Гилинский Я.

Девиантология: социология преступности, наркотизма, проституции, самоубийств и 
других «отклонений». 
  
   В книге излагаются теоретические основы и история формирования девиантологии 
– социологии девиантности и социального контроля. Подробно рассматриваются 
основные формы девиантности – преступность, коррупция, терроризм, наркотизм, 
пьянство и алкоголизм, самоубийства, проституция, сексуальные отклонения, 
социальное творчество и др., а также теория и основные направления социального 
контроля над девиантностью. Широко использована отечественная и зарубежная 
литература.
   Книга рассчитана на специалистов – юристов, социологов, политологов, 
психологов, а также широкую читательскую аудиторию. Может быть использована в 
качестве учебного пособия по курсу «Социология девиантности и социального 
контроля», а также при изучении криминологии, общей социологии, политологии, 
психологии.
  
Содержание

Часть I. ТЕОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ	3
Глава 1. Социология девиантности и социального контроля (девиантология): 
предмет, основные понятия, место в системе наук	3
§ 1. Первое знакомство с предметом	3
§ 2. Основные понятия девиантологии	5
§ 3. Девиантология: понятие, предмет, место в системе наук	12
Глава 2. Методология и методика	14
§ 1. Методология научного познания	14
§ 2. О методах эмпирических исследований в девиантологии	17
Глава 3. Некоторые закономерности девиантных проявлений	20
Часть II. ОБЪЯСНЕНИЕ ДЕВИАНТНОСТИ И ДЕВИАНТНОГО ПОВЕДЕНИЯ	23
Глава 4. История девиантологической мысли	24
§ 1. Зарождение девиантологических идей	24
§ 2. Классическая школа уголовного права и криминологии	26
§ 3. Позитивизм в философии, науке, социологии	28
Биологическое(антропологическое) направление	28
Психологическое направление	30
Социологическое направление	33
§ 4. Современные девиантологические теории. Постмодернизм	46
Глава 5. История социологии девиантности в России	57
§ 1. Социологические исследования отдельных проявлений девиантного поведения	57
§ 2. Становление отечественной социологии девиантности и социального контроля 
(девиантологии) как специальной социологической теории	73
§ 3. Возможные перспективы	77
Глава 6. Генезис девиантности	77
§ 1. Общие основания объяснения девиантности	78
§ 2. Место индивида в обществе – «трамплин» к девиантному поведению	82
§ 3. Механизм индивидуального девиантного поведения	87
Часть III. НЕКОТОРЫЕ ВИДЫ ДЕВИАНТНОСТИ	90
Глава 7. Преступность	91
§ 1. Понятие преступности	91
§ 2. Основные характеристики (показатели) преступности	95
§ 3. Латентная преступность	98
§ 4. Состояние преступности в современном мире	100
Основные мировые тенденции преступности	100
Состояние преступности в России	104
§ 5. Организованная преступность	113
Глава 8. Терроризм: понятие, угрозы, перспективы	120
Глава 9. Коррупция	123
§ 1. Понятие коррупции	123
§ 2. История коррупции в России	126
§ 3. Коррупция в современной России	127
§ 4. Стратегия противодействия коррупции	132
Глава 10. Наркотизм	133
§ 1. Основные понятия	133
§ 2. Коротко о наркотиках	135
§ 3. Состояние наркотизма	136
Ситуация в мире	136
Наркотизм в России	138
§ 4. Социально-демографический состав потребителей наркотиков и 
наркозависимых	140
§ 5. Об этиологии наркотизма и антинаркотической политике	142
Глава 11. Пьянство и алкоголизм	144
§ 1. Основные понятия	144
§ 2. Состояние алкопотребления	145
Ситуация в мире	145
Потребление алкоголя в России и его последствия	147
§ 3. Социально-демографический состав лиц, имеющих проблемы в связи с 
алкоголем	150
§ 4. Антиалкогольная политика	151
Глава 12. Самоубийства	153
§ 1. Основные понятия и характеристики	153
§ 2. Самоубийство как социальное явление	156
§ 3. Право на смерть	159
§ 4. Проблема генезиса суицидального поведения	160
§ 5. Некоторые мировые и российские тенденции и закономерности суицидального 
поведения	163
Краткий очерк мировой истории самоубийств	163
Самоубийства в России за два столетия (XIX-XX вв.)	167
§ 6. Социально-демографический состав суицидентов	171
§ 7. Обстоятельства совершения самоубийства	177
§ 8. Самоубийство в системе индикаторов социального 
благополучия/неблагополучия	178
Глава 13. «Отклонения» в сфере сексуального поведения	180
§ 1. Общая характеристика	180
§ 2. Проституция	182
§ 3. Гомосексуализм	187
Глава 14. Иные виды девиантности	190
§ 1. Правонарушения	190
§ 2. Нарушение иных, кроме правовых, социальных норм	191
§ 3. Отклонения в здоровье и психике	193
Глава 15. Позитивные девиации	194
§ 1. Постановка вопроса	194
§ 2. Социология творчества как социология позитивных девиаций	199
Часть IV. Социальный контроль над девиантностью	200
Глава 16. Понятие социального контроля	200
Глава 17. Социальные практики	207
§ 1. «Кризис наказания»	208
§ 2. Выход из кризиса	215
Глава 18. Профилактика девиантных проявлений	222
§ 1. Основные понятия	222
§ 2. Практика профилактики негативных девиантных проявлений в современном 
мире	224
§ 3. Развитие социального творчества	227
Заключение	228
Использованная литература	229
Рекомендованная литература	250

  
ЧАСТЬ I. ТЕОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ
  
  В этой части мы постараемся раскрыть теоретические основы социологии 
девиантности и социального контроля (девиантологии) как отрасли социологических 
знаний. Наша задача осложняется тем, что девиантология – весьма юная особа, и 
не всеми в научном мире воспринимается как вполне зрелое и самостоятельное 
существо.
  Мы остановимся на основных методологических предпосылках изучения 
девиантности и методах эмпирических исследований девиантных проявлений. Наконец,
 в этой части будут продемонстрированы некоторые закономерности девиантного 
поведения, выявленные в результате отечественных исследований.
  
Глава 1. Социология девиантности и социального контроля (девиантология): 
предмет, основные понятия, место в системе наук
  
   Каждое высказанное мною суждение надо понимать не как утверждение, а как 
вопрос.
   Н. Бор
  
§ 1. Первое знакомство с предметом
  
  Во все времена общество пыталось устранять нежелательные для него проявления 
человеческой жизнедеятельности, отклоняющиеся от принятых в данном обществе 
правил (норм), путем воздействия на носителей этих проявлений. Методы и 
средства воздействия определялись социально-экономическими отношениями, 
общественным сознанием, идеологией господствующих в обществе сил (государства, 
классов, церкви), обычаями и традициями.
  Время от времени создавались пособия и методики, помогающие выявлять, 
распознавать их, дабы своевременно уничтожить или изолировать во спасение 
здоровых членов общества – нас. Так, в 1487 г. доминиканцы Г. Инститорис и Я. 
Шпренгер создали печально знаменитый трактат «Молот ведьм» (лат. Malleus 
Maleficarum) – своеобразное пособие по охоте за ведьмами и уничтожению 
несчастных.
  А вот рекомендации прогрессивного для своего времени «Саксонского зерцала» 
(XIII в.): «Вора надо повесить... Всех тайных убийц и тех, которые ограбят 
плуг*, или мельницу, или церковь, или кладбище, а также изменников и тайных 
поджигателей, или тех, которые выполняют чужое поручение в своих корыстных 
целях, – их всех следует колесовать... Кто убьет кого-нибудь, или (незаконно) 
возьмет под стражу, или ограбит, или подожжет... или изнасилует девушку или 
женщину, или нарушит мир, или будет застигнут в нарушении супружеской верности, 
тем следует отрубить голову... Христианина – мужчину или женщину, – если он 
еретик, и того кто имеет дело с волшебством или с отравлениями... следует 
подвергнуть сожжению на костре»**.
   * Выпрягут и украдут лошадей или волов из плуга. 
   ** Саксонское зерцало. М., 1985. С. 54-55. 
  
  В XIX в. вышла книга Ч. Ломброзо «Преступный человек» (1876), давшая 
обобщенный портрет преступника (сплющенный нос, редкая борода, низкий лоб, 
огромные челюсти, высокие скулы, приросшие мочки ушей...), а также портреты 
различных типов преступников – убийцы, насильника, вора, поджигателя и прочих. 
Оставалось только «опознать» их и – принять меры...
  Постепенно закрадывавшееся сомнение в эффективности наказания, репрессии 
привело к мысли о приоритетах превенции, предупреждения преступности и иных 
проявлений девиантности*. Идея профилактики нежелательных для общества явлений 
была значительным шагом вперед по сравнению с концепциями мести, воздаяния, 
подавления. Однако, во-первых, провозглашенный примат профилактики отнюдь не 
исключал репрессий и зачастую очень жестоких. Во-вторых, благие идеи превенции 
оставались практически не реализованными или слабо реализованными. И что самое 
главное: с первых шагов человечества и до сегодняшнего дня люди весьма 
негативно реагируют на всех, кто «не такой, как все», не такой, как «мы», так 
что в темницу, на виселицу или костер могли угодить не только Джек-потрошитель 
и Ванька-Каин, но и Дж. Бруно, Г. Галилей, Ф. Достоевский...
   * Монтескье Ш. Избранные произведения. М., 1955. С. 231.
  
  Известный российский криминолог А. М. Яковлев пишет: «Идея качественного, 
существенного отличия преступника от остальных людей, персонификация зла, меняя 
свое обличье, остается одной из самых устойчивых социально-психологических 
категорий»*. Этот далеко не безобидный социально-психологический феномен берет 
начало от фундаментального исторически сложившегося противопоставления «мы» и 
«они»**. «Они» – это все, кто не «мы», это – «чужие», а следовательно, 
подозрительные, таящие угрозу. Так, младенец может заплакать, увидев чужого (не 
«своего»). Ребенок, видя на экране телевизора сражающихся, интересуется: «Это – 
наши или... (фашисты, немцы, белые...)?». В годы советской власти тоталитарный 
режим пытался всех делить на «нас» и «буржуев», «нас» и «врагов народа», на 
«советский народ» и «чуждых советскому народу»... Отсюда же поиск «козлов 
отпущения», виновных в голоде и чуме, недороде и засухе, войне и поражении. 
«Козлом отпущения» могут стать мужчины для женщин (и наоборот), молодые для 
пожилых (и наоборот), «инородцы» или «лимитчики» для коренного населения, «лица 
кавказской национальности» (хотя таковой в природе не существует), наркоманы, 
проститутки, гомосексуалисты для морализирующих обывателей и главарей 
тоталитарных режимов, «сионисты» и «неверные» (последние для мусульман), 
«убийцы в белых халатах» и т. д., и т. п., и несть им числа. «Козел отпущения» 
позволяет «все социальные беды, несчастья и просчеты, конфликты и противоречия 
общества... объяснить моральными пороками, злой волей определенной категории 
людей. Козел отпущения меняет свое обличье, но его функция воспроизводится 
вновь»***. И мы вновь и вновь, ничему не научившись, ищем и ищем виновных... И 
еще: чем благополучнее общество, чем выше его респонсивность (А. Этциони) – 
способность удовлетворять потребности членов общества, тем меньше нужда в 
«козле отпущения», тем терпимее граждане, тем меньше нежелательных отклонений.
   * Яковлев А. М. Теория криминологии и социальная практика. М., 1985. С. 27.
   ** См.: Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. М., 1966. С. 78-84.
   *** Яковлев А. М. Указ. соч. С. 36. См. также: Mellema G. Scapegoats // 
Criminal Justice Ethics. 2000. Vol. 19. N 1. P. 3-9.
  
  Если раньше «им», «чужим» грозили кулаком, палкой, копьем, топором (в том 
числе палач), то сегодня угрожают не только тюрьмой и электрическим стулом, но 
и танками, авиацией, баллистическими ракетами, оружием массового поражения. И 
хотя сторонники расширения оснований уголовной ответственности, усиления 
репрессий, увеличения сроков лишения свободы, сохранения смертной казни, 
восстановления каторги, конечно же против войны (разве что «точечные удары» или 
«восстановление конституционного порядка»...) и исходят из самых благих 
намерений – «ликвидировать» преступность (или – проституцию, распространение и 
потребление наркотиков, сексуальные «извращения») – все же есть нечто общее у 
всех борцов с «ними», не такими как «мы»: уверенность в своей правоте, в знании 
«что такое хорошо, и что такое плохо» и прочная убежденность в возможности 
«простых решений» сложнейших социальных проблем – с помощью запрета, силы и 
репрессий.
  Очень ценю строчки А. Галича:
  
                                  Не бойся тюрьмы, не бойся сумы, 
                                  Не бойся мора и глада, 
                                  А бойся единственно только того, 
                                  Кто скажет: «Я знаю, как надо»!
  
  Проблемы социального «зла» всегда привлекали ученых. Философы и юристы, 
медики и педагоги, психологи и биологи – каждый с позиций своей науки изучали и 
оценивали различные нежелательные явления, «отклонения» – преступность, 
пьянство и алкоголизм, наркотизм, самоубийства, проституцию, гомосексуализм и 
иные сексуальные «извращения» и т. п. При этом, однако, отсутствовал общий 
подход, позволяющий объяснить казалось бы различные феномены социального бытия 
как проявления некоторых общих его закономерностей.
  Становление социологии как науки об обществе, его структуре и 
функционировании сопровождалось исследованием и негативных, нежелательных, 
нарушающих общественный порядок явлений. Их изучению отдали дань Г. Тард и Э. 
Дюркгейм, А. Кетле и Г. Зиммель, П. Сорокин и Р. Мертон.
  Написаны тысячи томов (в основном – за рубежом), посвященных социальным 
девиациям, девиантности, девиантному поведению, но... до сих пор не совсем ясно,
 что же это такое. В этой книге будут подробно изложены наши взгляды на природу,
 содержание, генезис девиантности. Сейчас же в целях лучшего понимания 
дальнейшего материала попытаемся составить некоторое предварительное 
представление о рассматриваемом предмете.
  
§ 2. Основные понятия девиантологии
  
  Задача, обозначенная в названии этого параграфа, не столь проста. В 
зарубежной и отечественной литературе не очень строго употребляются близкие по 
значению термины, пытающиеся обозначить интересующий нас предмет: девиантное 
(отклоняющееся) поведение, девиации (отклонения), девиантность. А еще можно 
встретить и «патологию», и «отклоненное поведение»*, и «асоциальное» или 
«антисоциальное поведение». В психологии этот набор терминов дополняется 
«депривацией», «перверсией» и др. При этом отсутствуют более или менее принятые 
(общепринятые) определения этих понятий.
   * Например: Лапне М. Криминология и социология отклоненного поведения. 
Хельсинки, 1994.
  
  Это не удивительно. Во-первых, социология девиантности и социального контроля 
– относительно молодая наука, понятийный аппарат которой находится в развитии. 
Так, D. Dowries и P. Rock отмечают в книге 1998 г., что социология девиантности 
активно развивается лишь последние десятилетия, причем результаты оказываются 
весьма спорными, дискуссионными. Лишь в 90-е гг. XX в., по их мнению, 
социология девиантности начинает походить на «нормальную науку». Социология 
девиантности, с их точки зрения, до сих пор не устоявшаяся (coherent – 
последовательная, связная) наука, а собрание относительно независимых 
социологических версий*. Во-вторых, даже в очень древних науках спор о понятиях 
и их определениях нередко длится веками. В-третьих, чрезвычайная сложность 
социальных явлений, их изменчивость, многоликость не облегчают задачу 
«ухватить» какой-то срез, сторону, момент социальной реальности и зафиксировать 
его в определении. Наконец, в-четвертых, ни одно определение в принципе не 
может быть «единственно верным» и «окончательным».
   * Downes D., Rock P. Understanding Deviance. A Guide to the Sociology of 
Crime and Rule-Breaking. Third edition. Oxford University Press, 1998. P. VII, 
1.
  
  Вместе с тем, нельзя продолжать исследование темы, не попытавшись 
договориться о словах – – понятиях, определениях, описывающих изучаемый предмет.

  До поры до времени наиболее распространенным в девиантологии был термин 
«девиантное поведение» (deviant behavior).
  Девиантное или отклоняющееся (от лат. deviatio – отклонение) поведение всегда 
связано с каким-либо несоответствием человеческих поступков, действий, видов 
деятельности распространенным в обществе или его группах ценностям, правилам 
(нормам) и стереотипам поведения, ожиданиям, установкам. Это может быть не 
только нарушение формальных (правовых) или неформальных (мораль, обычаи, 
традиции, мода) норм, но и «девиантный» образ жизни, «девиантный» стиль 
поведения, не соответствующие принятым в данном обществе, среде, группе.
  Бесчисленное множество проявлений девиантного поведения, зависимость оценки 
поведения как «нормального» или же «отклоняющегося» от ценностей, норм, 
ожиданий (экспектаций) общества, группы, субкультуры, изменчивость оценок со 
временем, конфликт оценок различных групп, в которые входят люди, наконец, 
субъективные представления исследователей (девиантологов) – все это крайне 
затрудняет выработку более или менее устойчивых и однотипных определений 
девиантного поведения. Приведем лишь некоторые примеры.
  Так, по мнению А. Коэна (A. Cohen), девиантное поведение это «такое поведение,
 которое идет вразрез с институционализированными ожиданиями, то есть с 
ожиданиями, разделяемыми и признаваемыми законными внутри социальной системы»*. 
Е. Good считает, что девиантность – это «поведение, которое некоторые люди в 
обществе находят оскорбительным (обидным, неприятным) и которое вызывает – или 
может вызывать в случае обнаружения – неодобрение, наказание или враждебность 
по отношению к субъектам такого поведения»**. Девиантным называют поведение, 
которое не соответствует нормам и ролям. При этом одни социологи в качестве 
точки отсчета («нормы») используют ожидания (экспектаций) соответствующего 
поведения, а другие – эталоны, образцы поведения***. Некоторые полагают, что 
девиантными могут быть не только действия, но и идеи, взгляды****. Девиантное 
поведение нередко связывают с реакцией общества на него и тогда определяют 
девиацию как «отклонение от групповой нормы, которое влечет за собой изоляцию, 
лечение, тюремное заключение или другое наказание нарушителя»*****.
   * Коэн А. Исследование проблем социальной дезорганизации и отклоняющегося 
поведения. В: Социология сегодня. М., 1965. С. 520-521.
   ** Goode E. Deviant Behavior. Second Edition. New Jersey: Englewood Cliffs, 
1984. P. 17. 
   *** Palmer S., Humphery J. Deviant Behavior: Patterns, Source and Control. 
NY-L, 1990. P. 3. 
   **** Higgins P., Butler R. Ibid. P. 2.
   ***** Смелзер Н. Социология. M., 1994. С 203.
  
  Исходя из этих самых общих представлений можно дать следующее определение: 
девиантное поведение (deviant behavior) – это поступок, действие человека 
(группы лиц), не соответствующие официально установленным или же фактически 
сложившимся в данном обществе (культуре, субкультуре, группе) нормам и 
ожиданиям.
  При этом под «официально установленными» понимаются формальные, правовые 
нормы, а под фактически сложившимися – нормы морали, обычаи, традиции.
  Первоначально приходилось оговаривать (или понимать из контекста), в каком 
смысле употребляется выражение «девиантное поведение» – как характеристика 
индивидуального поведенческого акта или же как социальный феномен. Позднее для 
обозначения последнего стали применять термины «девиация» («отклонение»), 
«девиантность» или же «социальная девиация» («социальное отклонение»). В 
качестве сложного социального явления девиации определяются как «такие 
нарушения социальных норм, которые характеризуются определенной массовостью, 
устойчивостью и распространенностью при сходных социальных условиях»*.
   * Социальные отклонения. С. 95.
  
  В английском языке, на котором написано большинство мировой 
девиантологической литературы, для характеристики соответствующего социального 
явления, свойства общества порождать «отклонения» обычно употребляется слово 
deviance – девиантность («отклоняемость», хотя по-русски это «не звучит»).
  Вот некоторые определения девиантности (deviance): «отличие от норм или от 
приемлемых (допустимых, принимаемых) стандартов общества», «некоторое поведение 
или физическое проявление, социально вызывающее и осуждаемое, поскольку 
отклоняется от норм и ожиданий группы»*.
   * McCaghy Ch., Carpon T. Deviant Behavior: Crime, Conflict, and Interest 
Groups. Third edition. Macmillan College Publishing Company, Inc., 1994. P. 2. 
См. также: McCaghy Ch., Carpon Т., Jamicson J. Deviant Behavior: Crime, 
Conflict, and Interest Groups. Fifth Edition. Allyn and Bacon, 2000. P. 4.
  
  Современная «Энциклопедия криминологии и девиантного поведения» (2001) 
различает три основных подхода в определении девиантности: девиантность как 
поведение, нарушающее нормы (R. Akers, M. Clinard, R. Meier, A. Liska, A. 
Thio); девиантность как «реагирующая конструкция» (D. Black, H. Becker, К. 
Erickson, Е. Goode); девиантность как нарушение прав человека (Н. Schwendinger, 
J. Schwendinger)*. Если первый и третий из этих подходов не нуждаются в 
комментариях, то на втором следует остановиться подробнее.
   * Bryant C. (Editor-in-Chief). Encyclopedia of Criminology and Deviant 
Behavior. Vol. 1. Historical, Conceptual, and Theoretical Issues. 
Brunner-Routledge, 2001. P. 88-92. 
  
  Со второй половины XX столетия в социологии формируется «конструктивистский» 
подход ко многим социальным реалиям*. Оказывается, значительное количество 
социальных институтов и феноменов («фактов») не столько существуют объективно, 
per se, sui generis, сколько искусственно «сконструированы». Такие понятия, как 
«преступность», «организованная преступность», «наркотизм», «коррупция», 
«терроризм», «проституция» и множество других – суть социальные «конструкты»**.
   * Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995.
   ** Подробнее см.: Гилинский Я. Криминология: Теория, история, эмпирическая 
база, социальный контроль. СПб., 2002. С. 30-33.
  
  Объективистский взгляд на социальные реалии как конструкции не случаен и 
имеет глубинные философские и методологические основы. В эпистемологических 
дискуссиях «на сегодняшний день обозначились тенденции к развитию 
конструктивистских концепций, которые отказываются от идеалистического или 
трансцендентального (и в этом смысле субъективного) обоснования. Вместо этого 
они предполагают наличие вполне реальных систем, которые ориентируются и должны 
ориентироваться в наблюдении на собственные конструкции, поскольку не имеют 
собственного доступа к окружающему миру, внешней среде (Umwelt)»*.
   * Luhmann N. Die Wissenschaft die Gesellschaft. Frankfurt am Main: Suhrkamp 
Verlag, 1996. S. 2.
  
  Взгляд на девиантность и ее различные проявления как определенные конструкты, 
«изготовленные» в процессе реагирования общества на нежелательные виды 
поведения, преобладает в современной социологии девиантности и является, с 
нашей точки зрения, весьма продуктивным. Процесс конструирования девиаций (с 
помощью политических решений, статистики, средств массовой информации – СМИ и 
др.) подробно описан во многих трудах*. Роли СМИ в процессе конструирования 
девиаций посвящен раздел «Медиа и конструкция преступлений и девиантности» в 
сборнике статей «Социология преступности и девиантности»**. По мнению известных 
немецких криминологов Н. Hess и S. Scheerer, преступность – не онтологическое 
явление, а мыслительная конструкция, имеющая исторический и изменчивый характер.
 Преступность почти полностью конструируется контролирующими институтами, 
которые устанавливают нормы и приписывают поступкам определенные значения. 
Преступность – социальный и языковый конструкт***. Как происходит 
конструирование одной из современных разновидностей преступности – 
«преступлений ненависти» («Hate Crimes»), т. е. преступных посягательств против 
«ненавистных» меньшинств (афро-, испано-, арабо- и азиатоамериканцев, евреев, 
геев, лесбиянок и т. п.), исследовано в книге американских криминологов****. В 
этом конструировании («"Hate Crime" is a social construct») принимают участие 
СМИ и политики, ученые и ФБР. Процесс конструирования «коррупции» показан в 
диссертационном исследовании И. Кузнецова*****.
   * Curra J. The Relativity of Deviance. SAGE Publications, Inc., 2000; Goode 
E., Ben-Yehuda N. Moral Panics: the Social construction of Deviance. Blackwell 
Publishers, 1994; Petrovec D. Violence in the Media. Ljubljana: Mirovni 
Institut, 2003; Pfuhl Е., Henry S. The Deviance Process. Third Edition. NY: 
Aldine de Gruyter, 1993.
   ** Caffrey S., Mundy G. (Eds.) The Sociology of Crime and Deviance: Selected 
Issues. Greenwich University Press, 1995. 
   *** Hess H., Scheerer S. Was ist Kriminalitat? // Kriminologische Journal. 
1997. Heft 2.
   **** Jacobs J., Potter К. Hate Crimes: Criminal Law & Identity Politics. 
Oxford University Press, 1998.
   ***** Кузнецов И. Е. Коррупция в системе государственного управления: 
социологическое исследование. Дис. ... канд. соц. наук. СПб., 2000.
  
  Так вот, сторонники понимания девиантности как «реагирующей конструкции» 
исходят из того, что общество и государство, считая необходимым реагировать на 
те или иные социально значимые поведенческие формы, конструируют вид очередного 
«козла отпущения» – «мафия», «наркотизм», «гомосексуализм», «коррупция», 
«терроризм» и т. п.
  Конечно, за этими «этикетками» скрываются некие объективные реалии, формы 
человеческой жизнедеятельности и их носители, субъекты действий*. Но 
общественная или государственная оценка этих проявлений девиантности, само 
отнесение определенных форм деятельности к девиантным – результат сознательной 
работы властных, идеологических институтов, формирующих общественное сознание. 
Огромная роль в такой «конструкторской» деятельности принадлежит политическому 
режиму**. Рассмотрим это на примере «девиантизации» некоторых явлений 
политическим режимом советского государства.
   * См.: Оукс Г. Прямой разговор об эксцентричной теории // Теория и общество: 
Фундаментальные проблемы. М, 1999. С. 292-306.
   ** Подробнее см.: Гилинский Я. Девиантность, социальный контроль и 
политический режим // Политический режим и преступность. СПб, 2001. С. 39-65.
  
  После октября 1917г. новая российская власть, для утверждения которой немало 
сделала демократическая, революционно настроенная студенческая молодежь и 
интеллигенция, пыталась какое-то время сохранить имидж прогрессивности, 
либерализма, демократичности. В Руководящих началах 1919 г. и в первом 
Уголовном кодексе (УК) 1922 г. наказание признавалось мерой «оборонительной», 
санкции были не очень строгие, в УК РСФСР 1926 г. термин «наказание» был 
заменен другим – «меры социальной защиты». Тюрьмы пытались заменить трудовыми 
лагерями (что нередко творилось на практике – другое дело). Руководство страны 
и его идеологическое обеспечение на первых порах отнеслись 
либерально-аболиционистски к тому, что позднее, при сталинском тоталитарном 
режиме, трактовалось как явления, чуждые и враждебные советскому народу. Так, в 
20-е гг. вполне терпимо воспринимали проституцию. Меры социального контроля 
сводились в основном к попыткам реабилитации женщин, вовлекаемых в сексуальную 
коммерцию, путем привлечения их к труду и повышения образовательного и 
профессионального уровня. В декабре 1917 г. была отменена уголовная 
ответственность за гомосексуальную связь, не предусматривалась уголовная 
ответственность за гомосексуализм и в Уголовных кодексах 1922 и 1926 гг. В 
первом издании Большой Советской Энциклопедии (БСЭ) 1930 г. говорилось: 
«Понимая неправильность развития гомосексуалиста, общество не возлагает и не 
может возлагать вину... на носителей этих особенностей... Наше общество... 
создает все необходимые условия к тому, чтобы жизненные столкновения 
гомосексуалистов были возможно безболезненнее»*. До мая 1928 г. не было запрета 
на оборот наркотиков. Фактически существовало индифферентное отношение к 
наркопотреблению и наркотизму как социальному явлению.
   * Большая Советская Энциклопедия. 1-е изд. М., 1930. Т. 17. С. 594-598.
  
  С постепенным утверждением в стране тоталитарного режима принципиально 
меняется отношение ко всем «пережиткам капитализма», «чуждым советскому народу».
 В 30-е гг. сворачивается система социальной реабилитации женщин, занимавшихся 
проституцией, на смену приходит репрессивная политика по отношению к ним. Резко 
меняется отношение к гомосексуализму. В 1934 г. вводится уголовная 
ответственность за мужской гомосексуализм (с наказанием в виде лишения свободы 
на срок от 3 до 8 лет). В 1936 г. народный комиссар юстиции РСФСР Н. Крыленко 
сравнил гомосексуалистов с фашистами и иными врагами большевистского строя 
(надо ли напоминать, что в гитлеровской фашистской Германии гомосексуалистов 
уничтожали физически). Во втором издании БСЭ мы можем прочитать: «В советском 
обществе с его здоровой нравственностью гомосексуализм как половое извращение 
считается позорным и преступным... В буржуазных странах, где гомосексуализм 
представляет собой выражение морального разложения правящих классов, 
гомосексуализм фактически ненаказуем»*. В 1934 г. устанавливается уголовная 
ответственность за посевы опийного мака и индийской конопли. Из приведенных 
примеров наглядно видно, как режим конструирует различные виды девиантности и 
преступности. Или – создает «козлов отпущения», на которых так удобно списывать 
просчеты и неудачи собственной социальной политики.
   * Большая Советская Энциклопедия. 2-е изд. М., 1952. Т. 12. С. 35.
  
  Учитывая сказанное, с нашей точки зрения, можно дать следующее определение: 
социальные девиации, девиантность (deviance) – это социальное явление, 
выражающееся в относительно массовых, статистически устойчивых формах (видах) 
человеческой деятельности, не соответствующих официально установленным или же 
фактически сложившимся в данном обществе (культуре, группе) нормам и ожиданиям.
  Разумеется, предлагаемые нами определения (и девиантного поведения, и 
девиантности, равно как и все последующие) – лишь одни из многих возможных. Они 
страдают многими недостатками определений, но могут служить своеобразным 
посохом в наших дальнейших странствиях в мире социальных отклонений.
  Встречающиеся в литературе термины «асоциальное» и «антисоциальное поведение» 
не точны хотя бы потому, что девиантное поведение так же социально, как и 
«нормальное». «Отклоненное поведение» вызывает вопрос: кем? кто же его 
отклонил? Термин «патология» («социальная патология»), как нам кажется, так же 
неудачен. Слово «патология» происходит от греческих яатоо – страдание и Ьэуоо – 
слово, учение, и в буквальном смысле означает науку о болезненных процессах в 
организме живых существ (человека и животного). В переносном, этимологически 
неточном смысле, патология это – болезненные нарушения строения, 
функционирования или развития каких-либо органов или проявлений живых 
организмов (патология сердца, патология желудка, патология умственного 
развития). Перенос медицинского (анатомического, физиологического) термина в 
социальную сферу двусмыслен и несет «биологическую» нагрузку, «биологизирует» 
социальную проблему. Кроме того, даже в медицине, откуда пришел этот термин, 
понятия нормы и патологии дискуссионны. И. П. Павлов, И. В. Давыдовский 
рассматривали болезнь как вариант нормы. Давыдовский писал: «Так называемые 
патологические процессы и болезни – это всего лишь особенности 
приспособительных процессов»*. Наконец, как мы увидим ниже, девиации могут быть 
полезны, прогрессивны, тогда как термин «патология» воспринимается как нечто 
отрицательное, нежелательное.
   * Давыдовский И. В. Проблемы причинности в медицине (Этиология). М., 1962. С.
 75.
  
  Исходным для понимания отклонений является понятие нормы. В теории 
организации сложилось наиболее общее – для естественных и общественных наук – 
понимание нормы как пределов, меры допустимого. Это такие характеристики, 
«границы» свойств, параметров системы, при которых она сохраняется (не 
разрушается) и может развиваться. Для физических и биологических систем – это 
допустимые пределы структурных и функциональных изменений, при которых 
обеспечивается сохранность и развитие системы. Это – естественная, адаптивная 
норма, отражающая закономерности существования системы. Так, биологическая 
система существует при определенных «нормативах» температуры тела (для человека 
от +36 до +37 С), артериального давления (для человека 80/120 мм ртутного 
столба), водного баланса и т. п.
  Социальная норма выражает исторически сложившиеся в конкретном обществе 
пределы, меру, интервал допустимого (дозволенного или обязательного) поведения, 
деятельности индивидов, социальных групп, социальных организаций. В отличие от 
естественных норм протекания физических и биологических процессов, социальные 
нормы складываются (конструируются!) как результат отражения (адекватного или 
искаженного) в сознании и поступках людей закономерностей функционирования 
общества. Поэтому социальная норма может либо соответствовать законам 
общественного развития (и тогда она является «естественной»), либо отражать их 
неполно, неадекватно, являясь продуктом искаженного (идеологизированного, 
политизированного, мифологизированного, религиозного) отражения объективных 
закономерностей. И тогда оказывается анормальной сама «норма», «нормальны» же 
(адаптивны) отклонения от нее.
  Существует немало классификаций социальных норм по разным основаниям. Одну из 
возможных классификаций предлагает и обосновывает Т. Шипунова*.
   * Шипунова Т. В. Введение в синтетическую теорию преступности и девиантности.
 СПб ГУ, 2003. С. 20-35.
  
  Принципиальным для всех наших последующих рассуждений, для понимания 
социальных отклонений, девиантности и предмета девиантологии как науки является 
осознание относительности, релятивности социальной «нормы» и социальных 
«отклонений». В природе, в реальной социальной действительности не существует 
явлений, видов деятельности, форм поведения, «нормальных» или же «девиантных» 
по своей природе, по содержанию, per se, sui generis. Те или иные виды, формы, 
образцы поведения «нормальны» или «девиантны» только с точки зрения сложившихся 
(установленных) социальных норм в данном обществе в данное время («здесь и 
сейчас»). «Что считать отклонением, зависит от времени и места; поведение 
"нормальное" при одном наборе культурных установок, будет расценено как 
"отклоняющееся" при другом»*. Относительность (релятивность) девиантности и 
девиантность как социальный конструкт подробно обосновываются в недавней книге 
J. Сшта**.
   * Гидденс Э. Социология. М., 1999. С. 150.
   ** Сипа J. The Relativity of Deviance. SAGE Publications. Inc. 2000.
  
  Нет ни одного поведенческого акта, который был бы «девиантен» сам по себе, по 
своему содержанию, независимо от социального контекста. Так, «преступное» 
употребление наркотиков, в частности производных каннабиса, было допустимо, 
«нормально», легально во многих азиатских странах, да и в современных 
Нидерландах; широко распространенное «законное» потребление алкоголя – 
незаконно, преступно в странах мусульманского мира; легальное сегодня курение 
табака было запрещено под страхом смертной казни в средневековой Голландии; 
умышленное причинение смерти (убийство) – тягчайшее преступление, но и ... – 
подвиг в отношении противника на войне.
  С нашей точки зрения, вся жизнь человека есть не что иное, как онтологически 
нерасчлененный процесс жизнедеятельности по удовлетворению своих потребностей. 
Я устал и выпиваю бокал вина или рюмку коньяка, или выкуриваю «Marlboro», или 
выпиваю чашку кофе, или нюхаю кокаин, или выкуриваю сигарету с марихуаной... 
Для меня все это лишь средства снять усталость, взбодриться. И то, что первые 
четыре способа социально допустимы, а два последних «девиантны», а то и 
преступны, наказуемы – есть результат социальной конструкции, договоренности 
законодателей «здесь и сейчас» (ибо бокал вина запрещен в мусульманских странах,
 марихуана разрешена в Голландии, курение табака было запрещено в Испании во 
времена Колумба и т. д.). Образно говоря, жизнедеятельность человека – это 
пламя, некоторые языки которого признаются – обоснованно или не очень – 
опасными для других, а потому «тушатся» обществом (в случае морального 
осуждения) или государством (при нарушении правовых запретов).
  Эти примеры можно умножать до бесконечности. Важно помнить: когда 
девиантология изучает девиантность и девиантное поведение, речь всегда должна 
идти о конкретном обществе, конкретной нормативной системе и об отклонениях от 
действующих в данном обществе норм – не более. В другом обществе, в другое 
время рассматриваемая «девиантность» может не быть таковой.
  Более того, социальные девиации и девиантное поведение могут иметь для 
системы (общества) двоякое значение. Одни из них – позитивные – выполняют 
негэнтропийную функцию, служат средством (механизмом) развития системы, 
повышения уровня ее организованности, устраняя устаревшие стандарты поведения. 
Это социальное творчество во всех его ипостасях (техническое, научное, 
художественное и др.). Другие же – негативные – дисфункциональны, дезорганизуют 
систему, повышают ее энтропию. Это преступность, наркотизм, коррупция, 
терроризм и др.
  Однако, во-первых, границы между позитивным и негативным девиантным 
поведением подвижны во времени и пространстве социумов. Во-вторых, в одном и 
том же обществе сосуществуют различные нормативные субкультуры (от научного 
сообщества и художественной богемы до преступных сообществ и субкультуры 
наркоманов). И то, что «нормально» для одной из них, – «девиантно» для другой 
или для общества в целом. В-третьих, «а судьи – кто»? Кто и по каким критериям 
вправе оценивать «позитивность-негативность» социальных девиаций? Равно как и 
«нормальность-анормальность».
  И, наконец, самое главное: организация и дезорганизация, «норма» и «аномалия» 
(отклонение), энтропия (мера хаотичности, неупорядоченности) и негэнтропия 
(мера организованности, упорядочения) дополнительны (в понимании Н. Бора). Их 
сосуществование неизбежно, они неразрывно связаны между собой, и только 
совместное их изучение способно объяснить исследуемые процессы. «Порядок и 
беспорядок сосуществуют как два аспекта одного целого и дают нам различное 
видение мира»*.
   * Пригожий И. Философия нестабильности // Вопросы философии. 1991. № 6 С 
46-52.
  
  Именно отклонения как всеобщая форма изменений обеспечивает «подвижное 
равновесие» (А. ле Шателье) или «устойчивое неравновесие» (Э. Бауэр) системы, 
ее сохранение, устойчивость через изменения. Другое дело, что само изменение 
может быть эволюционно (развитие, совершенствование, повышение степени 
организованности, адаптивности) и инволюционно. Но поскольку все сущее конечно 
(смертно), постольку и инволюционные, энтропийные процессы закономерны и, увы, 
неизбежны.
  Положение о позитивных девиациях дискуссионно в науке. Часть ученых разделяют 
нашу позицию о наличии «симметрии» в отклонениях*. Другие – возражают, считая, 
что девиантность включает только негативные социальные явления**. В массовом 
сознании девиантность действительно связана обычно с негативными явлениями, 
поступками. Само слово «девиантность» приобрело негативный оттенок***. Так, 
«олимпийских золотых медалистов, которые, конечно, ненормальные люди, никогда 
не назовут девиантами, потому что они ненормальны скорее "правильно", чем 
"неправильно"»****.
   * Яковлев А. М. Социология преступности. М., 2001. С. 56; Ben-Jehuda N. 
Positive and Negative Deviance: More Fuel for a Controversy // Deviant Behavior.
 1990. Vol. 11. N 3; Higgins P., Butler R. Ibid. P. 7-8,10; Palmer S., Humphery 
J. Ibid. P. 7.
   ** Социальные отклонения. С. 97-100. 
   *** Bryant С. Ibid. P. 88.
   **** Wilson P., Braithwaite J. (Eds.) Two Faces of Deviance. University of 
Queensland Press 1978. P. 1.
  
  Однако бытовое, обыденное представление и научное, теоретическое понимание не 
всегда совпадают, да и не должны совпадать. Обоснование авторской точки зрения 
по поводу позитивных девиаций излагается во многих работах, а специально – в 
статье 1990 г.*
   * Гилинский Я. Творчество – норма или отклонение? // Социологические 
исследования. 1990. № 2. С. 41-49. 
  
  Наконец, еще один сюжет из жизни девиаций. Мир устроен таким образом, что 
более или менее длительное существование тех или иных систем и процессов 
возможно лишь в случае их адаптивности и функциональности – выполнения 
определенных «ролей» в жизни других, более общих систем и процессов. Так, 
нервная система, мышцы, скелет, органы зрения, слуха, сердечно-сосудистая 
система выполняют определенные функции в системе «организм», а семья, 
государство, право, экономика, идеология, образование, здравоохранение 
выполняют определенные функции в системе «общество» (да простят меня коллеги за 
столь упрощенную трактовку, предпринятую в дидактических, популяризаторских 
целях).
  В процессе эволюционного отбора неадаптивные, нефункциональные системы, 
процессы, формы человеческой жизнедеятельности элиминируются (ликвидируются, 
отмирают). Сохраняющиеся же, очевидно, адаптивны, выполняют те или иные явные 
и/или латентные (Р. Мертон) функции. «Наличие, постоянное сохранение в обществе 
преступности невозможно без признания того, что и преступность выполняет 
определенную социальную функцию, служит формой либо регулятивной, либо 
адаптационной (приспособительной) реакции на общественные процессы, явления, 
институты»*. Так вот, «вечность» преступности, потребления веществ, влияющих на 
центральную нервную систему (наркотиков, алкоголя и др.), проституции, 
коррупции, не говоря уже о позитивных девиациях – творчестве, свидетельствует о 
том, что все существующие проявления девиантности функциональны, несут ту или 
иную социальную нагрузку, играют определенные социальные роли. Или, как 
выражался Г. В. Ф. Гегель, «имеют основания», а потому – «все действительное – 
разумно».
   * Яковлев А. М. Социология преступности. С.14
  
  Проблема функций девиантности служит предметом научного обсуждения. Так, А. М.
 Яковлев определяет функции организованной экономической преступности как 
стремление «обеспечить незаконным путем объективную потребность, не 
удовлетворяемую в должной мере нормальными социальными институтами»*. 
Преступные связи и отношения, элементы экономической преступности «возникают 
там и постольку, где и поскольку, объективная потребность в организации и 
координации экономической деятельности не получает адекватного отражения в 
организационной и нормативной структуре экономики как социального института»**. 
Функциональность «теневой экономики», включая нелегальное предпринимательство и 
коррупционные связи подробно исследуется в работах И. Клямкина, Л. Тимофеева, Т.
 Шанина и др.*** Анализу функции взятки, коррупции посвящены труды В. Рейсмена, 
Л. Тимофеева****. В уже упоминавшейся книге S. Palmer и J. Humphery приводится 
перечень латентных функций девиантного поведения: интеграция группы; влияние на 
формирование морального кодекса (правил) общества; «отдушина» для агрессивных 
тенденций; «бегство» или безопасный «клапан»; предупредительный сигнал о 
неизбежных социальных изменениях; действенное средство социальных изменений; 
средство достижения и роста (упрочения) самоидентификации; а также иные 
функции*****. Функциональность организованной преступности была нами 
рассмотрена в «Криминологии» (СПб., 2002). Функции наркотизма, потребления 
алкоголя, проституции будут рассмотрены в соответствующих главах ч. III 
настоящей книги.
   * Яковлев А. М. Социология экономической преступности. М., 1988. С. 21.
   ** Там же. С. 43.
   *** Клямкин И., Тимофеев Л. Теневой образ жизни: Социологический автопортрет 
постсоветского общества. М., 2000; Неформальная экономика. Россия и мир / Под 
ред. Т. Шанина. М., 1999.
   **** Рейсмен В. М. Скрытая ложь: Взятки: «крестовые походы» и реформы. М., 
1988; Тимофеев Л. Институциональная коррупция: Очерки истории. М., 2000.
   ***** Palmer S., Humphery J. Ibid. P. 12-15.
  
§ 3. Девиантология: понятие, предмет, место в системе наук
  
  В недрах социологии зародилась и сформировалась социология девиантного 
(отклоняющегося) поведения как специальная (частная) социологическая теория, 
которая со временем получила более точное название – социология девиантности и 
социального контроля  (именно под таким названием – Deviance and Social Control 
– функционирует 29-й Исследовательский комитет Международной социологической 
ассоциации). Социология девиантности оказалась той научной дисциплиной, 
отраслью социологии, которая претендует на изучение и объяснение самых 
различных проявлений «социального зла». И не только «зла», как мы видели выше.
  Пожалуй, основной недостаток названия «социология девиантности и социального 
контроля» (sociology of deviance and social control) – многословие. Кроме того, 
девиантность и девиантное поведение изучаются и в рамках естественных наук – 
биологии, психологии. Наконец, как мы покажем ниже, девиации присущи всем 
уровням организации материи. Поэтому недавно нами введен в научный оборот новый 
термин – «девиантология».
  Девиантология (deviantology) – это наука, изучающая социальные девиации 
(девиантность) и реакцию общества на них (социальный контроль).
  Достоинство этого названия – его краткость. К тому же этот термин вполне 
отвечает принципу наименования научных дисциплин и отраслей науки по формуле: 
обозначение предмета + «логия» (от греч. ?о?о? – слово, учение), например 
антропология, биология, геология, зоология, криминология и т. п. Девиантология 
учитывает интересы и других наук, а ряд девиаций изучают комплексные 
естественно-общественные дисциплины (самоубийства – суицидология, пьянство и 
наркотизм – наркология). Разумеется, возможны и возражения против предлагаемого 
термина. Основное из них – непривычность, отсутствие соответствующей научной 
традиции. Однако любой термин, любое понятие когда-то употреблялось впервые. 
Насколько жизненным окажется «девиантология» как термин (научное направление 
давно существует и развивается) – покажет будущее*.
   * Заметим, что в 2001 г. вышли книги Е. В. Змановской «Девиантология: 
психология отклоняющегося поведения» и А. Г. Тюрикова «Военная девиантология: 
Теория, методология, библиография», а в октябре 2003 г. в Тюмени состоялась 
научная конференция на тему «Девиантология в России: история и современность».
  
  Девиантология в перспективе может стать более общей теорией девиаций в 
природе и обществе (на физическом, биологическом, социальном уровнях 
организации мироздания). В широком смысле это наука о тех clinamen 
(отклонениях), которые, по Лукрецию, являлись conditio sine qua поп 
(необходимыми условиями) развития, ибо, как говорил Лукреций о «телах 
изначальных» (атомах):
  
                          Если ж, как капли дождя, они вниз продолжали бы 
падать, 
                          Не отклоняясь ничуть на пути в пустоте необъятной, 
                          То никаких бы ни встреч, ни толчков у начал не 
рождалось, 
                          И ничего никогда породить не могла бы природа*.
   * Лукреций. О природе вещей. М., 1958. С. 68.
  
  И здесь мы подходим к теме чрезвычайной важности для последующего изложения. 
Девиации присущи всем уровням и формам организации мироздания. В современной 
физике и химии отклонения обычно именуются флуктуациями, в биологии – мутациями,
 на долю социологии и психологии выпали девиации.
  Существование каждой системы (физической, биологической, социальной) есть 
динамическое состояние, единство процессов сохранения и изменения. Девиации 
(флуктуации, мутации) служат механизмом изменчивости, а следовательно, 
существования и развития каждой системы. Без девиаций «ничего никогда породить 
не могла бы природа», а «порождения» природы не могут без девиаций изменяться 
(развиваться). Отсутствие девиаций системы означает ее не-существование, гибель 
(«а на кладбище все спокойненько»...).
  Чем выше уровень организации (организованности) системы, тем динамичнее ее 
существование и тем большее значение приобретают изменения как «средство» 
сохранения. Неравновесность, неустойчивость становится источником 
упорядоченности (по И. Пригожину, «порядок через флуктуации»*). Так что для 
биологических и социальных систем характерен переход от гомеостаза (поддержание 
сохранения, стабилизированного состояния) к гомеорезу (поддержанию изменений, 
стабилизированному потоку)**.
   * Приаожин И.. Стенгерс И. Порядок из хаоса: Новый диалог человека с 
природой. М., 1986.
   ** См. статьи К. Уоддингтона и Р. Тома в кн.: На пути к теоретической 
биологии: 1. Пролегомены. М., 1970.
  
