ты 
от меня уже слышал. Он, однако, заручился согласием своей жертвы, чтобы добыть 
человеческие кишки". 
"О всесильный человеческий голос! -- продолжал Самуэль после короткой паузы.-- 
Что 
может сравниться с его красноречием, его пленительным обаянием? Ты думаешь, мой 

бедный мальчик, что мне не надо было посвящать тебя в эту великую последнюю 
тайну, 
но как быть, если тебя бросает прямо в объятия к тому... кого не следует 
поминать 
ночью?" -- добавил Клаус, неожиданно возвращаясь к суевериям своей молодости. 
Франц, не сказав ни слова, с ужасающим спокойствием поднялся, снял со стены 
свою