психогигиены, которую, конечно, надо было скрывать от СС и заниматься ею тайно. 
Например, снимать с веревки повесившегося товарища было строго запрещено.
         Самой насущной задачей было устранение у вновь прибывших шокового 
состояния. В этом деле я при помощи психиатров и подготовленных социальных 
работников со всей Центральной Европы, бывших в моем распоряжении, достиг 
определенных успехов. Мне в помощь дали также мисс Иону, насколько мне известно 
— единственную, или, по крайней мере, первую в мире женщину-раввина (ученицу 
д-ра Лео Баека), Свою смерть она также нашла в Аушвице. Она была одаренным 
оратором, и как только нам сообщали о прибытии нового транспорта, мы собирались 
всей нашей, как мы называли себя, шоковой командой на холодных чердаках или в 
темных стойлах бараков Терезенштадта, где вели с вновь прибывшими 
импровизированные беседы, направленные на то, чтобы привести их в себя. Я до 
сих пор помню, как они сидели на корточках и увлеченно слушали раввина — среди 
них была пожилая женщина со слуховой трубкой в руке и просветленным выражением 
лица.
         Мы должны были уделять особое внимание, в частности, тем, кому 
угрожала особая опасность, эпилептикам, психопатам, «асоциальным», а кроме того,
 всем пожилым и немощным. В этих случаях было необходимо принимать специальные 
меры и проводить специальную подготовку. Мы пытались устранить
           
Глава III.Теории девиантного поведения	337
психический вакуум у этих людей. Этот вакуум можно выразить словами пожилой 
женщины, которая на вопрос о том, чем она занимается все время, ответила; 
«Ночью я сплю, а в дневное время страдаю». Приведу только один пример того, как 
мы оказывали помощь: одна из помощниц, примкнувших ко мне, была филологом, и ей 
поручали отвлекать образованных пожилых людей от их мыслей о внешних и 
внутренних несчастьях, беседуя с ними на иностранном языке. Мы организовали 
также палаты для амбулаторных больных. Особенно активную роль здесь играл 
берлинский психиатр д-р Вольф, который использовал метод «аутогенной 
тренировки» Дж.-Х. Шульца в лечении своих пациентов. Он тоже умер в лагере от 
легочного туберкулеза. Он вел дневник самонаблюдений, отмечая этапы развития 
своих страданий. К несчастью, тот, у кого хранились эти записи, тоже умер. Я 
сам постоянно старался сходными средствами дистанцироваться от всех окружавших 
нас страданий, объективируя их. Так, я помню, как однажды утром шел из лагеря, 
не способный больше терпеть голод, холод и боль в ступне, опухшей от водянки, 
обмороженной и гноящейся. Мое положение казалось мне безнадежным. Затем я 
представил себя стоящим за кафедрой в большом, красивом, теплом и светлом 
лекционном зале перед заинтересованной аудиторией. Я читал лекцию на тему: 
«Групповые психотерапевтические опыты в концентрационном лагере» и говорил обо 
всем, через что я прошел.
         Поверьте мне, в тот момент я не мог надеяться, что настанет день, 
когда мне действительно представится возможность прочесть такую лекцию.
         И наконец, последнее, что было очень важным, — мы занимались 
предотвращением самоубийств. Я организовал службу информации, и, когда 
кто-нибудь выражал суицидальные мысли или проявлял действительное намерение 
покончить с собой, мне тут же сообщали об этом. Что было делать? Мы должны были 
пробуждать волю к жизни, к продолжению существования, к тому, чтобы пережить 
заключение. Но в каждом случае мужество жить или усталость от жизни зависели 
исключительно оттого, обладал ли человек верой в смысл жизни, своей жизни. 
Девизом всей проводившейся в концлагере психотерапевтической работы могут 
служить слова Ницше: «Тот, кто знает, «зачем» живет, преодолеет почти любое 
«как».
           
338 Глава III.Теории девиантного поведения
         Логотерапией я попытался ввести в психотерапию ту точку зрения, 
благодаря которой можно увидеть в человеческом бытии то, что я называю волей к 
смыслу, а не только волю к удовольствию (в смысле фрейдистского «принципа 
удовольствия») и волю к власти (в смысле адлерианского «стремления к 
превосходству»). Именно от обращения к этой воле к смыслу зависел результат 
психотерапии в лагере. Этот смысл для человека, находящегося в лагере в 
экстремальном пограничном состоянии, должен был быть безусловным смыслом, 
включающим в себя не только смысл жизни, но также смысл страдания и смерти. 
Извините меня, если я перехожу на личное, но, возможно, самым существенным 
опытом, приобретенным мной в концлагере, было то, что в то время как 
беспокойство большинства людей можно было выразить вопросом:
         «Переживем ли мы лагерь?» — вопрос, который часто задавали мне, был 
такой; «Имеет ли смысл это страдание, эта смерть?» — при этом, если 
отрицательный ответ на вопрос большинства людей делал бессмысленными страдания, 
то отрицательный ответ на вопрос, которым осаждали меня, делал бессмысленным 
само выживание. Жизнь, смысл которой существует или не существует в зависимости 
от того, выживает кто-то или нет, вовсе не является стоящей жизнью.
         Итак, речь шла о безусловном смысле жизни. Мы должны различать между 
собой два аналога того, что Ясперс называл истиной, — безусловный и 
обоснованный. Безусловный смысл, который мы должны были открывать людям, 
сомневающимся в его существовании или отчаявшимся его найти, в любом случае не 
являлся абстрактным или неясным, — совсем наоборот, это был очень конкретный 
смысл их жизни.
         Это я хотел бы прояснить на одном примере. Однажды в лагере передо 
мной сидели два человека, оба решились совершить самоубийство. Оба произнесли 
фразу, которая являлась стереотипной в лагере: «Мне больше нечего ждать от