  Поскольку существование и развитие социальных систем неразрывно связано с 
человеческой деятельностью, осуществляется через нее, постольку социальные 
девиации (девиантность социальных систем, обществ) реализуются, в конечном 
счете, через человеческую деятельность – девиантное поведение. В этом смысле 
девиантность есть прорыв тотальной жизнедеятельности через (сквозь) социальную 
форму.
  Как любая наука, девиантология (или же социология девиантности и социального 
контроля) имеет свою историю, немаловажную для понимания и объяснения девиаций 
и девиантного поведения.
  Таким образом, предметом девиантологии являются:
  – девиантность как социальный феномен;
  – различные виды девиантности;
  – девиантное поведение как индивидуальные поведенческие акты;
  – генезис девиантности и ее отдельных проявлений;
  – механизм индивидуального девиантного поведения;
  – реакция общества на девиантность (социальный контроль);
  – история девиантологии.
  
  Какое место в системе наук занимает девиантология?
  Выше не раз говорилось о том, что сегодня она является отраслью социологии, 
одной из специальных (частных) социологических теорий. В свою очередь, с нашей 
точки зрения, социология девиантности является более общей теорией по отношению 
к наукам, изучающим отдельные проявления девиантности: криминологии (наука о 
преступности), суицидологии (наука о самоубийствах и суицидальном поведении), 
«аддиктологии» (наука об аддикциях, пристрастиях, зависимостях – алкогольной, 
наркотической, табачной, игорной, компьютерной и др.), отчасти сексологии 
(наука о сексуальном поведении, включая «отклоняющееся» – перверсии), 
социологии творчества. Сразу оговорюсь – если в криминологии высказанная точка 
зрения достаточно распространена*, то моя позиция в отношении суицидологии, 
«аддиктологии», сексологии и социологии творчества, несомненно, вызовет 
возражения.
   * Barak G. Integrating Criminologies. Allyn and Bacon. 1998. P.22; Lanier M.,
 Henry S. Essential Criminology. Westview Press, 1998. P. 8, 22; Muncie E., 
McLaughlin (Eds.) The Problem of Crime. SAGE Publication. 1996. P. 12; Хохряков 
Г. Ф. Криминология. М., 1999. С. 82; и др.
  
  Суицидологию принято считать междисциплинарной наукой, объединяющей 
социологический, психологический, медицинский подходы. Об «аддиктологии», 
насколько мне известно, никто еще не слышал. Употребление и злоупотребление 
алкоголем и наркотиками традиционно изучает наркология – медицинская наука 
(точнее, психиатрия, иногда допускающая в свои владения психологию). Социологии 
творчества, к сожалению, практически не существует (в отличие от бурно 
развивающейся психологии творчества). Ее предметом занимаются отчасти 
психология творчества, отчасти социология науки и социология искусства. Вместе 
с тем, мне кажется, что высказанные соображения имеют определенные основания и 
вызваны желанием не совершить «революцию», а, во-первых, несколько упорядочить 
систему общественных наук, включая социологию. И, во-вторых, в ходе дискуссии 
расширить и уточнить рамки девиантологии и ее «дочерних» дисциплин.
  По мере развития девиантологии формируются частные девиантологические науки 
(дисциплины): военная девиантология, теория социального контроля, подростковая 
девиантология (у нее двое родителей – девиантология и ювенология*) и др.
   * См.: Основы ювенологии: Опыт комплексного междисциплинарного исследования 
/ Под ред. Е. Г. Слуцкого. СПб., 2002.
  
  Все формы, виды девиантности суть социальные феномены. Они, как будет 
показано ниже, в ч. II книги, имеют общий генезис (социальные «причины»), 
взаимосвязаны между собой, нередко влияют друг на друга. Некоторое эмпирическое 
подтверждение этому мы усматривали в результатах наших исследований и при 
анализе работ других авторов. Социологический подход к суициду, пьянству и 
наркотизму, проституции мы находим в трудах Э. Дюркгейма, Г. Зиммеля, Р. 
Мертона, П. Сорокина, М. Гернета да и К. Маркса с Ф. Энгельсом, на которых «не 
модно» ссылаться в современной России, но чьи научные достижения высоко 
оцениваются мировой наукой.
  Да, при изучении индивидуального преступного, суицидального, аддиктивного, 
сексуального поведения роль психологии, наркологии, а нередко и биологии 
несомненна. Но изучение преступности, пьянства, наркотизма, проституции как 
социальных явлений, а также социальной реакции на них – предмет социологии и, 
прежде всего, социологии девиантности и социального контроля (девиантологии) и 
ее подотраслей – криминологии, суицидологии, аддиктологии, сексологии (точнее, 
той ее части, которая занимается сексуальными перверсиями). Обоснование 
социологии творчества как подотрасли девиантологии связано с признанием 
позитивных девиаций, наряду с негативными. Некоторые практические следствия 
этого будут показаны ниже.
  Девиантология, несомненно, связана как с «родительницей» – социологией, так и 
с «детьми» – криминологией, суицидологией, аддиктологией и др., а также с 
различными отраслями социологических знаний – социологией семьи, социологией 
культуры, социологией науки, военной социологией и др. Кроме того, 
девиантология широко использует достижения психологии, демографии, статистики, 
применяет математические методы обработки результатов исследований. Зависимость 
социальных девиаций от экономических процессов обусловливает взаимный интерес 
девиантологии и экономики. На многие проявления девиантности существенно влияют 
особенности той или иной культуры. Культурология оказывается важным 
«соратником» девиантологии (отметим пока, что культура задает «формы» 
девиантных проявлений, а девиантное поведение служит «средством» изменения 
культуры). Неравномерность распространения различных форм девиантности в 
пространстве заставляет обратиться к географии (известно, например, такое 
направление в криминологии как география преступности).
  
Глава 2. Методология и методика
  
   Anything goes! 
   П. Фейерабенд
  
§ 1. Методология научного познания
  
  Само понятие «методология» (от греч. ???о?о? – верный путь, путь 
исследования) неоднозначно понимается в науке.
  В самом широком смысле слова методология – это теория человеческой 
деятельности, «это деятельность познания, мышления или, если говорить точнее, 
вся деятельность человечества, включая сюда не только собственно познание, но и 
производство. Можно сказать, что методология... есть теория человеческой 
деятельности»*. В самом узком смысле слова под методологией понимается 
совокупность методов, приемов, процедур научного исследования**. Именно такое 
отношение к методологии преобладает, например, в американской (вообще 
англоязычной) литературе.
   * Щедровицкий Г. П. Проблемы методологии системного исследования. М., 1964. 
С. 6.
   ** См., например: Попов Г. X. Проблемы теории управления. М., 1970. С. 5-6.
  
  Своеобразным компромиссом между очень широким и очень узким пониманием 
методологии как пути познания является многоуровневый подход, когда 
различаются:
  – самые общие методы научного познания – анализ и синтез, восхождение от 
абстрактного к конкретному и др. (философская методология);
  – общие для многих наук, междисциплинарные методы познания – системный и 
организационный анализ, кибернетический, синергетический подходы и др. 
(общенаучная методология);
  – теория и методы конкретной науки, области знания;
  – методика, совокупность операций и процедур, применяемых в конкретных 
исследованиях.
  Не углубляясь в дискуссию о понятии и предмете методологии, отметим некоторые 
принципы научного познания, существенные, с нашей точки зрения, для лучшего 
понимания предмета девиантологии как социальной науки. Поскольку по каждому из 
рассматриваемых ниже принципов имеются полярные суждения, напомним, что 
излагается наша личная точка зрения, зачастую не самая распространенная*.
   * Подробнее см.: Гилинскип Я. Некоторые вопросы методологии 
криминологических исследований // Теоретические проблемы изучения 
территориальных различий в преступности: Ученые записки Тартуского гос. ун-та. 
1988. С. 102-110.
  
  Принцип универсальности законов мироздания (универсальный эволюционизм, по Н. 
Моисееву).
  Развитие науки в целом характеризуется единством противоположных тенденций – 
дифференциации и интеграции научных знаний. Ведущими на современном этапе 
являются интеграционные процессы. Складывающаяся в процессе интеграции научных 
дисциплин и направлений «инфранаука» (Н. Н. Моисеев), или «меганаука» (Б. Г. 
Кузнецов) исходит из необходимости объединения исследований неживой и живой 
природы и общества, изучения их с точки зрения универсальных законов мироздания.
 При этом основные закономерности социального бытия (включая девиантность как 
социальный феномен) предстают как инобытие всеобщих закономерностей 
самодвижения (самоорганизации) материи, мира, мироздания, как модификация, 
доразвитие их фундаментальных свойств (Э. С. Маркарян*, Е. X. Нерсесова**). Ибо 
«сама Земля и все, что на ней происходило вчера и будет происходить завтра, 
суть частные проявления единого, общего процесса саморазвития (самоорганизации) 
материи, подчиняющегося единой системе законов (правил), действующих в 
Универсуме»***. Для девиантолога этот принцип означает необходимость отказаться 
от представлений об уникальности девиантных проявлений и их закономерностей, 
посмотреть на свой предмет с более широких позиций, преодолевая антропоцентризм 
и аксиологизм (ценностный подход к предмету исследования).
   * Маркарян Э. С. Глобальное моделирование, интеграция наук и системный 
подход // Системные исследования: Методологические проблемы. Ежегодник 1980. М.,
 1981. С. 135-154.
   ** Нерсесова Е. X. Гносеологический аспект проблемы социальных показателей. 
М., 1981 (особенно гл. 1).
   *** Моисеев Н.Н. Расставание с простотой. М., 1998. С. 86.
  
  Принцип универсальности общенаучных методов познания действительности. Исходя 
из принципа универсальности законов мироздания, можно предположить 
универсальность общенаучных методов познания действительности (включая 
девиантность).
  Это означает для нас возможность применения в девиантологии не только 
системного и организационного анализа*, но и синергетики, теории хаоса, теории 
катастроф, понятия бифуркации, следствий второго закона термодинамики с 
понятиями энтропии и негэнтропии и иных современных общенаучных концепций. Это 
осознают отечественные ученые (так, синергетическую модель детерминации 
преступления предложил В. А. Бачинин**) и зарубежные, прежде всего – 
представители постмодернизма***.
   * См., например: Гилинскип Я., Раска Э. О системном подходе к отклоняющемуся 
поведению // Известия АН Эстонской ССР. Т. 30. Общественные науки. 1981. №2. С. 
134-142; Гилинский Я. О системном подходе к преступности // Правоведение. 1981. 
№ 5. С. 49-56; Айдинян Р., Гилинскип Я. Функциональная теория организации и 
организованная преступность // Организованная преступность в России: теория и 
реальность. СПб., 1996. С. 1-15.
   ** Бачинин В. А. Философия права и преступления. Харьков, 1999. С. 518-525.
   *** Henry S., Milovanovic D. Constitutive Criminology: Beyond Postmodernism. 
SAGE, 1996; Milovanovic D. Postmodern Criminology, NY-L: Garland Publishing, 
Inc., 1997. 
  
  Принцип относительности знаний (релятивизм). Всякое знание о любом предмете 
действительности – относительно, неполно, ограничено.
  Никогда нельзя достичь полного и окончательного знания об исследуемом объекте.
 Это связано, прежде всего, с тем, что все объекты действительности находятся в 
постоянном изменении. И «фактически нет ни предложений, ни слов со значениями, 
которые были бы независимы от обстоятельств произнесения»*. Кроме того, 
возможности человеческого познания всегда ограничены имеющимися на каждый 
данный момент времени средствами. Представители естественных наук в процессе 
познания так или иначе взаимодействуют с объектом и «нарушают» условия его 
существования (проблема: субъект – прибор – объект). Представители социальных 
наук «встроены» в изучаемый объект (общество, его сферы и сегменты), подвержены 
влиянию с его стороны. Марксово «нельзя жить в обществе и быть независимым от 
него», увы, факт. Сказанное – не призыв к отказу от познания действительности 
(включая девиантные проявления), а предостережение от абсолютизации достигнутых 
знаний. «Следует признать, что в каждый момент времени наши научные теории 
зависят не только от экспериментов и т. п., проведенных к этому моменту, но 
также от предпосылок, которые мы принимаем без доказательств, т. е. принимаем, 
не осознавая их... Научные результаты "относительны"... лишь постольку, 
поскольку они являются результатами определенной стадии научного развития и 
подлежат смещению в ходе научного прогресса»**.
   * Уайтхед А. Н. Избранные работы по философии. М., 1990. С. 321.
   ** Поппер К. Открытое общество и его враги. М., 1992. Т. 2. С. 255-256.
  
  Принцип дополнительности (Н. Бор). Вышеизложенное плюс необычайная сложность 
даже самых «простых» («элементарных») объектов привели к тому, что Н. Бор 
сформулировал как принцип дополнительности – contraria sunt complementa 
(противоположности дополнительны): лишь противоречивые, взаимоисключающие 
концепции в совокупности могут достаточно полно описать изучаемый объект.
  Иными словами, не «преодоление» противоречивых суждений об объекте, а их 
взаимодополнительность. Хотя принцип дополнительности был сформулирован 
применительно к физическому явлению – двойственной природе света (волновой и 
корпускулярной), однако для Н. Бора уже был ясен его универсальный характер. Н. 
Бор писал: «Мы и в других областях человеческого познания сталкиваемся с 
видимыми противоречиями, которые могут быть устранены только с помощью принципа 
дополнительности»*. Так, «в описании положения отдельного лица внутри общества 
имеются типично дополнительные стороны, связанные с подвижной границей между 
оценкой человеческих ценностей и общими положениями, на основании которых о них 
судят... Общую цель всех культур составляет самое теснейшее сочетание 
справедливости и милосердия; тем не менее следует признать, что в каждом случае,
 где нужно строго применить закон, не остается места для проявления милосердия, 
и наоборот, доброжелательство и сострадание могут вступить в конфликт с самыми 
принципами правосудия»**.
   * Бор Н. Избранные научные труды. М., 1971. Т. 2. С 209.
   ** Там же. С. 495.
   
  Забвение принципов относительности знаний, дополнительности приводит к 
абсолютизации отдельных теорий, концепций, суждений, к догматизации науки.
  Итак, девиантологи могут применять все возможные методы научных исследований: 
философские, логические*, исторические, общенаучные (системный анализ, 
организационный анализ, синергетику), социологические методы сбора первичной 
информации (наблюдение, опрос, анализ документов, эксперимент), психологические 
методы исследования свойств личности (тесты) и т. д. О некоторых из них мы 
поговорим чуть позже, а часть литературы назовем сейчас**.
   * См.: Бачинин В. А. Философия права и преступности. Харьков, 1999.; 
Блувштейн Ю. Д., Добрынин А. В. Основания криминологии: опыт 
логико-философского исследования. Минск, 1990.
   ** Гилинский Я., Афанасьев В. Социология девиантного (отклоняющегося) 
поведения: Учебное пособие. СПб., 1993; Змановская Е. В. Девиантология: 
психология отклоняющегося поведения. СПб., 2001; Кпейберг Ю. А. Социальные 
нормы и отклонения. Кемерово, 1994; Пэнто Р., Гравитц М. Методы социальных наук.
 М., 1972.
  
  Значительна роль сравнительного метода в изучении девиантности. Сравнительные 
(компаративистские) исследования девиантных проявлений в различных государствах 
приобретают все большее значение в условиях интернационализации, глобализации 
всех социальных процессов, включая девиантность*.
   * См., например: Гилинский Я. Социальная патология в современной цивилизации 
// Криминология. XX век. СПб., 2000. С. 13-58; Кури X., Оберафелль-Фукс Й. 
Общественные изменения и развитие преступности. Сравнение в международном 
аспекте // Криминология. XX век. С. 115-176; Лунеев В. В. Преступность XX века. 
Мировой криминалистический анализ. М., 1997.
  
  Завершая этот параграф, отметим роль моделирования в современном научном 
познании вообще, а девиантологии в особенности.
  Моделирование – это то, чем всегда занималась и занимается каждая наука, 
независимо от осознания того, что она «говорит моделями». Ибо в самом широком 
смысле слова модель – это отражение, образ изучаемого, исследуемого, 
рассматриваемого объекта реальной действительности (или ирреальности: образ 
русалки, лешего, бабы-яги...). Говоря более научно, модель – это 
«представляемая или материально реализованная система, которая, отображая или 
воспроизводя объект исследования, способна замещать его так, что ее изучение 
дает новую информацию об этом объекте»*. Существует множество других 
определений. Но для нас важно, что моделирование предполагает некоторые 
теоретические (мысленные) представления об изучаемом объекте и системное 
описание (изложение) этих представлений, отражающих (неполно, схематично) 
наиболее существенные, системообразующие признаки, параметры объекта изучения.
   * Штофф В.А. Моделирование и философия. М.-Л., 1965. С. 16.
  
  Содержательная модель, всегда присущая научным исследованиям, формулируется 
на естественном языке.
  Формальная модель выражается с помощью формальных языков (логического, 
математического) и свойственна раньше всего естественным наукам, а позднее – и 
социальным, достигшим определенного уровня развития, зрелости*. Не представляет 
исключения и девиантология.
   * Плотинский Ю. М. Теоретические и эмпирические модели социальных процессов: 
Учебное пособие. М., 1998.
  
  Модели позволяют «проигрывать» различные ситуации, которые невозможно 
воспроизвести в действительности, исследовать возможные изменения объекта 
исследования при изменении отдельных его параметров или же условий среды, 
прогнозировать развитие объекта при заданных параметрах и т. п. Эвристические 
возможности моделирования становятся поистине безграничны при использовании 
современной компьютерной техники. Примером моделирования могут служить 
разработанные R. Maris модели суицидального поведения*.
   * Maris R., Lazerwitz В. Pathways to Suicide: A Survey of Self-Destructive 
Behaviors. The Johns Hopkins University Press, 1981.
  
§ 2. О методах эмпирических исследований в девиантологии
  
  С середины XIX в. под влиянием позитивизма в философии и социологии (труды О. 
Конта, Г. Спенсера и др.) социальные науки начинают активно применять 
«позитивные», естественно-научные методы исследования своего объекта. Это 
антропологические измерения Ч. Ломброзо, статистический анализ А. Кетле, 
социально-экономические исследования Ф. Энгельса («Положение рабочего класса в 
Англии») и др.
  Постепенно девиантологи начинают все активнее использовать весь арсенал 
социологических методов сбора и анализа эмпирических данных о своем объекте.
  Но социальные процессы в изучаемой сфере обладают некоторой спецификой:
  – относительно высокой динамичностью социальной ситуации;
  – нередким противодействием «объекта» исследования получению информации или 
же его «пассивностью», которые обусловливают высокую латентность большинства 
проявлений девиантного поведения;
  – существенной зависимостью состояния и динамики объектов от среды 
(социальных, экономических, политических, демографических, культурологических 
процессов), а следовательно, необходимостью получения информации о ней.
  Основные пути (каналы) получения информации об объекте девиантологии:
  – «автоматическое» поступление информации (заявления граждан, публикации в 
СМИ, сообщения общественных организаций и государственных органов и т. п.);
  – «силовое» получение информации о преступлениях, действиях, связанных с 
наркопотреблением (в результате оперативно-розыскной, следственной 
деятельности);
  – плановое поступление информации (различные виды учета и отчетности, 
переписи населения и т. п.);
  – специальные исследования (социологические, демографические, психологические,
 криминологические и др.).
  Получение необходимой и достаточной информации об изучаемых девиантологией 
явлениях и процессах сопряжено с определенными трудностями:
  – отсутствует единая система учета девиантных проявлений («моральная 
статистика»);
  – отсутствует (или осуществляется не по значимым показателям) статистика по 
многим видам девиантности;
  – несопоставимы многие данные (показатели) государственной статистики и 
ведомственного учета, учетные данные различных ведомств (МВД, судов, 
здравоохранения, образования и др.);
  – высокая латентность большинства девиантных проявлений.
  
  Все это повышает роль социологических исследований различных форм 
девиантности и их взаимосвязей.
  В литературе достаточно подробно изложены методика и техника эмпирических 
исследовании различных видов девиантности*, поэтому остановимся на них лишь 
вкратце.
   * Аврутин Ю. Е., Гилинский Я. И. Криминологический анализ преступности в 
регионе: Методология, методика, техника. Л., 1991; Гилинский Я., Юнацкевич П. 
Социологические и психолого-педагогические основы суицидологии: Учебное пособие.
 СПб., 1999; Гилинский Я., Гурвич И., Русакова М. и др. Дееиантность 
подростков: Теория, методология, эмпирическая реальность. СПб., 2001; Методы 
сбора информации в социологических исследованиях. В 2 кн. М., 1990; Ядов В. А. 
Социологическое исследование: Методология, программа, методы. Самара, 1995.
  
  Проведению исследования предшествует разработка его программы, включая 
определение целей, задач исследования, выработку гипотез (предположений, 
проверяемых в процессе исследования), анализ необходимой литературы, а также 
разработанный инструментарий – те конкретные методики, которые будут 
применяться в процессе сбора информации (анкеты, опросные листы, тесты и т. п.).

  Напомним основные методы сбора первичной информации применительно к нашему 
предмету.
  Наблюдение в девиантологии по понятным причинам применяется реже, чем в 
социологии. Вместе с тем оно вполне возможно, например, при изучении 
субкультурных сообществ, делинквентных групп*. Конечно, наблюдение как научный 
метод предполагает наличие предварительного плана, подлежащих изучению вопросов 
и т. п. Наблюдение весьма полезно на первоначальных стадиях исследования и в 
учебных целях. Так, посещение мест лишения свободы (пенитенциарных учреждений); 
наблюдение за проститутками в гостиницах, ресторанах, на улице; участие в 
работе благотворительных учреждений, работающих с наркоманами, суицидентами, 
жертвами насилия и т. п. дают определенную информацию для размышления, 
разработки программ исследования.
   * Кофырин Н. Криминогенные молодежные группы по месту жительства. Их 
правосознание и жизненные ориентации // Трудные судьбы подростков – кто 
виноват? М., 1991. С. 125-133.
  
  Анализ документов – один из основных методов получения девиантологической 
информации. Наиболее часто используются официальные (формальные) документы – 
материалы уголовных, административных дел, истории болезни, нормативные 
документы, справки, отчеты и др., а также официальные статистические материалы 
и документы первичного учета. Приходится обращаться и к неофициальным 
(неформальным) документам – письмам, дневникам и др. Так, «письма из тюрьмы», 
автобиографические жизнеописания бездомных, предсмертные записки самоубийц 
активно используются в качестве источника информации отечественными и 
зарубежными авторами*.
   * Письма из зоны / Под ред. В. Абрамкина. М., 1993; Palermo G., White M. 
Letters from Prison: A Cry For Justice. Charles С Thomas Publisher Ltd., 1998; 
Расскажи свою историю. СПб., 1999.
  
  Опросы также часто применяются в девиантологических исследованиях. 
Используются два основных вида опроса: анкетный и интервью. Каждый из них 
обладает определенными достоинствами и имеет свои недостатки.
  Интервью, т. е. личная беседа интервьюера (исследователя) и респондента 
(опрашиваемого) позволяет при необходимости уточнять вопросы, предусмотренные 
«опросным листом» (анкетой, «путеводителем интервью»), задавать дополнительные 
вопросы, гарантирует ответы на все вопросы и т. п. Но при этом исключается 
анонимность опроса (что может повлиять на степень правдивости ответов), а также 
ограничивается число респондентов (лично опросить можно десятки человек, но не 
тысячи). Примеры глубинных неформализованных интервью с наркоманами можно найти,
 например, в статье В. Г. Карпова, Е. Б. Лисовской.*
   * Карпов В. Г., Лисовская Е. Б. Жизненный мир наркомана как объект 
междисциплинарного исследования // Актуальные проблемы социологии девиантного 
поведения и социального контроля / Под ред. Я. Гилинского. М., 1992. С. 135-182.

  
  Анкетный опрос обеспечивает анонимность, позволяет опросить сколь угодно 
большое число респондентов, но при этом нельзя разъяснить неясный для 
респондента вопрос, возможно неполное заполнение анкеты или ее невозврат. В 
ряде опубликованных работ приводятся образцы использованных нами анкет*.
   * Божков О., Гилинский Я., Елисеева И. и др. Сравнительное социологическое 
исследование «Население и милиция в большом городе» (Отчет 3). СПб., 2001. Прил.
; Ewald U. (Ed.) Social Transformation and Crime in Metropolises of Former 
Eastern Bloc Countries. Bonn: Forum Verlag Godesberg, 1997. P. II – XLVIII.
  
  По форме проведения опрос может быть личным (интервью, face of face), 
почтовым, телефонным. Последний все чаще используется в современной России, 
поскольку, во-первых, уровень телефонизации населения, особенно в городах, 
позволяет обеспечить репрезентативность опроса, во-вторых, жители крайне 
неохотно идут на личные контакты в условиях «моральной паники» и «страха перед 
преступностью». Наконец, плохая работа почты сокращает возможности почтового 
варианта и существенно ускоряет результаты телефонного опроса.
  Опрос экспертов – разновидность опроса, рассматриваемая нередко как 
самостоятельный метод. Применяется обычно тогда, когда необходимо получить 
мнение специалистов по какому-либо вопросу. Часто экспертный опрос применяется 
наряду с опросом населения или какой-то группы. Это дает возможность сравнить, 
сопоставить мнение специалистов и «несведущих» людей. Наиболее часто к 
экспертам обращены вопросы о факторах («причинах»), влияющих на те или иные 
девиантные проявления, и о прогнозе их изменений.
  Контент-анализ прессы, радио- и телепередач. Этот метод активно используется 
в девиантологических исследованиях*.
   * Afanasyev V., Gilinskiy Y. Alcohol, Drugs and Crime in the St. Petersburg 
Press. In: Social Problems in Newspaper. Studies around the Baltic Sea. 
Helsinki: NAD Publication, 1994. P. 55-70.
  
  Эксперимент редко возможен в девиантологических исследованиях. Исключение 
представляют эксперименты, связанные с программами реадаптации, ресоциализации 
лиц, страдающих алкоголизмом, наркоманией, осужденных к лишению свободы. Путем 
установления для некоторых групп новых условий труда, учебы, отдыха, 
использования новых психолого-педагогических методов коррекции поведения и 
сопоставления результатов с ситуациями в «контрольных» группах, выявляются 
достоинства и недостатки нововведений.
  Это неполный перечень социологических методов, используемых в девиантологии. 
Все большую роль играют так называемые «качественные методы», включая метод 
фокус-групп и др.*
   * См.: Белановский С. А. Методика и техника фокусированного интервью. М., 
1993; Afanasyev V. Views on Social Problems among Influential Groups in St. 
Petersburg. In: Journalists, Administrators and Business People on Social 
Problems. Helsinki: NAD Publication, 1998.
  
  Наряду с социологическими методами, при изучении «девиантов» (лиц, 
совершивших правонарушения, преступления, употребляющих наркотики, суицидентов 
и др.) могут применяться и психологические методы, например тестирование, 
которое проводят профессиональные психологи.
  Невозможно перечислить все случаи, когда целесообразно проводить эмпирические 
девиантологические исследования, указать все решаемые при этом задачи. В 
качестве примера назовем лишь некоторые типичные задачи регионального 
исследования.
  1. Определение состояния (объем, уровень, структура, динамика) девиантности в 
регионе. Обычно достигается путем сбора и анализа официальных статистических 
данных, результатов опросов.
  2. Уточнение социально-демографического (пол, возраст, образовательный 
уровень, социальное и семейное положение и т. п.) состава лиц, совершающих 
различные девиантные поступки. Проводится путем анализа статистических данных, 
а также в результате опроса. На основе полученных данных рассчитываются 
коэффициенты (индексы) криминальной, алкогольной, наркотической, суицидальной и 
иной девиантной активности различных социально-демографических групп по формуле
  


где n – доля (в %) социально-демографической группы среди девиантов; 
   N – доля (в %) той же группы в населении.
  
  Коэффициент девиантной активности (Кдев. акт.) показывает вклад группы в 
девиантность. При       Кдев. акт. > 1 можно говорить о повышенной девиантной 
активности, при Кдев. акт. < 1 – о пониженной. Подробнее методика и возможности 
использования этого коэффициента изложены в работе Н. П. Проскуриной*.
   * Проскурнина И. Использование в криминологических исследованиях 
классификации социально-демографических групп населения // Теоретические 
проблемы изучения территориальных различий преступности: Ученые записки 
Тартуского гос. ун-та. Тарту, 1985.
  
  3. Установление пространственного (территориального) распределения различных 
видов девиантности в регионе: по районам и микрорайонам города; по районам, 
населенным пунктам области и т. п. Так, при изучении пространственного 
распределения девиантных проявлений в г. Орле выявились нетривиальные 
закономерности: район города с максимальным показателем преступности отличался 
минимальными коэффициентами алкоголизма и самоубийств; район с минимальным 
показателем преступности характеризовался повышенными коэффициентами 
алкоголизма и самоубийств; в районе с максимальным показателем алкоголизма 
отмечались пониженные коэффициенты преступности и самоубийств*.
   * Человек как объект социологического исследования. Л., 1977. С. 103.
  
  4. Выявление временного (по дням недели, часам суток, месяцам – «сезонная 
волна») распределения различных видов девиантности. Так, например, хорошо 
известны (со времен Э. Дюркгейма) весенне-летний «пик» самоубийств при их 
осенне-зимнем минимуме. Эта закономерность подтвердилась и при наших 
исследованиях в Ленинграде (Петербурге), Орле и Мурманске. В Ленинграде в 
70-80-е гг. прошлого века нами были зафиксированы «суицидоопасный» для мужчин и 
«благополучный» для женщин конец недели (пятница-воскресенье) при синхронном 
возрастании числа самоубийств во вторник и снижении в среду-четверг. В 
распределении суицидальных актов по числам месяца «пики» женского суицида 
запаздывали на 1-2 дня, по сравнению с максимумами мужских самоубийств*. В 
Ленинграде 80-х гг. максимум тяжких насильственных преступлений совершался в 
апреле-октябре, изнасилований – в сентябре-ноябре, краж и грабежей – в июне и 
сентябре-октябре. Уличная преступность, минимальная в феврале-марте, возрастала 
к осени с максимумом в сентябре-октябре и последующим зимним снижением**. В 
течение недели преступность возрастала от понедельника к пятнице (максимум) со 
снижением в субботу и минимумом в воскресенье.
   * Гилинскип Я., Проскурнина И., Смолинский Л. Социальные и 
медико-психологические проблемы суицидального поведения молодежи // 
Отклоняющееся поведение молодежи / Под ред. Э. Раска. Таллин, 1979. С. 91-104.
   ** Аврутин Ю. Е., Гилинский Я. И. Указ. соч. С. 141-143.
  
  5. Установление взаимосвязей между состоянием девиантных проявлений и 
социальными, экономическими, политическими, культурологическими и прочими 
факторами, влияющими на девиантность. Это наиболее сложная из задач 
эмпирического исследования. Она решается средствами корреляционного, факторного,
 регрессионного анализа, т. е. специальными математическими методами, описание 
которых выходит за рамки данной работы и требует обращения к соответствующей 
литературе*).
   * Например, см.: Гилинский Я., Гурвич И., Русакова М. и др. Девиантность 
подростков: Теория, методология, эмпирическая реальность. СПб., 2001.
  
  6. Выявление отношения населения и правоохранительных органов к девиантности 
и девиантам, а также роли средств массовой информации (СМИ) в освещении проблем 
девиантного поведения и формировании «образа девианта». Эта задача решается с 
помощью контент-анализа прессы и массовых опросов населения.*
   * Например, см.: Afanasyev V., Gilinskiy Y. Alcohol, Drugs and Crime in the 
St. Petersburg Press. Ibid. P. 55-70.
  
Глава 3. Некоторые закономерности девиантных проявлений
  
   Все действительное разумно. 
   Гегель
  
  Многие трудности при изучении преступности и ее видов, наркотизма, пьянства, 
коррупции, проституции и других форм девиантности (тем более – социального 
творчества) возникают при попытках рассматривать их как относительно 
самостоятельные явления, со своими специфическими причинами, закономерностями, 
а следовательно, и методами противодействия (или развития) со стороны общества 
и государства. Такой подход в значительной мере объясняется научной традицией и 
профессиональной специализацией (криминолог изучает преступность, нарколог 
наркотическую и алкогольную аддикцию, суицидолог – самоубийства). Между тем, 
различные виды девиантности имеют общий генезис, взаимосвязаны между собой, 
проявляют общие закономерности, что не исключает и специфические «видовые» 
особенности.
  Единый, с нашей точки зрения, генезис девиантности будет показан в гл. 6. 
Здесь же остановимся на некоторых закономерностях социальных девиаций. Следует, 
однако, оговориться: многие из выявленных закономерностей, свидетельствующих об 
определенном «единстве» девиантности и общем генезисе, носят гипотетический 
характер. Недостаточная эмпирическая база отечественной девиантологии и 
определенная «заземленность» (прагматизм) зарубежной социологии девиантности не 
позволяют в ряде случаев с достоверностью утверждать закономерный характер 
выявленных особенностей функционирования и динамики девиантных проявлений. В то 
же время, несомненно, существуют закономерности, не «уловленные» до сих пор 
исследователями.
  Во-первых, отмечается относительная устойчивость установленных связей и 
зависимостей. Так, издавна и в различных обществах наблюдалась обратная 
корреляционная зависимость между степенью алкоголизации и наркотизации 
отдельных групп населения (прежде всего, молодежи); между убийствами и 
самоубийствами (мы еще вернемся к этой теме в гл. 12); между женской 
преступностью и проституцией*. Весенне-летний пик и осенне-зимний минимум 
самоубийств, выявленные Э. Дюркгеймом на примере Франции XIX в., наблюдается и 
в настоящее время в различных странах, включая Россию.
   * См., например: Гернет М. Н. Избранные произведения. М., 1974. С. 140.
  
  Во-вторых, взаимосвязи различных форм девиантности носят сложный, 
противоречивый характер, часто не отвечающий обыденным представлениям. Так, 
хотя нередко наблюдается «индукция» различных проявлений девиантности, когда 
одно негативное явление усиливает другое (алкоголизация нередко провоцирует 
насильственные преступления, наркотизация – корыстные, бюрократизация – 
коррупцию), однако эмпирически прослеживаются и обратные связи, когда, например,
 увеличение алкоголизации сопровождается снижением уровня преступности и 
наоборот; в обратной корреляционной зависимости «разводятся» убийства и 
самоубийства*. Возможна связь между террором и терроризмом (подробнее об этом 
см. гл. 8). П. Вольф отмечает, что «низкая степень индустриализации 
обусловливает высокий уровень преступности против личности и небольшое 
количество преступлений против собственности. Высокая степень индустриализации 
предполагает низкий уровень зарегистрированной преступности против личности, 
зато количество преступлений против собственности возрастает»**. Различные 
формы девиантности соотносятся между собой не как «причина» и «следствие» 
(некорректны идеологические штампы, все еще распространенные в массовом 
сознании, типа «пьянство – путь к преступлению», «наркоманы – преступники» и т. 
п.), а как рядоположенные социальные феномены, имеющие «за спиной» общий 
генезис.
   * См., например: Человек как объект социологического исследования. Л., 1977. 
С. 101-104; Эффективность действия правовых норм. Л., 1977. С. 99-101; Henry A. 
F., Short J. S. Suicide and Homicide. Glencoe (III): The Free Press, 1954.
   ** Цит. по: Кристи Н. Плотность общества. М., 2001. С. 74-75.
  
  Различные девиантные проявления могут в одних условиях «накладываться», 
усиливая друг друга, в других – «разводиться», «гася» одно другое. Иначе говоря,
 происходит «интерференция» различных форм девиантности. Это, как нам кажется, 
теоретически и практически важная закономерность, не познанная до конца. 
Конкретизация условий и характера «интерференции» – дело будущих исследований.
  В-третьих, очевидна зависимость различных форм девиантности от среды 
(экономических, социальных, политических, культурологических факторов). При 
этом различные проявления девиантности по-разному «чувствительны» к тем или 
иным средовым воздействиям. Известно, например, что во время войн снижается 
уровень самоубийств (подробнее об этом см. в гл. 12). В периоды экономических 
кризисов растет корыстная преступность и снижается насильственная, а 
экономический «бум» влечет сокращение корыстных преступлений при «взрыве» 
насильственных, а также алкоголизации и наркотизации населения*. Это позволило 
американским исследователям заметить: «Коэффициенты преступности, как и женские 
юбки, ползут вверх в периоды процветания» и «чем больше богатство, тем гуще 
грязь»**...
   * Некоторые эмпирические данные см.: США: преступность и политика / Под ред 
Б. Никифорова. М., 1972. С. 237-243; Dolmen L. (Ed.) Crime Trends in Sweden. 
1988. Stockholm, 1990.
   ** Цит. по: США: преступность и политика С 239.
  
  В-четвертых, заслуживают особого внимания сложные взаимосвязи негативных и 
позитивных девиаций. Наши эмпирические исследования начала 70-х годов прошлого 
столетия досуговой деятельности жителей г. Орла и осужденных орловчан (до 
момента их ареста) показали, что в части пассивного потребления культуры 
осужденные отстают от населения в целом. Они меньше читают, слушают радио, 
смотрят телевизионные передачи, реже посещают музеи и театры. Однако в сфере 
самодеятельного творчества активнее были те, кто позднее оказался в числе 
осужденных! Представители такой маргинальной группы, как служащие без 
специального образования, показали наиболее высокие коэффициенты криминального 
и суицидального поведения, а также самодеятельного творчества*. Аналогичные 
данные были получены нами и при сравнительном обследовании ленинградцев, 
осужденных за совершение тяжких насильственных преступлений, и контрольной 
группы населения города (в конце 70-х гг. XX в.): если в целом уровень 
потребления культуры у осужденных ниже, то по ряду показателей активной 
досуговой деятельности, включая самодеятельное творчество, он оказался выше.
   * Человек как объект социологического исследования. Л., 1977.
  
  К подобному выводу пришли и москвичи, проводившие исследования в г. Тольятти: 
«Более активными в досуге (во всех его сферах) оказались осужденные в сравнении 
с законопослушными гражданами. Этот факт требует объяснения, но не может быть 
следствием случайности»*. А.А. Габиани выявил резко повышенную долю бывших 
спортсменов – мастеров и кандидатов в мастера среди наркоманов Грузии (25%). А 
в постсоветское время многие бывшие спортсмены пополнили ряды организованной 
преступности.
   * Волошина Л. А. Совершенствование условий в сфере досуга как фактор 
искоренения преступности // Методологические вопросы изучения социальных 
условий преступности. М., 1979. С. 137.
  
  Эти результаты исследований могут интерпретироваться как показатели 
повышенной социальной активности лиц («пассионариев» по Л. Гумилеву), не 
сумевших ее реализовать в социально полезных формах (творчестве) и «проявивших» 
себя в негативном девиантном поведении. Все это, наряду с литературными 
источниками, позволило предположить наличие своеобразного «баланса социальной 
активности» и системы факторов, определяющих ее структуру и динамику. В первом 
приближении баланс социальной активности в определенном 
пространственно-временном континууме может быть представлен как


где р – квантифицированные позитивные формы девиантного поведения,
   п – квантифицированные формы негативного девиантного поведения, 
   k – квантифицированные формы «нормального», конформного поведения.
  
  При этом увеличение интенсивности (уровня) одних форм активности (р – 
позитивных или же п – негативных девиаций) приводит к снижению интенсивности 
других форм по «принципу сообщающихся сосудов»*. Возможен и вариант 
одновременного увеличения (уменьшения) значений р и п при соответствующем 
снижении (увеличении) значения k. Эмпирические данные свидетельствуют о том, 
что в определенные (революционные?) периоды истории увеличиваются и позитивные, 
и негативные девиации при сокращении конформного поведения.
   * Гилинский Я. И. Исследование социальной активности населения при 
региональном социальном планировании // Региональное социальное планирование: 
Тезисы докладов конференции. Уфа, 1976. Ч. 1. С. 33; Гилинский Я., Раска Э. О 
системном подходе к отклоняющемуся поведению // Известия АН Эстонской ССР. Т.30.
 Общественные науки. 1981. №2. С. 134-142.
   
  
  Высказанные гипотезы («интерференция» социальных девиаций, «баланс социальной 
активности») представляют не только теоретический, но и практический интерес. 
Установление достоверных и устойчивых (закономерных) связей между различными 
проявлениями девиантности, между их позитивными и негативными формами могут 
быть использованы в системе социального контроля в целях нейтрализации одних, 
стимулирования других, «канализирования» социальной активности в 
социально-полезном направлении.
  
ЧАСТЬ II. ОБЪЯСНЕНИЕ ДЕВИАНТНОСТИ И ДЕВИАНТНОГО ПОВЕДЕНИЯ
  
  Проблема «причин» возникновения (генезиса), функционирования и изменения 
объектов исследования – основная и сложнейшая для каждой науки. Не представляет 
исключения и девиантология. Однако в последнее время ученые различных 
специальностей все чаще отказываются от самого термина «причина» и причинного 
объяснения своего объекта, предпочитая выявлять факторы, воздействующие на 
объект исследования, и устанавливать корреляционные зависимости между ними. Это 
обусловлено рядом обстоятельств. Мир очень сложен, взаимосвязи между системами 
и их элементами чрезвычайно сложны и многообразны. Очень трудно (а чаще 
невозможно) выделить причинно-следственную связь из всей совокупности 
взаимодействий даже в физических и биологических системах, не говоря уже о 
социальных, тем более, когда сам объект – такой как «девиантность» – не имеет 
естественных границ в реальности, а суть социальный конструкт.
  Неудивительно, что большинство современных зарубежных социологов, 
криминологов, девиантологов отказываются от бесконечного поиска «причин» 
девиантности, включая преступность, и их умножения, обосновывая тезис 
«корреляции против причинности» (correlation versus causation)*.
   * Winfree L., Abadinsky H. Understanding Crime. Theory and Practice. Chicago 
1996 P. 9-11.
  
  Вместе с тем, во-первых, выявление факторов, влияющих на уровень, структуру, 
динамику отдельных видов девиантности, действительно представляет собой важную 
исследовательскую задачу. Во-вторых, вся история девиантологии и криминологии 
как наиболее развитого ее элемента есть поиск причин, факторов, обстоятельств, 
обусловливающих возникновение и изменение девиантности и ее видов. В-третьих, 
именно в процессе такого поиска рождались девиантологические и 
криминологические концепции и теории, добывался огромный фактографический 
материал, подтверждающий или же опровергающий те или иные научные гипотезы. 
В-четвертых, без знания факторов, так или иначе влияющих на «девиантность» и ее 
отдельные виды, невозможна адекватная социальная реакция общества, более или 
менее эффективный социальный контроль.
  Эта часть нашей работы и посвящается проблемам объяснения девиантности. 
Прежде всего, будет представлен обзор основных направлений зарубежной и 
отечественной девиантологической и криминологической мысли (гл. 4, 5). Это 
непростая задача, поскольку, во-первых, исторически сложилось так, что 
большинство объяснительных теорий девиантности развивалось в рамках иных наук – 
прежде всего общей социологии и криминологии, отчасти – демографии, наркологии 
и суицидологии. Во-вторых, имеется огромная литература по истории криминологии 
и социологии девиантности (не говоря уже о первоисточниках – трудах виднейших 
социологов и криминологов). В-третьих, нет единства в периодизации истории 
социологии девиантности и классификации различных девиантологических 
направлений, школ, концепций. Нередко взгляды одного и того же автора 
рассматриваются многочисленными исследователями в рамках различных школ. 
Заинтересованный читатель может подробнее познакомиться с историей 
девиантологии в работах отечественных и зарубежных авторов*. В-четвертых, и это 
очень важно иметь в виду, нередко весьма трудно (если не невозможно) 
разграничить теории социологии девиантности и криминологии. Автора этих строк 
постоянно смущает, что, анализируя историю девиантологии, все время сбиваешься 
на историю криминологии. Определенным оправданием служит то, что зарубежные 
труды по истории социологии девиантности «грешат» тем же. И это неудивительно, 
ибо криминология как социология преступности – наиболее развитый элемент 
девиантологии, которая сама является подотраслью социологии.
   * Гилинский Я. Афанасьев В. Социология девиантного (отклоняющегося) 
поведения. Указ. соч.; Комлев Ю. Ю., Сафиуллин Н. X. Социология девиантного 
поведения: вопросы теории. Казань, 2000; Селегеев А. Молодежные правонарушения 
и делинквентные сообщества сквозь призму американских социологических теорий. 
Казань, 1997; Социальные отклонения. М., 1989; Социология преступности. М., 
1966; Атelang M. Sozial abweichendes Verhalten. Springer Verlag, 1986; Bryant C.
 (Ed.) Encyclopedia of Criminology and Deviant Behavior. Vol. I. Historical, 
Conceptual, and Theoretical Issues. Ibid.; Downes D., Rock P. Understanding 
Deviance. Ibid.; Goode E. Deviant Behavior. Second Edition. New Jersey: 
Englewood Cliffs, 1984; Liska A. Perspectives on Deviance. New Jersey, 1987; 
McCaghy Ch., Capron Т., Jamieson J. Deviant Behavior: Crime, Conflict, and 
Interest Groups. Fifth Edition. Allyn and Bacon, 2000; Pontell H. (Ed.) Social 
Deviance. Readings in Theory and Research. Third Edition. Prentice Hall, Upper 
Saddle River, 1999; Sumner С The Sociology of Deviance: An Obituary. Ibid.; 
Traub S., Little C. (Eds.) Theories of Deviance. Fourth Edition. Itasca (III.) 
F.E. Peacock Publishers, Inc., 1994.
  
  Далее, мы попытаемся изложить наши представления о генезисе девиантности (гл. 
6). При этом следует постоянно иметь в виду некоторую двусмысленность, 
«шизофреничность» объяснения девиантности. С одной стороны, рассматривая ее как 
социальную конструкцию, мы должны искать объяснение ее существования в 
деятельности властей, режима, законодателя, общества, общины по конструированию 
различных проявлений девиантности: «преступность», «наркотизм», «пьянство», 
«проституция» (например, так называемая «храмовая проституция» – вовсе не 
проституция в сегодняшнем понимании, ибо отсутствует признак корысти), 
«коррупция» и др. С другой стороны, пока и поскольку за этой относительно 
искусственной конструкцией скрываются реальные виды человеческой 
жизнедеятельности, возможно выявление факторов, условий, обстоятельств, при 
которых эти виды деятельности будут проявляться с большей или меньшей 
вероятностью, в большем или меньшем объеме.
  Поскольку большинство исследователей в прошлом искренне надеялись найти 
причины преступности, пьянства, проституции, наркотизма и т. п. как реально 
существующих феноменов, постольку вся (или почти вся) история социологии 
девиантности и криминологии есть история попыток установления объективных 
«причин» искусственного социального конструкта.
  
Глава 4. История девиантологической мысли 
  
§ 1. Зарождение девиантологических идей
  
     Что было, то и будет; 
и что делалось, то и будет делаться, 
и нет ничего нового под солнцем.
Екклесиаст
  
  Хотя социология девиантности как наука сформировалась лишь в XIX – XX вв., 
однако разнообразные взгляды относительно различных форм девиантного поведения 
существовали с того далекого времени, когда общество стало различать и выделять 
из всех видов человеческой жизнедеятельности те, которые наносят ущерб людям, 
обществу, государству.
  «Никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием 
ненависти прекращается она... И не было, и не будет, и теперь нет человека, 
который достоин только порицаний или только похвалы... Нельзя ударить брахмана, 
но и брахман пусть не изливает свой гнев на обидчика. Позор тому, кто ударил 
брахмана, и еще больший позор излившему гнев на обидчика»*, утверждается в 
«Дхаммападе» (Индия, III в. до н. э.). Мысли, полезные и в наши дни. Вообще 
буддизм утверждает терпимость, всепрощение, ненасилие. «Он не благороден, если 
совершает насилие над живыми существами. Его называют благородным, если он не 
совершает насилия ни над одним живым существом»**.
   * Антология мировой философии. М., 1969. Т. 1. Ч. 1. С. 129, 132, 133.
   ** Там же. С. 132.
  
  А вот рассуждения Мо-цзы (Китай, 480-400 гг. до н. э.) по поводу 
«экономических причин» девиантности: «Причина в том, хороший год или плохой. 
Если год урожайный, то люди становятся отзывчивыми и добрыми. Если же год 
неурожайный, то люди становятся черствыми и злыми»*. Он же о позитивных и 
негативных санкциях: «Кто делает добро, того следует прославлять; кто делает 
зло, того необходимо карать»**.
   * Там же. С. 203.
   ** Там же. С. 204.
  
