жизни, чем порок,  а ханжа -- совершеннее прочих  людей. Со своей стороны  я
полагаю,  что  ханжа заставляет  себя  существовать  столь  длительный  срок
единственно из  нравственного долга.  Ведь исчезни он,  в  ком найдет  опору
общественная мораль?

        ¶x x x§

     Любое  душевное качество, как известно,  принадлежит к одной из стихий:
воды, воздуха, земли, огня. Оценивая природу ханжества, мы должны определить
его  как  явление  эфирное,  пронизывающее  человеческую  жизнь,  или, лучше
сказать, служащее особым выделением ее. Когда личность, обуянная стремлением
быть лучше,  раз  за  разом  сталкивается  с собственной  неспособностью его
удовлетворить,  тогда  из  нее  --  от  чудовищного напряжения  --  начинает
сочиться  ханжество: подобно тому,  как на теле выступает пот от непомерного
физического усилия. Каждому, кто  стремится стать лучше, постоянно  угрожает
опасность превратится в ханжу. Только тому, кто махнул на себя рукой, кто не
пытается стать более  умелым, сильным  или чутким, только тому ханжество  не
грозит.  Поэтому  ханжество не столько вина, сколько  трагедия  человека. Не
способный стать вполне хорошим, ханжа боится,  как бы другие  не догадались,
что он плох, и оттого делает самый постный и благонамеренный вид.
     Со временем  в  ханже  развивается  способность  не  выделять  себя  из
действительности. Он и есть, и как будто его нет. Он ни к чему не причастен,
но над  всем витает. Он  никогда не бывает в событии, но всегда рядом с ним.
Надо ли  добавлять,  что  это  "рядом" -- всегда  самое правильное  место на
свете.
     Не  выделяя  себя,  ханжа,  поэтому,  не  применяет к  себе тех строгих
критериев, которые он прилагает  к другим. Собственных  поступков и душевных
движений  он не различает, как если  бы они совершались  в темноте. В  то же
время действия  окружающих видятся им будто в  ясном, пронзительном свете, в
котором, кажется ханже, ничего не может укрыться от его взора.
     Эта  раздвоенность   в  восприятии   станет  понятна,  если  учесть  ее
физиологический источник. Дело в том, что функции восприятия себя и других у
ханжи выполняют два различных органа. Себя он воспринимает спинным мозгом, а
окружающее --  головным.  Медикам и  биологам эта  органическая  особенность
покажется  странной и невероятной. С тем  большей  гордостью я  ощущаю  свой
скромный  вклад  в  исследование  физиологии  человеческих тел.  Исходя,  по
примеру ханжи,  из сугубо моральной  точки  зрения,  я  и  смог  сделать это
маленькое открытие.
     Спинной мозг гибок, он послушен всем  извивам человеческого  хребта. Он
темен  и  слеп,  он  не  слышит  и не  осязает,  он  главный  нерв  смутной,
подспудной, неявной жизни. Головной мозг, напротив, связан со всеми органами
чувств и оттого воспринимает все с ясностью и отчетливостью.
     Учитывая  это  физиологическое  различие, приводящее  к  двойственности
ханжеского  восприятия,  мы  перестанем  возмущаться  ханжой,  а,  напротив,
проникнемся  сочувствием к  его  нелегкой  доле. Никогда ханжеской натуре не
дано  знать правду  о себе,  видеть свое лицо  и слышать собственный  голос.
Только  темным  первобытным  инстинктом может он догадываться о  себе, и чем
больше догадывается, тем громче кричит о добродетели. От страха, наверное...
За   безнравственность   мира,  разумеется.  

     Что  может принести  столь же  безмерное упоение,  как долго лелеемая и
наконец-то свершившаяся  месть? Обладание  прекраснейшей женщиной,  создание
гениального  произведения, победа  над  ужасным недугом --  все это  меркнет
перед сладострастием удовлетворенной мстительности.
     Острое  наслаждение, приносимое  местью,  воспитывает  вкус к  жизни  и
глубокое неравнодушие  к  происходящему. Нужно ли объяснить  ценность такого
душевного настроя в наш век всеобщей апатии?
     Нет чувства,  способного столь же полно охватить все существо человека,
как  месть.  Ни  один  общественный идеал  не удержался  бы  долго,  исчезни
мстительность. Ведь  месть -- это  наиболее  страстная,  исступленная  форма
утверждения  того,  чему положено быть,  во  что  человек верит и перед  чем
благоговеет. Только  из страстной,  неколебимо  фанатичной приверженности  к
определенному порядку  вещей рождается стремление отомстить тому,  кто  этот
священный порядок нарушил или  оскорбил. Не случайно безудержное  стремление
карать --  этот  государственный  пароксизм  мести,--никогда  не  утихает  в
носителях деспотической власти.
     Свершившаяся месть  наполняет  душу  умиротворением  и покоем, особенно
разительными после того  напряжения, в  котором она  -- неудовлетворенная --
держала  человека. Взаимосвязь  этих  состояний --  душевного  напряжения  и
сменяющего   его  упокоения  --  вырабатывает  в  личности  стойкий  рефлекс
достижения цели, который  работает затем уже независимо от того, является ли
целью отомстить. Мало кто целеустремлен так же, как мстительные люди.
     Однако не только целеустремленность, но и незаурядная выдержка является
непременным   спутником   мстительности.   Стремление   мстить   воспитывает
самообладание,  делает  человека  волевым,  способным  к  выдержке  в  самые
ответственные моменты  жизни. Ведь чтобы осуществиться, месть должна немалое
время таиться, скрываться  от своей будущей жертвы, ожидая  удобного момента
для мстительного действия. В  этот  обязательный инкубационный период месть,
во-первых,  достигает  необходимого  накала,  во-вторых,  проясняет   натуру