Он мог только утешать меня. Представившись и рассказав, что возвращается в лоно 

требующего его правительства из собственной где-то плантации, он тут же показал 

мне пример смирения, усевшись без протеста и как мог в другой гнусной двуколке. 

Великие "высшей расы", столь гордые с браминами, умаляются и часто дрожат перед 

низшими своего народа в Индии. Это замечено мною не раз. Быть может, они 
страшатся их разоблачений, а пуще, вероятно, ядовитого языка и всемогущей 
клеветы.
Еще не замолкли вдали раскаты сердитого грома так называемой грозы вследствие 
Ильбертского Билля,<<43>> Джон Булль низших сфер, схватив за шиворот Джона 
Булля 
англо-индийской аристократии, увлек его насильно за собой и разом оседлал 
вице-королевский совет с бабу Риноном во главе. Напрасно упирался либеральный 
маркиз. Поникнув добродушною главой, бабу Ринон смирился перед бакалейщиками и 
сапожниками своей верховной расы. Вздумав положить новую заплату на старую ризу 

Индии, новоиспеченный римский католик, очевидно, забыл о библейской мудрости 
своих праотцев. И стало последнее горше первого дня для бесталанных сирот 
туземной Индии!..
Так было истолковано мною поведение члена совета, не осмелившегося сказать ни 
слова грязному приказчику "агента для перевозки пассажиров и клади из Мадраса 
на 
Нильгири". Когда тот нахально объявил, что в горах идут дожди, и он не станет 
рисковать новою краской и лакировкой закрытых карет, потому что пассажиры могут 

ехать и в открытых одноколках, то ни мистер Сэлливан, ни другие ехавшие в Учти 
британцы, не нашли для него ни одного из тех англо-индийских жестов и взглядов, 

которые повергают во прах наивысшего чином туземца.
Нечего было делать, и сев бочком в таратайку, перед которой тонга на дороге в 
Симлу все равно, что королевский вагон перед ящиком, в котором запирают на 
поездах железной дороги собак, мы стали подыматься в гору. Одноколку влекли два 

печальные остова когда-то почтовых кляч. Не успели мы отъехать и полмили, как 
один из остовов, слабо подрыгав задними косточками, свалился с ног, опрокинув 
на 
себя одноколку, а вместе с нею и меня. Все это произошло на три вершка от 
бездны, по счастью, не очень глубокой, да в которую я, впрочем, и не свалилась. 

Все кончилось неприятным изумлением и порванным платьем.
Весьма любезно подскочивший на помощь какой-то англичанин, у которого одноколка 

завязла в красной глине, обрушил свой гнев на ямщика, которому не принадлежала 
ни таратайка, ни тут же издохшая лошадь. Ямщик был туземец, и его было бы 
бесполезно задабривать. Пришлось дожидаться другой одноколки и двух других кляч 

со станции. Но я не сожалела о потерянном времени. Познакомясь с членом совета, 

в силу общего притеснения нас агентом, я разговорилась и с другим англичанином. 

В этот час, проведенный в ожидании со станции помощи, я узнала много новых 
подробностей об открытии Нильгири, отце мистера Сэлливана и о тоддах. 
Впоследствии я часто виделась в Учти с обоими "сановниками".
Через час пошел дождь, и моя одноколка скоро превратилась в ванну с душем. 
Вдобавок ко всему, по мере того, как мы поднимались выше, холод все усиливался. 

По приезде в Хотагири, откуда нам оставался час езды, мне пришлось дрожать от 
стужи под шубой. Я въезжала в "Голубые горы" в самый сезон дождей. Густая, 
красная от размокший земли вода потоками катилась нам навстречу, и великолепная 

панорама по обеим сторонам дороги заволоклась туманом. Но вид был очарователен, 

даже при такой печальной обстановке, а воздух, холодный и сырой, после душной 
атмосферы в Мадрасе был величайшим наслаждением. Он был весь пропитан запахом 
фиалок и здорового смолистого леса. А этот лес, покрывающий все скаты гор и 
холмов изумрудным покровом, скольких тайн он был свидетелем на своем долгом 
веку! Чего только не видали в "Голубых горах", глубокой могиле, скрывавшей так 
долго так ревниво сцены, напоминающие сцену ведьм в "Макбете", эти старые 
столетние стволы! Теперь легенды давно не в моде: их называют сказками, и это 
весьма естественно. "Легенда - цветок, распускающийся только на почве веры". А 
вера давно уже стала исчезать в сердцах цивилизованного Запада; поэтому 
засыхают 
и цветы ее под убийственным дыханием современного материализма и общего 
безверия.
Эта быстрая перемена в климате, обстановке и во всей природе показалась мне 
волшебством. Я забыла холод, дождь, отвратительную одноколку с башней, под 
которой я восседала на своих перепачканных в грязи полуразломанных ящиках и