  Кто бы мог подумать, что суть известной американской пословицы «Того, кто 
украл буханку хлеба, сажают в тюрьму; того, кто украл железную дорогу, – 
избирают в Сенат» была высказана иными словами еще Чжуан-цзы (Китай, 369-286 гг.
 до н.э.): «Того, кто крадет крючок с пояса, казнят, а тот, кто крадет царство, 
становится правителем». Его же рассуждение о двойственной роли, «балансе» 
девиаций – позитивных и негативных: «Если мудрецы не умрут, то большие 
разбойники не исчезнут»*. Чжуан-цзы выступает против ханжеского лицемерия 
слишком «правильных» людей: «Кто чрезмерно нравственен, тот затемняет природу 
вещей, дабы сделаться таким знаменитым... В настоящее время трупы осужденных по 
различным причинам на смерть лежат наваленными друг на друга, а закованные в 
кандалы толкают один другого на дорогах. Куда ни посмотришь – всюду можно 
видеть приговоренных к различным наказаниям. А конфуцианцы и последователи Мо 
Ди почтительно ходят на цыпочках, пробираясь среди толп заключенных с колодками 
на шее. О! Сколь велико их бесстыдство и криводушие»**.
   * Там же. С. 214. 
   ** Там же. С. 212, 214.
  
  Киники, будучи сами «девиантами», отрицающими многие моральные нормы своего 
времени, вскрывающими лицемерие, глупость, ханжество современников, с присущим 
им цинизмом откликались на «девиантные» ситуации. Так, основоположник кинизма 
Антисфен, увидев прелюбодея, спасавшегося бегством от неминуемой расправы, 
заметил: «Несчастный! Какой опасности ты мог бы избежать всего за один обол»*. 
Напомним, что один обол – входная плата в публичный дом, установленная Солоном.
   * Антология кинизма. Фрагменты сочинений кинических мыслителей. М., 1984. С 
54 
  
  Подчеркивая относительность людских привычек, другой известный киник Диоген, 
говорил: «Если кто-нибудь будет расхаживать по улицам и указывать на все 
средним пальцем, то подумают, что он сошел с ума, а если – указательным, то 
нет»*. Диоген не обошел и уже упоминавшуюся тему «хлеба и железной дороги». 
Увидев, как жрецы ведут мальчишку, укравшего чашу из храма, он воскликнул: 
«Крупные воры погоняют мелкого!»**.
   * Там же. С. 65. 
   ** Там же. С. 69.
  
  Одним из первых философов-энциклопедистов был Аристотель, оставивший после 
себя систему знаний, накопленных человечеством и развитых самим Аристотелем. В 
его огромном творческом наследии мы находим мысли, интересные и в 
девиантологическом отношении. Одно из принципиальных положений: «Люди ведут 
такой образ жизни, какой их заставляет вести нужда»*.
   * Аристотель. Сочинения. М., 1983. Т. 4. С. 389. 
  
  Аристотель понимал, что «люди вступают в распри не только вследствие 
имущественного неравенства, но и вследствие неравенства в получаемых почестях...
 Люди поступают несправедливо по отношению друг к другу не только ради 
предметов первой необходимости, ... но также и потому, что они хотят жить в 
радости и удовлетворять свои желания... Величайшие преступления совершаются 
из-за стремления к избытку, а не к предметам первой необходимости»*. Таким 
образом, в частности, неосновательны надежды на «имущественное равенство» как 
панацею от преступности. Мы еще вернемся к этой проблеме в гл. 6. Видя одну из 
причин преступлений и других негативных девиаций в испорченных привычках и 
вкусах людей, а также в страстях, затмевающих разум, Аристотель придавал 
большое значение семейному воспитанию – основе добродетельного поведения.
   * Там же. С. 421.
  
  Мы не ставим перед собой невыполнимую задачу хотя бы назвать всех предтеч 
социологии девиантности. Важно показать, что мыслители разных народов во все 
времена так или иначе касались извечной проблемы «зла» и «добра», «правильного» 
и «неправильного» поведения, преступлений и наказания. Но, пожалуй, нельзя 
пройти мимо авторов социальных утопий.
  
  Т. Мор в своей «Утопии» (полное название его труда – «Золотая книга, столь же 
полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове 
Утопии», 1516) высказал необычайно смелые для своего времени идеи относительно 
причин преступлений и целесообразности наказаний. Приведем обширную цитату. 
«Простая кража не такой огромный проступок, чтобы за него рубить голову, а с 
другой стороны, ни одно наказание не является настолько сильным, чтобы удержать 
от разбоев тех, у кого нет никакого другого способа снискать пропитание... Вору 
назначают тяжкие и жестокие муки, тогда как гораздо скорее следовало бы 
позаботиться о каких-либо средствах к жизни, чтобы никому не предстояло столь 
жестокой необходимости сперва воровать, а потом погибать... По моему мнению, 
совершенно несправедливо отнимать жизнь у человека за отнятие денег. Я считаю, 
что человеческую жизнь по ее ценности нельзя уравновесить всеми благами мира. А 
если мне говорят, что это наказание есть возмездие не за деньги, а за попрание 
справедливости, за нарушение законов, то почему тогда не назвать с полным 
основанием это высшее право высшей несправедливостью?»* Т. Мор рассчитывал на 
предупреждение преступлений в результате радикального переустройства общества.
   * Мор Т. Утопия. М.-Л., 1947. С. 52-63.
  
  В «Городе Солнца» (1623) Т. Кампанеллы нет частной собственности, все равны, 
все имеют возможность самореализации. «Поэтому, так как нельзя среди них 
(жителей Города Солнца. – Я. Г.) встретить ни разбоя, ни коварных убийств, ни 
насилий, ни кровосмешения, ни блуда, ни прочих преступлений, в которых обвиняем 
друг друга мы, – они преследуют у себя неблагодарность, злобу, отказ в должном 
уважении друг к другу, леность, уныние, гневливость, шутовство, ложь, которая 
для них ненавистнее чумы. И виновные лишаются в наказание либо общей трапезы, 
либо общения с женщинами, либо других почетных преимуществ на такой срок, какой 
судья найдет нужным для искупления проступка»*. Итак, в «переводе» на 
современный язык: определенные социально-экономические условия позволяют 
избавиться от деяний, ныне признаваемых преступными, но тогда общество 
конструирует новый набор проступков, подлежащих наказанию; при этом меры 
«наказания» достаточно либеральны и не связаны ни с отнятием жизни, ни с 
лишением свободы. Впрочем, утопия она и есть утопия...
   * Кампанелла. Город Солнца. М.-Л., 1947. С. 40.
  
  Мы находим у Т. Кампанеллы и позитивные санкции за позитивные девиации: 
«Памятники в честь кого-нибудь ставятся лишь после его смерти. Однако еще при 
жизни заносятся в книгу героев все те, кто изобрел или открыл что-нибудь 
полезное или же оказал крупную услугу государству либо в мирном, либо в военном 
деле»*.
   * Там же. С. 97.
  
  И по мнению Б. Спинозы зло, преступление не являются чем-то естественным по 
своей природе, а суть социальный конструкт. «Все вещи необходимы и в природе 
нет ни добра ни зла... В естественном состоянии нет ничего, что было бы добром 
или злом по общему признанию... В естественном состоянии нельзя представить 
себе преступления; оно возможно только в состоянии гражданском, где по общему 
согласию определяется, что хорошо и что дурно, и где каждый должен повиноваться 
государству. Таким образом, преступление есть не что иное, как неповиновение, 
наказываемое вследствие этого только по праву государственному; наоборот, 
повиновение ставится гражданину в заслугу... В естественном состоянии нет 
ничего, что можно было бы назвать справедливым или несправедливый»*.
   * Спиноза Б. Избранные произведения. М., 1957. Т. 1. С. 119, 554.
  
  Представим дальнейшие этапы развития девиантологии в виде схемы.
  

  
§ 2. Классическая школа уголовного права и криминологии
  
  Хотя зарождение социологии девиантности связывают с именем Э. Дюркгейма, 
однако некоторые идеи криминологии, возникшей раньше, имеют непосредственное 
отношение к осмыслению девиантности. Поэтому кратко рассмотрим предшественников 
криминологии – классическую школу уголовного права (XVIII в.)*. Ее идеи 
основывались на религиозном понимании свободы воли и греховности человека. Если 
благодаря свободе воли индивид выбирал путь греха, совершал преступление, он 
подлежал каре за содеянное. Чем тяжелее был грех, тем более жестоким должно 
было быть воздаяние. В рамках классической школы вызревали представления о 
преступности, преступлении, их причинах и мерах социального контроля.
   * С этого начинают нередко и западные историки девиантологии: Bryant С. (Ed.
). Vol. 1. Ibid. P. 43-45; Lamnek S. Theorien abweichenden Verhaltens. Vierte 
Auflage. Munchen: W. Fink Verlag, 1990; McCaghy Ch., Capron Т., Jamieson J. 
Ibid. P. 7-9. 
  
  Но взгляды крупнейших представителей классической школы криминологии (Ч. 
Беккариа, И. Бентама) существенно отличались от современных им 
уголовно-правовых воззрений.
  Наибольшую известность приобрел труд Ч. Беккариа «О преступлениях и 
наказаниях» (1764). Написанный совсем молодым ученым, он стал своего рода 
«бестселлером», переведенным с французского языка на десятки других языков. 
Принимая возмездный характер уголовной юстиции, пропорциональность воздаяния, Ч.
 Беккариа прежде всего ограничил понятие преступления. Преступлением может 
считаться только такое деяние, которое причиняет реальный вред, прямо и ясно 
указано в законе, а сам закон обязателен для граждан и правителей. Эти 
требования были направлены против осуждения по аналогии, против неравенства 
перед законом.
  Причины преступлений Ч. Беккариа видит во всеобщей борьбе человеческих 
страстей и прежде всего – в наслаждении и страдании*. При этом борьба 
человеческих страстей служит источником не только преступлений, но и полезных 
деяний («позитивных девиаций»!). Наряду с психологическими основаниями 
преступлений, ученый не обошел вниманием и социально-экономические факторы. Так,
 в кражах он усматривал преступления нищеты и отчаяния.
   * Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. М., 1939. С. 222.
  
  Особенно важны взгляды Ч. Беккариа по проблеме наказания, целью которого он 
считает удержание людей от совершения преступлений, а не месть. Ученый выступал 
против жестокости наказания. Жестокие наказания не только не выполняют функции 
предупреждения преступлений, но напротив: «В те времена и в тех странах, где 
были наиболее жестокие наказания, совершались и наиболее кровавые и 
бесчеловечные действия, ибо тот же самый дух зверства, который водил рукой 
законодателя, управлял рукой и отцеубийцы и разбойника»*. Неудивительно, что Ч. 
Беккариа, вопреки распространенным в то время (да, к сожалению, нередко и в 
наши дни) взглядам, выступал против смертной казни: «Смертная казнь не может 
быть полезна, потому что она подает пример жестокости... Мне кажется нелепым, 
что законы,... которые запрещают и карают убийство, сами совершают его и для 
отвращения граждан от убийства сами предписывают совершение его».
   * Там же. С. 310. 
  
  Ч. Беккариа впервые сформулировал принцип неотвратимости наказания: «Одно из 
самых действенных средств, сдерживающих преступления, заключается не в 
жестокости наказаний, а в их неизбежности»*. Наконец, Ч. Беккариа, вслед за Ш. 
Монтескье, провозгласил приоритет предупреждения преступлений перед наказанием 
за них. При этом он понимал, что возможности государства по противодействию 
преступности ограничены, ибо «невозможно предупредить все зло».
   * Там же. С. 308-309.
  
  И. Бентам в известной степени разделял взгляды Ч. Беккариа. Кроме того, он 
еще в 1778 г. обратил внимание на статистические закономерности и устойчивость 
преступности. А его мысль о том, что человек стремится получить максимальное 
удовольствие и испытать минимальные страдания надолго завладела умами 
специалистов в области уголовного права.
  В целом, зародившись в недрах классической школы уголовного права, 
классическая криминология сделала первые важные шаги в становлении криминологии 
как науки. Вместе с тем, прогрессивные для своего времени взгляды Ч. Беккариа и 
И. Бентама носили все еще умозрительный характер. Преодолеть этот недостаток 
стало возможным на основе позитивистских воззрений следующего – XIX столетия.
  
§ 3. Позитивизм в философии, науке, социологии
  
  Зарождение позитивизма заслуженно связывают с именем О. Конта. К числу первых 
теоретиков позитивизма относят также Г. Спенсера и К. Маркса.
  О. Конт, будучи социальным философом (термин «социология» он впервые 
использовал в «Курсе позитивной философии», 1838), полагал, что существующие 
социальные науки не могут считаться таковыми (науками), пока и поскольку они 
метафизичны, носят умозрительный характер, не основываются на методах 
естественных наук – измерении, наблюдении, эксперименте и т. п. Наука должна 
основываться на фактах, а не догмах, воображение должно быть подчинено 
наблюдению. «Теологическое и метафизическое состояния какой-либо науки 
отличаются одной общей чертой: господством воображения над наблюдением... Чтобы 
сделать... науку позитивной, нужно установить в ней... преобладание наблюдения 
над воображением»*.
   * Конт О. Система позитивной политики // Родоначальники позитивизма. СПб., 
1910. Вып. 2. С. 108, 111.
  
  Идеи позитивизма нашли отражение в трех основных направлениях: биологическом, 
или антропологическом, психологическом и социологическом. Возникновение каждого 
из этих трех направлений связывают обычно (более или менее справедливо) 
соответственно с именами Ч. Ломброзо, Г. Тарда и А. Кетле. И хотя позитивизм в 
«чистом виде» давно сменили плюралистические концепции, неомарксизм, 
«критическая криминология», постмодернизм, однако с момента возникновения этих 
трех направлений и до сегодняшних дней мы почти безошибочно можем отнести к 
тому или иному из них любую девиантологическую школу, теорию, концепцию.
  
Биологическое(антропологическое) направление
  
  Бесспорным родоначальником этого направления считается Ч. Ломброзо – тюремный 
врач из Турина. С помощью антропологических методов он измерял различные 
параметры строения черепа многочисленных заключенных, их вес, рост, длину рук, 
ног, туловища, строение ушей и носов, а при вскрытии умерших – строение и вес 
внутренних органов. Всего за свою многолетнюю практику он исследовал свыше 
одиннадцати тысяч лиц, осужденных за совершение преступлений. Свое главное 
открытие Ч. Ломброзо описывает вполне поэтически: «Внезапно однажды утром 
мрачного декабрьского дня я обнаружил на черепе каторжника целую серию 
атавистических ненормальностей, ...аналогичную тем, которые имеются у низших 
животных. При виде этих странных ненормальностей – как будто бы ясный свет 
озарил темную равнину до самого горизонта – я осознал, что проблема сущности и 
происхождения преступников была разрешена для меня»*.
   * Цит. по: Яковлев А. М. Преступность и социальная психология: 
Социально-психологические закономерности противоправного поведения. М., 1971. С.
 20.
  
  Результаты исследований и выводы о «прирожденном» преступнике, отличающемся 
от других людей чертами «вырождения» («преступник – это атавистическое существо,
 которое воспроизводит в своей личности яростные инстинкты первобытного 
человечества и низших животных») нашли отражение в труде Ч. Ломброзо 
«Преступный человек» (1876). Признаки «вырождения» проявляются в многочисленных 
«стигматах»: «ненормальности» в строении черепа, низкий или скошенный лоб, 
огромные челюсти, высокие скулы, приросшие мочки ушей и т. п. Ч. Ломброзо 
создал целую серию «портретов» различных преступников – убийц, грабителей, 
воров, насильников, поджигателей и др. Разработанная им классификация 
преступников включала четыре типа: прирожденные, душевнобольные, по страсти 
(включая политических маньяков), случайные.
  Ч. Ломброзо затронул еще одну девиантологическую тему: с биологических 
позиций он рассматривал проблему гениальности и помешательства*. Со временем, 
под давлением обоснованной критики, Ч. Ломброзо стал уделять внимание и иным – 
социальным, демографическим, климатическим факторам**. Однако он навсегда вошел 
в историю криминологии как автор теории врожденного преступника.
   * Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство. СПб., 1892 (репринтное издание, 
1990). 
   ** Ломброзо Ч. Преступление. СПб., 1900.
  
  Результаты антропологических исследований Ч. Ломброзо не выдержали проверки. 
Так, еще при его жизни Ч. Горинг осуществил сравнительное исследование трех 
тысяч человек – заключенных (основная группа) и учащихся Оксфорда, Кембриджа, 
колледжей, военнослужащих (контрольная группа). Результаты не выявили значимых 
различий между группами и были опубликованы в книге «Заключенный в Англии» 
(1913). Вывод Ч. Горинга был вполне категоричен: «Нет такой вещи как физический 
криминальный тип»*. Позднее аналогичные исследования проводили и другие ученые 
(Н. Ист, В. Хиле, Д. Зернов и др.) с теми же результатами. Миф о «врожденном 
преступнике» был развеян, хотя иногда возникали его рецидивы...
   * Goring Ch. The English Convict: A Statistical Study. L, 1913. P. 173. 
  
  Ученики Ч. Ломброзо и его соотечественники Э. Ферри и Р. Га-рофало вслед за 
учителем признавали роль биологических, наследственных факторов. Вместе с тем 
они уделяли внимание психологическим (особенно Р. Гарофало) и социальным 
факторам в обусловленности преступлений. Они оба отрицали идею свободы воли, 
занимаясь поиском причин преступлений.
  Э. Ферри выделял антропологические (телесная и духовная природа индивидов), 
физические (естественная среда) и социальные детерминанты преступлений. 
Наказание должно выполнять чисто предупредительную, оборонительную функцию. В 
«Криминальной социологии» (в российском издании – «Уголовная социология»*) Э. 
Ферри писал, обосновывая принципы позитивизма: «Раньше наука о преступлениях и 
наказаниях являлась по существу лишь изложением теоретических выводов, к 
которым теоретики пришли только с помощью логической фантазии. Наша школа 
превратила ее в науку позитивного наблюдения. Основываясь на антропологии, 
психологии и статистике преступности, а также на уголовном праве и исследовании 
тюремного заключения, эта наука превращается в синтетическую науку, которую я 
сам назвал "Криминальной социологией"». Э. Ферри отстаивал вероятностный 
характер обусловленности девиантного поведения теми или иными факторами. Он 
придавал большое значение превентивным мерам (улучшению условий труда, быта и 
досуга, освещению улиц и подъездов, условиям воспитания и т. п.), считал, что 
государство должно стать инструментом улучшения социально-экономических условий.

   * Ферри Э. Уголовная социология. СПб., 1900.
  
  Антропологическое, или биологическое, направление отнюдь не исчерпывается 
ломброзианством.
  По мнению немецкого психиатра Э. Кречмера и его последователей (прежде всего 
– американского криминолога У. Шелдона), прослеживается связь между типом 
строения тела, характером человека, а следовательно, и его поведенческими 
реакциями, включая преступные. Согласно их «теории конституциональной 
предрасположенности», высокие и худые люди – эктоморфы («церебротони-ки», по 
Шелдону, или астеники) – чаще будут робкими, заторможенными, склонными к 
одиночеству, интеллектуальной деятельности. Сильные, мускулистые мезоморфы 
(«соматотоники», или атлеты) отличаются динамичностью, стремлением к господству 
и наиболее склонны к девиациям. Невысокие, полные эндоморфы («висцеротоники», 
или пикники) – общительны, спокойны, веселы. Связь между физической 
конституцией, чертами характера и поведенческими реакциями действительно 
существует, но представители всех типов физической конституции и различных 
типов характера (со времен И. П. Павлова хорошо известны холерики, сангвиники, 
флегматики и меланхолики, хотя современные классификации характера намного 
сложнее и разнообразнее) могут отличаться как законопослушным поведением, так и 
девиантным – позитивным и негативным.
  К. Юнг (1923) различал два основных типа личности: экстравертов, 
ориентированных на общение, склонных к новаторству (иногда с элементами 
авантюризма), и интровертов, ориентированных на себя, замкнутых, избегающих 
риска, настроенных консервативно. Г. Агаенк (1963) для более полной 
характеристики типов личности дополнил экстравертов (открытость) – интровертов 
(замкнутость) характеристиками стабильности – нестабильности (уровень 
тревожности). И также пытался связать криминальное поведение с личностными 
особенностями. В частности, Г. Айзенк считал, что экстраверты более склонны к 
преступлениям, чем интроверты.
  
  По мере развития современной биологии и генетики в рамках биологического 
направления возникают все новые и новые теории. Назовем лишь некоторые из них. 
Подробнее же они освещаются в современной книге Д. Фишбайн*.
   * Fishbein D. Biobehavioral Perspectives in Criminology. Wadsworth, Thomson 
Learning, 2001.
  
  Концепция близнецов. В ряде исследований (Loehlin, Nichols, 1976 и др.) было 
установлено, что одинаковое (в том числе девиантное) поведение взрослых пар 
однояйцовых (монозиготных) близнецов наблюдается относительно чаще, нежели у 
пар двуяйцовых (дизиготных) близнецов. В одном из исследований, например, такое 
совпадение было в 77% случаев однояйцовых и в 12% случаев двуяйцовых близнецов. 
Отсюда делался вывод о роли генетической предрасположенности к тем или иным 
поведенческим формам. Однако различные исследователи получали неодинаковые 
результаты, не всегда изучались условия воспитания обоих близнецов, так что 
сторонников «близнецового» объяснения девиантного поведения не так уж много.
  Хромосомная теория. П. Джекобе (1966) на основе изучения заключенных в 
шведских тюрьмах выдвинул гипотезу о повышенной агрессивности и, соответственно,
 высоком уровне насильственных преступлений у мужчин с лишней Y хромосомой (XYY 
вместо стандартного набора ХY). Позднее Т. Поуледж опроверг это предположение. 
Если мужчины с лишней Y хромосомой и отличаются повышенной агрессивностью, то 
их удельный вес в популяции крайне невысок (1 из 1000) и постоянен, а уровень 
насильственной преступности существенно меняется во времени и пространстве. По 
данным Р. Фокса (1971), заключенные с хромосомным набором XYY не более склонны 
к насилию, чем другие заключенные, но относительно чаще совершают имущественные 
преступления. Кроме того, повышенная агрессивность может проявляться и в 
общественно полезном или допустимом поведении (спортсмены, полицейские, 
военнослужащие).
  Частота пульса. Кембриджское лонгитюдное (изучение одних и тех же лиц на 
протяжении значительного периода времени) исследование свыше 400 мужчин 
показало, что те, у кого частота пульса в состоянии покоя была ниже (66 ударов 
в секунду), чем в среднем (68 ударов в секунду), относительно чаще оказывались 
осужденными за насильственные преступления (D.Farrington, 1997). Аналогичные 
результаты были получены в исследованиях М. Wadsworth (1976) и A, Raine (1993)*.
 Но вероятнее всего такой одиночный фактор как частота пульса является лишь 
одним из показателей общего состояния нервной системы, так или иначе влияющего 
на поведение, в том числе – агрессивное.
   * Подробнее см.: Sheley J. (Ed.) Criminology: A Contemporary Handbook. Third 
Ed. Wadsworth, Thomson Learning. 2000. P. 326-328.
  
  Уровень серотонина в крови. На основе результатов многочисленных исследований 
некоторые ученые предполагают, что повышенный уровень серотонина в крови 
свидетельствует о более высокой вероятности агрессивного поведения.
  Роль тестостерона. Точно так же считается, что повышенный уровень 
тестостерона (мужского полового гормона) может увеличивать агрессивность 
поведения. Некоторые исследователи полагают, что аналогичную роль в женском 
агрессивном поведении играют женские гормоны.
  Однако, во-первых, результаты различных исследований нередко противоречивы. 
Во-вторых, ряд исследований показали, что уровень гормонов весьма чувствителен 
к внешним условиям. В-третьих, и это главное, – нет никаких доказательств 
специфического влияния всех вышеназванных биологических факторов (лишняя Y 
хромосома, частота пульса, уровень серотонина или гормонов и др.) именно на 
девиантное поведение. Это не исключает того, что при прочих равных условиях 
генетическая составляющая может играть определенную роль в большей или меньшей 
вероятности той или иной поведенческой реакции конкретного индивида (достаточно,
 например, напомнить, что в генезисе алкоголизма роль наследственности велика, 
а в состоянии алкогольного опьянения совершается немало правонарушений). В 
одной из своих книг российский психолог В. Леви заметил: «Социум выбирает из 
психогенофонда». Иначе говоря, социальные факторы влияют на поведение 
опосредствованно – через генетические и психологические особенности свойств 
личности. Наконец, в-четвертых, все эти рассуждения, равно как иные идеи 
сторонников биологического и психологического направлений, имеют отношение к 
индивидуальному девиантному поведению, но никак не объясняют девиантность как 
социальный феномен.
  
Психологическое направление
  
  Становление психологического направления связывают с двумя именами: Р. 
Гарофало и Г. Тар да. О первом из них уже говорилось выше. Его работа «Критерии 
опасного состояния» (1880) обосновывает, в частности, так называемый 
клинический подход к изучению личности преступника. Идеи «опасного состояния» 
позднее, во второй половине XX в., активно развивал Ж. Пинатель.
  Г. Тард в своих книгах «Законы подражания» и «Философия наказания» (обе вышли 
в 1890 г.) объяснял преступное поведение подражанием и обучением. Поскольку в 
основе преступного акта лежат психологические механизмы, постольку, с точки 
зрения Г. Тарда, суд должен решать вопрос лишь о виновности/невиновности 
обвиняемого, тогда как меры воздействия на виновного определяет медицинская 
комиссия.
  Вполне обоснованно обращаясь к психологическим факторам индивидуального 
преступного поведения, Г. Тард излишне абсолютизирует роль подражания, 
усматривая в «законе подражания» едва ли не основной закон развития общества и 
цивилизации.
  Склонность к психологизации социальных явлений не помешала Г. Тарду в ряде 
вопросов занять социологические позиции. Так, он социологически верно отметил 
относительность самого понятия отклонения (преступления): «Система добродетелей,
 так же как и система преступления и порока, меняется вместе с ходом истории»*. 
Отношение ученого к преступности как социальному феномену позволило ему сделать 
вполне социологический вывод: «Если бы дерево преступности со всеми своими 
корнями и корешками могло бы быть когда-нибудь вырвано из нашего общества, оно 
оставило бы в нем зияющую бездну»**.
   * Тард Г. Сравнительная преступность. М., 1907. С. 33.
   ** Тард Г. Преступник и преступления. М., 1906. С. 62.
  
  Г. Тард один из первых обратил внимание на то, что повышение благосостояния, 
уровня жизни, образования не влечет за собой сокращения преступности. Скорее – 
наоборот! «Рост трудовой деятельности и богатства делает естественным рост 
преступлений и преступников! А где же, следовательно, нравственная сила труда, 
нравственная добродетель богатства, о которых столько говорили? Образование 
сделало большие успехи. Где же благодетельное, столь прославленное действие 
просвещения на нравы?... Три великих предупредительных лекарства от социальной 
болезни: труд, общее довольство и образование – усиленно действовали не раз, а 
поток преступности, вместо того, чтобы пересохнуть, вдруг вышел из берегов»*. Г.
 Тард увидел также широчайшую распространенность преступлений «людей богатых и 
признаваемых честными» (позднее такие преступления будут названы 
«беловоротничковыми»).
   * Тарб Г. Сравнительная преступность. С. 95.
  
  Наконец, заметим, что на примере Р. Гарофало и Г. Тарда мы лишний раз 
убеждаемся в относительности любой схемы, любой классификации. Так, взгляды Р. 
Гарофало в равной степени относятся к антропологическому и психологическому 
направлениям, а работы Г. Тарда иллюстрируют и психологический, и 
социологический подходы к проблеме преступности, преступления и наказания. 
Впрочем, еще Э. Ферри обосновывал правильность и научную совместимость своих 
антропологических и социологических воззрений*.
   * Ферри Э. Уголовная антропология и социализм // Уголовное право и социализм 
/ Под ред. М. Н. Гернет. М., 1908. С. 204-215; Он же. Уголовная социология. СПб.
, 1910.
  
  К психологическому направлению относится и фрейдизм. Сам 3. Фрейд не 
обращался специально к девиантологической тематике, если не считать 
психоаналитического разбора произведений Ф. М. Достоевского; в этой своей 
работе З. Фрейд сформулировал небезынтересное для нас утверждение: «Для 
преступника существенны две черты – безграничное себялюбие и сильная 
деструктивная склонность; общим для обеих черт и предпосылкой для их проявлений 
является безлюбовность, нехватка эмоционально-оценочного отношения к человеку»*.
 Однако его теория не могла не отразиться на психологических подходах к 
проблеме девиаций, особенно – сексуальных.
   * Фрейд З. Достоевский и отцеубийство // Фрейд З. «Я» и «Оно»: Труды разных 
лет. В 2 кн. Тбилиси, 1991. Кн. 2. С. 408.
  
  Напомним, что З. Фрейд выделял в структуре личности три составляющие: «Я» 
(Ego), «Оно» (Id) и «Сверх-Я» (Super-Ego). «Оно» – глубинный слой 
бессознательных влечений, «разгул» сексуальных и агрессивных инстинктов. Не 
будь других составляющих личности, человек всегда действовал бы по велению Id 
(с точки зрения З. Фрейда, человек асоциален по природе). «Я» – сфера 
сознательного, посредник между бессознательным, внутренним миром человека и 
внешней реальностью – природной и социальной. Ego развивается из Id в процессе 
социализации индивида. «Сверх-Я» – внутриличностная совесть, «хранилище 
моральных установлений», своего рода моральная цензура, представляющая собой 
установки общества. Super-Ego – посредник между бессознательным и сознанием в 
их непримиримом конфликте, ибо сознание само по себе не способно обуздать 
веления бессознательного. Другим важнейшим положением З. Фрейда является учение 
о либидо – половом влечении, которое, начиная с раннего детства, на 
бессознательном уровне определяет большинство намерений и поступков человека.
  Легко представить, сколь обширное поле открывается для девиантологической 
интерпретации этих положений. Это и «победа» бессознательного, проявившаяся в 
конкретном девиантном акте, и либидо, выплеснувшееся в сексуальное или иное 
насилие, и роль невротических реакций в механизме индивидуального девиантного 
поступка, и сублимация (переключение) либидо либо в криминальное русло, либо – 
в творчество!
  Разумеется, учение самого З. Фрейда и его учеников и последователей (К. Юнга, 
А. Адлера, В. Рейха) было неизмеримо сложнее и глубже, чем описанная выше схема.
 Психоаналитический подход позволяет вскрыть глубинные психологические 
особенности различных поведенческих актов. Интересное исследование этой темы 
было предпринято украинским криминологом А. Ф. Зелинским*.
   * Зелинский А. Ф. Осознаваемое и неосознаваемое в преступном поведении. 
Харьков, 1986.
  
  К. Юнг, так же как Фрейд, а еще раньше – Ч. Ломброзо, интересуются проблемой 
творчества. Для них гениальность и помешательство, творчество и преступление, 
«гений и злодейство» – вопреки пушкинскому «Моцарт и Сальери» – совместимы, 
имеют единую природу, одни истоки, в частности, – вытесненную сексуальность, 
сублимацию. К. Юнг внимательно исследует с психоаналитической точки зрения, 
творчество Т. Парацельса и 3. Фрейда, Дж. Джойса и П. Пикассо, Гете и Данте*.
   * Юнг К. Собрание сочинений. Т. 15. Феномен духа в искусстве и науке. М., 
1992.
  
  Неофрейдизм, характеризующийся большей «социологизацией» изучаемых процессов, 
сделал еще один шаг в интересующем нас направлении. Так, К. Хорни подробно 
исследует проблему невротизации личности, а ведь среди лиц, находящихся в 
местах лишения свободы наблюдается высокий удельный вес лиц с невротическими 
расстройствами. Мазохизм – моральный и физический – К. Хорни объясняет 
невротическими страданиями. Многие ее идеи о механизмах развития личности, роли 
детства в формировании личности представляют несомненный интерес для 
девиантологии*.
   * См.: Хорни К. Невротическая личность нашего времени. Самоанализ. М., 1993.
  
  Интересно, что в одном из писем К. Юнг так характеризует связь невротизма с 
потенциальными сексуальными отклонениями: «Подлинно здоровое состояние для 
невротика – это сексуальная распущенность»*.
   * Цит. по: Эткинд А. Эрос невозможного: История психоанализа в России. СПб., 
1993. С. 167.
  
  Труды другого крупнейшего представителя неофрейдизма – Э. Фромма косвенно или 
непосредственно посвящены девиантологической тематике. Косвенно – когда 
обсуждаются проблемы этики, смысла жизни, «иметь или быть»*. Непосредственно – 
когда ученый один из главных своих трудов посвящает исследованию агрессии и 
насилия как психологического, социального, политическо-еномена**.
   * Фромм Э. Психоанализ и этика. М., 1993; Он же. Иметь или быть? М., 1990.
   ** Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994.
  
  С точки зрения Э. Фромма, «все человеческие страсти, "хорошие" и "дурные", 
следует понимать не иначе как попытку человека преодолеть собственное банальное 
существование во времени и перейти в трансцендентное* бытие»**. Это чрезвычайно 
важное для девиантологии положение. Любая девиация, девиантный поступок – 
попытка (осознанная или нет) прорвать сковывающие социальные нормы, 
самоутвердиться, самореализоваться как Индивидуальность, непохожая на «всех 
других», и тем самым «придать смысл своей жизни». Поэтому и садист – человек, 
«который не смог найти другого способа реализовать данные ему от рождения 
качества». И наилучший путь превенции негативных девиаций – «создать такие 
условия, при которых высшей целью всех общественных устремлений станет 
всестороннее развитие человека»***.
   * Трансцендентное – выходящее за пределы наличного бытия, повседневности.
   ** Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. С. 27.
   *** Там же. С. 28.
  
  Э. Фромм различает агрессию конструктивную, доброкачественную (например, 
игровая, оборонительная) и деструктивную, злокачественную. Последняя 
проявляется в некрофилии. Типичный субъект некрофилии – А. Гитлер. Его 
деструктивной агрессии и некрофильской сути Э. Фромм посвящает целую главу 
(XIII) своего труда.
  Некрофилам свойственно ратовать за негативные санкции, силовые решения 
конфликтов, за репрессивные меры социального контроля над девиантностью. На 
основании эмпирического исследования в США Э. Фромм делает вывод: 
«Антижизненные (деструктивные) тенденции весьма примечательно коррелируют с 
политическими воззрениями тех лиц, которые выступают за усиление военной мощи 
страны... Лица с деструктивной доминантой считали приоритетными следующие 
ценности: более жесткий контроль над недовольными, строгое соблюдение законов 
против наркотиков, победное завершение войны во Вьетнаме, контроль над 
подрывными группами и их действиями, усиление полиции и борьба с мировым 
коммунизмом»*. Тогда как, согласно экспериментам Б. Скиннера, позитивные 
санкции, «похвала, вознаграждение являются более сильным и действенным стимулом,
 чем наказание»**.
   * Там же. С. 293.
   ** Там же. С. 47.
  
  В работе «Здоровое общество» Э. Фромм говорит о «патологии нормальности», 
когда человек пытается быть конформным, соблюдать социальные нормы, которые 
сами патологичны, ибо препятствуют самореализации личности.
  Э. Фромм обсуждает и многие другие вопросы общественного бытия, имеющие 
отношение к нашей теме. Так, Э. Фромм пишет: «Гипнотические методы, 
используемые в рекламе и политической пропаганде, представляют собой серьезную 
угрозу психическому здоровью, особенно ясному критическому мышлению и 
эмоциональной независимости. Я нисколько не сомневаюсь в том, что ... 
употребление наркотиков наносит здоровью человека гораздо меньший вред, чем 
различные методы "промывания мозгов"»*.
   * Фромм Э. Иметь или быть? М., 1990. С. 194.
  
  Подводя краткий итог психологическому направлению, можно отметить бесспорный 
интерес представленных этим направлением исследований психологической 
составляющей девиантного поведения и бесплодность попыток ответить на вопрос о 
причинах девиантности как социального феномена.
  
Социологическое направление
  
  Строго говоря, именно в рамках этого направления сформировалась и развивается 
социология девиантности и социального контроля как специальная социологическая 
теория.
  Описание многочисленных социологических школ и концепций в девиантологии 
существенно затруднено не только их изобилием, но и многочисленностью их 
классификаций. Почти каждый известный социолог девиантности относится 
исследователями к разным школам, течениям, теориям. В этом легко убедиться, 
полистав как отечественные, так и зарубежные учебники и монографии по 
социологии девиантности.
  В большинстве из них выделяются следующие основные школы и концепции в рамках 
социологического осмысления девиантности: функционализм (Э. Дюркгейм); 
социальная дезорганизация (У. Томас и Ф. Знанецкий, Р. Парк); аномия (Э. 
Дюркгейм, Р. Мертон, Р. Клоуард, Л. Оулин); чикагская школа; конфликт культур и 
девиантных субкультур; социальное научение (Social Learning), включая теорию 
дифференцированной ассоциации и нейтрализации (Г. Беккер, Э. Сатерленд, Д. 
Кресси, Г. Сайке и Д. Матза); контроля (Т. Хирши); символический интеракционизм 
или стигматизация (Ч. Кули, В. Гоффман, Ф. Танненбаум, Е. Лемерт); теории 
конфликта, включая марксистские и неомарксистские (К. Маркс, Р. Кини, А. 
Лиазос); «современные» («радикальные», феминизм, постмодернизм)*. При этом, 
во-первых, лишь не более шести концепций повторяются у всех авторов. Во-вторых, 
как легко заметить, Э. Дюркгейма относят по меньшей мере к двум школам. 
В-третьих, лишь некоторые авторы рассматривают Р. Мертона не только как 
представителя теории аномии, но и создателя теории напряжения (Strain Theory). 
Наконец, все авторы наряду с подробным анализом социологических концепций, 
упоминают многочисленные биологические, психологические, медицинские теории 
девиантного поведения.
   * Downes D., Rock P. (1998) Ibid; Lamnek S. (1990) Ibid; McCaghy Ch., Capron 
T. (2000) Ibid; Pontell H. (1999) Ibid; Traub S., Little C. (1994) Ibid.
  
  Кроме того, и это очень существенно, в основе большинства девиантологических 
теорий лежат определенные философские, мировоззренческие предпосылки, а также 
заимствования из работ специалистов смежных профессий. Так, по мнению Downes и 
Rock, современные радикальные теории восходят к Платону, И. Канту, Г. В. Ф. 
Гегелю, Ж.-Ж. Руссо и К. Марксу; теории контроля включают идеи Т. Гоббса, 
психологов Г. Айзенка и З. Фрейда, социологию Э. Дюркгейма и т. п. Можно 
сказать, – делают вывод авторы, что социология девиантности есть просто удобный 
случай обобщить все интеллектуальные труды Запада*.
   * Downes D., Rock P. Ibid. P. 11.
  
  Ниже мы будем придерживаться существующих представлений об истории 
девиантологии, останавливаясь на тех из предшественников, чьи взгляды 
представляются наиболее значимыми.
  Рождение социологического направления позитивистской криминологии датируется 
с точностью до дня. 9 июля 1831 г. статистик А. Кетле, выступая на заседании 
Бельгийской королевской академии наук в Брюсселе, в своем докладе заявил: «Мы 
можем рассчитать заранее, сколько индивидуумов обагрят руки в крови своих 
сограждан, сколько человек станут мошенниками, сколько станут отравителями, 
почти так же как мы заранее можем подсчитать, сколько человек родится и сколько 
человек умрет... Здесь перед нами счет, по которому мы платим с ужасающей 
регулярностью, – мы платим тюрьмами, цепями и виселицами»*. Статистические 
исследования свидетельствуют об относительной стабильности преступности и 
отдельных ее видов в прошлом и настоящем. Эта стабильность может использоваться 
для «предсказания» (прогноза) преступности в будущем. Относительно устойчиво не 
только число преступлений, но и использованных при этом орудий. «Во всем, что 
касается преступлений, числа повторяются с таким постоянством, что этого нельзя 
не заметить»**. В обобщающем труде «Социальная система и законы ею управляющие» 
(1848) А. Кетле доказывает, что казалось бы в хаосе общественной жизни 
проявляются статистические закономерности, все социальные феномены 
взаимосвязаны и влияют друг на друга.
   * Цит. по: Яковлев А. М. Преступность и социальная психология. С. 39. См. 
также: Кетле А. Человек, развитие его способностей или опыт социальной физики. 
Киев, 1965.
   ** Кетле А. Указ. соч. С. 5.
  
  Аналогичных взглядов придерживался и А. Герри – автор первых работ (1827, 
1833) по уголовной и моральной статистике.
  Если для Ч. Ломброзо «преступниками рождаются», то для А. Кетле 
«преступниками не рождаются, ими становятся». Становятся – под влиянием 
социальных условий, социальных факторов. По А. Кетле, «общество заключает в 
себе зародыш всех имеющих совершиться преступлений, потому что в нем 
заключаются условия, способствующие их развитию; оно... подготовляет 
преступление, а преступник есть только орудие». К факторам, влияющим на 
совершение преступлений, А. Кетле относит демографические, социальные 
(профессия, образование), природные (климат, сезонность).
  Основные идеи А. Кетле, которые в той или иной степени разделяют и развивают 
все представители социологического направления, сводятся к следующему:
  – преступность порождена обществом;
  – она развивается по определенным законам под воздействием социальных и иных 
объективных факторов;
  – ей присуща статистическая устойчивость;
  – повлиять на преступность (с целью сокращения) можно только путем изменения 
(улучшения) социальных условий.
  Исходя из социологических представлений о природе преступности, А. Лакассань, 
выступая в 1885 г. на 1 Международном конгрессе антропологов в Риме, произнес 
знаменитую фразу: «Каждое общество имеет тех преступников, которых оно 
заслуживает». Позднее, воспроизводя ее, Г. Манхейм добавил: «Каждое общество 
обладает таким типом преступности и преступников, которые соответствуют его 
культурным, моральным, социальным, религиозным и экономическим условиям»*.
   * Manheim H. Comparative Criminology. L., 1973. Vol. 2. P. 422.
  
  Экономические теории. Обычно экономические теории в криминологии и социологии 
девиантности вполне обоснованно связывают с именами К. Маркса и Ф. Энгельса. По 
утверждению западных криминологов, именно в их «Манифесте Коммунистической 
партии» (1848) были заложены основы экономического детерминизма, а преступность,
 равно как проституция, пьянство, бродяжничество и даже самоубийства, выступала 
побочным продуктом экономических условий.
  Концепция марксистской социологии достаточно полно разрабатывалась в бывшем 
СССР и в России нет недостатка в литературе по этому вопросу. Здесь хотелось бы 
подчеркнуть, что значение марксизма для девиантологии выходит, с нашей точки 
зрения, за рамки узкого «экономического детерминизма». Разрабатываемая ранним К.
 Марксом концепция отчуждения, значение противоречий и конфликтов как 
«двигателей истории», роль классовых различий и социально-экономического 
статуса в детерминации человеческого поведения и т. п. имеют девиантологическое 
значение и активно используются в современной западной науке (в частности, в 
«критической криминологии»).
  У К. Маркса есть несколько небольших по объему работ, посвященных 
непосредственно рассматриваемой тематике. Одна из них – «Население, 
преступность и пауперизм» (1859). В ней автор на основании анализа некоторых 
демографических, экономических показателей и данных уголовной статистики делает 
ряд принципиальных выводов: «Должно быть, есть что-то гнилое в самой сердцевине 
такой социальной системы, которая увеличивает свое богатство, но при этом не 
уменьшает нищету, и в которой преступность растет даже быстрее, чем численность 
населения... Нарушение закона является обычно результатом экономических 
факторов, не зависящих от законодателя; однако... от официального общества до 
некоторой степени зависит квалификация некоторых нарушений установленных им 
законов как преступлений или только как проступков... Само по себе право не 
только может наказывать за преступления, но и выдумывать их»*.
   * Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 515-516.
  
  К. Маркс может быть впервые обратил внимание на существование корреляционных 
зависимостей между убийствами и самоубийствами, между убийствами, 
самоубийствами и... смертной казнью. «Не только самоубийства, но и самые 
зверские убийства совершаются тотчас же вслед за казнью преступников... Весьма 
трудно, а может быть, вообще невозможно, найти принцип, посредством которого 
можно было бы обосновать справедливость или целесообразность смертной казни в 
обществе, кичащемся своей цивилизацией. Наказание, как правило, оправдывалось 
как средство либо исправления, либо устрашения. Но какое право вы имеете 
наказывать меня для того, чтобы исправлять или устрашать других? И вдобавок еще 
история и такая наука как статистика с исчерпывающей очевидностью доказывают, 
что со времени Каина мир никогда не удавалось ни исправить, ни устрашить 
наказанием. Как раз наоборот!»*. Вот это «как раз наоборот» чрезвычайно важно. 
Скорее жестокость наказаний порождает жестокость преступлений, чем наоборот.
   * Там же. Т. 8. С. 530.
  
  Говоря о позитивизме в социальных науках вообще, не следует забывать о весьма 
обширном эмпирическом исследовании положения рабочего класса в Англии, 
проделанном Ф. Энгельсом и содержащем огромный фактический материал, в том 
числе о преступности, пьянстве, проституции как следствии условий жизни 
английских рабочих*. Современный социологический словарь (Penguin Books, 1986), 
так характеризует эту работу: «"Положение рабочего класса в Англии" (1845), 
основанная, главным образом, на данных непосредственного наблюдения, 
проведенного в Манчестере и Солфорде, является классическим описанием жизни 
рабочего класса в этой стране в период индустриализации»**. Очевидно, не 
случайно уже в наши дни английский социолог и криминолог Я. Тэйлор с коллегами 
провели вслед за Ф. Энгельсом обследование условий жизни рабочих Манчестера и 
Шеффильда***.
   * Энгельс Ф. Положение рабочего класса в Англии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 
Т. 2. С. 231-517.
   ** Аберкромби Н.. Хилл С. Тернер Б. Социологический словарь. Казань, 1997. С.
 368.
   *** Taylor I., Evans К., Fraser P. A Tale of Two Cities: A Study in 
Manchester and Sheffield. Routledge, 1996.
  
  На основе английской действительности Ф. Энгельс повторяет основной тезис А. 
Кетле: «Для большого города или для целого округа можно с достаточной точностью 
заранее предсказать, как это нередко делалось в Англии, ежегодное число арестов,
 уголовных преступлений, даже число убийств, краж со взломом, мелких краж и т. 
д. Эта регулярность доказывает, что и преступность управляется конкуренцией; 
что общество порождает спрос на преступность, который удовлетворяется 
соответствующим предложением...»*
   * Энгельс Ф. Наброски к критике политической экономии // Маркс К., Энгельс Ф.
 Соч. Т. 1. С. 570.
  
  Последователем экономической теории является В. Бонгер. В книге «Преступность 
и экономические условия»* он обосновывает роль капиталистической экономической 
системы в генезисе преступности. Преступность сосредоточена в низших слоях 
общества, поскольку законодатель криминализирует деяния, порожденные бедностью 
и нищетой. В. Бонгер приводит статистические данные по ряду стран, доказывая 
связь таких преступлений как бродяжничество и нищенство, с безработицей**. Он 
возлагает надежды на социалистическое переустройство общества.
   * Bonger W. Criminality and Economic Conditions. Boston: Little, Brown, 1916.

   ** См. переведенную на русский язык выдержку из раннего издания (1905) 
упомянутой книги: Бонгер В. Бродяжничество и нищенство // Уголовное право и 
социализм / Под ред. М. Гернет. М ., 1908. С. 57-78.
  
  Во многих странах в конце XIX – начале XX в. были проведены криминологические 
исследования динамики корыстной преступности и цен на хлеб (зерно), как 
основного для того времени экономического показателя. Наблюдаются устойчивые 
корреляционные связи: чем выше цена на хлеб, тем выше уровень преступности. 
Одним из первых таких исследований провел Г. фон Майер в Баварии за 1836-1861 
гг. По данным Г. Майера, увеличение на полпенни цены на рожь влекло рост уровня 
преступности на одну пятую. О связи преступности и цен на мешок муки, а также 
количества банкротств (еще один экономический показатель) во Франции 1840-1886 
гг. свидетельствует статья П. Лафарга*.
   * Лафарг П. Преступность во Франции в 1840-1886 гг. // Уголовное право и 
социализм / Под ред. М. Гернет. М., 1908. С. 1-56.
  
