особенно под палящим солнцем, стало вскоре переходить в лихорадочный бред, оно 
являлось чем-то средним между морскою болезнью и кошмаром во сне. К довершению 
удовольствия, только что мы стали подниматься по каменистой, извилистой 
тропинке, на 
окраине глубокого оврага, в гору, как вдруг наша пери тяжело оступилась. Этот 
неожиданный толчок заставил меня окончательно потерять равновесие: сидя на 
задней 
части спины слонихи, на почетном месте экипажа, я неудержимо покатилась вниз, и 
в 
следующую затем секунду непременно очутилась бы с неприятным для своей особы 
изъяном на дне оврага, если бы не удивительный инстинкт и понятливость нашего 
умного 
животного. Слониха задержала мое падение со своей "покатости", буквально поймав 
меня 
налету хвостом. Чувствуя вероятно, что я падаю, она крепко и ловко обвила хвост 
вокруг 
моего туловища и тут же, остановясь как вкопанная, стала опускаться на колена. 
Но 
природная тяжесть моя дала себя, вероятно, знать и оказалась не под силу 
тонкому хвосту 
доброго животного. Хотя Пери и не выронила меня, но зато быстро опустилась на 
землю 
и тут же тихо и жалобно замычала, вероятно размышляя, что чуть было не 
поплатилась за 
свое великодушие собственным хвостом. Так по крайней мере заявил соскочивший 
мигом 
с ее головы махут, бросившийся на помощь мне и принявшийся осматривать якобы 
"поврежденный" хвост слонихи. И тут произошла сцена, как нельзя лучше 
характеризующая грубое лукавство, хитрость, жадность к наживе и вместе с тем 
трусость 
низшего класса индусов, "бескастников" (outcastes), как их здесь называют.
Сперва хладнокровно осмотрев хвост и для вящей проверки крепко дернув его 
несколько 
раз, он уже собирался возвратиться на свое место, но, услыхав мое неосторожное 
соболезнование о хвосте Пери, он внезапно и самым неожиданным образом переменил 

тактику. Бросившись плашмя наземь, он вдруг стал кататься по ней, испуская все 
время 
ужасные, дикие вопли. Рыдая на всю долину, он стал приговаривать и причитать, 
как над 
покойником, стараясь уверить публику, будто "мам-сааб" <<60>> оторвала у его 
Пери 
хвост. "Пери навеки осрамлена (плакался он). Ее супруг, свидетель позора ее, 
гордый 
Айравати, прямой потомок любимого слона бога Индры, теперь отвергнет ее, и ей 
остается лишь умереть"...
Так голосил махут, невзирая на все увещания сбежавшихся наших товарищей. 
Напрасно 
было доказывать ему, что "гордый Айравати" не показывал ни малейшего 
поползновения 
поступить так жестоко со своею супругой, добродушной Чанчули-Пери, о бок 
которой он 
даже в эту критическую минуту преспокойно чесал свой хобот, и что у самой Пери 
хвост 
был цел и на месте. Ничего не помогало! Тогда, выведенный из терпения наш 
приятель 
Нараян, известный силач, прибег к весьма оригинальному средству. Бросив одною 
рукой 
на землю серебряную рупию, он приподнял другою тщедушную фигурку махута за его 
дотти <<61>> и преспокойно швырнул его прямо носом на монету. Невзирая на 
окровавленную физиономию и даже не обращая внимания на нее, махут бросился на 
рупию с жадностью дикого зверя на добычу. Много раз простершись во прах пред 
нами, с 
нескончаемыми "салаамами" в знак благодарности, он стал без малейшего перехода 
изъявлять такую же безумную радость, какое за минуту до того выказывал горе. В 
заключение спектакля и в знак того, что хвост был действительно цел "молитвами 
сааба", 
он повис на нем, как виснет звонарь на колокольной веревке, пока его силой не 
оторвали 
и не заставили вернуться на свое место.
- Неужели все это за одну несчастную рупию? - воскликнули мы в изумлении и 
дружным 
хором.
- Изумление ваше понятно, - объявили нам индусы. - Трудно, особенно нам, не 
чувствовать стыда и отвращения при виде подобного унижения и жадности. Но не 
забудьте, что этот несчастный махут, у которого есть жена и, вероятно, дети, 
получает от 
своего хозяина номинально 12 рупий в год без содержания, а фактически последний 
с 
ним чаще расплачивается пинками, чем деньгами. Вспомните также долгие века