всеподчиняющему  желанию,   которое  не  назовешь  больше  ни  желанием,  ни
стремлением, а  только -- вожделением, только необузданным  влечением быть и
обладать.  Неодолимое  влечение,  столь   сильное,  что  помрачает  разум  и
заставляет  забыть обо  всем,  кроме него  самого; вожделение, превосходящее
саму человеческую личность и возносящееся над ней,  делающее ее своим слугой
--  вот что  составляет  сущность  алчности. Кто  окажется способным на нее?
Слишком большой безоглядности требует  она, чрезмерной  отрешенности на волю
своей страсти.
     В нашем замусоренном, взбудораженном и смятенном мире  едва ли осталось
нечто,  достойное алчности.  Да  и  личности, способные  взалкать,  вряд  ли
сыщутся.  Мы  не  алчем,  мы совершаем  выборы. У  каждого  в  кармане  пара
игральных  костей. Вот  они застучали  друг  о друга,  покатились,  упали...
Чет-нечет, больше-меньше. Никогда не  будет меньше двух, и никогда -- больше
двенадцати.  Единственный и тринадцатый,  Бог  и Иуда  вычеркнуты из  нашего
мира, сколько бы мы ни молились первому, и сколько бы ни проклинали второго.
В этом  мире  не  найти  надежды,  и единственное  чаяние  --  что  душа еще
когда-нибудь  встрепенется.   Тогда  для  нас  станет   возможным  и   внять
Божественному откровению, и претерпеть соблазны Искусителя. А пока...
     Мы  совершаем тихие  подлости; мы наглы, когда  безнаказаны; мы покорны
перед тем,  что  сильнее нас. Каждый наш  жест  на своем месте, и  все они--
умерены. Мы хороши и дурны одновременно.  В нас  всего по чуть-чуть. Во всех
проявлениях  своей  натуры, хорошие  они или  скверные,  мы  стоим  в четких
рамках. Вся наша жизнь -- посередине.
     Даже  когда  неожиданный  порыв вдруг  отдает  нас  во  власть  чего-то
необычайного, мы спешим вернуться назад -- как маятник, вечно устремленный к
тому, чтобы  остановиться.  Там, в этой середине, где  мы проводим почти всю
жизнь, нет  ни добра, ни зла,  ни доверия, ни предательства. Там все -- "как
будто...", там царит безмолвное проклятие.
     И в блаженстве, и в грехе забывается, пропадает и растворяется человек.
Добро  спасает,  а  зло губит  душу. Однако жизнь, в  которой нет подлинного
забытья,-- спасительного или  губительного --  почти никогда  не  бывает  не
только  счастливой,  но и  вообще прожитой. Жизнь  не  бывает  бесстрастной.
Независимо от того,  чем  поглощен  человек,--  гневом  или  любимым  делом,
нежностью  или ненавистью, мнительностью или  энтузиазмом  --  в  любом виде
забытья даруется отдохновение от непомерно скромной жизни.  Страсть, которая
поглощает человека, в которой он забывает о себе самом -- и  есть  алчность.
Возблагодарим ее за нескучность жизни.
     Алчность  противоположна  тоске. Тоскующий  все оставил, все  стало для
него потерей, и  он сам -- потеря для  себя. Напротив, алчущий зажжен чистой
страстью вожделения. Даже ничего не имея, он обладает всем, ибо безмерно его
желание. Алкать -- значит безудержно  желать. Желать, не зная меры и смысла,
не помня  себя и  действительности,  не  взирая  на  возможные последствия и
неисполнимость   желанного.   Нет,   "желать"   --   слишком   спокойное   и
благопристойное слово. Оно не  способно выразить  накал алчности. Прочь его!
"Возжелать"  -- вот  верный  тон.  "Возжелавший"  --  значит  "возжегшийся",
воспламенившийся  желанием,  потерявшийся  в  нем,  весь  поглощенный  одним
стремлением,  вне  которого  не  остается  ни  одно  движение  души. Алчущим
называют того, кто  желает самозабвенно. А как иначе, скажите, можно желать?
Разве неукоснительная  умеренность и беспрестанное "укрощение порывов" могут
составить смысл жизни?
     Да, человек постоянно обуздывает себя. Но суровое насилие над  собой он
совершает  с  одной,  в  сущности,  целью:  отказавшись от  незначительного,
добиться главного. И этого, самого главного для себя, он,  бесспорно, алчет.
Если  человек  способен  удержать  себя во всем  и  поступать лишь так,  как
должно,   то  бог   его  --   рассудительность.   Именно  ее  он   алчет.  И
рассудительность может быть страстью.
     Увы!  Нам  не  дано  алкать.  У  каждого,  даже  самого   свободного  и
раскованного есть  то, что он не в силах забыть, что он не волен оставить. О
какой же  самозабвенности может  идти  речь!  В  миг,  казалось бы,  высшего
торжества,  всевластного  восторга,  буйства  сил,  порыв  которых   кажется
неудержимым, в пьянящее мгновение вольного порыва,  который вот-вот принесет
самозабвение,  освобождающее  человека --  в этот редкий миг вдруг раздастся
тихий,  чуть  слышный   скрежет,  сперва  незамеченный  в   шумной   радости
раскрепощенного духа.  Но  уже  свершилось! Повернулось  колесико маленького
тайного  механизма, невидимой машинки,  которая  неведомо  как  стала частью
нашей живой плоти. И все.  Тихим скрежетом, таким же  смутным, как  шуршание
мыши  в  подполье,  заявил  о  себе  наш  истинный властелин.  Это  странное
механическое устройство,  состоящее, может быть, всего лишь из пары зубчатых
колес да одного противовеса, почти никогда не проявляет себя явно.  Только в
момент,  когда мы вдруг возомним себя  хозяевами себя  же,  когда  отдадимся
порыву, превосходящему нашу волю и  наше разумение, тогда сработает нехитрый
всемогущий механизм и  даст всему  "надлежащий ход". Какая  уж тут алчность!
Слишком  многого  она  требует. Соблазнительно  многое суля,  она  непомерно
многое  грозит   отнять.  Бог  с  ней,  с  алчностью.  Современный   человек
предпочитает более безопасные чувства и пороки.
     "Вот и хорошо",--скажет рассудительный. "Ведь алчущий теряет  себя". Ты
прав, о рассудительный! Не остается в алчущем ничего, кроме желания его.  Но
какое сокровище имеешь в себе, человек, что боишься потерять его? Не страсть
ли -- твое истинное достоинство, и не ей ли  следуя, ты  только и есть? Воля
-- закон, желание  -- властелин, и страсть --  счастье. И потому -- блаженны