  В наши дни экономическое направление в обосновании преступности и иных 
девиантных проявлений развивает лауреат Нобелевской премии по экономике Г. 
Беккер и его последователи*.
   * Подробнее см.: Экономическая теория преступной и правоохранительной 
деятельности / Под ред. Л. Тимофеева, Ю. Патова. М., 1999.
  
  С нашей точки зрения, сравнительный аначиз показателей девиантности и 
экономических показателей (фондовый или децильный коэффициент, индекс Джинни, 
уровень безработицы и др.) актуален и в наши дни.
  Теория аномии. Пожалуй, первая развернутая социологическая теория 
девиантности – теория аномии – принадлежит известному французскому социологу Э. 
Дюркгейму (1858-1917). Его взгляды как ученого подчеркнуто социологичны. Для 
него первично общество, социальный факт, а не индивид. Социальное должно 
объясняться социальным. Общество есть особая реальность, стоящая над индивидами,
 обусловливающая действия индивидов и осуществляющая над ними контроль. Поэтому 
он утверждает «нормальность» преступности в том смысле, что она присуща всем 
обществам, развивается по своим закономерностям, выполняет определенные 
социальные функции. «Преступления совершаются... во всех обществах всех типов...
 Нет никакого другого феномена, который обладал бы столь бесспорно всеми 
признаками нормального явления, ибо преступность тесно связана с условиями 
жизни любого коллектива... Преступность – нормальное явление потому, что 
общество без преступности совершенно невозможно»*.
   * Дюркгейм Э. Норма и патология // Социология преступности М., 1966. С. 
39-40.
  
  Более того, «преступность необходима; она прочно связана с основными 
условиями любой социальной жизни и именно в силу этого полезна, поскольку те 
условия, частью которых она является, сами неотделимы от нормальной эволюции 
морали и права... Чтобы был возможен прогресс, индивидуальность должна иметь 
возможность выразить себя. Чтобы получила возможность выражения 
индивидуальность идеалиста, чьи мечты опережают время, необходимо, чтобы 
существовала и возможность выражения индивидуальности преступника, стоящего 
ниже уровня современного ему общества. Одно немыслимо без другого... 
Преступность не только предполагает наличие путей, открытых для необходимых 
перемен, но в некоторых случаях и прямо подготавливает эти изменения... 
Действительно, сколь часто преступление является лишь предчувствием морали 
будущего, шагом к тому, что предстоит!»*. И далее Э. Дюркгейм обосновывает эту 
мысль на примере осуждения Сократа. Итак, девиации необходимы для развития, 
прогресса общества.
   * Там же. С. 42-43.
  
  Но преступность (как и другие девиантные проявления) нормальна при условии, 
что она «не превышает уровня, характерного для общества определенного типа»*. И 
здесь мы подходим к сути теории аномии. По Э. Дюркгейму, в стабильном обществе 
стабилен и уровень девиантных проявлений (пьянства, наркотизма, самоубийств, 
преступности и т. п.). В обществах же, быстро меняющихся, в условиях социальной 
дезорганизации наблюдается состояние аномии, когда старые социальные нормы уже 
не работают, а новые еще не освоены, когда существует «конфликт норм» – 
правовых и моральных, публичного права и частного права и т. п., когда 
некоторые социально значимые сферы жизнедеятельности остались не 
урегулированными («нормативный вакуум»). В таком обществе резко возрастают 
проявления девиантности, превышая «нормальный» для данного общества уровень. Э. 
Дюркгейм подробнейшим образом теоретически и эмпирически обосновывает свою 
концепцию на примере самоубийств**.
   * Там же. С. 40.
   ** Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд. М., 1994.
  
  Думается, хорошей иллюстрацией дюркгеймовской аномии и ее последствий может 
служить современная Россия. Бурные социально-экономические и политические 
изменения конца 80-90-х гг. минувшего века сопровождались противоречиями между 
советскими ценностями и менталитетом, с одной стороны, и новыми экономическими 
и политическими отношениями, с другой; между нормами «социалистического» права 
(уголовной ответственностью за бродяжничество, попрошайничество, 
«паразитический образ жизни», за злостное нарушение паспортного режима, за 
частное предпринимательство и коммерческое посредничество) и новыми нормами 
гражданского права, разрешающими частную собственность, легализующими статус 
безработного (бывшего «тунеядца»); между нравственными ценностями старого 
общества (отрицательным отношением к богатым, стремлением к «равенству») и 
новой моралью (обогащайтесь!). При этом многие сферы общественной и 
государственной жизни оказались без должного нормативного регулирования. 
Соответственно, с конца 80-х гг. наблюдается резкий рост преступности, 
самоубийств, наркотизма. Все «по Дюркгейму»!
  Э. Дюркгейм один из первых развивает теорию общественного разделения труда, 
обращает внимание на роль социально-экономического неравенства в генезисе 
человеческой активности, как позитивной, так и негативной. Он понимает 
эволюционное значение разделения труда («чем примитивнее общество, тем больше 
сходств между индивидами»), его необходимость для развития общества, но видит и 
отрицательные последствия (овеществление личностных отношений, «анормальные 
формы» разделения труда – анемическое, принудительное и др.)*. Всякое живое 
существо стремится к счастью. При этом для человека важно равновесие между 
стремлением к счастью и степенью удовлетворения. Если естественные потребности 
имеют естественные пределы (насытился и есть не хочется), то социальные 
потребности не имеют естественных ограничений, они безграничны. Мы еще вернемся 
к этой теме в гл. 6.
   * Дюркгейм Э. Общественное разделение труда. Метод социологии. М., 1991. С. 
3-389.
  
  Э. Дюркгейм внес весомый вклад и в разработку проблем социального контроля, 
но к этому мы также вернемся позднее – в ч. IV книги.
  Многие идеи ученого актуальны и сегодня. И это не только (и не столько) 
выявленные им конкретные закономерности некоторых видов девиантности (сезонное 
распределение самоубийств, зависимость уровня девиантности от степени 
сплоченности общества и др.), но и главный социологический вывод: девиантность 
закономерна, девиации выполняют вполне определенные социальные функции, 
общество без девиаций, включая преступность, невозможно. Или, вспомним Г. В. Ф. 
Гегеля, «все действительное – разумно» (имеет основания).
  В заключение заметим, что различные авторы и по разным основаниям относят 
криминологические взгляды Э. Дюркгейма и к теории социальной дезорганизации, и 
к структурному функционализму, и в качестве самостоятельного направления – 
концепции аномии.
  Аномия и «напряжение». К структурному функционализму и теории аномии (в 
отличном от Э. Дюркгейма варианте) относят и другого крупнейшего социолога, 
нашего современника – Р. Мертона. Он также считается родоначальником «теорий 
напряжения» (Strain Theories). P. Мертон, как и Э. Дюркгейм, рассматривает 
различные проявления девиантности как закономерное порождение социальных 
условий. «Мы исходим из предположения, – пишет Р. Мертон, – что определенные 
фазы социальной структуры порождают обстоятельства, при которых нарушение 
социального кодекса представляет собой "нормальный" ответ на возникшую 
ситуацию»*.
   * Мертон Р. Социальная структура и аномия // Социология преступности. С. 299.

  
  Люди стремятся к успеху. В современном обществе богатство выступает 
признанным всеобщим символом успеха. Но часть населения живет в зонах трущоб, 
при ограниченных социальных возможностях («напряжение»). При этом возрастает 
жесткость классовой структуры, сокращается возможность легально изменить 
социальный статус в сторону его повышения. А ведь именно классовая структура 
обусловливает неравенство возможностей, различия в доступе к ценностям общества.
 «Поэтому отклоняющееся от нормы поведение может быть расценено как симптом 
несогласованности между определяемыми культурой устремлениями (к успеху, 
богатству. – Я. Г.) и социально организованными средствами их удовлетворения»*. 
Р. Мертон продолжает: «Обман, коррупция, аморальность, преступность, короче 
говоря, весь набор запрещенных средств, становится все более обычным, когда 
значение, придаваемое стимулируемой данной культурой цели достижения успеха 
расходится с координированным институционным значением средств»**.
   * Там же. С. 302. 
   ** Там же. С. 304. 
  
  Возникает напряжение (strain). Требования культуры, предъявляемые к 
конкретному лицу, оказываются несовместимыми. «С одной стороны, от него требуют,
 чтобы оно ориентировало свое поведение в направлении накопления богатства; с 
другой – ему почти не дают возможности сделать это институциональным способом. 
Результатом такой структурной непоследовательности является формирование 
психопатической личности и (или) антисоциальное поведение, и (или) 
революционная деятельность»*.
   * Там же. С. 309.
  
  Культура каждого конкретного общества определяет его цели и легальные, 
институционализированные средства их достижения. В зависимости от принятия (+) 
или непринятия, отрицания (-) целей и средств существует пять теоретически 
возможных типов поведения (способов приспособления индивидов к социальным 
условиям), которые Р. Мертон сводит в таблицу (табл. 4.1).
  
   Таблица 4.1
Типы поведения (адаптации) по Р. Мертону

Тип
Определяемые культурой цели
Институционализированные средства
Конформизм
+
+
Инновация (реформизм)
+
–
Ритуализм
-
+
Ретретизм
-
-
Мятеж
-
+
-
+
  
  Итак, индивиды, разделяющие цели общества и принимающие средства их 
достижения, будут вести себя законопослушно, конформно. Те, кто принимает цели, 
но не согласен с предоставляемыми средствами, будет предпринимать шаги по их 
улучшению, заниматься реформаторской, инновационной деятельностью. Не 
принимающие цели или, что гораздо чаще, относящиеся к ним безразлично, но свято 
придерживающиеся легальных средств, будут беспрекословно следовать принятым 
нормам – ритуалисты. Не принимающие ни цели, ни средства данного общества будут 
либо «бежать» из него, уходя в алкоголь, наркотики, из жизни (самоубийство) – 
ретретистское поведение, либо пытаться все изменить – мятежники (по Мертону), 
революционеры.
  В целом «антисоциальное поведение приобретает значительные масштабы только 
тогда, когда система культурных ценностей превозносит, фактически превыше всего,
 определенные символы успеха, общие для населения в целом, в то время как 
социальная структура общества жестко ограничивает или полностью устраняет 
доступ к апробированным средствам овладения этими символами для большей части 
того же самого населения»*.
   * Там же. С. 310.
  
  Плюралистические концепции (многофакторный подход). Мы неоднократно 
встречаемся с тем, что различные авторы усматривают многочисленные «причины» 
девиантности, не ограничиваясь какой-либо одной. Иногда такой подход 
рассматривается в качестве относительно самостоятельного («плюралистического» 
или «многофакторного »).
  Выше уже упоминался Э. Ферри, выделявший антропологические, физические, 
социальные факторы.
  К. Маннхейм утверждал, что не существует причин преступности, которые были бы 
необходимы и достаточны для ее объяснения. Существуют только факторы, которые 
могут оказаться «необходимыми» наряду с другими факторами. Аналогичные взгляды 
разделяли, например, У. Хили (1915), С. Бэрт (1925), а в России – А. Жижиленко, 
X. Чарыхов и др.
  «Дифференцированная ассоциация». Мертоновская концепция неплохо объясняет 
девиантное поведение «униженных и оскорбленных», а как быть с преступностью лиц,
 находящихся на вершинах социальной структуры? Над этим вопросом задумался, в 
частности Э. Сатерленд. В 1939 г. он впервые ввел в научный оборот понятие 
«преступность белых воротничков» (White-collar Crime), а в 1949 г. вышла его 
книга с тем же названием, в которой он подробно анализирует беловоротничковую 
преступность как пример криминальных действий и махинаций в сфере бизнеса*. 
Первоначально под преступлениями белых воротничков Э. Сатерленд понимал лишь 
респектабельную преступность властной и деловой элиты. Позднее этот термин 
распространился на всю должностную и предпринимательскую преступность, 
независимо от ранга чиновника или бизнесмена. Свое название white-collar crime 
получила в связи с тем, что в США должностные лица и бизнесмены ходят в белых 
рубашках в отличие от синих рубашек (комбинезонов), которые обычно носят 
рабочие. К типичным беловоротничковым деяниям относятся финансовые махинации 
корпораций, взяточничество, предоставление «за вознаграждение» выгодных 
контрактов, привилегий, криминальные коммерческие сделки и кредитные операции, 
лжебанкротства и т. п.
   * Sutherland E. White-Collar Crime. NY: Holt, Rinehart & Winston, 1983 
(первая публикация в 1949 г.)
  
  Э. Сатерленд изучал и профессиональную преступность*, но наиболее известен он 
как создатель теории дифференцированной ассоциации (связи). Эту концепцию он 
впервые изложил в «Принципах криминологии» (1939), а затем развил совместно с Д.
 Крэсси**. С точки зрения Э. Сатерленда, определенным поведенческим формам, как 
законопослушным, так и девиантным, обучаются, взаимодействуя с другими людьми в 
процессе общения. Обычно это происходит в группах между людьми, связанными 
какими-то личными отношениями. Основной причиной образования дифференцированных 
связей (ассоциаций) служит конфликт культур, а главной причиной 
систематического девиантного поведения – социальная дезорганизация. Д. Крэсси, 
цитируя Э. Сатерленда, так формулирует основные положения этой теории: «Когда 
люди становятся преступниками, это происходит потому, что они соприкасаются с 
преступным образом поведения, а также потому, что они оказываются 
изолированными от воздействия антипреступного образа поведения... Они 
становятся преступниками в силу переизбытка у них подобного рода "связей" по 
сравнению с теми "связями", которые у них имеются с антипреступным образом 
поведения»***.
   * Sutherland E. The Professional Thief: By a professional thief. Chicago: 
University of Chicago Press, 1937.
   ** Sutherland Е., Cressey D. Principles of Criminology. NY, Philadelphia, 
1960.
   *** Крэсси Д. Развитие теории. Теория дифференцированной связи // Социология 
преступности. С. 91-92.
  
  Теория дифференцированной ассоциации неоднократно подвергалась модификации 
как самим Э. Сатерлендом, так и совместно с Д. Кресси, а после смерти Э. 
Сатерленда – одним Д. Крэсси. Это была одна из наиболее плодотворных для своего 
времени теорий. Она позволяла объяснить как «обычную», «уличную» преступность 
(street crime), так и беловоротничковую. Другое дело, что она, как и любая 
другая теория, не могла ответить на ряд вопросов (почему люди имеют те связи, 
которые у них есть; она не объясняет происхождение преступности и девиантности 
и др.).
  Наконец, следует упомянуть, что концепции Г. Тарда и Э. Сатерленда нередко 
рассматриваются как «теории научения» (Learning theories).
  Чикагская школа и экология преступности. Крупным явлением в истории 
социологии и девиантологии является Чикагская школа. Первые исследования в 
Чикаго начали в 20-е годы прошлого столетия сотрудники Чикагского университета 
под руководством Э. Бёрджесса. Наиболее известные участники этих исследований – 
К. Шоу, Г. Маккей, Р. Парк, Ф. Трэшер и др. В те годы Чикаго стал «криминальной 
столицей» США, в нем орудовали гангстерские банды (одна из наиболее известных – 
Аль Капоне). В результате их кровавых столкновений в 20-е гг. было убито свыше 
тысячи человек.
  Чикагская школа прославилась прежде всего изучением влияния городской 
экологии на девиантность. В результате исследований были выделены пять 
концентрических зон Чикаго, отличавшихся в масштабах города своими функциями, 
составом населения, стилем жизни, социальными проблемами (делинквентностью, 
преступностью, детской смертностью, туберкулезом, психическими расстройствами): 
центральный деловой и промышленный район, промежуточная зона трущоб, рабочие 
кварталы, жилые городские кварталы, пригородная зона коттеджей среднего класса 
(«владельцев сезонных билетов» на электричку). Наиболее криминогенными 
оказались промежуточные районы между жилыми и деловыми, деловыми и 
промышленными кварталами*. Это объяснялось, в частности, тем, что развивающаяся 
промышленность и торговля вторглись в зону традиционных жилых застроек. Теперь 
проживание в этих районах становилось не престижным и нежелательным. Поэтому 
именно здесь поселялись бедняки и многочисленные иммигранты.
   * Шоу К., Маккей Г. Теоретические выводы из экологического изучения Чикаго 
// Социология преступности. С. 288-298.
  
  Аналогичный экологический анализ Балтиморы не подтвердил ряд выводов по 
Чикаго*. Это лишний раз свидетельствовало о некорректности распространения 
результатов локального исследования на все случаи жизни.
   * Ландер Б. Экологический анализ Балтиморы // Социология преступности. С. 
250-264.
  
  Чикагская школа провела интересные исследования подростковой делинквентности 
и преступности*.
   * См., например: Шоу К. Техника изучения отдельных дел. Значение 
собственного жизнеописания подростка-делинквента // Социология преступности. С. 
114-127.
  
  Одна из заслуг этой школы – широкое применение разнообразных методов 
исследования девиантности: анкетные опросы и интервью, наблюдения, изучение 
биографий, личных документов и др.
  Классической стала работа Ф. Трэшера по изучению чикагских банд*.
   * Thrasher F. The Gang: A Study of 1,313 Gangs in Chicago. Chicago: 
University of Chicago Press, 1927.
  
  Остается добавить, что наследие Чикагской школы проявляется и в современных 
исследованиях экологии города, применении метода «картирования», привязки 
социального контроля к локальным условиям районов большого города*.
   * Skogan W., Hartnett S. Community Policing, Chicago Style. NY: Oxford 
University Press, 1997; Community Policing in Chicago, Year Seven: An Interim 
Report. Illinois, 2000.
  
  Теория субкультур. Теория субкультур возникла в результате исследований 
подростковой преступности и гангстеризма (бандитизма). В значительной степени 
она исходила из теорий аномии и напряжения. Классические работы – книга А. 
Коэна*, посвященная молодежным бандам, и исследование Р. Клауорда и Л. Оулина** 
различных делинквентных субкультур. Все трое подчеркивали значение конфликта 
между ценностями и целями «большого общества», а точнее – среднего класса и 
возможностями подростков из низших слоев достичь этих целей.
   * Cohen A. K. Delinquent Boys. The Culture of the Gang. NY: Free Press, 1955.

   ** Cloward R., Ohlin L. Delinquency and Opportunity. NY: Free Press, 1960.
  
  На недоступность ценностей культуры общества подростки реагируют созданием 
субкультуры со своими ценностями, целями и нормами. «Делинквентная субкультура 
извлекает свои нормы из норм более широкой культуры, выворачивая их, однако, 
наизнанку. По стандартам этой субкультуры поведение делинквента правильно 
именно потому, что оно неправильно по нормам более широкой культуры»*. По А. 
Коэну, делинквентная субкультура, как протестная по отношению к культуре 
общества, отличается неутилитарным, злостным и негативистским характером. 
«Здесь явно присутствует элемент злоумышленности, удовольствие от причинения 
беспокойства другим, восторг от самого факта отвержения различных табу»**.
   * Коэн А. Содержание делинквентной субкультуры // Социология преступности. С.
 318.
   ** Там же. С. 317.
  
  Р. Клауорд и Л. Оулин также исходят из того, что «лица, занимающие различные 
положения в социальной структуре, не имеют равных шансов на успех»*. Они 
различают и описывают три разновидности подростковой субкультуры: преступную, 
конфликтную и ретретистскую. Для преступной субкультуры характерны интеграция 
субъектов на различных возрастных уровнях и тесная интеграция представителей 
общепризнанных и незаконных ценностей, т. е. взаимодействие преступников со 
средой, включая скупщиков краденного, старьевщиков, юристов и т. п. Конфликтная 
субкультура – продукт трущоб, мира неудачников. «Молодые люди в подобных зонах 
подвержены острому чувству разочарования, возникающему в результате того, что 
доступ к цели успеха блокирован отсутствием каких бы то ни было 
институционализированных каналов, законных или незаконных»**. Ретретистская 
субкультура состоит из тех, кто бежит от общества, но нуждается во взаимосвязях 
с себе подобными (прежде всего, это субкультура потребителей наркотиков). 
Ретретистский вариант приспособления возникает, по Мертону, как следствие 
«двойной неудачи»: длительной неудачи достичь провозглашаемых обществом 
(культурой) целей с помощью законных средств и невозможности (в силу разных 
причин – от страха до сильно развитого чувства совести) прибегнуть к незаконным 
средствам.
   * Клауорд Р., Оулин Л. Дифференциация субкультуры // Социология преступности.
 С. 335.
   ** Там же. С. 344.
  
  Сторонники теории субкультур уделяют значительное внимание соотношению 
различных видов девиантного поведения и социального контроля. А. Коэн пишет, 
что репрессивное уголовное законодательство возводит в ранг преступления 
различные пороки – проституцию, азартные игры, употребление наркотиков. Между 
тем, «необходимо отдавать себе отчет в том, что эти пороки, каков бы ни был их 
моральный статус, представляют собой виды деятельности, доставляющие людям 
глубокое удовлетворение... Усердное стремление к искоренению неконформистского 
поведения с помощью уголовных законов имеет тенденцию превращать в преступление 
то, что таковым и не является, способствовать созданию незаконных форм бизнеса 
и поощрять определенные виды правонарушений, на которые преступник идет ради 
того, чтобы получить возможность совершать преступления иного рода»*. Центр 
тяжести в социальном контроле над девиантным поведением должен быть перемещен в 
сторону медицинских мер, образования и возможностей для повышения статуса.
   * Коэн А. Отклоняющееся поведение и контроль над ним // Американская 
социология: Перспективы, проблемы, методы. М., 1972. С. 285.
  
  Близки к теории субкультур концепции У. Миллера (1968) и Т. Фердинанда (1980).
 Сравнительный анализ различных вариантов этой теории предпринят в 
«Криминологии» Г. Й. Шнайдера* .
   * Шнайдер Г. Й. Криминология. М., 1994. С. 283-290.
  
  Конфликт культур. Т. Селлин обратил внимание на девиантологическое значение 
хорошо известных различий ценностей и норм разных культур. Когда представители 
одной культуры попадают в среду распространения другой культуры – возникает 
конфликт культур, нередко «разрешающийся» путем преступлений или иных 
правонарушений. Конфликт норм может возникнуть уже при переселении сельского 
жителя в город. Намного острее конфликт культур протекает, «когда встречаются 
Запад и Восток или когда горный житель Корсики оказывается в нижнем Ист-Сайде 
Нью-Йорка. Конфликт культур неизбежен, если нормы культуры или субкультуры 
одной зоны перемещаются в другую или сталкиваются с нормами другой зоны»*.
   * Селлин Т. Конфликт норм поведения // Социология преступности. С. 282.
  
  Конфликт между нормами различных культур может возникнуть: 1) когда эти нормы 
сталкиваются на границе смежных культурных зон; 2) когда право одной культурной 
группы распространяется на территорию другой группы; 3) когда члены одной 
культурной группы переходят в другую группу.
  Отечественным примером такой ситуации может служить уголовный запрет ряда 
«пережитков местных обычаев» (уклонения от примирения в случаях кровной мести, 
уплаты и принятия выкупа за невесту, двоеженство или многоженство и др. – ст. 
231-235 УК РСФСР 1960 г.) в советской России. Практика свидетельствовала о том, 
что «пережиток» (например, калым – выкуп за невесту) сохранялся вопреки 
уголовному закону.
  В современном мире, при массовых миграционных потоках проблема конфликта 
культур приобретает все более острый характер. Надо ли говорить при этом, что 
девиантные акты, возникающие из конфликта норм и культур, – лишь частный случай 
девиантности?
  И снова «напряжение». Р. Мертон считается продолжателем дюркгеймовской теории 
аномии и родоначальником теории напряжения. Напомним, что последняя исходит из 
того, что отклонения в поведении возникают в результате невозможности индивидов 
легальным путем достичь провозглашаемых обществом целей, символов успеха. Как 
уже отмечалось, это – общая позиция и для теории субкультур (А. Коэн, Р. 
Клауорд, Л. Оулин). «Все дело, разумеется, в том, – пишет А. Коэн, – что 
возможности по самому своему существу ограничены и распределяются неравномерно, 
тогда как стимулы к усилению стремлений по сравнению с этим действуют более или 
менее равномерно, огульно»*.
   * Коэн А. Отклоняющееся поведение и контроль над ним // Американская 
социология: Перспективы, проблемы, методы. М., 1972. С. 292.
  
  Позднее ряд авторов попытались дополнить классическую теорию напряжения. Они 
(R. Agnew, D. Elliot, D. Greenberg, H. Voss) исходили из того, что хотя 
напряжение как результат недостижимого успеха действительно является важным 
девиантогенным фактором, однако сам успех далеко не всегда связан с целями и 
ценностями американского среднего класса*. Так, отмечали они, для подростков 
важнее сиюминутные ценности (популярность среди сверстников, достижения в 
спорте, хорошие оценки, наличие сексуального партнера и т. п.). Некоторые 
участники дискуссии, считали, что главная потребность подростков – быть 
независимыми от взрослых. Некоторые критики теории напряжения обратили внимание 
на то, что к препятствиям в достижении целей относятся не только принадлежность 
к определенной социальной страте, но и личностные особенности (интеллектуальные,
 волевые, эмоциональные).
   * Подробнее см.: Agnew R. Sources of Criminality: Strain and Subcultural 
Theories. In: Sheley J. Criminology: A Contemporary Handbook. Wadsworth, 2000. 
P. 349-371; Void G., Bernard Т., Snipes J. Theoretical Criminology. Fourth 
Edition. Oxford University Press, Inc., 1998. P. 158-178.
  
  В результате Р. Агнью (Agnew) выдвинул общую теорию напряжения {General 
Strain Theory)*, согласно которой имеется несколько типов напряжения, 
вызываемого негативными отношениями с другими людьми, когда с людьми обращаются 
не так, как им хочется. С точки зрения Р. Агнью, три основных типа напряжения 
(негативных отношений с другими) возникают, когда другие: 1) мешают или 
угрожают помешать индивиду достичь позитивно оцениваемых целей; 2) устраняют 
или угрожают устранить позитивно оцениваемые стимулы индивида (например – 
утрата близкого человека); 3) предоставляют или угрожают предоставить индивиду 
вредные или негативно оцениваемые стимулы (случаи виктимизации, стрессовые 
события). Р. Агнью полагает, что общая теория напряжения очень проста и в своей 
основе сводится к утверждению: если мы плохо обращаемся с людьми, они могут 
рассердиться и совершить преступление.
   * Agnew R. Foundation for a General Strain Theory of Crime and Delinquency 
// Criminology, 1992. No 30. P. 47-87.
  
  С нашей точки зрения, теория Р. Мертона более социологична, скорее объясняет 
девиантность, тогда как дополнения теории претендуют в большей степени на 
объяснение девиантного поведения, преступления. Различия в интерпретации 
«теории напряжения» на индивидуальном и социетальном уровнях отмечал еще F. 
Cullen (1983).
  Теория стигматизации (этикетирования, клеймения, интеракции) – Labeling 
theory. Г. Беккер в книге «Аутсайдеры» (1963) произнес фразу, ставшую 
знаменитой: «Девиант тот, кому был прикреплен соответствующий ярлык (label); 
девиантное поведение – это поведение, которое люди так обозначили»*.
   * Becker H. The Outsiders. The Free Press of Glencoe, 1963. P. 9.
  
  Но начнем издалека. Социальный психолог Г. Мид предложил концепцию 
символического интеракционизма (взаимодействия). Это понятие распространяется 
на уникальный, присущий только человеку вид взаимодействия: способность людей 
«квалифицировать» («трактовать») действия, поступки, поведение других. 
Применить идеи интеракционизма к криминологии попытался Ф. Танненбаум. 
Подросток становится плохим, потому что так его называют. Процесс 
криминализации – процесс наклеивания ярлыков. Этот замкнутый круг есть 
«драматизация зла»*. Разорвать порочный круг можно лишь минимизировав 
навешивание ярлыков. В российском варианте это означает – «не обзывать!». Во 
избежание «драматизации зла» в западных обществах не принято называть других 
людей «алкоголиками», «наркоманами», «бандитами», «хулиганами», «проститутками»,
 «двоечниками», «отстающими» и т. п. (там говорят: «У Джона проблема с 
алкоголем», «У Джека проблема с наркотиками», «У Смита проблема с законом», «У 
Тома проблема с математикой»...).
   * Tannenbaum F. Crime and the Community. NY: Columbia University Press, 1938.

  
  Возвратимся к Г. Беккеру. Он разработал модель девиантной карьеры. Человек, 
особенно молодой, может совершить какой-то неблаговидный поступок. Если ему это 
«понравится», совершение аморальных или преступных действий может стать 
системой. А далее наступает самый существенный этап: арест, административное 
или судебное разбирательство, наказание, иначе говоря – официальное клеймение 
индивида как правонарушителя, преступника, девианта. С этого момента человек 
начинает отождествлять себя с присвоенным ярлыком. Он теряет статус учащегося 
или место работы, его начинают сторониться, не принимать в «порядочном 
обществе», изолировать от общества. Теперь рецидивы девиантного поведения 
становятся ответом на реакцию общества, на давление социального контроля. И 
если отверженный не найдет в себе сил выстоять и вернуться к правопослуш-ному 
поведению, то последним шагом в девиантной карьере будет вступление 
заклейменного (стигматизированного) в сообщество себе подобных, в преступную 
организацию.
  Е. Лемерт, развивая взгляды коллег по теории стигматизации, ввел понятия 
вторичной девиантности*. «Первичная» – это девиантные действия до акта 
официального клеймения, стигматизации. Вторичная девиантность развивается после 
клеймения и как реакция на него. В полном соответствии с идеями Г. Беккера, 
девиант становится таковым лишь тогда, когда его таким признало общество. Е. 
Лемерт не претендует на объяснение девиантности, он пытается ответить на вопрос,
 как люди втягиваются в девиантную (преступную) карьеру, какие обстоятельства 
(«стигматизация»!) способствуют рецидиву. Он выделяет ряд стадий девиантизации 
поведения: 1) первичная девиация; 2) санкция за нее; 3) следующая первичная 
девиация; 4) более серьезная санкция и отчуждение; 5) очередная первичная 
девиация с чувством обиды на тех, кто наказывает; 6) формальная акция со 
стороны общества (его институтов), которое потеряло терпение – официальная 
стигматизация девианта; 7) усиление девиантного поведения как реакция на 
стигматизацию и наказание; 8) окончательное принятие статуса девианта и 
соответствующее поведение. Перефразируя В. Маяковского, «если тебе девиант имя, 
имя крепи делами своими»... Для тех же читателей, которые удивятся 
долготерпению общества (лишь на шестом этапе – формальная стигматизация!), 
напомним, что девиантное поведение – не только преступное, это может быть серия 
прогулов в школу или побегов из дома, неоднократное злоупотребление алкоголем 
или потребление наркотиков и т. п.
   * Lemert E. Social Pathology: A Systematic Approach to the Theory of 
Sociopathic Behavior. NY: McGraw-Hill, 1951.
  
  Еще одним приверженцем рассматриваемой теории является Э. Шур, который ввел 
понятие «преступления без жертв» (потребление алкоголя, наркотиков, занятие 
проституцией, производство абортов и т. п.)*. Одним из способов сокращения 
«драматизации зла», стигматизации и «вторичной девиантности» служит отказ от 
криминализации и декриминализация таких «преступлений», у которых нет 
непосредственных жертв (за исключением самих девиантов – наркоманов, 
алкоголиков, проституток). Он же является автором одной из книг о теории 
стигматизации**.
   * Schur E. Crimes Without Victims. Englewood Cliffs, 1965. См. также: Шур Э. 
Наше преступное общество М., 1977. С. 267-309.
   ** Schur E. Labeling Deviant Behavior: Its sociological Implications. Harper 
and Row, Publishers, 1971.
  
  Сторонником рассматриваемой теории является и известный современный немецкий 
социолог и криминолог Ф. Зак. Он считает, что подавляющее большинство взрослого 
населения современного общества хоть раз в жизни совершает преступление (с 
точки зрения действующего уголовного закона). Но лишь официальное признание 
того, что человек совершил преступление, делает его преступником*. Будучи раз 
стигматизирован как преступник, человек продолжает вести себя соответствующим 
образом.
   * Sack F. Neue Perspectiven in der Kriminologie. In: Sack F., Konig R. (Hrsg.
) Kriminal-soziologie. Wisbaden, 1968.
  
  В целом теория стигматизации вскрывает существенный пласт взаимоотношений 
преступника и общества. Страдая, как всякая теория, известной односторонностью, 
она заставляет задуматься над тем, всегда ли официальная санкция за первое или 
незначительное правонарушение есть благо. А отсюда ряд практических выводов, 
имеющих значение и по сей день*:
  – необходимо отказаться от криминализации незначительных по своей опасности 
деяний, а также «преступлений без жертв»;
  – для сокращения делинквентности и преступности подростков следует отделить 
их от традиционной системы уголовной юстиции, предельно сократив в отношении 
делинквентов формальные санкции, заменяя их неформальными или мягким формальным 
подходом;
  – возможно большее число правонарушителей должно оставаться в своей общине, 
как можно меньшее их число должно осуждаться к лишению свободы, которое 
максимально заменяется альтернативными мерами воздействия.
   * См.: Шнайдер Г. Й. Криминология. С. 343-344.
  
  Мы еще не раз будем возвращаться к этим проблемам, особенно в ч. IV книги.
  Теории социального контроля и нейтрализации. Сторонники теорий социального 
контроля (подробнее о нем см. в гл. 16) сосредоточивают внимание на реакции 
общества на девиантность и ответной реакции девиантов на давление социального 
контроля.
  
  А. Рейсе (1951), Ф. Най (1958), М. Гоулд (1963) исходили из роли социального 
контроля в противостоянии девиантному поведению. Они считали, что 
законопослушному, конформному поведению следует обучать. При успешной семейной 
социализации человек не будет совершать противоправные деяния. Внутренний 
контроль (самоконтроль) хорошо социализированного индивида намного эффективнее 
внешнего, формального контроля.
  
  Г. Сайке и Д. Матза (1957)* обратились к реакции правонарушителя на 
предъявляемые требования. По их мнению, во избежание санкций девианты прибегают 
к различного рода самооправданию, «нейтрализации», причем средства 
самооправдания черпают из норм самого общества. Г. Сайке и Д. Матза выделяют 
пять типов нейтрализации:
  1) отрицание ответственности (правонарушитель сам жертва обстоятельств);
  2) отрицание вреда (никто не пострадал – автомобильная кража лишь 
«позаимствование», а драка членов шайки – их личное дело);
  3) отрицание наличия жертвы (потерпевший «сам виноват», «он такой»);
  4) осуждение осуждающих (грибоедовское «а судьи кто?»);
  5) ссылка на высшие соображения (деяние во имя дружбы, чтобы не быть 
предателем).
   * Sykes G., Matza D. Techniques of Neutralization: A Theory of Delinquency 
// American Sociological Review, 1957. No 22. P. 664-670.
  
  Кроме того, Д. Матза считает, что молодой человек из низших слоев имеет 
возможность лавировать, «дрейфовать» (отсюда – концепция «дрейфа») между 
различными социальными нормами, осуждающими и допускающими те или иные формы 
поведения. Большинство делинквентов, став взрослыми, перестают «дрейфовать», 
переходя ко вполне конформному поведению*.
   * Matza D. Delinquency and Drift. NY, 1964.
  
  По мнению В. Реклесса и С. Шохэма (1963), нейтрализация нередко основана на 
эрозии социальных норм: «нормальность» потребления алкоголя, допустимость 
внебрачных половых связей, распространенность магазинных краж и т. п.
  Т. Хирши в своей книге 1969 г. заметил: «Мы все животные и потому все, 
естественно, способны совершать преступления»*. (Вообще-то, животные не 
совершают преступлений. Здесь цитируемый автор явно исходит из обыденных 
представлений о «животности» и «зверствах»**.) Преступления совершаются в 
результате ослабления социальных связей. Противостоять этому могут тесные узы, 
связи социальных групп, таких, как семья. Т. Хирши называет наиболее важные 
элементы социальных связей: привязанность (симпатии), обязательства 
(ангажированность), вовлеченность, вера (убежденность). Свою концепцию 
социальных связей Т. Хирши основывает на материале проведенных им эмпирических 
исследований (опрос-самоотчет 5,5 тыс. учащихся городских школ Сан-Франциско). 
Основной результат опроса: чем теснее подросток связан с родителями, чем 
успешнее его учеба в школе, чем больше он вовлечен в конформные виды 
деятельности, тем меньше шансы стать девиантом. И наоборот.
   * Hirschi T. Causes of Delinquency. Berceley: University of California Press,
 1969. P. 31.
   ** Мною подробно опровергаются «обвинения» животных в «зверствах» в кн.: 
Гилинский Я. Криминология. С. 173-174; Он же. Человек человеку волк? // Рубеж. 
Альманах социальных исследований. 1995. № 6-7. С. 100-118.
  
  Теории конфликта. Под этим названием объединяется значительный круг концепций,
 берущих начало от социологических теорий конфликта, связанных с именами К. 
Маркса, Г. Зиммеля, Р. Дарендорфа, Л. Козера*. Их общая суть – вскрытие 
конфликтной природы социального бытия в отличие от структурно-функционального 
подхода (Э. Дюркгейм, Т. Парсонс, Р. Мертон и др.), тяготеющего к порядку, 
равновесию, устойчивости.
   * Подробнее см.: Тернер Дж. Структура социологической теории. М., 1985. С. 
125-218.
  
  Для марксизма конфликт – неизбежное порождение социальной системы. Конфликты 
проявляются в полярной противоположности интересов (буржуазия – рабочий класс, 
капитал – наемный труд). Конфликты служат главным источником социальных 
изменений.
  По Г. Зиммелю, конфликт также неизбежен в социальных системах. Хотя глубинная 
природа конфликта лежит в биологической природе людей, в инстинкте враждебности.
 При этом конфликт служит сохранению социального целого (общества). Среди 
многочисленных закономерностей конфликтных отношений Г. Зиммель отмечает 
следующее: чем острее конфликт и меньше конфликтная группа, тем меньше в 
группах терпимость к отклонениям*.
   * Simmel J. Conflict and the Web of Group Affiliation. Glencoe (III.): Free 
Press, 1956. P. 93-97.
  
  По определению Л. Козера, конфликт – это такое поведение, которое влечет за 
собой борьбу между противными сторонами из-за дефицитных ресурсов и включает в 
себя попытки нейтрализовать, причинить вред или устранить противника*. Поэтому, 
в частности, чем больше неимущие (мы бы сказали – «исключенные») сомневаются в 
законности существующего распределения ресурсов, тем вероятнее разжигание 
конфликта. И чем более жесткой является социальная структура, тем острее будет 
конфликт. С другой стороны, чем менее жесткой является система, тем скорее 
конфликт будет порождать социальное творчество.
   * Coser L. The Functions of Social Conflict. L: Free Press of Glencoe, 1956. 
P. 8.
  
  Л. Козер подчеркивал позитивные функции конфликта, его интеграционные и 
адаптационные возможности. Так, например, насилие выполняет функции боли живого 
организма – быть сигналом неблагополучия и сконцентрировать усилия на его 
преодолении.
  С точки зрения Р. Дарендорфа, функционализм (прежде всего, Т. Парсонса) 
порождает утопию упорядоченной социальной системы. Тогда как общество скорее 
характеризуется конфликтами, к изучению которых и следует перейти, разрушая 
иллюзии функционализма*. С некоторой издевкой характеризуя хорошо выстроенную Т.
 Парсонсом социальную систему, Р. Дарендорф пишет: «Правда, Социальная Система 
в состоянии произвести пресловутого возмутителя спокойствия из утопии – 
"девианта". Но даже для него требуется более подробная аргументация...»** В 
основе социальных конфликтов лежит дифференцированное распределение власти. 
Правящие структуры заинтересованы в сохранении своего положения. Управляемые – 
стремятся к перераспределению власти. «В этом смысле всякое общество почитает 
конформизм, сохраняющий его, то есть господствующие в нем группы, – при этом 
всякое общество порождает в самом себе сопротивление, ведущее к упразднению 
этого общества».
   * Darendorf R Out of Utopia: Toward a Reorientation of Sociological Analyses 
// American Journal of Sociology. September 1958. P. 115-127. См. также: 
Дарендорф P. Тропы из утопии: Работы по теории и истории социологии. М., 2002. 
   ** Дарендорф Р. Тропы из утопии. С. 343.
  
  Поскольку нормы (как формальные – юридические, так и неформальные – 
моральные) конструируются вполне определенными структурами, постольку «истоки 
неравенства между людьми... заключаются в существовании во всех человеческих 
обществах норм поведения, снабженных санкциями». Тех, кто создает социальные 
нормы, они их, понятное дело, устраивают. Те же, против кого нормы направлены, 
оказываются «девиантами». «В этом грубом делении на "конформистов" и 
"девиантов" уже содержится момент социального неравенства»*. Позитивные санкции 
(награды) и негативные (наказания) призваны выполнять одну и ту же функцию – 
принуждение к конформному поведению.
   * Там же. С. 506, 507.
  
  Ученые, придерживающиеся теорий конфликта, также считают, что «конфликт есть 
естественное состояние человеческого общества»*.
   * Williams III F., McShane M. Criminology Theory. Selected Classic Readings. 
Second Ed. Cincinnati: Anderson Publishing Co., 1998. P. 205
  
  Одной из первых девиантологических теорий конфликта была концепция конфликта 
культур Т. Селлина, о чем говорилось выше.
  Дж. Bond разработал теорию группового конфликта (1958). Каждый индивид и 
каждая социальная группа стараются сохранить или повысить свой статус. В 
результате возникают конфликты, нередко порождающие девиантное поведение. С 
точки зрения Дж. Волда, «преступность есть феномен, обязательно сопровождающий 
социальные и политические конфликты, ведущиеся с целью удержания или улучшения 
позиций групп в борьбе за власть в обществе»*.
   * Шнайдер Г. Й. Криминология. С. 296.
  
  Более общая теория конфликта разработана О. Тэрком* и Р. Куинни**. В обществе 
постоянно идет борьба за власть. В этой борьбе властные структуры используют 
криминализацию (провозглашение тех или иных действий преступными) в целях 
давления и подавления. «Криминализация – это скорее методика ослабления позиций 
противника, чем основанная на справедливости будничная работа по поддержанию 
контроля за преступностью»***. В руках властной структуры орудием борьбы 
выступает не только процесс криминализации нежелательных, с ее точки зрения, 
деяний, но и реализация уголовного запрета. И этот процесс носит избирательный 
характер: уголовный закон применяется против неугодных лиц и «молчит», когда 
дело касается «своих» (хорошо известная «селективность» полиции и уголовной 
юстиции).
   * Turk A. Criminality and Legal Order. Chicago: Rand McNally, 1969.
   ** Quinney R. The Social Reality of Crime. Boston: Little, Brown & Co, 1970.
   *** Шнайдер Г. Й. Там же. С. 298.
  
  Теория конфликта, по Р. Куинни, базируется на представлении о человеке и 
обществе как процессе, конфликте, власти и социальном действии. Конфликт между 
людьми, социальными структурами или элементами культуры является нормальным 
состоянием общественной жизни. Опыт учит, что мы не можем достичь согласия по 
всем или большинству ценностей и норм. Конфликт выполняет вполне определенные 
социальные функции, он делает больше для возрастания, чем для уменьшения 
адаптации и упорядочения социальных связей и групп. Власть есть базовая 
характеристика социальной организации. Конфликт и власть тесно переплетены в 
общественных представлениях. Преступление, с точки зрения Р. Куинни, это 
определение человеческого поведения, создаваемое уполномоченными агентами 
политической организации общества. «Преступление есть творение» (crime is 
created), подчеркивает он*. Социальная же реальность преступления есть 
сконструированное путем формулирования и применения уголовное определение 
(состав преступления. – Я. Г.), развитие поведенческих образцов (pattern), 
соответствующих этим определениям, и конструкция уголовных концепций.
   * Quinney R. The Social Reality of Crime. In: Williams III F., McShane M. 
Ibid. P. 217.
  
  «Ни мечты о земном рае, ни призраки земного ада не отражают адекватно 
социальных реалий. Напротив, реальная социальная жизнь является постоянным 
напряжением между утопизмом и реализмом»*, – пишет О. Тэрк. Он трезво оценивает 
роль власти, конфликта, политической преступности. (Возможно, именно он 
является родоначальником криминологии политической преступности, которая в 
России начинает формироваться в последнее время). Ключ к пониманию процесса 
политической организации на социетальном уровне лежит в анализе взаимосвязей 
между политической преступностью и политической полицией. «Политическая 
преступность становится понятной как социально определяемая реальность, 
продуцируемая конфликтом между людьми, которые претендуют на власть, и людьми, 
которые сопротивляются или могут сопротивляться этим субъектам»**. Этими 
словами заканчивается цитируемая работа О. Тэрка. Заканчивается и наш краткий 
анализ основных направлений «модернистской», теперь уже почти «классической», 
девиантологии и криминологии.
   * Turk A. Political Criminality. In: Williams III F., McShane M. Ibid. P.261.

   ** Ibid P 262
  
§ 4. Современные девиантологические теории. Постмодернизм
  
  Очень трудно провести границу между современными девиантологическими теориями 
60-70-х гг. минувшего столетия, рассмотренными (и не рассмотренными) выше, и 
«самыми современными», в том числе постмодернистскими, теориями. Не случайно 
авторы зарубежных учеников и специальных исследовании* очень по-разному относят 
те или иные концепции к «критической» и/или «радикальной» криминологии, к 
постмодернизму. Здесь еще много не устоявшихся оценок.
   * Neiken D. (Ed.) The Futures of Criminology. SAGE Publications, 1994; 
Swaanmgen van R. Critical Criminology. Visions from Europe. SAGE Publications 
Ltd, 1997.
  
  Все же нельзя совершенно уклониться хотя бы от самого общего обзора «самого 
современного» состояния мировой девиантологической мысли, сколь бы спорным ни 
оказались наши собственные оценки.
  Предварительно заметим, что новейшую критическую (радикальную), а тем более 
постмодернистскую девиантологию и криминологию характеризуют:
  – весьма критическое отношение к предшествующим теориям;
  – весьма критическое отношение к современным общественным, политическим, 
властным структурам и отношениям;
  – радикально релятивистский подход к самим понятиям «девиантность», 
«преступность», «преступление» и др. как социальным (политическим) конструктам;
  – нередко – обновление методологического инструментария. 
  Пожалуй, определенной вехой возникновения «радикальной» криминологии служит 
книга трех английских авторов Я. Тэйлора, П. Уолтона и Дж. Янга «Новая 
криминология» (1973)*. В ней обобщаются критические теории, отчетливо 
просматривается неомарксистская критика современного общества, при этом не 
отвергается с порога «буржуазная» наука. Преступление определяется как 
причинение социального вреда. Правонарушитель сам рассматривается как двойная 
жертва – общества и уголовной юстиции. Последняя критикуется как отражение 
существующего господства. Авторы исходят из того, что важным «девиантогенным» 
фактором является неравенство возможностей, присущее современному 
капиталистическому обществу. Неравенство возможностей в свою очередь является 
результатом неравенства классового, полового или этнического. Авторы называют 
это «политической экономикой преступности». В этих условиях люди более или 
менее сознательно делают выбор, который может оказаться преступным (девиантным) 
– «социальная психология преступности». Но возможность выбора принадлежит не 
только индивиду, но и обществу (государству), которое может криминализировать 
ту или иную поведенческую реакцию и заклеймить ее автора («социальная 
психология общественной реакции»). Иначе говоря, Я. Тэйлор, П. Уолтон и Дж. Янг 
пытались объяснять преступность и преступление на различных уровнях, выстраивая 
систему детерминирующих факторов. По словам У. Айнштадтера и С. Генри, «вместо 
взгляда на некоторых людей как "плохие яблоки" или как причиняющих другим 
яблокам вред, критические криминологи видят в обществе "плохую корзину", в 
которой все больше яблок будет портиться... Решение – только в новой корзине»**.

   * Taylor I., Walton P., Young J. The New Criminology: For a Social Theory of 
Deviance. L: Routledge and Kegan Paul, 1973.
   ** Einstadter W., Henry S. Criminological Theory: An Analyses of Its 
Underlying Assumption. Fort Worth: Harcourt Brace College Publishers, 1995. P. 
227.
  
  Позднее Я. Тэйлор продолжал вскрывать экономические и политические 
предпосылки девиантности в современном мире «свободного рынка»*. Он не скрывает 
социалистические корни своих взглядов**. Пользуюсь случаем еще раз отдать дань 
светлой памяти Яна Тэйлора, много сделавшего для восстановления и упрочения 
научных связей между учеными городов-побратимов – Санкт-Петербурга и Манчестера.

   *См., например: Taylor I. (Ed.) The Social Effects of Free Market Policies. 
Harvester Wheatsheaf, 1990.
   **Taylor I. Crime, Capitalism and Community: Three essays in socialist 
criminology. Toronto: Butterworths, 1983.
  
  Имя Дж. Янга еще будет упоминаться, в частности, в связи с концепцией 
«inclusive/exclusive».
  Р. Куинни и В. Чемблисс рассматривают правопорядок в современном западном 
обществе как систему, созданную классом капиталистов для обеспечения своих 
интересов. Для финской исследовательницы И. Анттилы преступники в современном 
обществе служат «козлами отпущения».
  Достаточно радикальны и взгляды некоторых современных немецких криминологов. 
М. Брустен настойчиво проводит мысль о селективности уголовной юстиции и 
применении ею уголовных санкций, подтверждая это результатами эмпирических 
исследований. Ф. Зак ставит под сомнение обоснованность имеющихся определений 
преступления и преступности (о чем уже говорилось выше). Он предлагает 
анализировать предмет криминологии с точки зрения различных дискурсов (о роли 
дискурсивного подхода см. ниже). Ф. Зак усматривает значительную зависимость 
социологии и криминологии и их различных теорий от политических властных 
структур. 
  Авторы «Новых направлений в социологической теории» – П. Филмер, М. Филипсом, 
Д. Силверман, Д. Уолш, будучи сторонниками феноменологического направления в 
социологии, противостоящего позитивизму, не могли не затронуть проблему 
девиантности и преступности. Их основная идея – конвенциональный характер и 
девиантности, и преступности. С их точки зрения, отклонение – «не внутренне 
присущее тому или иному действию качество, а следствие соотнесения действий с 
правилами и применения санкций к нарушителю... Социальное отклонение – это в 
значительной степени приписываемый статус, в нем фиксируются не только поступки 
самого отклоняющегося индивида, но и действия окружающих его людей»*. 
Соответственно и «преступление (и преступник) – не "объективная" категория 
действия (и действующего лица), причины которого могут быть изучены, а 
совокупность обыденных социальных значений, используемых членами общества для 
обозначения некоего рода действий и лиц... Штампование "преступников" – это в 
прямом смысле слова социальная работа, она есть продукт практической 
деятельности некоторых организаций, отражающий и поддерживающий представления 
их сотрудников о социальной структуре»**. Как юридическая категория, 
преступление это то, что нарушает закон. «И в этом смысле единственной причиной 
преступления является сам закон»***.
   * Новые направления в социологической теории. М., 1978. С. 98, 99, 101.
   ** Там же. С. 98, 286.
   *** Там же. С. 97.
  
  Разумеется, конструирование распространяется и на другие виды девиантности*.
   * См., например: Kitzinger С. The Social Construction of Lesbianism. L, 1987.

  
  «Левый реализм» (left realism), как и два предыдущих течения, родился в 
Англии. Его сторонники исходят из того, что не только среди преступников, но и 
среди жертв преступлений большинство составляют представители низших классов, 
рабочие, те, кто также страдает от неравенства. Поэтому, именно исходя из их 
интересов следует усиливать борьбу с преступностью. Преступность нарушает 
качество городской жизни (Matthews, 1987). Более полное представление о 
преступности включает взаимосвязь преступника и жертвы, а также их обоих с 
представителями уголовной юстиции.
  Родословная феминизма в социологии и криминологии (D. Klein, R. Simon, F. 
Adler, C. Smart) включает феминистское движение, критическую криминологию, а 
также изучение женской преступности и девиантности*. Различают несколько 
направлений криминологического феминизма: либеральный, радикальный, 
марксистский, социалистический. Если либеральный феминизм на вопрос, в чем 
причина преступности, скромно отвечает – в социализации по полу (в ее 
особенностях), то радикальный утверждает: «Преступления – мужское, не женское 
поведение. Это мужская биологическая природа – быть агрессивным и 
господствовать»**.
   * Подробнее см.: Pontell H. Social Deviance. Ibid. P. 149-202.
   ** Lanier M., Henry S. Essential Criminology. Westview Press, 1998. P. 273.
  
  Если идеологическая составляющая феминизма в криминологии общая для 
феминистского движения вообще, то акцентирование внимания на исследовании 
женской преступности вносит достойный вклад в науку.
  Как относительно самостоятельное течение иногда рассматривают аболиционизм. 
Его последователи (прежде всего, норвежские криминологи Т. Матисен, Н. Кристи, 
а также голландец Л. Хулсман, американец X. Пепинский, канадка Р. Моррис и др.) 
выступают против современной пенитенциарной (тюремной) системы, за 
альтернативные уголовной юстиции меры социального контроля. Подробнее об этом 
пойдет речь в ч. IV книги.
  X. Пепинский, наряду с Р. Куинни являются основателями «миротворческой 
криминологии» (peacemaking criminology). Их усилия направлены на то, чтобы 
традиционную «войну с преступностью» заменить на «мир с преступностью»* (что 
отнюдь не означает оправдания преступлений, речь идет о выработке стратегии 
противодействия преступности). Эскалация преступности, особенно насильственной, 
в современном мире связана с эскалацией насилия со стороны государства, с 
институтом смертной казни и условиями пенитенциарных учреждений. Да, 
преступники причиняют зло, но если мы хотим изменить мир, мы должны начать с 
изменения самих себя. «Система уголовной юстиции основана на насилии. Эта 
система предполагает, что насилие может оборачиваться насилием, зло влечет 
зло»**.
   * Pepinsky H., Quinney R. (Eds.) Criminology as Peacemaking. Bloommgton: 
Indiana University Press, 1991.
   ** Pepinsky H., Quinney R. (Eds). Ibid. P. 12.
  
  Миротворческую криминологию нередко обвиняют в нереалистичности, утопичности. 
Однако ее идеи приобретают все больше сторонников, причем не только среди 
ученых, но и среди практических работников (судей, прокуроров, полицейских). Не 
случайно в официальном докладе Американской национальной комиссии по уголовной 
юстиции (1996) предлагается перейти от стратегии «войны с преступностью» к 
стратегии «меньшего вреда» (harm reduction). К этой теме мы еще вернемся 
позднее, в ч. IV.
  Постмодернизм. Постмодернизм в науке и искусстве – очень широкое, очень 
«модное» и не строго очерченное явление. «Постмодернизм и постструктурализм – 
сложны для определения и понимания»*, сетует один из их исследователей. 
Постмодернизм зародился во второй половине XX в. как реакция на крушение 
иллюзий и мифов относительно человеческого разума, порядка, прогресса, 
развеянных страшными реалиями Освенцима, Холокоста и т.п. Постмодернизм – это 
«модернизм, смирившийся с собственной невозможностью»**. Основоположниками 
постмодернизма обычно называют Ж.-Ф. Лиотара и М. Фуко, хотя последний не 
считал себя постмодернистом.
   * Bohm R. A Primer on Crime and Delinquency. Belmont: Wadsworth, 1997. P. 
134.
   ** Bauman Z. Modernity and Ambivalence. Cambridge: Polity Press, 1991. P. 
272. См. также: Bauman Z. Intimations of Postmodernity. L: Routledge, 1992.
  
  Постмодерн – это «состояние культуры после трансформаций, которым подверглись 
правила игры в науке, литературе и искусстве конца ХЕХ века»*. Он отражает, в 
частности «кризис детерминизма».
   * Лuomap Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб., 1998. С. 9.
  
  Постмодернизм характеризуется интенсивным скептицизмом по отношению к науке, 
релятивизацией всех знаний.
  Релятивны (относительны) и являются социальными конструктами ценности, нормы, 
то, что называют девиантностью, преступностью, а также само общество как их 
источник. Преступления причиняют вред, но он порождается и всей рутинной 
практикой, социальными институтами, такими как труд, бюрократия, правительство, 
право и семья. Знания и «истина» также социальные конструкты. Одна из главных 
причин конфликтов и зла в обществах – вложение человеческой энергии в 
«дискурсивные различия»*, вера в их реальность, защита их и навязывания их 
другим. Постмодернизм отражает переход от классовой структуры к обществу 
фрагментарному. Но чем более фрагментарно общество, тем больше в нем 
нормативных субкультур (а следовательно, и вариантов «отклонений»). И кто 
вправе судить, чьи нормы «правильнее» и что тогда есть «отклонения»?
   * Дискурс – определенная область использования языка, единство которой 
обусловлено наличием общих установок для многих людей. Дискурсы изменяются со 
временем, а также от культуры к культуре. Так, по М. Фуко, меняется дискурс 
безумия: сперва безумец воспринимается как мудрец, провидец, затем – как 
преступник, позднее – как больной.
  
  На сегодняшний день лучшей отечественной работой, специально посвященной 
постмодернизму в праве, является, с моей точки зрения, книга И. Честнова 
«Правопонимание в эпоху постмодерна»*. Обратимся к некоторым характеристикам 
постмодернизма, представленным в ней.
   * Честное И. Л. Правопонимание в эпоху постмодерна. СПб., 2002.
  
  «Постмодерн выступает, прежде всего, рефлексией, критической позицией 
относительно эпохи модерна и показывает, что индустриальное общество достигло 
пределов своего развития и дальнейшее экспоненциальное его развитие невозможно 
– оно неизбежно приведет к глобальной катастрофе. Постмодерн ставит под 
сомнение такое исходное основание эпохи модерна, как вера во всемогущество 
человеческого разума, в его возможность познать абсолютную истину и на этой 
основе преобразовать весь мир»*. Критицизм постмодерна распространяется и на 
представления о праве, демократии, привычном правопонимании. Главные проявления 
постмодернизма, по мнению И. Л. Честнова, – релятивизм как взгляд на мир, отказ 
от истины, новое представление о социальной реальности**. Отсюда и присущая 
постмодернизму ироничность***. Ироничность как необходимое условие деятельности 
исследователя, ученого отмечал еще в 1975 г. В. С. Библер: «Постоянная ирония 
восприятия и делания пронизывает все сознание исследователя... Теоретик Нового 
времени встает над этой своей деятельностью, он необходимо ироничен, 
гиперкритичен, отстранен от своей собственной деятельности, он должен – хочет, 
не хочет – учитывать и свою роль "дурака", и роль "шута", и роль 
"мудреца"»)****.
   * Там же. С. 3.
   ** Там же. С. 11.
   *** См., например: Рорти Р Случайность, ирония и солидарность. М., 1996.
   **** Библер В. С. Мышление как творчество (Введение в логику мысленного 
диалога). М., 1975. С. 252, 268.
  
  Постмодернисты рассматривают связи между человеческой активностью и языком в 
конструировании значений, истины, справедливости, власти, знаний. Основная 
претензия постмодернизма к модернизму заключается в том, что последний вел 
скорее к угнетению, чем к освобождению. «Должна ли социология, наряду с другими 
типами гуманитарного знания, участвовавшая в создании бентамовского Паноптикона,
 – т. е., в конечном счете, всеобщей тюрьмы, – с прежним миссионерским жаром 
взяться за построение всеобщего постмодернистского Бедлама?», – вопрошает З. 
Бауман*.
   * Bauman Z. Intimations of Postmodernity. L: Routledge, 1992.
  
  Различают постмодернизм скептический и утверждающий. Сторонники первого 
сосредоточены на отрицании, критике предшествующих постмодернизму представлений 
о социальных реалиях, включая преступность. Представители второго стремятся к 
«реконструкции», переоценке, «перестройке» знаний и представлений об изучаемых 
феноменах.
  Хотя М. Фуко, как уже упоминалось, сам не относил себя к постмодернистам, его 
идеи явно находятся в русле постмодернистских концепций. Девиантность 
относительна. В Древней Греции, да и в Древнем Риме была «нормальна» как 
гетеро-, так и гомосексуальность. В книгах «История безумия» (1961), «Рождение 
клиники» (1963), «Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы» (1975) М. Фуко 
исследует преступность, проституцию, бродяжничество, нищету, безработицу, 
сумасшествие в контексте власти. Книги М. Фуко представляют «через посредство 
изучения мира отклонений, далеко идущие разоблачения условностей и механизмов в 
нашем совершенно нормальном обыденном обществе»*. В конечном счете, новая 
дисциплинарная общественная формация с ее всеохватывающей дисциплинарной 
властью ассоциируется с тюрьмой. Этот образ «общество-тюрьма» не раз будет 
повторяться в исследованиях современных зарубежных и отечественных авторов**.
   * Линдгрен Свен-Оке. Мишель Фуко и история истины // Монсон П. Современная 
западная социология: Теории, традиции, перспективы. СПб., 1992. С. 356.
   ** Wacquant L. Deadly Symbiosis. When Ghetto and Prison meet and mesh // 
Punishment and Society. Vol. 3. N 1, 2001. P. 95-133; Олепник А. Н. Тюремная 
субкультура в России: от повседневной жизни до государственной власти. М., 2001.

  
  М. Фуко сам был «девиантом»: творцом, разрушителем привычных догм в науке, да 
и «сомнительной» сексуальной ориентации. «Мы имеем дело с аутсайдером, который 
пошел собственным путем, который перевернул привычные представления и 
условности. В этом смысле его жизнь и творчество представляют единое целое»*. 
Да, пожалуй, и смерть: М. Фуко стал одной из первых жертв СПИДа.
   * Линдарен Свен-Оке. Указ. соч. С. 372.
  
  Одной из «классических» постмодернистских работ является книга Э. Янг, 
название которой весьма условно можно перевести как «Образ преступления: 
Человек, объявленный вне закона и криминальные беседы»*. Автор рассматривает 
преступление как понятие, используемое работниками уголовной юстиции, 
криминологами, социологами, политиками, журналистами (различные дискурсы). К 
исследованию проблемы привлекается материал философский, литературоведческий, 
криминологический, феминистский и др. В соответствии с постмодернистским 
подходом Янг сосредоточивает внимание на «материальной» роли языка в 
изображении преступления посредством метафор, символов и т. п. Одна из ее задач 
– показать репрессивность понятия общности. Нарушителя («человека вне закона») 
следует исключить из общества. Для Э. Дюркгейма общность двойственна – общность 
горожан, она же общность правонарушителей. Э. Янг интересуется структурой этой 
двойственности и тем, как она влияет на создание образа преступления. Другая 
тема – феминистическая. Автор исследует проблему семьи, одинокой матери, 
которая оказывается единственным лицом, ответственным за преступления детей. 
Казалось бы медицинские проблемы больных СПИДом и ВИЧ-инфицированных Э. Янг 
рассматривает с юридико-криминологических позиций (их положение в 
пенитенциарных учреждениях, лишение их страховых полисов и др.). Одна из задач 
автора – «делать невидимое видимым». Этого она пытается достичь и с помощью 
анализа детективной литературы. Для Э. Янг как представительницы постмодернизма 
(в феминистическом варианте) и история, и культура – открытые тексты, 
позволяющие бесконечно по-разному их прочитывать. Она призывает читателя 
«прочесть криминологию не криминологически».
   * Young A. Imagining Crime. Textual Outlaws and Criminal Conversations. SAGE 
Publications, 1996.
  
  Переоценка всего и вся, «реконструкция» и «перестройка» заставляют 
постмодернизм существенно переосмысливать саму методологию исследования. Как 
упоминалось в гл. 1, постмодернизм обращается к таким общенаучным концепциям, 
как теория хаоса, теория катастроф, синергетика, квантовая механика, к таким 
понятиям, как «странный аттрактор», бифуркация. Не имея возможности сколь либо 
подробно изложить методологические основы постмодернизма, отсылаем 
заинтересованного читателя к соответствующей литературе*.
   * Milovanovic D. Postmodern Criminology. NY-L: Garland Publishing, Inc., 
1997.
  
  Одной из разновидностей постмодернизма является конститутивная криминология*. 
Ее суть заключается в том, что преступность и контроль над ней не могут быть 
отделены от тотального (всеобщего) структурного и культурного контекста, в 
котором они продуцируются. Это утверждение противостоит мнению традиционной 
криминологии о возможности самостоятельного (раздельного) анализа преступлений, 
независимо от контекста. Преступность – интегральная часть тотального продукта 
общества. Поэтому криминологический анализ преступности должен осуществляться в 
общей социальной картине, наравне с другими составляющими общества. И это 
непростая задача.
   * Henry S., Milivanovic D. Constitutive Criminology. Beyond Postmodernism. 
SAGE Publications, 1996.
  
  Преступление – социально сконструированная категория. «Право – это игорный 
дом властей, преступление – их мышеловка»*.
   * Ibid. P. 117.
  
  Конститутивная криминология переосмысливает преступление как вредные 
последствия вложения человеческой энергии во властные отношения. Преступление – 
это «власть отрицать других». Такие человеческие беды как «преступления» 
вытекают из отношений неравенства. В современных индустриальных странах Запада 
зло группируется вокруг следующих различий: экономических (класс, 
собственность), политических (власть, коррупция), морально-этических, прав 
человека, социального статуса (статус, престиж, неравенство), психологического 
состояния (безопасность, благополучное существование), 
самореализации/актуализации, биологической целостности и др.*
   *Lanier M., Henry S. Essential Criminology. Ibid. P. 283.
  
  Множество девиантологических и криминологических теорий и обширный 
эмпирический материал привели с конца 70-х гг. прошлого века к попыткам 
создания обобщающих, интегративных теорий на основе наиболее плодотворных 
элементов уже существующих*. Характерно, что практически все интегративные (да 
и многие другие) теории исходят из единого объяснения девиантности, включая 
преступность.
   * Barak G. Integrating Criminologies. Allyn and Bacon, 1998. 
  
  М. Ланье и С. Генри различают два вида интеграции: модернистскую и 
«холистскую» (холизм предполагает рассмотрение общества как единого целого, как 
системы)*. Теоретическая интеграция представляет собой комбинацию из двух и 
более уже существующих теорий. Например, интегративная теория может 
ориентироваться на теорию научения, используя при этом теорию социального 
контроля с учетом влияния классовой структуры и социальной экологии. Так, Р. 
Эйкерс (Akers) в своей концепции «поглощения» заимствует понятия теории 
научения и теории социального контроля, переосмысливая их по-своему. Аналогично 
Г. Пирсон и Н. Вайнер на основе тех же теорий (научения и контроля) создают 
свою интегративную концепцию.
   * Lanier M., Henry S. Essential Criminology. Ibid. P. 289-293. 
  
  Д. Эллиот (1979) с коллегами, пытаясь объяснить делинквентность подростков, 
построил интегративную теорию на основе теории напряжения, контроля и 
социального научения. В конечном счете делинквентное поведение объяснялось 
через напряжение и неадекватную социализацию, которые приводят к ослаблению 
разрешенных связей и к усилению делинквентных связей с учетом процесса 
социальной дезорганизации*.
   * См. подробнее: Void G., Bernard Т., Snipes J. Ibid. P. 301-303.
  
  К интегративным относится и теория баланса контроля Ч. Титтла*. Прежде всего 
Ч. Титтл подчеркивает взаимосвязи девиантности и преступности. Общая теория 
девиантности должна быть применима ко всем девиантным проявлениям. Баланс 
контроля предполагает соотношение (пропорции) суммарного количества того 
контроля, который оказывают индивиды, и того контроля, который оказывается по 
отношению к ним. При нарушении баланса контроля появится дефицит свободы. Для 
подтверждения и конкретизации теории баланса контроля требуются многочисленные 
эмпирические исследования, – повторяет Ч. Титтл. Только тогда можно будет 
показать, как пропорции контроля варьируют в зависимости от обстоятельств и 
широкого социального контекста.
   * Tittle Ch. Control Balance: Toward a General Theory of Deviance. Boulder: 
Westview Press, 1995.
  
  Несколько амбициозно представляет Дж. Брейтуэйт свою интегративную теорию 
«восстановленного стыда»*. Он называет те концепции, которые интегрированы в 
его общую теорию: теории контроля, субкультур, дифференцированной ассоциации, 
напряжения, стигматизации.
   * Braithwaite J. Crime, Shame, and Reintegration. Cambridge University Press,
 1989 (русский перевод: Брейтуэйт Д. Преступление, стыд и воссоединение. М., 
2002).
  
  Автор исходит из того, что общества, в которых у людей, с одной стороны, 
развито чувство стыда, а с другой стороны, порицания за постыдный поступок 
корректны и не чрезмерны, характеризуются низким уровнем преступности (например,
 Япония). Дж. Брейтуэйт считает необходимым восстановить чувство стыда там, где 
оно утратило значение, не прибегая к позорящей стигматизации. Очень важно, 
чтобы общество было солидарно в оценках дозволенного и недозволенного, 
постыдного и не постыдного.
  Один формальный контроль явно недостаточен для решения столь сложной 
социальной задачи. «Я уверен, – пишет Дж. Брейтуэйт, – что если к решению 
проблемы преступности и исправлению нравов не будет привлечена община, то 
власть закона сведется к бессмысленному набору процедур и санкций, которые 
будут иметь в глазах людей произвольный характер». Если стыд – путь к 
законопослушанию в результате свободного выбора, то репрессивный социальный 
контроль – путь к законопослушанию принудительному, т. е. ненадежному, 
кратковременному. Воссоединяющий стыд – средство предупреждения преступлений, 
клеймение же толкает правонарушителя к криминальной субкультуре. Внушение стыда,
 если оно не переходит в клеймение, служит наилучшим средством социального 
контроля.
  Для наглядности изобразим основные этапы развития зарубежной девиантологии в 
виде схемы.
  Завершая краткий обзор зарубежных девиантологических теорий, остается лишь 
напомнить, что за рамками сказанного остается море идей.
  
История зарубежной девиантологической мысли
  






  
Глава 5. История социологии девиантности в России
  
   Понять настоящее с помощью прошлого.
   М. Блок
  
§ 1. Социологические исследования отдельных проявлений девиантного поведения
  
  Становление социологии девиантного поведения и социального контроля 
происходило в России двумя путями. Во-первых, в недрах традиционных наук с 
середины XIX в. вызревало социологическое осмысление социальных реалий: 
социологическая школа уголовного права и криминологии, социологическое 
направление в изучении алкоголизма и наркотизма, суицидального поведения и 
проституции. Интенсивно проводились эмпирические исследования с использованием 
разнообразных методов. Во-вторых, с конца 60-х – начала 70-х гг. XX в. 
появились первые отечественные труды, положившие начало формированию социологии 
девиантности и социального контроля как специальной социологической теории. В 
80-е гг. на территории бывшего СССР сложилось несколько центров социологических 
исследований девиантного поведения: в Ленинграде и Москве, в Эстонии и Грузии.
  За четверть века становления и развития современной отечественной социологии 
девиантности и социального контроля был освоен и переосмыслен зарубежный опыт; 
сформированы собственные представления о девиантном поведении, как негативном, 
так и позитивном (творчество); в результате многочисленных эмпирических 
исследований накоплены сведения о состоянии, структуре, динамике социальных 
девиаций в России и различных ее регионах; выявлены некоторые закономерности 
взаимосвязей различных форм девиантного поведения и зависимостей от 
экономических, социальных, культурологических и иных факторов: установлены и 
расширяются научные связи с зарубежными исследователями, включая совместные 
компаративистские исследования и участие в совместных научных конференциях. Ряд 
российских девиантологов являются членами 29-го Исследовательского комитета 
(Deviance and Social Control) Международной социологической ассоциации и 
участвуют в его работе.
  Отстав от мировой социологии лет на сорок, формирование российской социологии 
девиантного поведения и социального контроля (девиантологии) не 
отрефлексировано еще в должной мере в истории науки.
  В этой главе представлен краткий очерк становления и развития отечественной 
социологии девиантности и социального контроля*. 
   * См. также: Гилинский Я. Социология девиантного поведения и социального 
контроля // Социология в России / Под ред. В. Ядова. М., 1998. С. 587-609; 
Девиантность и социальный контроль в России (XIX – XX вв.): Тенденции и 
социологическое осмысление / Под ред. Я. Гилинского. СПб., 2000.
  
  Самоубийства. Может быть, одним из самых ранних свидетельств социологического 
осмысления девиантных проявлений в России явился доклад, прочитанный академиком 
К. Германом на заседаниях Российской академии наук 17 декабря 1823 г. и 30 июня 
1824 г., на тему «Изыскание о числе самоубийств и убийств в России за 1819 и 
1820 годы». Автор доклада, сделанного за 70 лет до классического труда Э. 
Дюркгейма «Самоубийство: Социологический этюд» (1897), сравнивая число 
самоубийств и убийств по отдельным губерниям и регионам России, сопоставлял их 
с пьянством, экономическим положением, социально-политическими условиями 
(например, последствиями войны 1812 г. в Смоленской губернии, где отмечался 
повышенный уровень самоубийств). В результате К. Герман сделал удивительно 
глубокий для своего времени вывод, усматривая главные причины исследуемых 
явлений в крайностях: в диких нравах или утонченной цивилизации, в анархии или 
политическом гнете, в нищете или чрезмерном богатстве. И еще один вывод, 
значимый и сегодня: динамика числа убийств и самоубийств за ряд лет «позволяет 
по крайней мере частью узнать нравственное и политическое состояние народа». 
Доклад К. Германа не был опубликован на русском языке, ибо, по мнению министра 
народного просвещения А. С. Шишкова, «подобные статьи, неприличные к 
обнародованию оных, надлежачо бы к тому, кто прислал их для напечатания, 
отослать назад с замечанием, чтобы и впредь над такими пустыми вещами не 
трудился. Хорошо извещать о благих делах, а такие, как смертоубийства и 
самоубийства, должны погружаться в вечное забвение»*. Так что борьба с 
«очернительством» имеет в России давнюю историю... Лишь в 1832 г. работа К. 
Германа была опубликована на французском языке**.
   * Цит по: Гернет М. Н. Избранные произведения. С. 370-371.
   **Herman. Recherches sur ie nombre des suicides et homicides commis en 
Russie pendant les annees 1819 et 1820 // Memoires de I'Academie Imperiale des 
Sciences de S. Petersburg. VI Serie. Tome premier, 1832. P. 3-20.
  
  Исследования самоубийств активно продолжались в конце прошлого и начале 
нынешнего столетия (подробнее история отечественной суицидологии излагается в 
работах В. Е. Кузнецова*).
   * Кузнецов В. Е. Истоки междисциплинарного подхода в отечественной 
суицидологии // Комплексные исследования в суицидологии. М., 1986; Он же. 
Исторические аспекты исследования самоубийств в России // Актуальные проблемы 
суицидологии. М., 1981.
  
  Наметилось несколько исследовательских подходов: медико-статистический, 
клинико-описательный, психологический и социологический. Клинические основы 
понимания суицида были заложены в трудах С. С. Корсакова, И. А. Сикорского, В. 
Ф. Чижа и др. Огромный исторический материал был обобщен в монографии П. Ф. 
Булацеля «Самоубийство с древнейших времен до наших дней» (СПб., 1900).
  В 80-е гг. XIX в. И. П. Лебедев провел в условиях стационара обследование лиц,
 покушавшихся на самоубийство, и интерпретировал полученные данные с позиций 
теории дегенерации. Он впервые поставил вопрос об уточнении границы между 
нормой и патологией. Позднее представитель психологического направления Г. И. 
Гордон отметил отсутствие достоверного критерия для разграничения нормы и 
патологии.
  Некоторые исследователи (Г. И. Гордон, И. А. Сикорский), под воздействием 
фрейдизма, объясняли суицидальное поведение нарушением «инстинкта 
самосохранения» или пробуждением «инстинкта смерти».
  Именно в России складывается междисциплинарный подход в изучении этого 
феномена, и впервые термин «сюисидология» – предшественник современной 
«суицидологии» – науки о самоубийствах – появился в работах российских врачей П.
 Г. Розанова (1891), Ф. К. Тереховко (1903), И. О. Зубова (1903). Хотя среди 
медиков вообще и психиатров в частности преобладало представление о покушении 
на свою жизнь как симптоме психического заболевания (Г. И. Гордон, И. О. Зубов, 
И. П. Лебедев, П. Г. Розанов и др.), однако такие крупнейшие психиатры, как В. 
М. Бехтерев и И. А. Сикорский неоднократно подчеркивали значение социальных 
факторов, включая условия семейного и школьного воспитания, в генезисе 
самоубийств. Они же обращали внимание на необходимость общественных усилий для 
предупреждения суицидального поведения. В обосновании и утверждении 
социологического направления в суицидологии сыграли значительную роль труды 
педагога А. Н. Острогорского, юристов М. Н. Гернета, А. Ф. Кони, социолога Н. М.
 Михайловского, а также психологов и психиатров Н. П. Бруханского, Я. Г. 
Лейбовича, М. Я. Феноменова. Так, А. Н. Острогорский в работе «Самоубийство как 
психологическая проблема» отказался от понимания самоубийства как результата 
психического заболевания. Он утверждал, что душевное состояние, в котором 
самоубийца принимает решение, если нет прямых указаний на душевную болезнь, 
сходно с тем, какое можно наблюдать у здоровых. М. Я. Феноменов связывает рост 
самоубийств с дефектами школьного воспитания и господствующим духом практицизма 
и утилитаризма.
  Российские исследователи обращали большое внимание на дефекты нравственного 
развития личности в генезисе суицидального поведения («нравственной инфекции», 
по словам И. А. Сикорского), связывали неблагоприятные тенденции и эпидемии 
самоубийств с кризисом нравственности и утратой смысла жизни. Быть может, 
нелишне напомнить, что Ф. М. Достоевский также полагал: «Потеря высшего смысла 
жизни... несомненно, ведет за собой самоубийство»*.
   * Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. Л., 1982. Т. 24. С. 49.
  
  Значительная доля суицидологических работ была посвящена самоубийствам детей, 
подростков и молодежи. Так, еще К. Герман обратил внимание на рост показателей 
самоубийств в детском и подростковом возрасте. Связь самоубийств среди рабочей 
и учащейся молодежи с социально-экономическими факторами (голодом, безработицей,
 пьянством) отмечали Г. И. Гордон (1912), Л. А. Прозоров (1913) и др. И. П. 
Лебедев в 80-е гг. XIX в. впервые в отечественной науке провел клиническое 
обследование суицидентов в возрасте до 20 лет. При этом он обращал внимание на 
условия воспитания, семейные отношения в семьях молодых людей, покушавшихся на 
свою жизнь, их ближайшее окружение. А. Н. Острогорский в 1882 г. отмечал 
отсутствие взаимопонимания между детьми и родителями как суицидогенный фактор. 
«Дети растут, вызывая недоумение в родителях только при каких-либо катастрофах: 
исключении из заведения, проявлении своеволия, побега, самоубийства», – с 
горечью замечал он*.
   * Острогорский А. Н. Избранные педагогические сочинения. М., 1985. С.344.
  
  Самоубийства среди воспитанников военно-учебных заведений изучал В. А. 
Бернацкий, женские самоубийства – Н. И. Григорьев, С. Богатина. Появились 
работы о суициде среди врачей, военнослужащих, заключенных и ссыльных.
  Обширный статистический материал представлен в книге К. С. Веселовского 
«Опыты нравственной статистики в России» (1874)*. Автор анализирует динамику 
самоубийств с 1803 по 1841 г. Уровень самоубийств (на 100 тыс. жителей) 
составил в те годы 1,7-2,9, что было значительно ниже европейских показателей 
(например, во Франции в 1831 г. – 6,4). К. С. Веселовский рассматривает такой 
индикатор, как доля смертей в результате самоубийств в общем количестве умерших 
(в течение указанного периода она составляет 0,06-0,09%); отмечает 
неравномерное распределение самоубийств по территории России, повышенный 
уровень самоубийств в двух столичных городах – Санкт-Петербурге (в 1831 г. – 5,
1) и Москве (в 1838 г. – 5,7). Доля женских самоубийств составляет в те годы 
21-23% от общего числа, и этот, относительно низкий уровень, автор объясняет 
пластичностью женщин и обращенностью их души внутрь себя, в отличие от мужчин, 
которые находятся в борьбе с миром и самими собой. Сезонные распределения 
самоубийств (весенне-летний пик и осенне-зимний минимум), выявленные К. С. 
Веселовским, позднее будут отмечены и Э. Дюркгеймом.
   * Веселовский К. С. Опыты нравственной статистики в России. СПб.. 1847.
  
  Одной из информативных специальных статистических работ является исследование 
Ф. К. Тереховко*.
   *Тереховко Ф. К. К вопросу о самоубийстве в Санкт-Петербурге за 
двадцатилетний период (1881-1900). СПб., 1903.
  
  В начале XX в. крупнейшие психиатры России уже усматривают связь между 
самоубийствами и действием макросоциальных факторов. В. М. Бехтерев на VII 
Пироговском съезде (1902) назвал причиной самоубийств социально-экономические 
условия, а на Первом съезде Русского союза психиатров и невропатологов (1911) 
говорил о тяжести существовавшего тогда режима как причинном факторе. В своем 
выступлении В. М. Бехтерев считал самоубийство невозможным без «угнетающего 
аффекта». И. А. Сикорский в 1913 г.. по-видимому, первым поставил проблему 
эмоциональной социальной поддержки в профилактике суицида.
  В целом период до 1917 г. характеризуется широким спектром методологических 
подходов в изучении самоубийств, постепенной «социологизацией» проблемы, 
значительным количеством эмпирических исследований, становлением суицидологии 
как мультидисциплинарной отрасли научных знаний.
  
  После октября 1917 г. продолжалось изучение медико-биологических, 
психиатрических проблем суицидального поведения. Важнейшим шагом в 
социологическом их исследовании явилось создание в 1918 г. в составе 
Центрального статистического управления (ЦСУ) Отдела моральной статистики во 
главе с М. Н. Гернетом. В 1922 г. был издан первый выпуск «Моральной 
статистики», включивший сведения о самоубийствах и социально-демографическом 
составе суицидентов. В 1923 г. в «Вестнике статистики» были опубликованы 
собранные и обработанные Отделом моральной статистики при ЦСУ сведения по 36 
губерниям относительно количества, мотивов и способов самоубийств с подробными 
социально-демографическими характеристиками суицидентов. Женщины чаще прибегали 
к отравлению, утоплению, реже, чем мужчины, применяли огнестрельное оружие.
  В 1927 г. издана работа «Самоубийства в СССР в 1922-1925 гг.» со 
вступительной статьей Д. П. Родина и предисловием М. Н. Гернета. В книге 
сравнивались показатели по СССР с данными ряда европейских государств, давался 
сравнительный анализ сведений по различным городам СССР, анализ самоубийств по 
социально-демографическому составу суицидентов, мотивам и способам самоубийств, 
а также – впервые, – о предшествующих самоубийству покушениях (суицидальных 
попытках), днях, часах и месте совершения самоубийств. Столь подробные сведения 
с тех пор никогда не публиковались в России.
  В этом же 1927 г. вышли работы Н. П. Бруханского и М. Н. Гернета, посвященные 
социально-психологическому и социологическому исследованию проблем 
самоубийства*. Было зарегистрировано снижение количества и уровня самоубийств в 
годы Первой мировой войны в воюющих странах и с некоторым запозданием – в 
нейтральных государствах. По окончании войны кривая самоубийств поползла вверх. 
Война внесла изменения и в состав суицидентов: снижение уровня самоубийств 
среди мужчин проходило интенсивнее, чем среди женщин, относительно увеличилась 
доля самоубийц старших возрастных групп (от 60 лет и старше). Среди суицидентов 
послевоенного времени возросла доля душевнобольных. М. Н. Гернет 
последовательно объясняет основные отличия в уровне, динамике и структуре 
самоубийств в СССР по сравнению с другими странами. При этом неизменным, со 
времен Э. Дюркгейма, остается сезонное распределение самоубийств: 
весенне-летний максимум при осенне-зимнем минимуме. Остается заметить, что эта 
тенденция, по нашим данным, сохранялась и в 70-80-е гг.
   * Гернет М. Н. Избранные произведения. С. 438-468.
  
  Описывая способы добровольного ухода из жизни, М. Н. Гернет обратил внимание 
на самосожжение женщин в Азербайджане. В наши дни об этом подробно говорится в 
книге И. А. Алиева*.
   * Алиев И. А. Актуальные проблемы суицидологии. Баку, 1987.
  
  Интересные данные были получены Н. П. Бруханским в результате проведенного им 
социально-психиатрического обследования 359 случаев оконченных и незавершенных 
самоубийств в Москве*. Критическим возрастом оказались 15-30 лет, когда 
происходят перемены во всем психологическом складе личности. Н. П. Бруханский 
утверждал, что генезис развития стремления к смерти следует искать не в мотивах,
 а во взаимодействии всех средовых условий и психофизического состояния 
личности. А двумя основными путями предупреждения самоубийств должны служить 
оздоровление нервно-психической жизни населения и борьба с социальными 
болезнями.
   * Бруханский Н. П. Самоубийцы. П., 1927.
  
  Наконец, в 1929 г. вышел сборник «Самоубийства в СССР в 1925 и 1926 гг.». На 
этом и закончилась публикация работ по этой тематике. Статья М. Н. Гернета 1933 
г. «Рост самоубийств в капиталистических странах» говорит сама за себя: отныне 
на несколько десятилетий проблемы девиантного поведения могли освещаться лишь 
как «их нравы»... И не следует упрекать в этом российских исследователей.
  
  Прошло более 40 лет. В 1971 г. автору этих строк, заручившись разрешением 
заместителя прокурора Ленинграда С. Г. Аверьянова, удалось изучить все 
материалы милицейского и прокурорского расследования по фактам самоубийств в 
четырех районах Ленинграда (двух центральных и двух «спальных»). В 1971-1972 гг.
 аналогичное исследование было проведено в Орле. Результаты удалось 
опубликовать лишь в 1979 г. в Таллине, под грифом «Для служебного пользования», 
тиражом 150 экз.* В процессе исследования были изучены 
социально-демографические характеристики суицидентов, мотивы и способы 
самоубийств, пространственно-временное их распределение. Было обращено внимание 
на относительно высокий уровень суицидального поведения лиц с низким или 
маргинальным статусом: рабочих, служащих без специального образования, лиц без 
определенных занятий.
   * Гилинский Я.. Смолинский П., Проскурнина Н. Социальные и 
медико-психологические проблемы суицидального поведения молодежи // 
Отклоняющееся поведение молодежи / Под ред. Э. Раска. Таллин, 1979.
  
  Большая заслуга в возрождении отечественной суицидологии принадлежит А. Г. 
Амбрумовой, организовавшей первую за несколько десятилетий встречу специалистов 
– семинар по суицидологии (1975), создавшей и возглавившей Всесоюзный 
суицидологический центр и суицидологическую службу Москвы, организовавшей 
выпуск сборников трудов по проблемам суицидологии (первый из них вышел в 1978 г.
). Придерживаясь в объяснении суицидального поведения концепции 
социально-психологической дезадаптации личности, А. Г. Амбрумова отстаивала 
мультидисциплинарный характер суицидологии, выступала против узкомедицинского 
(психиатрического) понимания самоубийств, сумела привлечь к исследовательской 
деятельности, помимо психиатров и психологов, также юристов и социологов (С. В. 
Бородина, М. З. Дукаревича, А. С. Михлина, Л. И. Постовалову, А. Р. Ратинова и 
др.). В 1984 г. Л. И. Постовалова защитила кандидатскую диссертацию 
«Социологические аспекты суицидального поведения», явившуюся определенным 
итогом работы социолога в суицидологическом центре.
  Несомненный интерес представляет сравнительное социально-психологическое 
обследование суицидентов и лиц, совершивших тяжкие насильственные преступления, 
проведенное под руководством А. Г. Амбрумовой и А. Р. Ратинова. Результаты 
подтвердили гипотезу о взаимосвязи агрессии и аутоагрессии и «разведении» этих 
поведенческих форм психологическими особенностями индивидов, ибо суициденты и 
насильственные преступники представляли полярные психологические типы по 
множеству характеристик*.
   * Амбрумова А. Г., Ратинов А. Р. Мультидисциплинарное исследование 
агрессивного и аутоагрессивного типа личности. Комплексные исследования в 
суицидологии / Отв. ред. В. Ковалев. М., 1986.
  
  В результате многочисленных эмпирических исследований москвичей, проведенных 
А. Г. Амбрумовой, С. В. Бородиным, А. С. Михлиным, Л. И. Постоваловой, В. А. 
Тихоненко и др., и петербуржцев, осуществленных Я. И. Гилинским, В. К. Мягер, Н.
 Н. Проскурниной, Л. Г. Смолинским и др., были выявлены зависимости 
суицидальных проявлений от социально-демографических и психологических свойств 
индивидов, от социально-экономической и политической ситуации в стране, мотивы 
самоубийств, особенности их пространственно-временного распределения*.
   * Амбрумова А. Г., Бородин С. В., Михлин А. С. Предупреждение самоубийств. М.
, 1980; Гилинский Я. И., Смолинский Л. Г. Социодинамика самоубийств // 
Социологические исследования. 1988. № 5. С. 57-64 и др.
  
  Междисциплинарный подход в суицидологии внес существенный вклад в становление 
отечественной девиантологии.
  Пьянство и алкоголизм. Имеется обширная литература по истории «русского 
пьянства». Менее известна история социологического исследования процессов 
алкоголизации населения в стране*.
   *См.: Голосенко И. А. «Русское пьянство»: мифы и реальность // 
Социологические исследования. 1986. № 3; см. также: Голосенко И. А. 
Социологическая ретроспектива дореволюционной России. СПб., 2002. С. 246-260; 
Шереги Ф. Э. Причины и социальные последствия пьянства / Социологические 
исследования. 1986. № 2.
  
  Между тем из всех форм девиантного поведения пьянство более всего привлекало 
внимание российских ученых, литераторов, общественных деятелей. По мнению И. А. 
Голосенко, отечественная наука довольно быстро перешла от изучения медицинских 
проблем алкоголизма к более широкому, социологическому анализу этого явления.
  С историей изучения алкоголизма связано одно из первых упоминаний о значении 
социальных факторов в генезисе девиантного поведения. Московский врач К. М. 
Бриль-Краммер в работе «О запое и лечении оного» (1819) отметил, что 
большинство известных ему больных алкоголизмом заболели со времени 
Отечественной войны 1812 г., когда многие лишились своего покоя, имущества, 
родственников; более высокая частота алкоголизма наблюдается у низших сословий, 
испытывающих постоянные лишения.
  В числе исследователей алкогольных проблем следует назвать
  B. М. Бехтерева, Д. К. Бородина, Д. Н. Воронова, В. К. Дмитриева,
  C. А. Первушина, И. Янжула. Они подвергли сомнению легенду об особой 
«предрасположенности» русского человека к «питию». Лишь создание системы 
государственных кабаков (с XVI в.) резко изменило ситуацию достаточно жесткого 
социального контроля над потреблением алкоголя к худшему. Так что алчность 
правительства «подтолкнула» население к массовому – и на долгие годы! – 
пьянству (в 1819 г. питейный доход составил 11% доходной части бюджета, в 1859 
г. – уже 38%, а за период 1865-1885 гг. «пьяные» доходы почти удвоились)*.
   *Мстиславский С. Д. Свое и чужое. О пьянстве // Заветы. 1914. № 4.
  
  В 1898 г. для изучения проблемы алкоголизации населения была создана комиссия 
Российского общества народного здравия под руководством психиатра М. Н. 
Нижегородцева. Комиссия исследовала условия, способствующие развитию 
алкоголизма среди различных слоев населения. Результаты были доложены на Первом 
съезде психиатров.
  Выдающиеся российские психиатры отмечали ведущую роль социальных факторов в 
этиологии алкоголизма. Так, В. М. Бехтерев и в научных дискуссиях, и в докладе 
на Первом съезде по борьбе с алкоголизмом отмечал значение воспитания, 
подражания в формировании алкогольных или антиалкогольных интенций. С. С. 
Корсаков в письме-ответе редактору одного из итальянских психиатрических 
журналов Ч. Ломброзо обращал внимание на отсутствие положительной социальной 
стимуляции как фактор влечения к одурманивающим веществам. Он же отмечал 
влияние налогового бремени и безработицы на обнищание рабочих, что в свою 
очередь приводит к их алкоголизации.
  С 1894 г. попечительствами о народной трезвости была организована сеть 
амбулаторий в крупных промышленных и административных центрах. Материалы 
обращений в эти амбулатории (свыше 12 тыс. человек) статистически 
обрабатывались. Были установлены связь алкогольной болезни с родом занятий, 
более высокая степень алкоголизации мужчин, возрастной «пик» заболеваемости в 
35-40 лет, а также роль ближайшего окружения – концентрация больных 
алкоголизмом в одной семье.
  Широко использовались статистические данные для оценки алкогольной ситуации. 
При этом были выявлены некоторые, казалось бы, нетривиальные факты. Так, 
наблюдалось массовое тяготение к алкоголю людей с наименьшими доходами, но и 
увеличение материального достатка сопровождалось ростом расходов на алкоголь. 
Низкая культура «подпитывала» тягу к алкоголю, но в крупных городах – центрах 
культуры и образования – пили больше, чем в слабо урбанизированных регионах. 
Выявленные временные колебания (по годам и сезонам) пытались сопоставить с 
экономическими факторами: цены на хлеб, урожай/неурожай, цены на алкоголь и т. 
п. Активно исследовалась степень алкоголизации различных групп населения в 
связи с социально-демографическими характеристиками. В частности, отмечалось, 
что в деревнях больше пили бедняки и зажиточные крестьяне-«кулаки» (опять 
«крайности»!), тогда как середняки оказались трезвенниками. Среди городских 
рабочих наблюдалось сокращение потребления алкоголя по мере роста квалификации 
и заработка.
  В 1907 г. А. И. Шингарев провел монографическое исследование двух сел 
Воронежской губернии и установил, что во многих семьях не было необходимых 
продуктов питания, но водка имелась в каждой избе.
  Связи алкоголизма и преступности была посвящена работа П. И. Григорьева 
(1900). Он же в результате почтового опроса заведующих сельскими училищами 
(1898) выявил почти сплошное потребление алкоголя деревенскими детьми. 
Аналогичные результаты были установлены при исследовании учащихся четырех 
городских школ в возрасте 8-13 лет. По социальному происхождению это были дети 
лавочников, артельщиков, швейцаров, дворников, т. е. относительно 
неблагополучных в материально-бытовом отношении социальных групп.
  По результатам исследования А. М. Коровина в начале XX в., из более 22 тыс. 
школьников сельских школ Московской губернии алкоголь употребляли 67,5% 
мальчиков и 46,2% девочек.
  Происходила концептуализация и классификация потребления алкоголя. Так, по 
мнению В. К. Дмитриева, решающее значение в динамике алкоголизации принадлежали 
экономическим факторам, процессу индустриализации, тяжелому положению 
городского пролетариата. Принципиальное значение имело различение 
(сохранившееся до сегодняшнего дня) понятий «потребление алкоголя», «пьянство» 
и «алкоголизм», впервые проведенное С. А. Первушиным. Он же предложил 
классификацию алкопотребления: «столовое» потребление («для здоровья», «для 
аппетита»), присущее преимущественно высшим слоям общества; «обрядовое» – 
ритуальное, в соответствии с обычаем, наиболее распространенное среди крестьян; 
«наркотическое» – с целью забыться, отвлечься от тягот и забот, преобладающее в 
рабочей среде. В зависимости от типа потребления алкоголя предлагалось выбирать 
и тактику его профилактики.
  Новая волна исследований была осуществлена в связи с «сухим законом» 18 июля 
1914 г. Хотя первое время фиксировался некоторый положительный результат 
(снижение производственного травматизма, пожаров, начавшийся интерес к 
совершенствованию производственного процесса), однако уже к концу 1915 г.. по 
данным социологических исследований, ситуация возвратилась на круги своя: 
появилось массовое потребление суррогатов (политуры, денатурата), а в деревне 
наблюдался огромный рост самогоноварения, расширилась контрабанда спиртного. 
Остается добавить, что спустя 71 год история «борьбы» с алкоголизмом в России 
повторилась с теми же результатами.
  
  Первое время после октябрьского переворота продолжала действовать 
прогибиционистская антиалкогольная политика, отчасти подтвержденная 
постановлением СНК РСФСР от 19 декабря 1919 г. «О воспрещении на территории 
РСФСР изготовления и продажи спирта, крепких напитков и не относящихся к 
напиткам спиртосодержащих веществ». Однако в 1921, 1922, 1923 гг. 
последовательно расширялся перечень разрешаемых к производству и продаже 
алкогольных напитков и, наконец, с 1 октября 1925 г. было введено производство 
«сорокаградусной».
  В. М. Бехтерев в 1927 г. правильно заметил, что запрет на продажу алкогольных 
напитков был парализован самогоном. Действительно, по данным ЦСУ РСФСР, в 1928 
г. было изготовлено 50695,8 тысяч ведер самогона (по 7,5 литра на душу 
населения).
  В 1927 г. исследования проблем алкоголизма были возложены на Институт 
социальной гигиены. С 1925 по 1932 г. были проведены обследования около 33 тыс. 
учащихся в городах Российской Федерации, Белоруссии и Украины. Во время 
медицинских осмотров использовались методы анонимного анкетного опроса и 
«замаскированного интервью». В результате была получена картина алкоголизации 
детей и подростков и влияния на это родительской семьи.
  К числу известных работ, посвященных алкоголизации населения России, 
относятся книги Р. Влассака*, Э. Дейчмана**, «Алкоголизм в современной деревне» 
(1929), а также публикации в «Административном вестнике» за 20-е гг. В них 
отражалась статистика производства и потребления алкоголя, приводились 
сравнительные данные по городу и деревне, а также раскрывались последствия 
пьянства (смертность, заболеваемость, «пьяные преступления» и т. п.).
   * Влассак Р., Алкоголизм как научная и бытовая проблема. М.-Л., 1928.
   ** Дейчман Э. Алкоголизм и борьба с ним. М.-Л., 1929.
  
  В своих трудах М. Н. Гернет анализировал статистические данные о потреблении 
алкоголя, преступлениях, связанных с ним, о «тайном винокурении» и борьбе с ним,
 а также подчеркивал неэффективность запретительных мер: «"Зеленый змий"... 
согнанный с зеркальных витрин богатейших магазинов, с полок и прилавков кабаков 
и ресторанов, он уполз в подполье и нашел себе там достаточно простора и немало 
пищи»*. Российская ситуация сравнивалась с американской, где развилась 
контрабанда спирта (бутлегерство) после введения «сухого закона».
   * Гернет М. Н. Указ. соч. С. 441.
  
  С начала 30-х гг. тематика пьянства и алкоголизма не сходит полностью со 
сцены, но перерождается в «антиалкогольную пропаганду», «борьбу» под лозунгами 
«Пьянство – путь к преступлению» и «Пьянству – бой!», а в служебных 
характеристиках появляется непременное «морально устойчив», что означало для 
посвященных – «не алкоголик».
  
  Исследовательская работа возобновилась лишь в 60-е гг. На IV Всесоюзном 
съезде невропатологов и психиатров (1963) министр здравоохранения СССР отметил, 
что социально-гигиенические проблемы алкоголизма незаслуженно забыты. После 
чего последовала серия исследований. Появились труды Г. Г. Заиграева, Н. Я. 
Копыта, Б. М. Левина, Ю. П. Лисицына, В. В. Ногаева, П. И. Сидорова и др.* 
Социальным, медицинским и психологическим проблемам пьянства и алкоголизма 
посвящены также исследования Б. С. Братуся, Б. М. Гузикова, В. М. Зобнева, А. А.
 Мейрояна.
   * Братусь Б. С, Сидоров П. И. Психология, клиника и профилактика раннего 
алкоголизма. М., 1984; Заиграев Г. Г. Борьба с алкоголизмом. М., 1986; Лисицын 
Ю. П., Копыт Н. Я. Алкоголизм (социально-гигиенические аспекты). М., 1983 и др.
  
  Для социологии девиантности несомненны заслуги Г. Г. Заиграева, который, 
во-первых, всегда отстаивал социологический подход в изучении пьянства и 
алкоголизма; во-вторых, организовал ряд эмпирических социологических 
исследований, результаты которых отражены в серии его трудов; в-третьих, рискуя 
служебным благополучием, в годы «преодоления пьянства и алкоголизма» (с мая 
1985 г.) последовательно сопротивлялся прогибиционистским требованиям, 
отстаивая разумную социальную антиалкогольную программу, разработанную под его 
руководством*.
   * Заиграев Г. Г. Общество и алкоголь. М., 1992.
  
  Как будет показано ниже, большую роль в становлении отечественной 
девиантологии сыграли работы А. А. Габиани. Он организовал эмпирические 
социологические исследования многих проявлений социальных девиаций как на 
территории Грузии, так и в других регионах бывшего СССР, включая Россию. Не 
явились исключением пьянство и алкоголизм. Опубликованные результаты 
исследования (разумеется, с грифом «Для служебного пользования») позволяют 
судить о структуре, динамике и географии алкоголизма в Грузии, о 
социально-демографическом составе лиц, имеющих проблемы в связи с алкоголем, о 
производстве и реализации алкогольных напитков в республике, о размерах дохода 
от продажи алкоголя и размерах ущерба от его потребления (сальдо в «пользу» 
ущерба) и даже – об ассортименте алкогольных напитков в тоилисских ресторанах в 
зависимости от сезона, дней недели и времени суток*.
   * Некоторые результаты социально-экономического исследования проблем 
пьянства и алкоголизма: По материалам Грузинской ССР / Под ред. А. Габиани. 
Тбилиси, 1979.
  
  Антиалкогольная кампания 1985 г., проводимая обоснованно в условиях массовой 
алкоголизации населения страны, но совершенно неадекватными запретительными 
средствами, породила массу конъюнктурных «исследований» и публикаций-однодневок.
 Легко предсказуемый провал кампании привел к тому, что тематика пьянства и 
алкоголизма отошла на второй план. Наиболее серьезными исследованиями 
последнего времени, с нашей точки зрения, являются труды А. В. Немцова, 
основанные на большом статистическом и ином эмпирическом материале*. По данным 
А. В. Немцова, Россия к середине 90-х гг. минувшего столетия вышла на первое 
место в мире по душевому потреблению алкоголя, опередив традиционного лидера – 
винодельческую Францию. Проблема алкоголизации, равно как и наркотизации, 
получила фундаментальное социально-психологическое и социологическое освещение 
в работах И. Н. Гурвича**.
   * Немцов А. В. Алкогольная ситуация в России. М„ 1995; Он же. Алкогольная 
смертность в России, 1980-90-е годы. М., 2001; Он же. Алкогольный урон регионов 
России. М.,2003.
   ** Гурвич И. Н. Социальная психология здоровья. СПб., 1999; Гилинский Я., 
Гурвич И., Русакова М. и др. Девиантность подростков. СПб., 2001.
  
  Наркотизм. Первые отечественные исследования наркотизма относятся к концу XIX 
в. В 1885 г. по заказу губернатора Туркестанского края, было проведено 
исследование С. Моравицкого «О наркотических и некоторых других ядовитых 
веществах, употребляемых населением Ферганской области». В результате были 
выявлены и описаны виды наркотиков, способы их выращивания и употребления, 
количество посадок, цены на наркотики. Потребителей наркотиков С. Моравицкий 
делит на две группы: случайные и привычные. В работе описаны случаи 
употребления наркотиков детьми в возрасте 7-13 лет, а также женская наркомания. 
Важным (и вполне современным) представляется вывод о месте наркотиков в 
культуре. Для большинства жителей Туркестанского края и Ферганской области – 
мусульман наркотики выступают в роли заменителя алкоголя, включаются в «образ 
жизни» местного населения.
  В конце XIX в. вышло несколько книг, посвященных истории наркотиков и 
алкоголя. В книге Н. К. Реймера «Яды цивилизации» (1899) содержатся сведения о 
структуре потребляемых наркотиков, социальном составе и образе жизни их 
потребителей, приводятся интервью с наркоманами.
  В начале XX в. появились исследования И. Левитова, Л. Сикорского. Однако 
более активное изучение проблемы происходит в 20-е гг. Так. А. Рапопорт обобщил 
материалы обследования 400 кокаинистов (1926), М. Н. Гернет проанализировал 
результаты обследования наркоманов среди беспризорных Москвы (1926). При этом 
из 102 человек только двое ответили отрицательно на вопрос об употреблении 
табака, алкоголя или кокаина*. Тесную связь наркотизации населения с 
социально-бытовыми условиями подчеркивал А. С. Шоломович (1926). Н. К. Топорков 
(1925) различал «наркотистов» – лиц, пристрастившихся к потреблению 
наркотических средств в силу социальных условий, и «наркоманов» – лиц с 
патологической конституцией. Связь наркотизма и преступности отмечали М. Т. 
Белоусова (1926) и П. И. Люблинский (1925). Ряд исследователей (И. Н. 
Введенский, А. М. Рапопорт) фиксировали относительно меньшую частоту и тяжесть 
преступлений, совершаемых наркоманами. Потребление наркотика (кокаина) чаще 
следовало за преступлением, а не предшествовало ему.
   * Гернет М. Н. Избранные произведения. С. 444 – 445.
  
  Детский наркотизм изучали врачи Зиман (1922-1923), Дубрович (1925), Забутин 
(1926), а также М. Н. Гернет (1924).
  Затем наступила эпоха «ликвидации» в стране наркотизма как социального 
явления, а следовательно, и ненужности каких-либо исследований...
  В конце 50-х – 60-е гг. стали появляться исследования либо медицинского 
характера (В. В. Бориневич, 1963; Я. Г. Голанд, 1968; И. В. Стрельчук, 1956), 
либо юридического, рассматривающие различного рода уголовно наказуемые действия 
с наркотиками (Л. П. Николаева, 1966; М. Ф. Орлов, 1969 и др.). И лишь позднее 
тема наркотизма заняла прочное место в исследовательской деятельности медиков, 
психологов, юристов, социологов (Э. А. Бабаян, Т. А. Боголюбова, А. А. Габиани, 
М. X. Гонопольский, Р. М. Готлиб, И. Н. Пятницкая, Л. И. Романова и др.).
  Первое крупное эмпирическое социологическое исследование наркотизма на 
территории бывшего СССР было проведено в Грузии в 1967-1972 гг. под 
руководством А. А. Габиани. Результаты опубликованы в 1977 г. в его книге 
«Наркотизм», изданной опять-таки с грифом «Для служебного пользования»*. 
Несмотря на некоторое методическое несовершенство исследования и понятные для 
того времени «технические» трудности, «Наркотизм» явился первым значительным 
монографическим исследованием темы. Книга включала историко-теоретический 
раздел, методологическую часть, изложение результатов эмпирического 
исследования (данные о социально-демографическом составе и условиях жизни 
потребителей наркотиков, структуре потребляемых средств, возрасте приобщения к 
наркотикам и его мотивах), схему деятельности преступных групп по 
распространению наркотиков (возможно, это было первым эмпирическим 
исследованием преступных организаций в стране), а также программу медицинских, 
правовых и организационных мер борьбы с наркотизмом.
   * Габиани А. Наркотизм (конкретно-социологическое исследование по материалам 
Грузинской ССР). Тбилиси, 1997.
  
  В середине 80-х гг. под руководством А. А. Габиани было проведено панельное 
исследование наркотизма в Грузии с изложением сравнительных результатов обоих 
исследований в книге «Наркотизм: вчера и сегодня»*.
   * Габиани А. Наркотизм: вчера и сегодня. Тбилиси, 1988.
  
  В 1988-1989 гг. А. А. Габиани провел широкое социологическое исследование 
наркотизма на территории Латвии, Приморского и Ставропольского краев, 
Горьковской, Новосибирской и Львовской областей, в Москве и Ташкенте. В ходе 
исследования было опрошено около 3 тыс. наркоманов и потребителей наркотиков, 2 
тыс. экспертов, 6 тыс. учащихся школ и ПТУ. Особое внимание было обращено на 
обстоятельства приобщения к наркотикам: условия жизни, учебы и труда; повод 
«попробовать» наркотик; среда распространения наркотизма; с каких наркотических 
средств начинает новичок, где, с кем, когда происходит их прием; где добываются 
наркотики и средства на их приобретение. Исследователя интересовали и условия 
добровольного отказа от наркотиков, обращения за медицинской помощью и ее 
эффективность. Выводы были достаточно пессимистические: «Чаще всего лечение 
наркомании не имело должного эффекта, а полного излечения не наступило ни в 
одном рассматриваемом нами случае»..., поэтому «самое надежное средство борьбы 
с наркоманией – недопущение первичного обращения молодых людей к наркотикам»*.
   * Габиани А. А. Кто такие наркоманы? // Социологические исследования. 1992. 
№ 2. С. 83.
  
  Работы А. А. Габиани по социологическому исследованию как наркотизма, так и 
иных форм социальных девиаций, внесли заметный вклад в становление социологии 
девиантности в бывшем СССР. В 80-90-е гг. основным центром социологических 
исследований пьянства, алкоголизма и наркотизма стал сектор социальных проблем 
алкоголизма и наркомании Института социологии АН СССР – РАН (Б. М. Левин – 
руководитель, Ю. Н. Иконникова, С. Г. Климова, Л. Н. Рыбакова, М. Е. Позднякова 
и др.). Активизировалась исследовательская деятельность в организациях и 
учреждениях МВД России (А. Я. Гришко, В. М. Егоршин, В. И. Омигов и др.). В эти 
годы, в отличие от работ начала века, авторы пытались найти причины 
наркопотребления и пути решения проблемы. Чаще писали о необходимости 
разработки государственной антинаркотической политики, не ограниченной 
привычными запретительно-репрессивными мерами.
  По мнению известного психиатра А. Е. Личко, в развитии подростковой нарко- и 
токсикомании главную роль играет групповая активность и желание подростков «не 
отставать от других». Иной мотив вовлечения в потребление наркотиков – поиск 
необычных ощущений и переживаний (Ц. П. Короленко и В. Ю. Завьялов).
  Б. Ф. Калачев (1987) прорвал завесу тайны наркопотребления в армии. В 
частности, 6% опрошенных в вузах молодых людей сообщили, что они приобщились к 
потреблению наркотических средств в армии.
  В 1992 г. научным коллективом ГАЛСИ по заказу Международной ассоциации по 
борьбе с наркоманией и наркобизнесом было проведено обширное исследование 
«Социальные последствия возможной легализации наркотиков в России»*. Оно 
охватило семь экономических зон России, опрос проводился в 12 городах. По 
мнению руководителя проекта Г. Г. Силласте, проблемная ситуация,
  послужившая стимулом исследования, состоит в противоречии между стремлением 
властных структур гуманизировать отношение к наркоманам и стремительно 
расширяющимся потреблением наркотиков. Результаты исследования подтвердили 
растущее наркопотребление, наличие нелегального рынка наркотиков и неодобрение 
россиянами «либеральной» политики. С нашей точки зрения, проект грешит 
определенной идеологизацией проблемы. Руководитель проекта исходит из 
необходимости усиления репрессивных мер в отношении потребителей наркотиков, 
преувеличивает «либерализацию» уголовного закона. К сожалению, законодатель 
пошел на поводу алармистских и популистских тенденций, приняв репрессивный 
Закон «О наркотических средствах и психотропных веществах» (1997).
   * Силласте Г. Г. Новая наркоситуация в России //Социологические исследования.
 1992. №2. С. 13&-145.
  
  Среди прочих проблем наркотизм исследуется с 1989 г. сектором социологии 
девиантности и социального контроля (Центр девиантологии) Социологического 
института РАН (до 2001 г. – Санкт-Петербургский филиал Института социологии 
РАН). Наркотизм рассматривался как одна из форм ретретистского поведения в 
условиях аномии. Другая исследовательская группа того же института провела ряд 
эмпирических исследований в Санкт-Петербурге, Самаре и Самарской области*.
   * Кесельман Л. Социальные координаты наркотизма. СПб., 1999; Кесельман Л., 
Мацкевич М. Социальное пространство наркотизма. СПб., 2001.
  
  Проституция. Возможно, что «нездоровый интерес» (по терминологии советского 
официоза) обывателя к проблемам пола и секса проявился и в пристальном внимании 
обществоведов к проституции.
  Отечественная социология знает немало оригинальных исследований конца XIX – 
начала XX вв.* Наиболее известны работы Н. Дубошинского, В. Тарновского, Ф. 
Мюллера, П. Обозненко, а также Н. Бабикова, В. Зарубина, И. Клевцова, М. 
Кузнецова, А. Сабинина, А. Суздальского.
   * См.: Голосенко И. А. Российская социология проституции (1861-1917). СПб, 
1997; Голосенко И. А., Голод С. И. Социологические исследования проституции в 
России (история и современное состояние вопроса). СПб., 1998 (см. также: 
Голосенко И. А. Социологическая ретроспектива дореволюционной России. С. 
213-245); Проституция и преступность / Отв. ред. И. В. Шмаров. М., 1991. С. 
36-54.
  
  Одним из внешних импульсов исследовательской деятельности стала волна 
венерических заболеваний, особенно сифилиса, в 80-е гг. XIX в. Крупнейшим 
статистическим исследованием того времени (непревзойденным до сих пор) было 
обследование поднадзорной проституции в России (1889), организованное по 
инициативе Центрального статистического комитета МВД. Опрос проводился во всех 
регионах империи, за исключением Финляндии, и охватил свыше 17,6 тыс. женщин, 
занимавшихся проституцией. Обследованием были охвачены 1164 дома терпимости и 
52 дома свиданий. Опубликованные по результатам исследования данные включали 
сведения о числе домов терпимости и свиданий, количестве проституток, о 
социально-демографическом составе последних и содержательниц домов терпимости и 
др. Данные обследования подтвердили некоторые представления о генезисе 
проституции и, прежде всего – о роли экономических факторов.
  В 1891-1893 гг. П. Е. Обозненко опросил в Санкт-Петербурге свыше 5 тыс. 
проституток, в результате были получены сведения о мотивах занятия проституцией,
 возрасте первых половых контактов проституток, их национальном составе, 
заболеваемости среди них, а также... о коррумпированности полицейских чинов, 
закрывающих глаза на всевозможные нарушения нормативной регламентации занятия 
проституцией и содержания публичных домов за «подношения»*.
   * Обозненко П. Е. Поднадзорная проституция Санкт-Петербурга по данным 
врачебно-полицейского комитета. Дис. СПб., 1896.
  
  По данным П. Е. Обозненко, большинство питерских поднадзорных проституток 
крестьянского происхождения. П. Е. Обозненко разделял распространенное мнение о 
том, что «главная, основная причина, толкающая женщин и девушек на путь 
разврата, есть наследственная врожденная порочность». Однако он придавал 
большое значение и социально-экономическим фактором, полагая, что «врожденная 
порочность» проявляется или нет под влиянием условий воспитания и 
экономического положения женщин.
  Большинство эмпирических исследований того времени были проведены медиками. К 
числу солидных теоретических работ относится монография В. М. Тарновского*. 
Много исследований проводилось в связи с высокой заболеваемостью сифилисом. 
Некоторые из них свидетельствовали о повышенной распространенности сифилиса 
среди представителей высших социальных слоев (М. А. Чистяков, К. М. Гретищев) и 
невысоком уровне заболеваемости среди рабочих (Ю. Ю. Гюбнер, Э. Шперк). Рост 
венерических заболеваний связывали с бедностью крестьян, развитием отхожих 
промыслов, а то и с... распространением марксизма (А. И. Ефимов).
   * Тарновский В. М. Проституция и аболиционизм. СПб., 1888.
  
  В 20-е гг. продолжалось активное исследование проституции. Возможно, что это 
отчасти стимулировалось идеологическими соображениями: на примере проституции 
легко было показать «пороки капитализма» (В. М. Броннер и А. И. Елистратов, 
1927; Л. М. Василевский, 1924; С. Е. Гальперин, 1928; А. Я. Гуткин, 1924; А. Н. 
Каров, 1927; Г. И. Лившиц, Я. И. Лившиц, 1920 и др.).
  Летом 1924 г. в Москве была создана Научно-исследовательская комиссия по 
изучению факторов и быта проституции. Комиссия организовала основательное 
исследование с использованием дореволюционного опыта и публикацией в 1925 г. 
основных результатов в журнале «Рабочий суд». Исследователи старались 
обеспечить добровольность и анонимность опросов (была опрошена 671 женщина, 
занимавшаяся проституцией в Москве), а также установление пси-хологического 
контакта между интервьюером и респондентом*.
   * Подробнее см.: Меликсетян А. С. Проституция в 20-е годы // Социологические 
исследования. 1989. № 3. С. 71-74.
  
  В 1926-1927 гг. в Харькове было проведено обследование 177 проституток. 
Опубликованные результаты позволяют сравнить близкие по методике и 
инструментарию московское и харьковское исследования. Помимо 
социально-демографического состава опрошенных выяснялись материальные и 
жилищные условия, возраст начала сексуальных контактов, их частота на момент 
опроса, места поиска клиентов, потребление алкоголя, наркотиков, заболеваемость 
венерическими болезнями*.
   * Федоровский А. Н. Современная проституция: Опыт социально-гигиенического 
исследования // Профилактическая медицина. 1928. № 9-10. С. 154-169. 
  
  Статистические данные о проституции были представлены в статье М. Н. Гернета 
«К статистике проституции»*.
   * Гернет М. Н. К статистике проституции // Статистическое обозрение. 1927. № 
7.
  
  После длительного перерыва к теме проституции обратились лишь в 70-е гг. Но, 
поскольку проституция как социальное явление в стране победившего социализма 
была «ликвидирована», исследовались (разумеется, под грифом «Для служебного 
пользования») некое «поведение женщин, ведущих аморальный образ жизни», либо же 
чисто юридические проблемы сохранившихся в Уголовном кодексе составов 
преступлений: «содержание притонов разврата», «сводничество», «вовлечение 
несовершеннолетних в занятие проституцией» (Ю. В. Александров, А. Н. Игнатов и 
др.). Еще раз подчеркнем – это не вина, а беда отечественной науки и ее 
представителей. Социологические исследования проституции (под ее различными 
псевдонимами) в 70-е гг. проводились под руководством М. И. Арсеньевой, а также 
группой сотрудников ВНИИ МВД СССР – К. К. Горяиновым, А. А. Коровиным, Э. Ф. 
Побегайло*.
   * Горяинов К. К., Коровин А. А, Побегайло Э. Ф. Борьба с антиобщественным 
поведением женщин, ведущих аморальный образ жизни. М., 1976.
  
  В 80-е гг. под руководством А. А. Габиани проводилось социологическое 
исследование проституции в Грузии, результаты которого были опубликованы 
первоначально под грифом «Для служебного пользования», а затем и «для всех»*.
   * Габиани А. А., Мануильский М. А. Цена «любви» (обследование проституток в 
Грузии) // Социологические исследования. 1987. № 6. 
  
  Социально-правовые проблемы проституции и иных «отклонений» в сфере 
сексуальных отношений отражены в работах А. П. Дьяченко, А. Н. Игнатова, П. П. 
Осипова, Я. М. Яковлева и др. Наконец, в 80-е же гг. появляются публикации Я. И.
 Гилинского, С. И. Голода, И. С. Кона, посвященные социологическому осмыслению 
и вторичному анализу эмпирических исследований проституции, определенным итогом 
этих исследований явился сборник статей*. Так, сравнение результатов 
исследований 20-х и 70-80-х гг. выявил две основные тенденции: расширение 
социальной базы проституции (если в 20-е гг. проститутки рекрутировались в 
основном из малообразованных и малоимущих слоев общества, то в 70-80-е гг. 
среди проституток преобладали лица с достаточно высоким образовательным и 
социальным статусом) и либерализация отношения к представительницам «древнейшей 
профессии».
   * Проституция и преступность / Под ред. И. В. Шмарова. М., 1991.
  
  Гомосексуализм. Хотя природа гомосексуальной ориентации до сих пор остается 
предметом дискуссий, гомосексуализм традиционно рассматривается и как вид 
девиантного поведения. Очевидно, что по крайней мере ситуационный 
гомосексуализм (в местах лишения свободы, в закрытых учебных заведениях, в 
армии и на флоте) не безразличен к социальным факторам.
  
  В конце XIX – начале XX в. изучение гомосексуальных проявлений носило 
преимущественно медицинский характер. Российский дерматовенеролог В. М. 
Тарновский (1885) предложил различать врожденный гомосексуализм и приобретенный 
как результат внешних влияний. Появляются работы Б. И. Пятницкого (1910) и И. Б.
 Фукса (1914), в которых рассматриваются психологические и юридические аспекты 
гомосексуализма. Однако нам не известны собственно социологические исследования 
этой проблемы в дооктябрьский период.
  
  Из всего репертуара девиантных проявлений гомосексуализм оказался, пожалуй, 
наименее исследованным в советское время. Конечно, это можно было бы объяснить 
тем, что гомосексуальная направленность в принципе не девиантна, а лишь вариант 
сексуального поведения. Однако уголовный запрет даже добровольного мужеложства 
(ст. 121 УК РСФСР, отмененная лишь в 1993 г.) опровергает оптимистический 
вариант объяснения. Более вероятно, что долгие годы сказывалось отношение к 
гомосексуализму, как преступлению.
  Теоретико-исторический и социологический подход к гомосексуализму представлен 
в работах И. С. Кона*, отчасти – Я. И. Гилинского**. Ситуационный 
гомосексуализм в условиях пенитенциарных учреждений исследован в трудах М. Н. 
Гернета, А. В. Абрамкина и Ю. В. Чижова, Г. Ф. Хохрякова и др. В работах 
сексопатологов акцентируются медицинские и психологические аспекты проблемы (Г. 
С. Васильченко, Д. Д. Исаев, С. С. Либих, А. М. Свядощ и др.). Одна из немногих 
работ, посвященных женскому гомосексуализму, – книга О. Жук***.
   * Кон И. С. Введение в сексологию. М., 1989; Он же. Сексуальная культура в 
России: Клубничка на березке. М., 1997; Он же. Лунный свет на заре: Лики и 
маски однополой любви. М., 1998.
   ** Гилинский Я. И. Гомосексуализм: мифы и реальность (социально-правовые 
проблемы) // За здоровый образ жизни (борьба с социальными болезнями) / Под ред.
 БЛ1евина. М., 1991. Кн. 2. С. 146-156.
   *** Жук О. Русские амазонки: история лесбийской субкультуры в России, XX век.
 М., 1998.
  
  Бедственное положение гомосексуалистов в России заставило их объединяться. В 
Москве стала выходить газета «Тема» гомосексуальной ориентации. В 1991 г. в 
Санкт-Петербурге были зарегистрированы их организации: Фонд им. П. И. 
Чайковского и Общество «Невские берега» (позднее «Крылья»). В июле того же года 
в Санкт-Петербурге состоялась первая в стране международная конференция 
гомосексуалистов с участием ученых и политиков города. В дальнейшем в городе 
стали ежегодно проходить фестивали гомосексуалистов «Christopher Street Days», 
а в 1993 г. вышел первый номер петербургского литературно-художественного и 
культурологического журнала, посвященного лесбийской и гомосексуальной культуре 
и искусству, «Gay, славяне!» (главный редактор О. Жук).
  Преступность. Преступность всегда считалась самым опасным видом «социальной 
патологии». Неудивительно, что из всего репертуара девиантного поведения 
преступность была наиболее изучаемым объектом юристов, социологов, психологов, 
представителей естественных наук. Поскольку повторять многократно изложенное 
нецелесообразно в рамках данной работы, ограничимся кратким, описанием. 
Заинтересованного же читателя мы отсылаем к соответствующим разделам любого 
учебника криминологии, а также к ряду специальных работ*.
   * Иванов П. О., Ильина Л. В. Пути и судьбы отечественной криминологии. М., 
1991; Криминология. Исправительно-трудовое право: История юридической науки. М.,
 1977; Девиантность и социальный контроль в России (XIX – XX вв.). СПб., 2000.
  
  Предвестником отечественной криминологии называют обычно А. Н. Радищева, 
который в своем труде «О законоположении» (1802) поставил вопрос о 
необходимости изучения преступности, ее причин, проанализировал 
уголовно-статистические данные. Известно также, что А. Н. Радищев многие беды 
тогдашней России, включая преступность, связывал с нищетой населения и 
лихоимством властей.
  Любопытно, что один из руководителей декабристов – П. Пестель в своей 
«Русской Правде» записал: «Смертная казнь никогда не должна быть употребляема», 
мотивируя это, в частности, необратимостью судебных ошибок.
  Выше упоминалось, что результаты одного из первых эмпирических исследований 
убийств и самоубийств, академик К. Герман представил на заседаниях Российской 
Императорской Академии наук 17 декабря 1823 г. и 30 июня 1824 г. в докладе 
«Изыскание о числе самоубийств и убийств в России за 1819 и 1820 годы». 
Несмотря на пионерское начинание К. Германа, развитие криминологической мысли в 
России было существенно затруднено проблемами получения, обработки, анализа и 
публикации данных. Плохо была налажена система уголовной статистики, 
отсутствовала социологическая школа, исследователи испытывали давление со 
стороны властей, для которых криминальная информация была неудобна, да и не 
нужна.
  В России, как и во многих других странах, криминология вызревала в недрах 
уголовно-правовой науки. Идея о «криминологическом» расширении рамок уголовного 
права впервые в России была высказана в работах М. В. Духовского и И. Я. 
Фойницкого (70- 90-е гг. XIX в.). Так, М. В. Духовской главной причиной 
преступности считал общественный строй, «дурное экономическое устройство 
общества, дурное воспитание». Оба автора полагали, что, согласно данным 
уголовной статистики, источник преступлений коренится не только в личности 
преступника, но и в обществе; поэтому нельзя исходить из «свободной воли» 
преступника (постулат классической школы уголовного права); поэтому же нельзя 
рассчитывать на наказание как единственное или главное средство контроля над 
преступностью; необходимо изучать социальные причины преступлений, расширяя тем 
самым рамки традиционного (догматического) уголовного права.
  Хотя далеко не все российские криминалисты («классики») были согласны с этими 
положениями «социологов», в дальнейшем уже стало невозможно не включать в курсы 
уголовного права разделы, посвященные индивидуальным, экономическим, социальным 
и даже космическим факторам преступности.
  Далее отечественная криминология развивалась в русле мировой криминологии, 
включая различные направления (антропологическое, психологическое, 
социологическое).
  
  Антропологическое направление в России было представлено, прежде всего, 
трудами Д. А. Дриля «Преступный человек» (1882), «Психофизические типы в их 
соотношении с преступностью» (1890), «Преступность и преступники» (1899) и др. 
Однако, в отличие от Ч. Ломброзо (во всяком случае, раннего) Д. А. Дриль 
придавал большое значение и средовым, социальным факторам. В первой из 
названных книг он пишет: «Преступность возникает обыкновенно на почве 
болезненной порочности и исцеляется или медицинским лечением или благоприятным 
изменением жизненной обстановки. Эта болезненно-порочная природа передается 
далее путем унаследования различных дефектов»*.
   * Дриль Д. А. Преступный человек. СПб., 1882. С. 101.
  
  Во второй половине XIX в. вопросы антисоциального поведения, включая 
преступное, интересовали и российских психиатров. Вслед за первым курсом 
психопатологии для юристов А. У. Фрезе появляются лекции по судебной 
психопатологии В. Ф. Чижа, «Судебно-психиатрические анализы» П. И. Ковалевского.
 На третьем Пироговском съезде (1888) С. Н. Данилло выступил с докладом «О 
помешанных преступниках», на пятом съезде (1893) выступил В. Ф. Чиж с докладом 
«Медицинское изучение преступника».
  Однако в целом антропологическое направление в России было развито 
значительно слабее, чем за рубежом.
  
  Социологическое направление оказалось господствующим в стране. О дополнении 
юридического метода социологическим в науке уголовного права в 1912 г. писал Н. 
Н. Полянский. Социологический подход в изучении и объяснении преступности 
последовательно отстаивал X. М. Чарыхов*.
   * Чарыхов X. М. Учение о факторах преступности: Социологическая школа в 
науке уголовного права. М., 1910.
  
  В России была неплохо представлена экономическая школа. Так, Е. Н. Тарновский 
(1898), проанализировав динамику числа краж и хлебных цен за 20 лет (1874-1894),
 сделал вывод о решающем значении цены на хлеб – как показателя экономического 
состояния общества – на имущественные преступления. В связи с этим он 
усматривал в борьбе с экономической нуждой массы населения средство против 
преступности. Другую ее причину он видел в пьянстве и неустроенности досуга 
людей.
  В России получила развитие многофакторная теория преступности. И уже 
упоминавшиеся И. Я. Фойницкий и X. М. Чарыхов, и А. А. Жижиленко исходили из 
того, что преступность как сложное социальное явление обусловлена 
многочисленными факторами различного уровня: экономическими, социальными, 
демографическими, психологическими, природными. И. Я. Фойницкий выделял три 
группы факторов – физические, общественные и личные, отдавая первенство 
общественным. По классификации А. А. Жижиленко, криминогенные факторы находятся 
1) в окружающей природе, 2) в индивидуальных особенностях личности, 3) в 
условиях социальной среды*.
   * Жижиленко А. А. Преступность и ее факторы. Пг, 1922. 
  
  Трудно переоценить роль М. Н. Гернета в развитии отечественной криминологии 
вообще и социологического направления в особенности*. В своих трудах 
«Социальные факторы преступности» (1905), «Общественные причины преступности» 
(1906), «Преступление и борьба с ним в связи с эволюцией общества» (1916) М. Н. 
Гернет на основе огромного эмпирического материала по России и в сравнении с 
другими европейскими странами обосновывал социологический подход к преступности 
как сложному социальному феномену, порождению общества. Позднее (1926) М. Н. 
Гернет напишет, что единственной причиной преступности является «весь 
социально-экономический строй».
   * Гернет М. Н. Избранные произведения. М., 1974.
  
  Он прослеживал корреляционные зависимости между уровнем преступности, ее 
отдельных видов и полом, возрастом, социальным статусом, алкоголизацией и 
наркотизацией населения, уровнем самоубийств. Он же, пожалуй, впервые стал 
рассматривать закономерности пространственно-временнбго распределения 
преступлений.
  В генезисе преступности М. Н. Гернет уделял особое внимание социальному 
неравенству как источнику различных форм девиантности.
  М. Н. Гернет постоянно ставил вопрос о необходимости введения «моральной 
статистики», которая учитывала бы, наряду со всеми значимыми показателями 
преступности, также сведения о самоубийствах, алкоголизме, наркотизме, 
проституции.
  Нельзя не отметить либеральные взгляды тогдашней отечественной профессуры по 
проблемам наказания. М. Н. Гернет, М. В. Духовской, А. А. Жижиленко, И. Я. 
Фойницкий, а также А. Ф. Кистяковский, П. И. Люблинский, Н. С. Таганцев, В. Д. 
Спасович и многие другие выступали против жестокости наказания, против смертной 
казни*. Они отстаивали приоритет предупреждения преступлений путем решения 
социальных проблем.
   * См. их выступления против смертной казни в кн.: Смертная казнь: За и 
против. М., 1989.
  
  М. Н. Гернет называл смертную казнь «институтом легального убийства», он 
особо подчеркивал, что только самые реакционные круги России выступают в ее 
поддержку. И как вывод: «Смертная казнь должна быть вычеркнута из лестницы 
наказаний»*. Сенатор, академик Н. С. Таганцев, выступая в Государственном 
Совете (1906), заявил: «Я 40 лет с кафедры говорил, учил и внушал молодежи... 
что смертная казнь не только не целесообразна, но и вредна... С теми же 
убеждениями являюсь я и ныне пред вами, защищая законопроект об отмене смертной 
казни»**. Очень интересным и, увы, актуальным и поныне, является ответ А. Ф. 
Кистяковского (1896) тем сторонникам смертной казни, что ссылаются на «мнение 
народа»: «Особенно странным представляется то, что защитники смертной казни в 
этом случае опираются на воззрения народные... Отчего те же защитники не 
прибегнут к воззрениям народным для разрешения других, первой важности 
государственных, общественных и научных вопросов, например вопроса о податях, о 
поземельной собственности, о кредите... Отчего, например, они же не считают 
необходимым преследовать ведьм, в которых народ так еще крепко верит?»***
   * Смертная казнь: За и против. С. 133, 142,150. 
   ** Там же. С. 153. 
   *** Там же. С. 193.
  
  Труды прогрессивных российских юристов конца XIX – начала XX в. в 
значительной мере заложили фундамент не только отечественной криминологии, но и 
девиантологии.
  
  Первые годы после Октябрьского переворота 1917 г. российская криминология 
продолжала развиваться силами старой профессуры.
  В 20-30-е гг. внимание социологически ориентированных исследователей было 
сосредоточено на изучении экономических, социальных, демографических и иных 
факторов преступности. В этом направлении работали М. Н. Гернет, А. А. 
Жижиленко и др.
  В 1918 г. по инициативе М. Н. Гернета в ЦСУ был создан Отдел моральной 
статистики. Появилась возможность систематического изучения статистических 
рядов преступности и ее видов (наряду со статистикой самоубийств и иных 
проявлений девиантности).
  В учебники и монографии по уголовному праву по старой традиции включали 
криминологические разделы (М. М. Исаев, 1925; А. А. Пионтковский, 1925).
  Развивалась отечественная пенитенциарная криминология (М. Н. Гернет, Е. Г. 
Ширвиндт, А. Я. Эстрин и др.).
  Еще одно направление криминологической мысли того времени – клиническое 
сосредоточивало внимание на изучении индивидуальных характеристик преступника 
(В. В. Браиловский, Н. П. Бруханский, С. В. Познышев и др.). С. В. Познышев был 
убежден, что основные причины преступности таятся в личности преступника, в 
значительной степени определяемой наследственностью. Правда, ученый не отрицал 
и роли социапьных факторов: «Преступление всегда имеет два корня: один лежит в 
личности преступника и сплетается из особенностей его конституции, а другой 
состоит из внешних для данной личности фактов, своим влиянием толкнувших ее на 
преступный путь»*.
   * Познышев С. В. Криминальная психология. М., 1926. С. 6.
  
  Большую роль в исследовании преступности сыграли кабинеты по изучению 
преступника и преступности. Первый из кабинетов открылся в 1918 г. в Петрограде.
 В Москве в 1925 г. был открыт Государственный институт по изучению 
преступности и преступника, подчинивший ранее разобщенные кабинеты, ставшие его 
филиалами. Институт выпустил четыре сборника «Проблемы преступности» 
(1926-1929). Именно в те годы было проведено много прикладных, эмпирических 
исследований с использованием разнообразных методов: опроса, изучения 
материалов уголовных дел, анализа статистических данных, клинических методов 
обследования. В результате были созданы криминологические «портреты» детоубийц 
(М. Н. Гернет), конокрадов (Н. Гедеонов, Р. Люстерник), хулиганов и 
поджигателей (Т. Сегалов), насильников (Н. Бруханский), убийц корыстных и из 
мести (И. Станкевич) и др.
  Одновременно развивалось и антропологическое направление. Так, доктор А. П. 
Штесс на базе созданного им в 1922 г. в Саратове Кабинета криминальной 
антропологии и судебно-психиатрической экспертизы проводил соответствующие 
исследования. Позднее это «неоломброзианство» послужило поводом для 
политических обвинений.
  К 20-м гг. относятся значительные криминологические исследования М. Н. 
Гернета, Ф. Ф. Герцензона, В. И. Куфаева, Е. И. Тарновского, АС. Шляпочникова и 
др.
  Однако к концу 20-х – началу 30-х гг. в СССР сложилась ситуация, исключающая 
возможность дальнейших исследований. Одни ученые были объявлены 
«ломброзианцами», другие (А. Н. Трай-нин, М. М. Исаев, А. А. Пионтковский и др.
) – «псевдомарксистами». Г. И. Волков, Е. Г. Ширвиндт, А. С. Шляпочников,
  A. Я. Эстрин и многие другие были репрессированы. С криминологией фактически 
было покончено. В ограниченных размерах и исключительно с «классовых», 
«марксистско-ленинских» позиций можно было заниматься лишь историей (пятитомная 
«История царской тюрьмы» М. Н. Гернета вышла в 1941-1956 гг.) или же критикой 
буржуазной правовой науки и практики, включая криминологическую. В 
отечественной же уголовной политике и практике на первое место выходит борьба с 
«врагами народа»...
  
  Долгий, мучительный, полный «зигзагов» и ритуалов (заключающихся в 
обязательных ссылках на В. И. Ленина, действующего генерального секретаря ЦК 
КПСС, решения последнего съезда КПСС или пленума ЦК КПСС) процесс возрождения 
отечественной криминологии начался лишь в 60-е гг., благодаря хрущевской 
«оттепели» и развенчанию «культа личности» И. В. Сталина.
  Первые шаги – книги А. Б. Сахарова*, А. А. Герцензона**, B. Н. Кудрявцева***, 
И. И. Карпеца****, Н. Ф. Кузнецовой*****, А.М.Яковлева******; открытие 
Всесоюзного института по изучению причин преступности и разработке мер 
предупреждения преступлений (1963); начало преподавания курса криминологии в 
юридических вузах страны (1964).
   * Сахаров А. Б. О личности преступника и причинах преступности в СССР. М., 
1961.
   ** Герцензон А. А. Введение в советскую криминологию. М., 1965.
   *** Кудрявцев В, Н. Причинность в криминологии. М., 1968.
   **** Карпец И. И. Проблема преступности. М., 1969.
   ***** Кузнецова Н. Ф. Преступление и преступность. М., 1969.
   ****** Яковлев А. М. Преступность и социальная психология. М., 1971.
  
  Нельзя не отметить первое крупномасштабное (на базе двух областей России) 
эмпирическое криминологическое исследование социальных условий преступности, 
осуществленное в 70-е гг. под руководством А. Б. Сахарова. Опубликованные 
программа  (с инструментарием) и результаты исследования послужили стимулом к 
последующим работам*.
   * Социальные условия и преступность: Программа комплексного 
криминологического исследования. М., 1979; Методологические вопросы изучения 
социальных условий преступности: Сборник научных работ / Под ред. А. Б. 
Сахарова. М., 1979. 
  
  С конца 60-х – начала 70-х гг. криминология бурно развивалась. В рамках 
настоящей работы можно отметить лишь некоторые ее направления.
  Во-первых, это общетеоретические труды Г. А. Аванесова, Ю. Д. Блувштейна, С. 
Е. Вицина, В. Б. Волженкина, Я. И. Гилинского, А. И. Долговой, И. И. Карпеца, М.
 И. Ковалева, В. М. Когана, В. Н. Кудрявцева, Н. Ф. Кузнецовой, Д. А. Ли, В. В. 
Лунеева, Б. С. Никифорова, В. А. Номоконова, И. С. Ноя, Г. М. Резника, А. Б. 
Сахарова, Л. И. Спиридонова, Д. А. Шестакова, А. М. Яковлева и др. Важно 
отметить разделяемый этими авторами социологический взгляд на преступность как 
социальный феномен, порождаемый обществом. Чрезвычайно важно и другое. Если 
согласно официальной партийно-советской идеологии причинами преступности в СССР 
являлись «пережитки капитализма» («родимые пятна» капитализма) и 
«капиталистическое окружение», то перечисленные авторы старались по возможности 
утверждать научные взгляды на причины и условия преступности в 
«социалистическом обществе» (социальные противоречия, социально-экономическое 
неравенство, недостатки экономической, социальной, культурной политики). 
Следует также заметить, что среди названных ученых несколько особую позицию 
занимал И. С. Ной. Не отрицая значения социальных факторов, он настойчиво 
отстаивал значимость биологических (антропологических) исследований в 
криминологии и их роль в генезисе преступного поведения*.
   * Ной И. С. Методологические проблемы советской криминологии. Саратов, 1975.
  
  Во-вторых, развитие методологии и методов социологического исследования 
преступности и ее видов (Г. А. Аванесов, Ю. Д. Блувштейн, С. Е. Вицин, А. В. 
Добрынин, Н. Я. Заблоцкис, Г. И. Забрянский, Д. А. Ли и др.).
  В-третьих, формирование и развитие относительно самостоятельных направлений: 
преступность несовершеннолетних (Г. И. Забрянский, Г. М. Миньковский, С. Л. 
Сибиряков), насильственная преступность (С. Б. Алимов, Ю. М. Антонян, А. П. 
Дьяченко, А. Н. Игнатов, Э. Ф. Побегайло), семейная криминология (Д. А. 
Шестаков), виктимология (Л. В. Франк, П. С. Дагель, В. Е. Квашис, Д. В. Ривман, 
В. Я. Рыбальская), пенитенциарная криминология (А. С. Михлин, О. В. Старков, Г. 
Ф. Хохряков), экономическая преступность (Б. В. Волженкин, В. В. Колесников, А. 
М. Яковлев). В связи с формированием и развитием организованной преступности 
росло и число ее исследователей (А. И. Гуров, С. В. Дьяков, В. С. Овчинский,
  A. Л. Реиецкая, Е. В. Топильская, Я. И. Гилинский). К началу XXI в. 
формируется криминология политической преступности (СВ. Дьяков, П. А. Кабанов, 
В. В. Лунеев, Д. А. Шестаков).
  В-четвертых, развитие теории, методологии и методов территориальных 
исследований преступности, «географии преступности» (Ю. Е. Аврутин, Ю. Д. 
Блувштейн, Я. И. Гилинский, А. А. Габиани, Р. Г. Гачечиладзе, А. Лепс, Э. Раска,
 К. Т. Ростов и др.). Помимо ряда книг по этой тематике, в трудах по 
криминологии Тартуского государственного университета выходили сборники 
«Теоретические проблемы изучения территориальных различий в преступности» (1985,
 1988, 1989, 1990, 1991).
  В-пятых, исследования утоловной политики и превенции преступлений (Н. А. 
Беляев, Ю. Д. Блувштейн, С. В. Бородин, С. С. Босхолов, П. С. Дагель, А. Э. 
Жалинский. К. Е. Игошев, В. Н. Кудрявцев, С. Ф. Милюков, Г. М. Миньковский, В. 
С. Устинов и др.).
  После длительного перерыва возобновился интерес к исследованию роли 
психических аномалий в генезисе преступного поведения (Ю. М. Антонян, С. В. 
Бородин, В. В. Гульдан).
  В 1984 г. за заслуги в создании теоретических основ криминологии 
Государственная премия СССР была присуждена И. И. Карпецу,
  B. Н. Кудрявцеву, Н. Ф. Кузнецовой, А. Б. Сахарову, А. М. Яковлеву. А в 1998 
г. Государственная премия Российской Федерации присуждена В.В. Лунееву за 
монографию «Преступность XX века: Мировой криминологический анализ».
  
  Ликвидация советского государства и конец господства КПСС обусловили 
небывалую дотоле возможность свободно творить в любой области науки, включая 
криминологию. Впервые за много лет стала открываться уголовная статистика 
(ежегодники «Преступность и правонарушения», с 1990 г.), появилась возможность 
проводить исследования и публиковать труды без оглядки на идеологические и 
цензурные ограничения, стали реальными контакты с зарубежными коллегами и 
знакомство с мировой криминологической литературой. Не сразу и не все 
воспользовались такой возможностью. К сожалению, начиная с конца 90-х гг. 
минувшего столетия доступ к статистике вновь осложняется.
  
§ 2. Становление отечественной социологии девиантности и социального контроля 
(девиантологии) как специальной социологической теории
  
  Рассмотренные выше направления социологических исследований и осмысления 
различных форм девиантного поведения послужили основными «источниками и 
составными частями» социологии девиантности и социального контроля как 
специальной социологической теории.
  Хотя М. Н. Гернет по теоретико-методологическому подходу и репертуару 
исследуемых им социальных явлений фактически развивал социологию девиантности, 
однако ни он сам, ни его биографы и комментаторы не оценивают таким образом 
труды ученого*. С точки зрения В. Н. Кудрявцева**, ближе всех к осмыслению 
отдельных проявлений девиантного поведения с более широких 
(«девиантологических») позиций подошел А. А. Герцензон в своей работе 1930 г.
***
   * Гернет М. Н. Избранные произведения. С. 8-37, 614-622. 
   ** Социальные отклонения. М., 1989. С. 12.
   *** Герцензон А. А. Преступность и алкоголизм в РСФСР / Под ред. Г. М. 
Сегала и Ц. M. Фейнберга. М., 1930.
  
  Ясно, однако, что реальные условия для формирования и развития социологии 
девиантного поведения и «социальный заказ» на нее появились в бывшем СССР лишь 
в период хрущевской «оттепели» и возрождения отечественной социологии. В 1971 г.
 вышли небольшие по объему работы двух ленинградских авторов, в заглавие 
которых были вынесены слова «отклоняющееся (девиантное) поведение»*. В них 
ставился вопрос о необходимости рассмотрения различных нежелательных для 
общества нормонарушающих проявлений с позиции более общей социологической 
теории, поскольку отклоняющееся поведение есть именно социальный феномен, 
различные его виды имеют общий генезис, находятся в сложных взаимосвязях и 
зависимости от экономических и социальных условий. Отмечалось значение выбора 
критерия (точки отсчета) «отклонения», оценки и измерения его «величины», а 
также – направленности. Ибо, с точки зрения одного из авторов – Я. Гилинского, 
отклоняющееся поведение может быть как со знаком «минус» (негативное, 
отрицательное), так и со знаком «плюс» (позитивное – социальное, научное, 
техническое, художественное творчество). Эта позиция обосновывалась и 
отстаивалась мною во всех более поздних работах. Разумеется, в ранних 
отечественных публикациях отдавалось должное марксистско-ленинской трактовке 
предмета, содержалось много вынужденных положений (об исторической 
ограниченности и преходящем характере девиаций, о преимуществах 
социалистической системы и т. п.) и «критика» зарубежных социологов девиантного 
поведения за их позитивизм, психологизм, метафизичность и иные смертные грехи...
 Автор этих строк с искренней болью перечитывает соответствующие пассажи в 
своих работах 70-х гг. Впрочем, и эта обязательная атрибутика тех лет не спасла 
автора от обвинений в том, что он «оказался в плену» буржуазных идей, что 
выдвигаемые им положения имеют «чуждую нам идеологическую окраску», тогда как 
нам «нельзя делать уступок проникновению в какой-либо форме буржуазных идей»**. 
При этом я, пожалуй, не откажусь и сегодня от большинства содержательных 
положений своих работ тридцатилетней давности.
   * Гилинский Я. И. Некоторые проблемы «отклоняющегося поведения» // 
Преступность и ее предупреждение / Под ред. М. Шаргородского. Л., 1971; Он же. 
Отклоняющееся поведение как социальное явление // Человек и общество. 1971. Вып.
 VIII. П., Здравомыслов А. Г. Методологические проблемы изучения девиантного 
поведения // Материалы социологического симпозиума. Ереван, 1971.
   ** Вопросы борьбы с преступностью. 1975. Вып. 23. М., С. 11-12.
  
  В 70-е гг. появляется все больше трудов, посвященных проблемам формирующейся 
социологии девиантности (В. С. Афанасьев, А. А. Габиани, Я. И. Гилинский, В. Н. 
Кудрявцев, Б. М. Левин, И. В. Маточкин, Э. Раска, А. М. Яковлев и др.)*
   * Помимо приводимых выше трудов А. Габиани, Я. Гилинского, В. Кудрявцева, А. 
Яковлева, см. также: Афанасьев В. С., Маточкин И. В. К вопросу о понятии 
антисоциального поведения// Вестник ЛГУ. 1979. №17. Вып. 3.
  
  Результаты первых крупных эмпирических исследований девиантного поведения 
отражены в ряде работ того времени*. В частности, следует отметить комплексное 
социологическое исследование социальных проблем областного центра (г. Орла), 
включающее позитивные и негативные девиации**. Хотя и в этом случае не обошлось 
без руки цензора (на с. 96 упомянутой книги после второй корректуры «исчезли» 
данные о преступности), однако впервые удалось совместить в одной монографии 
теоретические предпосылки, некоторые, очень ограниченные по цензурным 
соображениям, результаты большого эмпирического исследования (достаточно 
упомянуть, что, наряду с выборочным опросом населения г. Орла, был осуществлен 
опрос заключенных в трех исправительно-трудовых колониях на территории области, 
изучены материалы расследования по фактам самоубийства, проанализированы данные 
«открытой» и «закрытой» статистики) и все это – на фоне исследования социальной 
стратификации и социальных перемещений.
   * Отклоняющееся поведение молодежи / Под ред. Э. Раска. Таллин, 1979; 
Человек как объект социологического исследования / Под ред. Л. Спиридонова, Я. 
Гилинского. Л., 1977; Эффективность действия правовых норм / Под ред. А. 
Пашкова. Л., 1977.
   ** Человек как объект социологического исследования. Л., 1977.
  
  Невозможно переоценить значение трудов В. Н. Кудрявцева в становлении, 
развитии и институционализации социологии девиантности*. Он нередко своим 
авторитетом «прикрывал» начинающих девиантологов от ретивых блюстителей 
идеологической чистоты.
   * Кудрявцев В. Н. Социологические проблемы исследования антиобщественного 
поведения // Социологические исследования. 1974. № 1; Он же. Исследовательская 
проблема – социальные отклонения //Социологические исследования. 1983. № 2; Он 
же. Правовое поведение: норма и патология. М., 1982.
  
  В конце 70-х – начале 80-х гг. сложилось несколько исследовательских центров 
девиантного поведения: на базе лаборатории социологических исследований НИИ 
комплексных социологических исследований при Ленинградском государственном 
университете (руководители: Л. Спиридонов, затем Я. Гилинский, позднее Ю. 
Суслов), сектор социальных проблем алкоголизма и наркомании Института 
социологических исследований АН СССР (руководитель Б. Левин), 
Научно-исследовательская лаборатория социологии преступности МВД Грузинской ССР 
(руководитель А. Габиани), Лаборатория социологии девиантного поведения 
Тартуского государственного университета (руководитель Э. Раска, затем Ю. Саар).
 Позднее в Ленинградском институте социально-экономических проблем АН СССР была 
образована группа по изучению проблем пьянства и алкоголизма (руководитель В. 
Карпов). В 1989 г. ленинградские исследователи девиантности смогли, наконец, 
объединиться на базе вновь созданного Ленинградского филиала Института 
социологии АН СССР (группа, а затем и сектор социологии девиантного поведения, 
руководитель В. Карпов, позднее Я. Гилинский). Разумеется, отдельные 
исследования по тематике девиантного поведения на территории бывшего СССР 
осуществлялись и вне рамок названных учреждений (А. Лепс в Эстонии; Н. 
Голубкова, Л. Новикова, Д. Ротман в Белоруссии; С. Ворошилов в Молдове; А. 
Баимбетов в Башкирии; В. Гордин, Н. Кофырин в Ленинграде и др.).
  Психологическим и социально-психологическим проблемам девиантного поведения 
посвящены работы Б. Братуся, С. Быкова, И. Горьковой, Е. Змановской, Ю. 
Клейберга, Е. Лабковской, И. Первовой, В. Шпалинского.
  С 1988 г. выходят сборники научных статей по социологии девиантности*. В 
вузах России читается спецкурс «Социология девиантного поведения», подготовлено 
и издано соответствующее учебное пособие**.
   * Актуальные проблемы социологии девиантного поведения и социального 
контроля/ Под ред. Я. Гилинского. М., 1992; За здоровый образ жизни (борьба с 
социальными болезнями). В 2 кн. / Под ред. Б. Левина. М., 1991; За здоровый 
образ жизни (борьба с социальными болезнями) / Под ред. Б. Левина. М., 1993; 
Здоровый образ жизни и борьба с социальными болезнями / Под ред. Б. Левина. М., 
1988; Проблемы борьбы с девиантным поведением / Под ред. Б. Левина. М., 1989; и 
др.
   ** Гилинский Я. И., Афанасьев В. С. Социология девиантного (отклоняющегося) 
поведения: Учебное пособие. СПб., 1993.
  
  В рамках социологии девиантности начинают формироваться относительно 
самостоятельные научные направления: социальный контроль и социальная работа, 
девиантность (делинквентность) подростков*, военная девиантология**.
   * Быков С. В. Социально-психологические детерминанты девиантного поведения 
подростков. Тольятти, 2003; Гилинский Я., Гурвич И., Русакова М. и др. 
Девиантность подростков: Теория, методология, эмпирическая реальность. СПб., 
2001; Салагаев А. Международные правонарушения и делинквентные сообщества 
сквозь призму американских социологических теорий. Казань, 1997.
   ** Ворошилов С, Гилинский Я. Военная девиантология. Кишинев, 1994; Клепиков 
Д. В. Дедовщина как социальный институт: Дис. ... канд. соц. наук. СПб., 1997; 
Вагин В. С, Клепиков Д. В. Девиантное поведение военнослужащих. СПб., 1998; 
Тюриков А. Г. Регулирование девиантного поведения военнослужащих как функция 
военно-социальной организации. М., 2000; Он же. Военная девиантология: Теория, 
методология, библиография. М., 2001.
   
  
  По инициативе Б. Левина, возглавлявшего секцию (комитет) социологии 
отклоняющегося поведения Советской социологической ассоциации, проводились 
Всесоюзные конференции по проблемам социальных девиаций в Черноголовке 
(Московская обл., 1984), Уфе (1986), Суздале (1987), Бресте (1988), Душанбе 
(1989), а с 1990 г. – Международные конференции в Москве, привлекавшие большое 
количество зарубежных исследователей. В 1996 г. в Санкт-Петербурге состоялась 
Международная конференция «Девиантное поведение и социальный контроль в 
посттоталитарном обществе», а в 1997 г. – «Насилие в современном мире». В 
петербургских конференциях принимали участие коллеги из Венгрии, Германии, 
Грузии, Латвии, Литвы, Польши, Франции, Швеции, Эстонии.
  Вообще в 90-е гг. начинается активное взаимодействие российских и зарубежных 
девиантологов – участие в конференциях, совместных исследовательских проектах, 
в работе 29-го исследовательского комитета Международной социологической 
ассоциации, включая выступления на Международных социологических конгрессах в 
Билефельде (Германия, 1994), Брисбене (Австралия, 2002). Однако это лишь первые 
шаги на долгом и нелегком пути вхождения в мировую науку.
  С конца 90-х гг. расширяется география девиантологических центров в самой 
России. Хорошо известны труды Казанского университета*. Всероссийскую 
конференцию «Девиантология в России: история и современность» организовал в 
2003 г. Тюменский юридический институт МВД РФ. В Тюмени же работает автор 
оригинальных трудов С. Г. Ольков**.
   * Салагаев А. Указ. соч.; Комлев Ю. Ю., Сафиуллин Н. X. Социология 
девиантного поведения: вопросы теории. Казань, 2000.
   ** Ольков С. Г. Общественные болезни. Тюмень, 1996; Он же. Биосоциальная 
механика, общественная патология и точная юриспруденция. Новосибирск, 1999
  
  Каковы же главные результаты развития отечественной социологии девиантности и 
социального контроля?
  1. Освоены достижения мировой и отечественной социологии. Из 
узкодисциплинарных (криминологических, наркологических, суицидологических, 
сексологических и пр.) исследований отдельных проявлений социальных девиаций 
выросла и сформировалась специальная социологическая теория – девиантология. 
Это позволило изучать и объяснять различные формы позитивных и негативных 
девиантных проявлений с общих, системных позиций, как проявления единых 
закономерностей и механизмов социального бытия*.
   * Гилинскип Я., Раска Э. О системном подходе к отклоняющемуся поведению // 
Известия АН Эстонской ССР. 1981. Т. 30. Общественные науки. № 2.
  
  2. Так называемое девиантное поведение рассматривается не как патология, а 
как естественный и необходимый результат эволюции социума, как дополнительные 
(в боровском смысле) конформным формы жизнедеятельности. «Отклонение» не есть 
объективная характеристика вполне определенных видов поведения, а лишь 
следствие соответствующей общественной оценки (конвенциальность «нормы» – 
«отклонения»).
  3. Следовательно – и это очень важно для стратегии и тактики социального 
контроля! – принципиально невозможно «искоренить», «ликвидировать», 
«преодолеть» негативные девиации и отдельные их виды. Речь может идти лишь об 
адекватных способах и методах регулирования, управления ими (в целях 
оптимизации, минимизации, гармонизации и т. п.).
  4. В результате многочисленных эмпирических исследований на территории 
бывшего СССР и России получены и продолжают накапливаться взаимопроверяемые, 
дополняющие и уточняющие друг друга сведения о состоянии, структуре, уровне и 
динамике различных форм девиантности. Ясно, например, в результате 
виктимологических опросов, что реальный уровень общеуголовной преступности в 
10-15 раз выше официально регистрируемого; в 1993-1994 гг. вновь начался рост 
латентности (неучтенное™) многих видов преступлений. Существует определенная 
взаимосвязь между уровнем и динамикой убийств и самоубийств; вполне 
определенным образом меняется структура потребляемых наркотических средств; 
коррупция является существенным тормозом решения многих социальных проблем; 
требуются политические, социально-экономические меры сокращения социальной базы 
терроризма и т. п.
  5. Будучи порождением социально-экономических, политических, демографических, 
культурологических изменений, характеристики девиантного поведения служат 
важным индикатором, «зеркалом» общественного бытия и «качества» населения*.
   ** Афанасьев В., Гилинский Я. Девиантное поведение и социальный контроль в 
условиях кризиса российского общества. СПб., 1995; Гилинский Я. И. Девиантное 
поведение как одна из характеристик качества населения Петербурга // Качество 
населения Санкт-Петербурга / Под ред. Б. Фирсова. СПб., 1993. С. 149-161.
  
  6. Девиантология оказывает значительное влияние на другие научные направления 
и дисциплины, изучающие общий объект. В трудах суицидологов, наркологов, 
психологов, криминологов все в большей степени рефлексируются (с широким 
диапазоном оценок) идеи девиантологии (А. Амбрумова, Ю. Блувштейн, А. Долгова, 
А. Дьяченко, Г. Забрянский, И. Карпец, Г. Миньковский, И. Михайловская, А. 
Немцов, В. Номоконов, И. Пятницкая и многие другие).
  7. Результаты девиантологических исследований позволяют вырабатывать 
адекватную стратегию и тактику социального контроля.
  8. Сложилось отечественное научное сообщество («невидимый колледж:») 
специалистов в области социальных отклонений, сохранились научные связи с 
коллегами из «ближнего зарубежья» (прежде всего из Латвии, Литвы, Эстонии), 
возникли и крепнут связи со специалистами государств Европы, Северной и Южной 
Америки, Азии, Австралии.
  
§ 3. Возможные перспективы
  
  Современная Россия являет собой идеальную совокупность всех девиантогенных 
факторов (состояние аномии, резкая социальная дифференциация и поляризация, 
экономический кризис, социальная дезорганизация, «смена вех» в идеологии и т. п.
). В этих тяжелых для страны условиях исследование различных форм девиантности 
приобретает особенную теоретическую и прикладную значимость.
  К сожалению, объективный социальный заказ не совпадает с реальной 
востребованностью: ни властные структуры, ни руководители науки, ни ведомства 
или же коммерческие структуры не предъявляют спрос на девиантологические 
исследования и не очень охотно реагируют на соответствующие предложения. В 
современных условиях это означает отток молодых талантливых специалистов из 
сферы научных исследований.
  Наиболее перспективными представляются следующие направления 
научно-исследовательской деятельности в рассматриваемой сфере:
  – создание в регионах и России в целом системы мониторинга девиантных 
проявлений;
  – сравнительные, компаративистские исследования с зарубежными партнерами по 
актуальным проблемам социальных девиаций (насилию, организованной преступности, 
наркотизации населения, его виктимности, подростково-молодежной делинквентности,
 коррупции и др.);
  – изучение девиантологических эффектов глобализации;
  – анализ девиантного поведения как протестной реакции в условиях социального 
конфликта;
  – изучение действующих форм социального контроля с точки зрения их 
адекватности природе, генезису, закономерностям девиантного поведения;
  – исследование позитивного девиантного поведения как возможной альтернативы 
негативным его проявлениям (проблема кана-лизирования социального недовольства 
и протеста).
  Как структурную часть, элемент социологического знания (социологии) 
социологию девиантности и социального контроля ожидают, по-видимому, новации, 
связанные с эволюцией общесоциологических теорий и методологии.
  Так, очевидна волна широкого применения качественных методов в эмпирических 
исследованиях.
  Современная глобалистика (У. Бек, И. Уоллерстейн и др.) – лишнее 
подтверждение наших представлений о необходимости исследовать социальные 
закономерности, социальные девиации и девиантное поведение в контексте более 
общих процессов эволюции мира и социума.
  Идеи постмодернизма, постматериализма, постматериалистических ценностей (Р. 
Инглехарт и др.) и соответствующие кросс-культурные исследования не могут не 
затронуть глубинные пласты девиантологических концепций и представлений о 
дозволенном – недозволенном, нормальном – отклоняющемся, о релятивности и 
конвенциональности девиаций.
  
Глава 6. Генезис девиантности
  
                                                               Нам следует 
набраться мужества для 
                                                               того, чтобы 
отказаться от тривиального 
                                                               представления о 
причинности, когда 
                                                               нам кажется, что 
одни и те же 
                                                               «причины», 
действующие на один и тот 
                                                               же «объект», 
обязательно должны 
                                                               порождать одни и 
те же следствия.
   Н. Моисеев
  
§ 1. Общие основания объяснения девиантности
  
  В предыдущих главах были продемонстрированы многочисленные и, конечно же, 
далеко не все попытки ответить на вопрос о причинах существования и 
функционирования в обществе девиантного поведения. В этой главе будет 
представлена наша, авторская, позиция, столь же относительная и далекая от 
Истины, как и все прочие.
  С нашей точки зрения, не существует какой бы то ни было единой (пусть 
«интегративной» или «синтетической») и специфической причины девиантности как 
социального феномена в силу следующих обстоятельств.
  1. Причинно-следственная связь – лишь одна из форм взаимосвязей и 
взаимозависимостей между элементами целого, системы, причем связь, достаточно 
жесткая и более или менее отчетливо выделяемая лишь на уровне относительно 
простых, механических систем. Уже биологические, а тем более социальные системы 
и протекающие в них процессы столь сложны, вероятностны, нелинейны, стохастичны,
 что выделить «причину – следствие» оказывается принципиально невозможно. В 
этом отношении социальные процессы «ближе» квантовой физике, нежели 
классической механике.
  2. Социальные девиации, о чем уже говорилось, – искусственный социальный 
конструкт, не имеющий качественной определенности в реальной действительности. 
Нельзя найти специфическую причину конструкта, причудливо меняющегося во 
времени и пространстве по воле законодателя, власти или общественного мнения.
  3. Проявления девиантности столь различны по содержанию – преступность и 
самоубийства, злоупотребление алкоголем и коррупция, наркотизм и терроризм, 
сексуальные «отклонения» и нарушение традиций, – что, конечно же, нет и не 
может быть какой-то единой порождающей их причины.
  4. Вероятно, имеются обстоятельства (факторы), наличие которых делает более 
или менее вероятным девиантное поведение, а уж какую оно примет форму – чаще 
всего зависит от случайности или индивидуальных особенностей субъекта. Вообще 
случайность в современной науке играет неизмеримо большую объяснительную роль, 
нежели причинность, жесткая детерминированность*.
   * Бачинин В. А. Философия права и преступления. Харьков, 1999; Моисеев Н. 
Расставание с простотой. М., 1998; Синергетика и методы науки / Под ред М А 
Васина СПб., 1998.
  
  Вместе с тем, оставить девиантность без каких бы то ни было объяснений – 
значит отказаться от девиантологии как науки. Разрешение кризисной ситуации – 
за новой, «сумасшедшей» теорией, которая вышла бы за пределы существующих 
парадигм (и потому первоначально была бы категорически отвергнута...)*. Пока же 
таковая не появилась (это задача молодых исследователей, не отягощенных грузом 
накопленных знаний**), поразмышляем над некоторыми факторами, влияющими на 
состояние, уровень, структуру, динамику девиантных проявлений.
   * Подробнее см.: Кун Т. Структура научных революций. М., 1975.
   ** «Важные открытия в конкретных науках почти всегда делали посторонние люди 
или ученые с необычным складом мышления» (Феперабенд П. Избранные труды по 
методологии науки. М., 1986. С. 135).
  
  Как всякое социальное явление (процесс) девиантность не может быть объяснена 
«из себя самой», а лишь с позиции социального целого – общества, чью субстанцию 
образует совокупность общественных отношений. Многие методологические трудности 
при изучении преступности, пьянства, наркотизма, самоубийств возникают 
вследствие попытки их исследовать и объяснить как самостоятельные, 
изолированные феномены. Между тем каждое из этих (и других) социальных явлений, 
будучи в конечном счете порождением общественной субстанции, социального целого,
 общества, вплетено в систему общественных отношений данного социума и 
«переплетено» с иными социальными феноменами, процессами.
  Конечно, можно извлечь из арсенала девиантологии множество факторов, так или 
иначе воздействующих на состояние и динамику девиантного поведения. Это и 
экономические факторы (от цены на хлеб или на нефть до децильного коэффициента 
и индекса Джини), и социально-демографические (пол, возраст, социальный статус, 
этническая принадлежность и др.), и культурологические (принадлежность к той 
или иной культуре, субкультуре, религиозной конфессии), и даже космические 
(корреляционные зависимости между уровнем убийств, самоубийств, воровства и 
солнечной активностью, фазами луны*). В результате факторного анализа можно 
определить и относительный «вес» каждого фактора в «девиантогенном комплексе» 
отдельных видов девиантности.
   * Чижевский А. Л. Космический пульс жизни: Земля в объятиях Солнца. 
Гелиотарак-сия. М., 1995. С. 350-405, 623.
  
  Однако более глубоким нам представляется отыскание «ведущего звена» в 
«девиантогенном комплексе», объясняющем различные проявления девиантности. 
Другая задача – попытаться объяснить, какие факторы при наличии этого «ведущего 
звена», «разводят» различные формы девиантности (почему при наличии одних и тех 
же социальных условий некоторые люди совершают преступления, другие спиваются, 
третьи кончают жизнь самоубийством, а кто-то «уходит» в научное, техническое, 
художественное творчество).
  
  Девиантность проявляется через действия, поступки людей. Между тем, все свои 
действия человек совершает в конечном счете ради удовлетворения тех или иных 
потребностей: биологических или витальных (в пище при чувстве голода, в питье 
при жажде, в укрытии от неблагоприятных погодных условий, сексуальных или в 
продолжении рода); социальных (в статусе, престиже, самоутверждении, 
самореализации и др.); духовных или идеальных (поиск смысла жизни, цели 
существования, бескорыстное стремление к знанию, творчеству, служению другим 
людям).
  Потребности людей распределены относительно равномерно (в современном 
развитом обществе люди нуждаются в качественных продуктах питания, чистом 
воздухе, просторном жилище с водоснабжением и отоплением, в интересной работе, 
в разнообразном отдыхе и т. д.) и имеют тенденцию к возрастанию (возвышению и 
расширению). А возможности удовлетворения потребностей – различны, неравны. И 
хотя определенная степень неравенства зависит от индивидуальных особенностей 
(ребенок или взрослый, мужчина или женщина, здоровый или инвалид, с высоким 
интеллектом или не очень), однако главным источником неодинаковых возможностей 
удовлетворять потребности служит социально-экономическое неравенство, занятие 
индивидом различных, неоднородных позиций в социальной структуре общества 
(рабочий или предприниматель, фермер или банкир, школьный учитель или член 
правительства). Именно от социального статуса и тесно связанного с ним 
экономического положения (можно говорить о едином социально-экономическом 
статусе) индивида в решающей степени зависят возможности удовлетворять (более 
или менее полно) те или иные потребности.
  Социальную структуру общества изображают обычно в виде пирамиды, верхнюю, 
меньшую часть которой составляет «элита» общества (властная, экономическая, 
финансовая, военная, религиозная и т. п.). Средняя, самая значительная по 
объему часть – «средний класс». В основании пирамиды, в ее нижней части 
располагаются низшие слои (малоквалифицированные и неквалифицированные рабочие, 
сельскохозяйственные наемные работники, так называемый «младший обслуживающий 
персонал»). За пределами официальной социальной структуры (а иногда в самом ее 
низу – все зависит от точки зрения исследователя) находятся аутсайдеры, изгои 
(бездомные, безработные, лица, страдающие алкоголизмом, наркоманией, 
опустившиеся проститутки и т. п.). Совершенно очевидно, что чем ближе к 
верхушке пирамиды располагается индивид, тем больше у него возможностей по 
удовлетворению потребностей, чем дальше от вершины и ближе к основанию, тем 
меньше таких возможностей. При этом распределение индивидов по тем или иным 
социальным позициям («местам») обусловлено прежде всего не зависящими от них 
(индивидов) факторами – социальным происхождением, принадлежностью к 
определенному классу, слою, группе, и лишь во вторую очередь – личными 
способностями, дарованием, талантом.
  Со временем кастовая или средневековая жесткость социальной структуры 
ослабевает, социальная мобильность растет («каждый простой американец может 
стать президентом»), однако статистически зависимость от социальной 
принадлежности остается. В современном обществе одним из важнейших 
дифференцирующих признаков является наличие высшего образования. Как заметил 
однажды Т. Парсонс, человечество делится на две части: окончивших колледж, и 
тех, кто его не окончил. Между тем стартовые возможности выпускника российской 
сельской школы и элитной московской гимназии различны, так же как стартовые 
возможности выходца из рабочей или профессорской семьи. Относительная жесткость 
социальной структуры, ограниченность социальной мобильности в условиях 
советского государства были эмпирически показаны и количественно оценены в 
одном из исследований 70-х гг. с нашим участием"*. А все партийно-советские 
идеологические славословия по поводу «гегемона» – рабочего класса и чиновников 
– «слуг народа» меркнут перед анекдотами по поводу «гегемона» и предсмертной 
запиской рабочего Р., покончившего жизнь самоубийством, своему сыну: «Сашенька!.
. Шагни дальше отца насколько можешь выше отца по социальной лестнице» 
(сохранен синтаксис подлинника. – Я. Г.).
   * См.: Человек как объект социологического исследования / Под ред. Л. И. 
Спиридонова, Я. И. Гилинского. Л., 1977. С. 170-191.
  
  Социально-экономическое неравенство появилось как следствие общественного 
разделения труда, значение которого для развития общества трудно переоценить. 
При этом для наших целей следует отметить ряд обстоятельств.
  Во-первых, одним из важнейших критериев развития системы (в нашем случае – 
общества), повышения уровня ее организованности служит дифференциация, 
усложнение структуры, повышение разнообразия составляющих ее элементов. Это 
особенно важно напомнить сегодня, когда советские завораживающие стереотипы 
казарменного равенства, всеобщего единомыслия и единодушия преодолены не до 
конца. Закон необходимого разнообразия У. Эшби действует и в социальном мире. 
Вообще дифференциация общества как следствие углубляющегося разделения труда 
есть объективный и в целом прогрессивный процесс. Однако, как все в этом мире, 
она влечет и негативные последствия («принцип Расплаты»!). Неодинаковое 
положение социальных классов, слоев (страт) и групп в системе общественных 
отношений, в социальной структуре общества обусловливает и 
социально-экономическое неравенство, различия (и весьма существенные) в 
реальных возможностях удовлетворить свои потребности. Это не может не порождать 
зависть, неудовлетворенность, социальные конфликты, протестные реакции, 
принимающие форму различных девиаций. «Стратификация является главным, хотя 
отнюдь не единственным, средоточием структурного конфликта в социальных 
системах»*.
   *Парсонс Т. Общий обзор // Американская социология: Перспективы, проблемы, 
методы. М., 1972. С. 375.
  
  Во-вторых, главным в генезисе девиантности, включая преступность, является не 
сам по себе уровень удовлетворения витальных, социальных и идеальных 
потребностей, а степень различия, «разрыва» в возможностях их удовлетворения 
для различных социальных групп. Зависть, неудовлетворенность, понимание самой 
возможности жить лучше приходят лишь в сравнении. На это в свое время обратил 
внимание еще К. Маркс: «Как бы ни был мал какой-нибудь дом, но пока окружающие 
его дома точно также малы, он удовлетворяет всем предъявляемым к жилищу 
общественным требованиям. Но если рядом с маленьким домиком вырастает дворец, 
то домик съеживается до размеров жалкой хижины». Более того, «как бы ни 
увеличивались размеры домика с прогрессом цивилизации, но если соседний дворец 
увеличивается в одинаковой или же еще в большей степени, обитатель сравнительно 
маленького домика будет чувствовать себя в своих четырех стенах еще более 
неуютно, все более неудовлетворенно, все более приниженно»*. Так что по-своему 
правы были наследники К. Маркса, возводя «железный занавес» вокруг нищего 
населения СССР и выпуская за его пределы только самых проверенных, надежных, 
«идейных» или зависимых. Социальная неудовлетворенность, а следовательно, и 
попытки ее преодолеть, в том числе незаконным путем, порождается не столько 
абсолютными возможностями удовлетворить потребности, сколько относительными – 
по сравнению с другими социальными слоями, группами, классами. Вот почему в 
периоды общенациональных потрясений (экономических кризисов, войн), когда 
большинство населения «уравнивалось» перед лицом общей опасности (когда 
происходила ломка «перед лицом смерти всех иерархических перегородок»**), 
наблюдалось снижение уровня преступности и самоубийств***.
   * Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 6. С. 446.
   ** Гачев Г. Образ в русской художественной литературе. М., 1981. С. 198.
   *** Гернет М. Н. Избранные произведения. С. 306-310, 449-459; Podgdrecki A. 
Patalogia zjcia spolecznego. Warszawa, 1969.
  
  На роль социально-экономического неравенства в генезисе девиантности, включая 
преступность, обратили внимание еще в XIX в. Так, по мнению Ф. Турати, 
«классовые неравенства в обществе служат источником преступлений.... Общество 
со своими неравенства-ми само является соучастником преступлении»*. Ирине 
«главной причиной преступности считал современную систему распределения 
богатства с ее контрастом между крайней нищетой и огромными богатствами»**. С 
точки зрения А. Кетле, «неравенство богатств там, где оно чувствуется сильнее, 
приводит к большему числу преступлений. Не бедность сама по себе, а быстрый 
переход от достатка к бедности, к невозможности удовлетворить все свои 
потребности ведет к преступлению»***.
   * Гернет М. Н. Указ. соч. С. 111.
   ** Там же. С. 119.
   *** Там же. С. 375.
  
  Д. Белл пишет, что человек с пистолетом добывает «личной доблестью то, в чем 
ему отказал сложный порядок стратифицированного общества»*.
   * Белл Д. Преступление как американский образ жизни // Социология 
преступности. С. 267.
  
  Интересные выводы были получены по результатам исследования под руководством 
А. Б. Сахарова социальных условий в двух регионах России: «Было установлено, 
что более неблагополучное состояние преступности имеет место в том из 
сравниваемых регионов, где материальный уровень жизни населения по комплексу 
наиболее значимых показателей (средняя заработная плата, душевой денежный и 
реальных доход и т. д.) лучше, но зато значительнее контрастность (коэффициент 
разрыва) в уровне материальной обеспеченности отдельных социальных групп. В то 
же время в регионе с меньшим уровнем преступности материальные условия жизни 
были хотя и несколько хуже, но более однородны и равномерны. Иными словами, 
состояние преступности коррелировалось не с уровнем материальной обеспеченности,
 а с различиями в уровне обеспеченности: с размером, остротой этого различия»*. 
Исследование преступности в динамике за ряд лет подтвердило зависимость уровня 
преступности от увеличения/уменьшения разрыва между потребностями населения и 
степенью их фактического удовлетворения**. Степень неравенства, разрыва между 
элитой и аутсайдерами лишь отчасти оценивается такими экономическими 
показателями, как фондовый или децильный коэффициент дифференциации 
(соотношение доходов 10% самых богатых и 10% самых бедных слоев населения) и 
коэффициент концентрации доходов – индекс Джини.
   * Методологические вопросы изучения социальных условий преступности / Под 
ред. А. Б. Сахарова. М., 1979. С. 29-30.
   ** Коробейников Б. В., Селиванов И. А., Скворцов К. Ф. Изучение факторов, 
влияющих на изменение уровня и структуры преступности // Советское государство 
и право. 1982. №1.
  
  Поэтому, в-третьих, все более тревожным и девиантогенным представляется 
наблюдающееся с конца XX в. углубление степени социально-экономического 
неравенства обществ и социальных групп.
  Одним из системообразующих факторов современного общества является его 
структуризация по критерию «включен-ность/исключенность» (inclusive/exclusive). 
Понятие «исключение» (exclusion) появилось во французской социологии в середине 
60-х гг. как характеристика лиц, оказавшихся на обочине экономического 
прогресса. Отмечался нарастающий разрыв между растущим благосостоянием одних и 
«никому не нужными» другими*. Работа Р. Ленуара (1974) показала, что феномен 
«исключения» приобретает характер не индивидуальной неудачи, 
неприспособленности некоторых индивидов («исключенных»), а социального феномена,
 истоки которого лежат в принципах функционирования современного общества, 
затрагивая все большее количество людей**. Исключение происходит постепенно, 
путем накопления трудностей, разрыва социальных связей, дисквалификации, 
кризиса идентичности. Появление «новой бедности» обусловлено тем, что «рост 
благосостояния не элиминирует униженное положение некоторых социальных статусов 
и возросшую зависимость семей с низким доходом от служб социальной помощи. 
Чувство потери места в обществе может в конечном счете породить такую же, если 
не большую, неудовлетворенность, что и традиционные формы бедности»***.
   * Погам С. Исключение: социальная инструментализация и результаты 
исследования // Журнал социологии и социальной антропологии. Т.Н. Специальный 
выпуск: Современная французская социология, 1999. С. 140-156.
   ** Lenoir R. Les exclus, un francais sur dix. Paris: Seuil, 1974.
   *** Погам С. Указ. соч. С. 147.
  
  Процесс «inclusion/exclusion» приобретает глобальный характер. Крупнейший 
социолог современности Н. Луман написал в конце минувшего XX в.: «Наихудший из 
возможных сценариев в том, что общество следующего (нынешнего. – Я. Г.) 
столетия примет мета-код включения/ исключения. А это значило бы, что некоторые 
люди будут личностями, а другие – только индивидами, что некоторые будут 
включены в функциональные системы, а другие исключены из них, оставаясь 
существами, которые пытаются дожить до завтра;... что забота и пренебрежение 
окажутся по разные стороны границы, что тесная связь исключения и свободная 
связь включения различат рок и удачу, что завершатся две формы интеграции: 
негативная интеграция исключения и позитивная интеграция включения... В 
некоторых местах... мы уже можем наблюдать это состояние»*.
   * Луман Н. Глобализация мирового сообщества: как следует системно понимать 
современное общество // Социология на пороге XXI века: Новые направления 
исследований. М., 1998. С. 94-108.
  
  Аналогичные глобальные процессы применительно к государствам отмечает 
отечественный автор, академик Н. Моисеев: «Происходит все углубляющаяся 
стратификация государств... Теперь отсталые страны "отстали навсегда"!... Уже 
очевидно, что "всего на всех не хватит'' – экологический кризис уже наступил. 
Начнется борьба за ресурсы – сверхжестокая и сверхбескомпромиссная... Будет 
непрерывно возрастать и различие в условиях жизни стран и народов с различной 
общественной производительностью труда... Это различие и будет источником той 
формы раздела планетарного общества, которое уже принято называть выделением 
"золотого миллиарда". "Культуры на всех" тоже не хватит. И, так же как и 
экологически чистый продукт, культура тоже станет прерогативой стран, 
принадлежащих "золотому миллиарду"»*. Надо ли говорить, что Россия не входит в 
группу стран «золотого миллиарда»?... По классификации И. Уоллерстайна (Центр, 
Периферия, Полупериферия), Россия относилась к Полупериферии, «хотя есть уже 
немало признаков того, что она деградирует в направлении Периферии»**, все 
быстрее откатывается на Периферию.
   * Моисеев Н. Н. Расставание с простотой. М., 1998. С. 360, 447.
   ** Pro et Contra. Проблемы глобализации. 1999. Т. 4. № 4. С. 227.
  
  Совершенно очевидны социальные следствия процесса «включения / исключения». 
Именно «исключенные» составляют социальную базу преступности и иных форм 
девиантности (алкоголизма, наркотизма, терроризма, проституции и др.). Так, 
«отчаяние молодых перед будущим, которое им кажется безысходным, лежит в основе 
делинквентного поведения, нарушений общественного порядка, столкновений с 
полицией»*. Неудивительно, что мировая девиантология и криминология активно 
обсуждают «inclusive/exclusive», как один из источников девиантного 
поведения"**.
   * Погам С. Указ. соч. С. 150.
   ** Finer С., Nellis M. (Eds.) Crime and Social Exclusion. Blackwell 
Publishers Ltd., 1998; Young J. The Exclusive Society: Social Exclusion, Crime 
and Difference in Late Modernity. SAGE Publications, 1999; Гилинский Я. 
Криминология: Теория, история, эмпирическая база, социальный контроль. СПб., 
2002.
  
  Итак, с нашей точки зрения, важным девиантогенным фактором служит 
противоречие («напряжение», strain) между потребностями людей и реальными 
возможностями (шансами) их удовлетворения, зависящими, прежде всего, от места 
индивида или группы в социальной структуре общества, степень 
социально-экономической дифференциации и неравенства.
  
  Для полноты картины нельзя не сказать, что социальная дифференциация, 
социально-экономическое неравенство и наличие аутсайдеров, «исключенных» 
являются... источниками прогресса и двигателями истории. Действительно, 
существование социальных групп разной степени удовлетворенности наличным бытием,
 конкуренция, рынок труда (с неизбежно присущей ему безработицей – 
«исключенными»), вообще разнообразие социальных слоев, групп с различными 
интересами (добиться большего, удержать свои позиции, переменить условия жизни 
к лучшему) и обеспечивают изменения, развитие производства, экономики, культуры,
 в том числе – через позитивные девиации. Всеобщее «равенство» приводит к 
стагнации, прекращению изменений и в конечном счете к гибели общества (всеобщее 
равенство достижимо лишь на кладбище).
  Девиантность, порождаемая противоречием между потребностями массы людей и 
неравенством возможностей их удовлетворения, может проявляться как в негативных 
формах – преступность, наркотизм, пьянство и т. п., так и в позитивных – 
социальное, научное, техническое, художественное творчество (вспомним 
реформаторов и «мятежников» Р. Мертона). Ибо и те, и другие девиации служат 
средством («годным» или «негодным») разрешения противоречия, изменения 
социальной структуры (вертикальной социальной мобильности). Другой вопрос – 
соотношение, пропорции негативных и позитивных девиаций. Преобладание 
позитивных (творчество) ведет к прогрессу общества, разгул негативных – к его 
деградации.
  
§ 2. Место индивида в обществе – «трамплин» к девиантному поведению
  
  Из сказанного ясно, что вероятность девиантных поступков неодинакова для 
различных социально-демографических групп. Так что статистически (отнюдь не 
фатально для каждого конкретного представителя той или иной группы!) мы можем 
говорить об относительно большем или меньшем «риске» девиантных проявлений.
  Рассмотрим это подробнее.
  Гендер. Для понимания тендерных различий девиантного поведения нелишними 
будут соображения о причинах большей девиант-ной активности мужчин.
  Порожденная общественным разделением труда социальная дифференциация и 
сопутствующее ей социально-экономическое неравенство лежат в основе 
противоречий интересов людей, занимающих различные позиции в социальной 
структуре, в основе межклассовых, межгрупповых конфликтов. Однако истоки таких 
противоречий и конфликтов можно найти еще в естественном, демографическом 
разделении людей – по полу, возрасту, этнической принадлежности.
  Различным было положение женщины на разных этапах человеческой истории и в 
различных обществах. Несомненен то затухающий, то вспыхивающий «конфликт полов».
 Так, еще в первобытном обществе мужские тайные союзы выступали как «весьма 
действенное средство насильственного утверждения в обществе мужского господства 
и подавления женской части населения»*. Да и сейчас, по мнению некоторых 
исследователей, «взаимные обвинения полов... становятся все ожесточеннее и 
относятся не только к стилю одежды или внешнего поведения, они затрагивают суть 
личности современной женщины или мужчины»*.
   * История первобытного общества. Эпоха классообразования М., 1988. С. 238.
   ** Токарева Е. К. Узы брака и узы свободы // Социологические исследования. 
1987. № 2. С. 86. См. также: Воронина О. Ф. Женщина в «мужском обществе» // 
Социологические исследования. 1988. № 2. С. 104-110; Ушакова В. К. 
Гинекоцентризм против андроцентризма // Социологические исследования. 1985. № 1.
 С. 167-171.
  
  В целом на протяжении истории положение женщины в производственной, 
экономической, политической и, как следствие, в се-мейно-бытовой сфере было, 
как правило, зависимым, подчиненным. Первоначальное, естественное, разделение 
полов, вызванное их различными функциями в процессе воспроизводства 
человеческого рода, получило свое социальное «оформление» в виде многовекового 
подчиненного положения женщины. Это продолжительное социальное неравенство не 
может не сказываться и тогда, когда во всех развитых странах победили женская 
эмансипация и юридическое равноправие полов (и даже преувеличенное 
подчеркивание равенства и женского равноправия, например, в США, 
свидетельствует о стоящем «за спиной» не совсем равенстве...). Не может оно не 
сказаться и на различной интенсивности девиантных проявлений мужчин и женщин.
  Говоря о природных, естественных различиях между полами, значимых для 
поведенческих реакций, нетрудно составить некоторый перечень: например, женщины 
физически слабее (оставим в стороне «исключения» – сильных женщин и слабых 
мужчин), более эмоциональны и импульсивны, более впечатлительны, в определенные,
 физиологически обусловленные периоды жизни неустойчивость их психических 
реакций может усиливаться и т. п. Однако нам кажется, что есть более глубокие, 
фундаментальные биологические различия, обусловливающие принципиально различное 
место мужчины и женщины в обществе, в системе общественных отношений и, 
соответственно, существенно разную стратегию их жизнедеятельности (и 
общественно значимого поведения).
  
  Эти фундаментальные различия изучил и последовательно обосновал В. А. 
Геодакян в связи с более общей проблемой полового диморфизма и его роли в 
эволюции живых существ*.
   * Геодакян В. А. Системно-эволюционная трактовка асимметрии мозга // 
Системные исследования: Методологические проблемы: Ежегодник 1986. М., 1987. С. 
355-376. В статье имеется библиография, включающая еще 14 работ автора, 
развивающих его концепцию полового диморфизма.
  
  Здесь я должен извиниться перед читателями за предстоящий довольно 
продолжительный экскурс в область, казалось бы далекую от девиантологии. Но 
пусть станут мне оправданием изложенные выше методологические принципы 
универсальности законов мироздания и универсальности общенаучных методов 
познания действительности.
  Суть концепции В. А. Геодакяна состоит в том, что в процессе биологической 
эволюции формируется половой диморфизм, т. е. «раздвоение» биологических видов 
на мужские и женские особи. При этом дифференциация полов оказывается 
«выгодной», адаптивной формой информационного контакта со средой, 
обеспечивающего специализацию по двум главным направлениям эволюции: сохранения 
и изменения.
  Существование любой системы мироздания (физической, биологической, 
социальной) представляет собой двуединый процесс сохранения и изменения 
(сохранения через изменения). Прекращение изменений системы в условиях 
постоянно изменяющейся среды означает в конце концов гибель системы как таковой.
 В едином процессе самодвижения, самоорганизации материи, мироздания 
совершенствуются механизмы адаптации (приспособляемости), «выживаемости» систем,
 в том числе путем повышения уровня их организованности. Биологические системы 
несравнимо «выше» (сложнее) по степени организованности, чем физические, а 
социальные – выше, сложнее, нежели биологические системы. Повышение уровня 
организованности (уменьшение энтропии системы, рост не-гэнтропии) 
сопровождается дифференциацией систем (живые организмы и их сообщества 
значительно дифференцированнее физических систем, а социальные организмы – 
общества – более дифференцированы, чем биологические). При этом чем «выше», 
организованнее система (животное, популяция, общество), тем оно 
дифференцированнее. Дифференциация полов по Геодакяну лишь проявление более 
общего «принципа сопряженности подсистем»: «любая адаптивная, следящая система, 
эволюционирующая в изменчивой среде, дифференцируясь на две сопряженные 
подсистемы, специализированные по консервативным и оперативным аспектам 
эволюции, повышает свою устойчивость в целом»*.
   * Геодакян В. А. Указ. соч. С. 361.
  
  Применительно к рассматриваемым вопросам полового диморфизма, эволюционной 
роли полов это означает, что женский пол обеспечивает сохранение генофонда, 
потомства, популяции, отбор и закрепление адаптационно полезных свойств. Образ 
женщины как «хранительницы домашнего очага» приобретает не только историческое 
обоснование (женщины берегли, поддерживали огонь, когда мужчины уходили на 
охоту), но и биологическое, эволюционное.
  Мужской же пол «отвечает» за изменения, эволюционные преобразования путем 
поиска, проб и – ошибок... Вот почему у мужчин выше поисковая активность, 
исследовательский инстинкт, рискованность поступков. Вот почему «все профессии, 
виды спорта, игры, хобби сначала осваивали мужчины, потом женщины. Даже 
социальные пороки (пьянство, курение, наркомания, азартные игры, преступность) 
были присущи вначале мужчинам, потом включались женщины»*. Но уж то, что 
оказалось полезным, адаптивным для выживания, сохранения, благополучия семьи и 
рода, женщины выполняют лучше, совершеннее мужчин. Кстати говоря, мужской пол 
расплачивается за свою роль авангарда биологической эволюции и социальных 
изменений... пониженной жизнеспособностью. Так что объективно «слабым» полом 
является мужской, а не женский. Продолжительность жизни – важнейший индикатор 
«качества жизни». Так вот, сегодня в мире продолжительность жизни женщин в 
среднем на 4 года больше, чем мужчин, а в России – на 13 лет!**.
   * Там же. С. 369.
   ** Население России 2001: Девятый ежегодный демографический доклад / Под ред.
 А. Г. Вишневского. М., 2002. С. 99.
  
  Итак, инновационная «миссия» мужчин (вообще – самцов; не следует забывать, 
что концепция В. А. Геодакяна распространяется на весь мир живого), их 
повышенная поисковая активность, более широкий разброс поведенческих форм, 
включая рискованные в самом широком смысле слова (от альпинизма и мотогонок до 
наркотиков и преступлений), составляют биологические предпосылки большей, по 
сравнению с женщинами (самками) амплитуды девиаций (отклонений) в поведении от 
признаваемой обществом «нормы». В. А. Геодакян в цитируемой работе называет это 
«двумя зонами патологии», «плюс и минус отклонениями от нормы». Мне 
представляется предпочтительнее говорить о позитивных и негативных девиациях. 
Как бы то ни было, но мужчины относительно активнее как в социальном творчестве,
 так и в социальной «патологии». Женщины же «нормальнее», гармоничнее в своей 
жизнедеятельности.
  Возраст. Чем объясняется повышенная «наркотическая» и вообще девиантная 
активность подростков и молодежи?
  Возраст, взятый сам по себе, отражает лишь длительность индивидуального 
существования. Однако все природные свойства человека (включая пол, возраст, 
этническую принадлежность, интеллектуальные и физические характеристики) 
опосредованы обществом, системой общественных отношений. 
Нормативность/девиантность поведения существенно зависит от степени 
социализации индивида, степени его включенности в общественные отношения.
  Социализация индивида как функция общества состоит в том, что оно, во-первых, 
предоставляет своим членам определенный набор социальных позиций (в сферах 
экономики, труда, политики, образования, быта и досуга). Во-вторых, формирует 
(путем воспитания, образования) свойства, необходимые для замещения этих 
позиций и перемещения по ним (карьера). В-третьих, определяет механизм 
распределения и перераспределения индивидов по социальным позициям*.
   * Спиридонов Л. И. Социализация индивида как функция общества // Человек и 
общество. Л., 1971. Вып. IX. С. 3-43.
  
  Ясно, что степень социализированности зависит, помимо иных многочисленных 
факторов, от стадий социализации, прохождения индивидом различных возрастных 
фаз развития*.
   * См., например: Гилинский Я. Стадии социализации индивида // Человек и 
общество. Л., 1971. Вып. IX. С. 44-55; Кон И. С. Социология личности. М., 1967.
  
  Молодость – это период бурного расцвета всех сил и способностей человека: 
интеллектуальных, физических, волевых, эмоциональных. «Акме» («пик» расцвета) 
деятелей науки и искусства приходится, как правило, на молодые годы: до 30 лет 
у химиков, 23 года у математиков, 32-33 года у физиков, около 30 лет у 
изобретателей, 20-25 лет в хореографии, около 35 лет – в области музыкального и 
поэтического творчества*. Еще раньше проявляются спортивные таланты. Вместе с 
тем, на молодые годы приходится и «пик» негативных девиаций.
   * Ананьев Б. Г. Человек как предмет познания. Л., 1969.
  
  Нет каких-то особых, специфических «причин» девиантности подростков и 
молодежи. Но социально-экономическое неравенство, неравенство возможностей, 
доступных людям, принадлежащим к различным группам (стратам), своеобразно 
проявляется применительно к подросткам и молодежи.
  Во-первых, во всех обществах понятия «старший» и «младший» означают не только 
возрастные, но и статусные различия. «Понятие "старшинства" имеет не только 
описательное, но и ценностное, социально-статусное значение, обозначая 
некоторое неравенство или, по меньшей мере, асимметрию прав и обязанностей. Во 
всех языках понятие "младший" указывает не только на возраст, но и на зависимый,
 подчиненный статус»*. Различия возрастные оборачиваются социальным 
неравенством.
   * Кон И. Ребенок и общество (историко-этнографическая перспектива). М., 1988.
 С. 85.
  
  В российском обществе дети, подростки, молодежь страдают не только от 
непонятости, заброшенности, репрессивных мер «воспитания», но и от неравенства 
положения, неравенства шансов – по сравнению со взрослыми – получить жилье, 
работу, вознаграждение за нее, защитить свои интересы. Подростки отличаются не 
только повышенной девиантностью, но и повышенной виктимностью (способностью 
стать жертвой).
  Во-вторых, противоречия между наличными (и постоянно растущими) потребностями 
людей и неравными возможностями их удовлетворения приобретают особенно острый 
характер применительно к подросткам и молодежи. Бурное развитие их физических, 
интеллектуальных, эмоциональных сил, желание самоутвердиться в мире взрослых 
вступает в противоречие с недостаточной социальной зрелостью, отсутствием 
профессионального и жизненного опыта, невысокой квалификацией (или отсутствием 
таковой), а, следовательно и невысоким (неопределенным, маргинальным) статусом.
  В-третьих, применительно к подросткам остро стоит проблема «канализирования» 
энергии, социальной активности в общественно одобряемом или хотя бы допустимом 
направлении, ибо молодость особенно нуждается в социальном признании, 
самоутверждении опять же при недостаточных возможностях. Неудовлетворенная 
потребность в самоутверждении приводит к попыткам реализовать себя не только в 
творчестве (что достаточно сложно), но и в негативных формах активности 
(«комплекс Герострата») – насилии, преступлениях (что «проще») или же приводит 
к ретретизму, «уходу» в алкоголь, наркотики, из жизни.
  Фундаментальное противоречие между потребностями и возможностями может быть 
конкретизировано применительно к несовершеннолетним в современном российском 
обществе, как, например, это делает Г. И. Забрянский*:
  – противоречие между целями, к которым общество призывает стремиться 
подростков, и теми легальными возможностями, которые оно им предоставляет для 
их достижения;
  – противоречие между расширением возможностей выбора в различных сферах 
жизнедеятельности и сужением легальных средств реализации этих возможностей;
  – противоречие между расширением потребностей в квалифицированном, престижном 
и высокооплачиваемом труде и ограниченными возможностями их удовлетворения;
  – противоречие между стремлением к богатству и ощущением невозможности его 
достижения легальными способами;
  – противоречие между необходимостью усиления социальной и правовой защиты 
несовершеннолетних и ограниченными материальными возможностями общества.
   * Забрянский Г.И. Социология преступности несовершеннолетних. Минск, 1997. С.
 77.
  
  Будучи непонятыми взрослыми, подростки объединяются в группы, образуют 
подростковую субкультуру со своими ценностями, нормами, интересами, языком 
(сленгом), символами, которая далеко не всегда отличается законопослушностью.
  Если под культурой понимать специфически человеческий способ 
жизнедеятельности, обеспечивающий социальное наследование*, а под образом жизни 
– относительно устойчивые, типичные для конкретного общества (группы, класса) 
формы жизнедеятельности, то сообщества с преобладанием ценностей, норм, 
образцов поведения, отличных от господствующих в обществе («общепринятых») 
образуют ценностно-нормативные субкультуры (богемную, наркотическую, 
религиозно-культовую, криминальную и др.).
   * Маркарян Э. С. Теория культуры и современная наука 
(логико-методологический анализ). М., 1983.
  
  Субкультура формируется в результате интеграции людей, чьи взгляды, 
деятельность и образ жизни противостоят (не соответствуют) господствующим в 
обществе или провозглашаемым и принимаемым им, а потому им отвергаются 
(порицаются, преследуются). Социально-экономические предпосылки образования 
субкультур – социальная неоднородность, неравенство, несправедливость, 
«социальная неустроенность» индивидов*. Социально-психологические факторы 
формирования субкультурных сообществ – потребность людей в объединении, 
психологическая защита, потребность быть «понятым», самоутверждение среди себе 
подобных. «Вообще они бегут не "куда", а "откуда". От нас они бегут, из нашего 
мира они бегут в свой мир... Мир этот не похож на наш и не может быть похож, 
потому что создается вопреки нашему, наоборот от нашего и в укор нашему. Мы 
этот их мир ненавидим и во всем виним, а винить-то надо нам самих себя»**.
   * Под «социальной неустроенностью» мы понимаем несоответствие между 
личностными свойствами, характеристиками индивида и требованиями занимаемой им 
социальной позиции (мещанин во дворянстве, дурак в министерском кресле, талант 
в роли истопника или сторожа...).
   ** Стругацкий А., Стругацкий Б. Отягощенные злом, или сорок лет спустя // 
Юность. 1988. №6. С. 31.
  
  Субкультурные сообщества тем более сплочены и отличны от господствующей 
культуры, чем более жестко и категорически ею отвергаются. Поэтому, например, 
группа наркоманов интегрирована больше, чем компания алкоголиков, но меньше, 
чем криминальная или тюремная субкультуры.
  Подростковая субкультура и делинквентная или криминальная подростковая 
субкультуры не одно и то же. Так, например, подростковой субкультуре в целом 
могут быть присущи некоторые общие языковые особенности, относительно 
негативное или настороженное отношение ко взрослым, предпочтительные виды 
досуговой деятельности (дискотеки, «тусовки» и др.), одежды, даже питания и 
напитков.
  Делинквентная (или девиантная) субкультуры неоднородны. Так, Р. Клауорд и Л. 
Оулин различают ретретистскую (чаще всего – наркотическую), конфликтную и 
преступную субкультуры*.
   * Клауорд Р., Оулин Л. Дифференциация субкультуры // Социология преступности.
 M., 1966. С. 334-354.
  
  Раса (этническая принадлежность). В бывшем Советском Союзе идеология «дружбы 
и братства всех народов» (хорошая по сути, но не отражавшая реальной 
действительности) исключала статистические наблюдения и исследования 
зависимости уровня и структуры девиантных проявлений от этнической 
принадлежности лиц, их совершивших*. Эта традиция перешла и к современной 
России. Создалась довольно сложная ситуация. С одной стороны, знание 
этнического состава девиантов небезразлично для девиантоло-гии, профилактики 
негативных девиаций и развития позитивных. С другой стороны, многочисленные 
этнические конфликты на территории России и бывшего СССР, сформировавшееся 
предубеждение по отношению к «лицам кавказской национальности» могут лишь 
подогреваться публикуемыми сведениями (если они появятся) о неодинаковой 
девиантной активности представителей различных этносов.
   * Одно из немногих исключений – исследования в бывшей Эстонской ССР: Лепс А. 
Влияние социально-демографических процессов на преступность. Таллин, 1981
  
  При этом вряд ли население в целом, да и некоторые представители 
правоохранительных органов будут разбираться в «тонкостях»: повышенная 
«девиантность» зависит не от расовой (этнической) принадлежности, а от того, 
что лица одной культуры оказались перенесенными по разным причинам в другую 
культуру; мигранты, независимо от этнической принадлежности, всегда хуже 
адаптированы к условиям жизни «коренного населения»; мигрируют чаще всего не от 
хорошей жизни; мигрируют или отправляются «на заработки» в другие страны и 
регионы наиболее активные – молодые мужчины, чья «повышенная» девиантность 
рассмотрена выше.
  В зарубежной девиантологии, особенно американской, исследованиям этнического 
состава преступников, лиц, страдающих наркоманией, алкоголизмом уделяется 
большое внимание*.
   * Bryant С. (Ed.) Ibid. Vol. IV.
  
  Класс. Из ранее сказанного ясно, что «класс», т. е. принадлежность индивида к 
той или иной социальной группе (классу, страте, слою, касте), иначе говоря – 
социально-экономический статус, существенно определяет вероятность тех или иных 
девиаций. Но, во-первых, только вероятность (а не необходимость). Во-вторых, 
нет какого бы то ни было «специального» «девиантного» класса (группы). Идея 
«опасного класса» («dangerous class») родилась в западной девиантологии и 
криминологии на основе некритического анализа официальной статистики: 
большинство «общеуголовных» или «уличных» преступлений совершали представители 
низших страт*. Очень высокая латентность «беловоротничковой» преступности – 
экономической, коррупционной, экологической, селективность полиции и уголовной 
юстиции – не позволяют в полной мере оценить масштабы преступлений 
представителей высших страт, не говоря уже о других видах девиантности – 
потреблении «престижных» наркотиков (кокаина), злоупотреблении алкоголем, 
нарушении моральных норм и т. п.
   * См.: Gilinskiy Y. The Underclass in Today's Russia. In: A Dangerous Class: 
Scotland and St. Petersburg: Life on the Margin. Edinburgh, /1998/. P. 99-108.
  
  Интересные данные о распределении различных преступлений между разными 
группами населения в Австрии, Германии, России, Франции приводил еще М. Н. 
Гернет в работе 1914 г.* Один из его выводов: «Класс состоятельных, независимо 
от профессионального состава, обнаруживая такую склонность к мошенничествам, 
чувствует отвращение к таким нарушениям права собственности, при совершении 
которых преступник действует открыто, смело и дерзко... Эта психологическая 
особенность преступности богатых, всегда предпочитающих совершить преступление 
при помощи менее грубых способов, но вместе с тем и более изощренных, с 
соблюдением внешнего декорума приличия, и во всяком случае втихомолку, 
обнаруживается даже в убийствах с корыстною целью: рабочий превращается в 
разбойника, экспроприатора, состоятельный – в отравителя: один прибегает к ножу,
 другой к шприцу врача, к бокалу вина»**.
   * Гернет М. Н. Избранные произведения. С. 277-287.
   ** Там же. С. 283.
  
  Точно также и различные виды позитивных девиаций в разной степени 
распределены по стратам.
  
§ 3. Механизм индивидуального девиантного поведения
  
  А на уровне индивидуального поведения события разворачиваются следующим 
образом. Противоречие между наличными потребностями индивида и реальными 
возможностями их удовлетворения, нередко воспринимаемое как неизбежное, 
оправданное («всяк сверчок знай свой шесток»), а то и неосознаваемое, может 
актуализироваться и усугубляться несоответствием объективных личностных свойств 
индивида (интеллектуального уровня, физических, волевых и эмоциональных 
характеристик, образования, профессии, квалификации и т. п.) требованиям 
занимаемой социальной позиции – «социальной неустроенностью»*.
   * Гилинскип Я. И. Социальное планирование города и проблемы отклоняющегося 
поведения // Актуальные проблемы социального планирования. Иркутск, 1975. С. 
244-252; Человек как объект социологического исследования. С. 89-90. 
  
  Социальная неустроенность вероятна, когда индивид занимает позицию «ниже» 
своих объективных возможностей (примеры из недавнего прошлого: талантливый 
человек – художник, поэт, ученый – состоит на должности сторожа, истопника), 
«выше» своих возможностей (посредственность в министерском кресле) или же 
находится «вне» официальной структуры общества. Во всех этих случаях 
наблюдается, очевидно, и «рассогласование статусов», предложенное Л. И. 
Спиридоновым в качестве причины покушения индивида на существующий порядок*. 
Возможно также, что личностные особенности и занимаемая социальная позиция 
совпадают (малообразованный, малоквалифицированный, с не очень высокими 
интеллектуальными задатками человек работает подсобным рабочим), но сама 
позиция является «устаревшей», «пережиточной», отмирающей в условиях развитого 
общества.
   * Спиридонов Л. И. Социальное развитие и право. Л., 1973. С. 167.
  
  Социальная неустроенность может не осознаваться индивидом или, будучи 
осознана, проявляться психологически как неудовлетворенность. Индивид, 
находящийся в состоянии социальной неустроенности, будет стараться преодолеть 
ее – либо активной «позитивной» деятельностью (повышением образовательного и 
профессионального уровня, приобретением второй профессией, овладением 
иностранными языками, изобретательством, рационализаторством и т. п.), либо 
активной нежелательной для общества деятельностью, в частности преступной. Не 
сумев активно преодолеть неустроенность (мертоновская «двойная неудача»), 
индивид может либо смириться, либо найти утешение в алкоголе, наркотиках, либо 
решиться на самоубийство.
  Социальная неустроенность (в случае занятия индивидом позиции выше его 
объективных данных), а также безграничность социальных и идеальных потребностей,
 их принципиальная «неутолимость» объясняют, с нашей точки зрения, и 
«беловоротничковую», элитную преступность. В случае нахождения на позиции выше 
своих объективных возможностей чиновник высокого ранга, менеджер, иной 
руководитель будут предпринимать усилия, чтобы сохранить позицию, а то и 
подняться выше, используя все доступные, в том числе нелегальные, способы 
(подкуп, подлог, устранение конкурентов и т. п.). Кроме того, и среди тех, у 
кого «все есть», существуют непонятные для «простых людей» конкуренция, зависть,
 соперничество, приводящие к «престижному», избыточному потреблению, так хорошо 
описанному Т. Вебленом*. Следует, однако, заметить, что неуемное стремление к 
наживе и избыточное потребление присущи не лучшим представителям элиты. 
Неразумное сверхпотребительство «верхов», обеспечиваемое нелегальными, чаще 
всего в ущерб остальному населению, средствами, рано или поздно может 
обернуться против них: «Чем больше неимущие группы сомневаются в законности 
существующего распределения дефицитных ресурсов, тем вероятнее, что они должны 
будут разжечь конфликт»**. При этом «чем более жесткой является социальная 
структура, тем меньше в ней будет институционализированных средств, позволяющих 
гасить конфликты и напряженность, тем острее будет конфликт»***.
   * Веблен Т. Теория праздного класса. М., 1984.
   ** Тернер Дж. Структура социологической теории. М., 1985. С. 167.
   *** Там же. С. 169.
  
  В отечественной литературе нередко потребности подразделяют на нормальные, 
или естественные, и ненормальные, или извращенные. Утверждается, что в основе 
криминального поведения обычно лежат извращенные потребности. Представляется, 
что такое деление излишне аксиологично и недостаточно корректно. Потребности 
«нейтральны», они не могут оцениваться как «хорошие» (естественные) или 
«плохие» (извращенные). Способы, средства их удовлетворения могут признаваться 
желательными, допустимыми или недопустимыми с точки зрения общества, 
государства. Очевидно, любая, самая «естественная» потребность может быть 
удовлетворена с помощью как легальных, так и нелегальных средств (продукты в 
случае голода можно купить, попросить или украсть; для отдыха, снятия 
напряжения можно пойти погулять, поплавать, почитать книгу или же напиться и 
учинить драку). «Не существует потребностей хороших и плохих, низших и высших, 
разумных и неразумных. Все основные потребности органически присущи каждому 
человеку: их нельзя ни уничтожить, ни искусственно насадить. Разумными и 
неразумными, возвышенными и низменными могут быть только формы удовлетворения 
этих потребностей»*.
   * Симонов П. В. Мотивированный мозг. М., 1987. С. 216.
  
  Особое девиантологическое значение имеют социальные потребности (точнее, их 
неудовлетворенность, нужда) в статусе, престиже, самоутверждении. Витальные 
потребности, во-первых, ограничены, «конечны», имеют естественный предел 
(сытому человеку не надо думать о еде), во-вторых, в современных развитых 
странах относительно легко удовлетворяются. Социальные же и духовные 
потребности безграничны, для их удовлетворения требуется больше сил, 
возможностей, благоприятных условий. Между тем именно неудовлетворенные 
социальные потребности, в частности в самоутверждении, нередко приводят к 
преступному насилию или же к ретрети-стским формам девиантного поведения. 
Несвершение, нереализованная потребность в самоутверждении приводит в конечном 
счете к фрустрации*, кризису личности, девиантным проявлениям.
   * Фрустрация – психическое состояние тревоги, дискомфорта, напряженности в 
случаях, когда человек не может ни достигнуть желаемого, ни отказаться от него.
  
  Нелишне заметить, что роль «социальных» потребностей велика и в детерминации 
поведения стадных животных. Так, среди них идет борьба за «статус», ранг, 
положение в «обществе» себе подобных. «Высокий ранг в группе обеспечивает 
преимущественный доступ к пище, местам отдыха и самкам»* (почти как у людей...).
 В ряде случаев ранг определяется с момента рождения. Когда вылупливаются 
цыплята домашней куры, они сразу же «определяют» свой ранг. Цыпленок первого 
(высшего) ранга впредь может клевать всех братьев и сестер, его же – никто из 
них. Цыпленок второго ранга может клевать всех остальных, кроме цыпленка 
первого ранга, и т. д. (американские исследователи используют понятие «теория 
клевков» – кто кого вправе «клевать» в человеческом обществе). В других случаях 
ранг зависит от «социального происхождения»: «У резусов (порода обезьян. – Я. 
Г) сыновья высокоранговых матерей имеют шанс занять более высокий ранг»**. 
Экспериментально было показано, что если в стаде обезьян самца первого ранга 
начать кормить после других членов семейства, пусть также обильно и вкусно, как 
он привык, он проявляет все признаки стресса, фрустрации, невроза вплоть до 
инфаркта миокарда***.
   * Симонов П. В. Указ. соч. С. 33.
   ** Там же. С. 33.
   *** Большой теоретический и эмпирический материал содержится в вышеназванной 
книге П. В. Симонова.
  
  Не меньшее значение имеет потребность в «знаниях», «информации», 
«самоутверждении» животных, проявляющаяся как в борьбе за статус (ранг), так и 
в повышенной поисковой активности некоторых особей («исследователей», 
«первопроходцев», «пионеров»). Так, в семействе крыс, помещенных в идеальные 
условия с изобилием пищи, наличием тепла, света, мягкой подстилки («крысиный 
рай»), всегда находились особи (примерно одна треть), которые не 
довольствовались столь санаторно-курортными условиями и в поисках неведомого 
устремлялись в темные, холодные, полные опасности территории «крысиного ада» 
(примыкающие к «раю»), получали там удары током, повреждения острыми предметами,
 но, передохнув в «раю», вновь и вновь упорно отправлялись «на разведку» в «ад».
 Как тут не вспомнить покорителей горных вершин, полюсов Земли, глубин океана и 
просто мотогонщиков.
  Изложенные соображения позволяют прийти к выводу о профилактических 
возможностях «канализирования» социальной активности в социально приемлемых 
формах (идея «баланса социальной активности» и возможности «канализирования» 
активности были нами высказаны еще в 70-80-х гг.*). Так, «в зависимости от 
способов и средств удовлетворения присущая подростку потребность занять 
определенное место в группе сверстников, утвердить себя среди других, а 
следовательно, и в своих собственных глазах может трансформироваться в 
общественно полезную деятельность – учебу, изобретательство, спорт и т. п. или 
в хулиганские действия, кажущиеся "немотивированными"»**. Вот почему «первейшая 
задача воспитания заключается в таком канализировании потребностей, которое 
способствовало бы максимальному раскрытию способностей личности, ее развитию... 
Канализация удовлетворения потребностей в желательном для общества направлении 
достигается двумя путями: 1) непосредственным воздействием на сознание и 
подсознание субъекта с помощью имитационного воспроизведения поведенческих 
эталонов и 2) через вооружение субъекта социально ценными способами и средства 
удовлетворения его потребностей»***.
   * Гилинский Я. И. Социальное планирование города и проблемы отклоняющегося 
поведения // Актуальные проблемы социального планирования. Иркутск, 1975. С. 
244-252; Человек как объект социологического исследования. Л., 1977. С. 103; 
Гилинский Я., Раска Э. О системном подходе к отклоняющемуся поведению // 
Известия Академии наук Эстонской ССР. Общественные науки. 1981. Т. 30. № 2. С. 
134-143.
   ** Симонов П. В., Ершов П. М. Темперамент. Характер. Личность. М., 1984. С. 
66.
   *** Симонов П. В. Мотивированный мозг. С. 216.
  
  Мы рассмотрели более или менее вероятные источники («деви-антогенный 
комплекс») девиантности и девиантного поведения. Остается прояснить вопрос, 
почему одни и те же девиантогенные факторы оборачиваются то преступлением, то 
самоубийством, то уходом в алкоголь или наркотики. И здесь нам придется от 
социе-тального уровня спуститься на уровень личностный, индивидуальной 
психологии (не забывая и о роли Его Величества Случая).
  Итальянский писатель Ч. Павезе, покончивший жизнь самоубийством, как-то 
заметил: «Самоубийцы – робкие убийцы». Иначе говоря, при наличии одной и той же 
конфликтной ситуации «робкий» убьет себя, «храбрый» – другого. Как поведет себя 
тот или иной конкретный индивид под воздействием определенных обстоятельств 
(«социальной неустроенности», например) в значительной степени зависит от 
комплекса личностных особенностей: характера, темперамента, интеллектуальных, 
волевых, эмоциональных особенностей, условий социализации, воспитания, 
образовательного уровня и т. п. «Разведение» убийств и самоубийств по полярным 
психологическим типам было эмпирически подтверждено исследованием А. Г. 
Амбрумовой и А. Р. Ратинова, о чем речь пойдет в гл. 12.
  Сказанное относится в равной степени и к генезису позитивных девиаций, 
творчества. Ж.-П. Сартр писал: «Гений – не дар, но выход, который придумывают в 
отчаянных случаях»*. Как поведет себя человек в «отчаянных случаях» (сделает 
открытие, или сопьется, или пырнет кого-нибудь ножом) – зависит от множества 
обстоятельств. А вот еще возможные «варианты» исхода в тяжелой жизненной 
ситуации: «Говорят: если бог хочет сделать гения, он берет десяток талантливых 
и – бросает в огонь для закалки, как кувалдой, бьет их горем по голове, 
истязает всячески. Расчет у мудрого господа прост: трое – свихнутся, трое – 
сопьются, трое – удавятся, а один – авось да выдюжит, и получится из него – 
Достоевский!»**. Напомним, кстати, что Ф. М. Достоевский был приговорен к 
смертной казни по делу петрашевцев (1849) с последующей заменой наказания.
   * Цит. по: Филиппов Л. И. Философская антропология Жан-Поля Сартра. М., 1977.
 С. 258.
   ** Бородай Ю. Психоанализ и «массовое искусство» // «Массовая культура» – 
иллюзии и действительность. М., 1975. С. 181-182.
  
  И все же тонкие механизмы разведения различных форм деви-антности на 
личностном уровне, взятые в массе, позволяют находить определенные социальные 
закономерности. Некоторые эмпирические данные «разведения» преступлений, 
самоубийств, алкоголизма во времени и пространстве города были получены нами 
еще в 70-е гг.* Более поздний сравнительный анализ смертности от убийств и 
самоубийств в различных странах привел нас к гипотезе о зависимости соотношения 
уровня (в расчете на 100 тыс. жителей) убийств к уровню самоубийств от степени 
«цивилизованности / социальности» общества. Общий вывод – чем цивилизованнее 
общество, тем ниже значение этого показателя («индекса насилия»)**. Иначе 
говоря, граждане цивилизованного общества в критических ситуациях скорее убьют 
себя, чем другого.
   * Человек как объект социологического исследования. С. 103; Эффективность 
действия правовых норм / Под ред. А. С. Пашкова и др. Л., 1977. С. 98-100. 
   ** Гилинский Я. И. Девиантное поведение в Санкт-Петербурге: на фоне 
российской действительности эпохи постперестройки // Мир России. 1995. Т. IV. № 
2. С. 127-128.
  
  Остается еще раз напомнить, что проблема генезиса преступности и иных форм 
девиантности чрезвычайно сложна и все высказанное в этой главе – скорее 
«информация для размышления», нежели ответ на вопрос.
  
ЧАСТЬ III. НЕКОТОРЫЕ ВИДЫ ДЕВИАНТНОСТИ
  
  Здесь мы рассмотрим некоторые традиционные и относительно новые проявления 
девиантности. К сожалению, большая часть будет посвящена негативным девиациям. 
И не потому, что их «больше», а лишь поскольку они всегда беспокоили общество, 
государство, интересовали ученых. Позитивные девиации – различные виды 
творчества не были предметом столь пристального внимания. Мы сможем только 
немного восполнить эту явную несправедливость.
  Кроме того, еще раз напомним: девиантность в целом и ее элементы суть 
социальные конструкции. Мы вынуждены рассматривать как девиантность по сути 
лишь то, что в современном христианском мире, христианской цивилизации (в 
основном в Европе, Северной и Южной Америке, Австралии) признается девиантным. 
В других культурах, других цивилизациях наши «девиации» могут восприниматься 
как норма, а «их» девиации – нормальны для нас. Оставляю в стороне проблему 
различных оценок тех или иных поведенческих форм многочисленными субкультурами 
и индивидами (включая ученых) внутри одной цивилизации (культуры).
  
Глава 7. Преступность
  
                                                               Преступность – 
нормальное явление 
                                                               потому, что 
общество без преступности 
                                                               совершенно 
невозможно.
   Э. Дюркгейм
  
  Преступность – наиболее опасный и наиболее изученный вид девиантности. Именно 
криминология – наука, изучающая преступность и преступление, преступника и его 
жертву, преступление и наказание, наиболее развитая часть девиантологии. Многие 
проблемы девиантологии «обкатывались» и «оттачивались» на примере преступности. 
Авторские взгляды на предмет криминологии, а также анализ основных видов 
преступности подробно представлены в книге 2002 г., к которой мы и отсылаем 
заинтересованного читателя*. Ниже будут рассмотрены лишь наиболее 
принципиальные положения и характеристики, относящиеся к преступности в целом.
   * Гилинский Я. И. Криминология: Теория, история, эмпирическая база, 
социальный контроль. СПб., 2002.
  
§ 1. Понятие преступности
  
  Преступность – центральное понятие криминологии. Но, как нередко бывает в 
науке, – наименее ясное и определенное.
  Зарубежные криминологи уходят от определения этого понятия, ограничиваясь 
определением преступления как поведенческого акта, нарушающего 
уголовно-правовой запрет («behavior which is prohibited by the criminal code»), 
или же констатируют три основных подхода к пониманию преступности 
(преступления): легалистский (преступно то, что запрещено законом), социальной 
реакции (преступно то, что осуждается обществом, государством, за что 
назначается наказание) и критический (не согласный с двумя названными)*. F. 
Schmalleger в книге 2002 г. приводит ряд определений преступления в зависимости 
от «профессионального» подхода: юридическое – «преступление есть нарушение 
закона»; политическое – «преступления суть акты, воспринимаемые властью как 
прямая или косвенная угроза ее интересам»; социологическое – «преступление есть 
такой антисоциальный акт, который естественно вызывает репрессию или 
предполагает необходимость защиты существующей социальной системы» и 
психологическое – «преступление есть форма социального неумения приспособиться 
к окружающей среде, которое может быть определено как более или менее резко 
выраженные затруднения, которые индивид испытывает при реагировании на 
влияние/стимулы своего окружения»)**.
   * Barlow И., Kauzlarich D. Introduction to Criminology. Prentice Hall: Upper 
Saddle River, 2002. P. 7-8; Brown S., Esbensen F-A., Gels G. Criminology: 
Explaining Crime and its Context. Third Edition. Anderson Publishing Co., 1998. 
P. 17-23; De Keseredy W., Schwartz M. Contemporary Criminology. Wadsworth 
Publishing Co., 1996. P. 31-63; LanierM., Henry S. Essential Criminology. Ibid.,
 1998. P. 13-35.
   ** Schmalleger F. Criminology Today. An Integrative Introduction. Third 
Edition. Prentice-Hall, Upper Saddle River, NJ, 2002. P. 16.
  
  Кроме того, в современной криминологии подчеркивается неопределенность и 
многозначность понятия «преступление». Так, преступление может рассматриваться 
как: форма нормального поведения; нарушение поведенческих норм; нарушение 
уголовного закона; форма девиантного поведения; поведение, определяемое 
законом; всеми осуждаемое поведение; идеологическое осуждение; нарушение прав 
человека; социальный вред; форма неравенства; ограничение возможности 
инакодействия; историческое изобретение; социальный конструкт*.
   * Barak G. (1998). Ibid. P. 22; Muncie J., McLaughlin E. (Eds.) (1996) Ibid. 
P. 12-17
  
  В отечественной литературе долгие годы господствовало понимание преступности 
как «исторически преходящего социально-правового явления классового общества, 
представляющего собой совокупность всех преступлений, совершенных на 
определенной территории за определенный период времени»*. В этом определении 
все вызывает сомнение: и «преходящий» характер преступности, и привязанность к 
классовому обществу, и определение социального явления через совокупность 
индивидуальных поведенческих актов. За последние годы появились более 
корректные подходы: «Преступность – отрицательное социально-правовое явление, 
существующее в человеческом обществе, имеющее свои закономерности, 
количественные и качественные характеристики, влекущие негативные для общества 
и людей последствия, и требующее специфических государственных и общественных 
мер контроля за ней»**. В целом это вполне приемлемое определение, если бы ни 
одно «но»: попробуйте подставить в это определение вместо слова «преступность» 
слова «пьянство», или «наркотизм», или «коррупция»... Поставили? Подходит? Но 
тогда такое определение не специфично именно для преступности.
   * См., например: Криминология / Под ред. Б. В. Коробейникова, Н. Ф. 
Кузнецовой, Г. М. Миньковского. М., 1988. С. 63.
   ** Криминология / Под ред. В. Н. Кудрявцева, В. Е. Эминова. М., 1997. С. 22.
  
  Более социологичны определения представителей ленинградской – 
санкт-петербургской криминологической школы: «Преступность – это момент, 
состояние социального организма... Преступность как социальное явление 
представляет собой одну из характеристик общества, один из параметров, 
отражающих состояние социального организма»*, и «свойство общества 
воспроизводить множество опасных для человека деяний, поддающееся 
количественной интерпретации и предопределяющее введение уголовно-правовых 
запретов»**. Однако, как мне кажется, и в этих определениях, правильно 
отражающих социальную природу, сущность преступности, отсутствует указание на 
ее специфичность.
   * Спиридонов Л. И. Криминологический факт и его оценка // Криминология и 
уголовная политика. М., 1985. С. 21; Он же. В русле социологического подхода // 
Отклоняющееся поведение молодежи. Таллин, 1979. С. 3-4.
   ** Шестаков Д. А. Криминология: Краткий курс. СПб., 2001. С. 72.
  
  Случайно ли ни отечественные, ни зарубежные криминологи не выработали 
«правильного» определения главного предмета своих исследований? Конечно же, нет.
 Преступность – сложное социальное явление, не имеющее «естественных» границ (в 
отличие, например, от наркотизма, пьянства, самоубийств) и определяемое с 
помощью двух разнопорядковых критериев: 1 Общественной опасности, реального 
вреда и 2)предусмотренности уголовным законом {nullum crimen sine lege – нет 
преступлений без указания о том в законе). Обсудим эту тему.
  Очевидно, что в различных странах и в разное время существенно различен круг 
деяний, признаваемых преступными. То, что в одной стране – преступление, в 
другой не признается таковым. То, что преступным было вчера (например, 
добровольный гомосексуализм взрослых партнеров – ст. 121 УК РСФСР 1960 г., 
бродяжничество, попрошайничество, ведение паразитического образа жизни – ст. 
209 УК РСФСР) – непреступно (декриминализировано) сегодня, и наоборот в Законе 
появились такие преступления как лжепредпринимательство – ст. 173 УК РФ 1996 г.,
 фиктивное банкротство – ст. 197 УК РФ.
  В реальной действительности нет объекта, который был бы «преступностью» (или 
«преступлением») по своим внутренним, имманентным свойствам, sui generis, per 
se. Преступление и преступность – понятия релятивные (относительные), 
конвенциональные («договорные» – как «договорятся» законодатели), они суть – 
социальные конструкты, лишь отчасти отражающие некоторые социальные реалии: 
некоторые люди убивают других, некоторые завладевают вещами других, некоторые 
обманывают других и т. п. Но ведь те же самые по содержанию действия могут не 
признаваться преступлениями: убийство врага на войне, убийство по приговору 
(смертная казнь), завладение вещами другого по решению суда, обман государством 
своих граждан и т. п.
  Осознание того, что многие привычные общественные явления не что иное, как 
конструкции, более или менее искусственные, «построенные» обществом, сложилось 
в социальных науках лишь во второй половине XX столетия*. «Рядовые люди в 
разных обществах считают само собой разумеющимися совершенно различные 
"реальности"»**. И хотя применительно к нашему предмету такое осознание было 
присуще еще... Древнему Риму (ex senatusconsultis et plebiscitis crimina 
exercentur – преступления возникают из сенатских и народных решений), однако в 
современной криминологии признание преступности социальной конструкцией 
наступило сравнительно поздно, хотя сегодня разделяется многими западными 
учеными. Выше, в гл. 1, приводилось мнение германских криминологов X. Хесса и С.
 Шеерера о том, что преступность – мыслительная конструкция, она почти 
полностью конструируется контролирующими институтами, которые устанавливают 
нормы и приписывают поступкам определенные значения. Преступность – социальный 
и языковый конструкт.
   * BergerP., Luckmann T. The Social Construction of Reality. NY: Doubleday, 
1966. 
   ** Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995. С. 
11.
  
  Поскольку основным побудителем всех человеческих действий являются 
потребности, точнее – неудовлетворенные потребности, нужда, постольку основными 
вопросами криминологии будут:
  1. Какие потребности существуют у современных людей?
  2. Какие легальные возможности удовлетворения потребностей предоставляет 
современное общество современным людям?
  3. Какие средства и способы удовлетворения потребностей признаются 
современным государством недопустимыми, в том числе – преступными, и почему?
  Как заметил в 1983 г. В. Коган, «преступление, независимо от его вида, 
образуется соединением побуждения, которое само по себе непреступно, с 
операцией, которая сама по себе непреступна, если такое соединение причиняет 
вред либо создает угрозу объектам, поставленным в связи с их социальной 
ценностью под уголовно-правовую охрану, и при этом запрещено уголовным правом»*.

   * Коган В. М. Социальный механизм уголовно-правового воздействия. М., 1983. 
С. 89.
  
  Сказанное не означает, что социальное конструирование вообще и преступности в 
частности совершенно произвольно. Общество «конструирует» свои элементы на 
основе некоторых онтологических, бытийных реалий. Так, реальностью является то, 
что некоторые виды человеческой жизнедеятельности причиняют определенный вред, 
наносят ущерб, а потому негативно воспринимаются и оцениваются другими людьми, 
обществом, государством. Но реально и другое: некоторые виды 
криминализированных (признаваемых преступными в силу уголовного закона) деяний 
не причиняют вреда другим, а потому криминализированы без достаточных 
онтологических оснований. Это, в частности, так называемые «преступления без 
жертв», к числу которых автор этого термина Э. Шур относит потребление 
наркотиков, добровольный гомосексуализм, занятие проституцией, производство 
врачом аборта*.
   * Schur E. Crimes Without Victims. Englewood Cliffs, 1965. См. также: 
Криминология / Под ред. Дж. Шели. СПб., 2003. С. 287-318.
  
  Канадский криминолог J. Hagan рассматривает девиации и преступления как 
«континуум (протяженность) вариаций» («continuous variable»). Он попытался 
проранжировать степень воспринимаемой населением опасности, тяжести различных 
видов «отклонений» и получил шкалу от «прогулов 16-летних школьников» (0,2 
балла) и «бродяжничества» (0,3 балла) до «изнасилования» (52,8 балла) и 
«закладывания бомбы в общественное здание, в результате взрыва которой погибло 
20 человек» (72,1 балла)*. Сколько баллов «достаточно», чтобы признать 
отклонение преступлением?.. О континуальном характере поведения людей – от 
позитивного через нейтральное к негативному, включая преступное, говорится и в 
других современных трудах по криминологии**. Нет природных, естественных границ,
 отделяющих преступное поведение от непреступного. Эти границы устанавливаются 
законодателем, а потому они искусственны, относительны, конвенциональны.
   * Надап J. Modern Criminology: Crime, Criminal Behavior and Its Control. NY: 
McGraw Hill, 1985.
   ** См., например: Ellis L, Walsh A. Criminology. A Global Perspective. Allyn 
and Bacon, 2000. P. 4, 15-17.
  
  О том, что законодатель грешит расширительным толкованием вреда, 
заслуживающего криминализации, свидетельствует тот факт, что, согласно букве 
уголовного закона большинства современных государств, включая Россию, 100% 
взрослого населения оказываются уголовными преступниками. Кто, например, в 
России ни разу не оскорбил кого-либо – ст. 130 УК РФ, или не ударил кого-либо, 
причинив физическую боль – ст. 116 УК РФ, или не уклонился от уплаты налога – 
ст. 198 УК РФ и т. п.? Но и в других странах ситуация не лучше. Так, по 
результатам нескольких опросов населения в США, от 91% до 100% респондентов 
подтвердили, что им приходилось совершать то, что уголовный закон признает 
преступлением (данные Уоллерстайна и Уайля, Мартина и Фицпатрика, Портфель-да, 
и др.).
  Постмодернизм в криминологии не без основания рассматривает преступность как 
порождение власти в целях ограничения иных, не принадлежащих власти, индивидов 
в их стремлении преодолеть социальное неравенство, вести себя иначе, чем 
предписывает власть.
  Ясно, что правовые (в том числе – уголовно-правовые) нормы и их реализация 
(что не всегда одно и то же) непосредственно зависят от политического режима*.
   * Подробнее см.: Гилинский Я. Девиантность, социальный контроль и 
политический режим // Политический режим и преступность. СПб., 2001. С. 39-65.
  
  Объективная сложность логического определения преступности и состоит, 
очевидно, в том, что она «конструируется» по двум разным основаниям, лежащим в 
разных плоскостях: реальный (онтологический, объективный) вред и «указание о 
том в законе», кримина-лизированность, которая всегда является результатом 
субъективной воли законодателя. На это обстоятельство обратил внимание В. Е. 
Жеребкин еще в 1976 г. Он заметил, что одни признаки понятия «преступление» 
являются материальными, субстанциальными (общественная опасность или более 
корректно – вред), тогда как другие – формальны, несубстанциальны 
(противоправность, указание в уголовном законе). Сам В. Е. Жеребкин так 
определяет эти два признака: «Материальный признак – это такой признак, который 
присущ предмету как таковому, является субстанциальным, имманентным его 
свойством. Это признак объективный, существующий независимо от субъекта 
познания (законодателя) и до него.
  Формальный признак – это признак не субстанциальный, он не принадлежит 
предмету действительности, не является его имманентным свойством. Этим 
признаком реальный предмет наделяется субъектом познания (законодателем)»*. 
Однако отечественные криминологи, кажется, прошли мимо этих рассуждений.
   * Жеребкин В. Е. Логический анализ понятий права. Киев, 1976. С. 37. 
  
  Исходя из представлений о преступности как частном случае девиантности, дадим 
следующее определение: преступность – это относительно распространенное 
(массовое), статистически устойчивое социальное явление, разновидность (одна из 
форм) девиантности, определяемая законодателем в уголовном законе*.
   * Гилинский Я., Афанасьев В. Социология девиантного (отклоняющегося) 
поведения. С. 75; Девиантность и социальный контроль в России (XIX – XX вв.): 
Тенденции и социологической осмысление. С. 79.
  
  Аналогичное определение преступления было предложено Дж. Хаганом – это «вид 
девиаций, который состоит в таких отклонениях от социальных норм, которые 
запрещены уголовным законом»*. Разумеется, наше определение тоже «хромает», 
носит рабочий характер и не претендует на «правильность».
   * Hagan J. Modern Criminology: Crime, Criminal Behavior and its Control. NY: 
McGraw-Hill.1985. P. 49.
  
  Преступность как социальный феномен характеризуется рядом свойств:
  – массовостью, распространенностью;
  – относительной статистической устойчивостью; изменения носят «плавный» и 
закономерный характер;
  – исторической изменчивостью – при этом речь идет не только и не столько о 
зависимости конструкта «преступность» от воли законодателя, сколько о 
закономерных изменениях структуры преступности, ее качественных особенностей 
(например, групповая преступность была всегда, организованная – продукт XX в., 
заказные убийства были всегда, появление профессии киллера – одно из 
«новшеств»);
  – иррегулярностью – отдельные преступления, как элементы статистической 
совокупности, совершаются независимо друг от друга.
  Релятивность, конвенциональность, историческая изменчивость, массовость, 
статистическая устойчивость – все эти свойства преступности заставляют думать о 
преступности как о культурном феномене, как об элементе культуры.
  Имеется множество определений культуры. Нам представляется наиболее общим и 
отвечающим своему предмету понимание культуры как способа человеческого 
существования, способа человеческой деятельности*. Культура включает также 
объективированные результаты этой деятельности. Культура служит наиболее общим 
внебиологическим механизмом накопления (аккумуляции), хранения и передачи 
(трансляции) информации, выполняя тем самым функцию социального наследования.
   * См., например: Черный ворон (песни дворов и улиц). СПб., 1996.
  
  Для нашей темы важно, что при таком, не аксиологическом (ценностном), 
понимании культура включает не только «позитивные», одобряемые способы 
деятельности, но и «негативные», порицаемые, не только «образцы культуры» со 
знаком «+», но и со знаком «-». В культуру входят не только способы 
технического, научного, художественного творчества, но и способы взлома 
квартиры (с помощью «фомки» или «слоника» или путем отжима ригеля), не только 
нормы христианской (вообще религиозной или же светской) морали, но и нормы 
воровской культуры (субкультуры), не только лучшие образцы мирового зодчества, 
но и надписи на заборах...
  Каждое общество имеет ту преступность (виды преступлений, их качественное 
своеобразие), «которую оно заслуживает», а корректнее – которая соответствует 
культуре данного общества, является ее элементом. В современных странах 
Западной Европы вряд ли кто из психически нормальных людей воспользуется таким 
способом убийства, как колдовство, или таким способом причинения вреда здоровью,
 как «сглаз». Компьютерные преступления возможны только в обществах 
соответствующей «информационной» культуры. В российскую культуру традиционно 
интегрирована культура «блатная», тюремная (начиная от знаменитых 
«Гоп-со-смыком» и «Мурки» и кончая творчеством С. Есенина, В. Высоцкого, А. 
Галича и др.)*. Культура «подсказывает» образцы поведения, образцы разрешения 
конфликтов, жизненных коллизий (перестать встречаться, «выяснить отношения», 
вызвать на дуэль, покончить жизнь самоубийством, напиться, украсть, поменять 
место работы и др.). Культурно обусловлены не только характер и способы 
совершения преступлений, но и применяемые обществом меры социального контроля, 
включая наказание. К этому мы вернемся в ч IV книги.
   * Маркарян Э. С. Очерки теории культуры. Ереван, 1969. С.66; Он же. Теория 
культуры и современная наука (логико-методологический анализ). М., 1983. 
  
§ 2. Основные характеристики (показатели) преступности
  
  Любое изучение и описание преступности или ее отдельных видов, равно как 
любых иных проявлений девиантности, требует количественных показателей. 
Измерение преступности – одна из главных исследовательских задач зарубежной 
криминологии*. Проблемность этой задачи объясняется рядом факторов.
   * Barkan S. Criminology: A Sociological Understanding. New Jersey: Pentice 
Hall, Upper Saddle River, 1997. P. 51-83; Brown S., Esbensen F.-A., Geis G. 
(1998) Ibid. P. 79-124; De Keseredy W., Schwartz M. (1996) Ibid. P. 109-150; 
Lanier M., Henry S. (1998) Ibid. P. 36-62; Muncie J., McLaughlin E. (1996) Ibid.
 P. 19-41; Sheley J. (Ed.)Criminology: A Contemporary Handbook. Third Edition. 
Wadsworth, Thomson Learning, 2000. P. 56-83; Tierney J. Criminology: Theory and 
Context. Prentice Hall, Harvester Wheatsheaf, 1996. P. 24-43.
  
  1. Как мы заметили выше, уголовное законодательство большинства современных 
государств сконструировано таким образом, что практически все или почти все 
взрослые граждане в течение жизни совершают преступления, да и не единожды (все 
граждане – преступники-рецидивисты...). Этот феномен можно обозначить как 
избыточность уголовного закона. Понятно, что регистрируется лишь незначительная 
часть всех совершаемых «преступлений» (привычный образ – «надводная часть 
айсберга»). Незарегистрированное большинство преступлений носит название 
латентной преступности и о ней речь пойдет ниже. Ясно, что выявление и оценка 
масштабов латентной преступности – задача не из легких.
  2. Иногда утверждают, что зарегистрированная (учтенная) преступность 
«представительна» для всей совокупности. И в зарегистрированной преступности 
отражается целое как в капле воды. Но насколько мы можем доверять 
представительности (репрезентативности) учтенной преступности? Ведь что и как 
регистрируется зависит от активности населения (насколько оно, включая жертв 
преступлений, сообщает в органы, регистрирующие преступления, о таковых), от 
активности полиции (насколько она полно и точно регистрирует все факты 
преступлений, ставших ей известными), от государственной политики (что именно, 
с точки зрения властей, является главным объектом «борьбы с преступностью»), от 
характера преступлений (всегда ли населению и полиции становятся известны факты 
мошенничества, экологических преступлений, фальсификации товаров и услуг?). Во 
всем мире хорошо известна селективность (избирательность) полиции и уголовной 
юстиции при выявлении, регистрации и раскрытии преступлений: наиболее полно 
учитываются так называемые «street crimes» (уличные или «общеуголовные» 
преступления) и «не замечается» преступность «респектабельная», «элитарная», 
«беловоротничковая» (white-collar crime)*. По образному выражению A. Liazos, 
«борьба» ведется преимущественно с «nuts, sluts and perverts» (с пьяницами, 
опустившимися, извращенцами)**. И тогда пойманные полицией и осужденные судом 
«nuts, sluts and perverts» – лишь «козлы отпущения», призванные демонстрировать 
успехи борьбы с преступностью.
   * Coleman J. The Criminal Elite: The Sociology of White Collar Crime. NY: St.
 Martin's Press, 1985; PodgorE. White Collar Crime in a Nutshell. St. Paul 
(Minn.): West Publishing Co, 1993.
   ** Liazos A. The Poverty of the Sociology of Deviance: nuts, sluts and 
perverts // Social Problems 1972. 20. P. 102-120.
  
  3. Уголовное законодательство различных стран и в разное время признает 
преступными существенно различные деяния. Как сравнивать, сопоставлять при этом 
криминальную ситуацию и ее динамику?
  В современных развитых странах существует несколько взаимодополняющих систем 
учета совершаемых преступлений.
  Прежде всего, это официальная полицейская (прокурорская, судебная) статистика.
 Используемая во всех странах, она формируется по разным критериям; по числу 
арестов подозреваемых, по числу возбужденных уголовных дел, по числу 
зарегистрированных преступлений (последний вариант принят и в современной 
России). Иногда за основу берутся не все зарегистрированные преступления, а 
наиболее опасные или распространенные. Так, в США публикуются сведения ФБР об 
«индексной преступности» (Uniform Crime Reports – UCR), в состав которой входят 
убийства, изнасилования, разбойные нападения, грабежи, берглэри (burglary – 
вторжение в чужое жилище с преступными намерениями), кражи (на сумму свыше $50),
 кражи автотранспортных средств. Достаточно полные сведения о преступности (в 
целом и по видам, по федеральным землям, по городам с населением свыше 100 
тысяч жителей, о лицах, совершивших преступления, о жертвах и многое другое) 
публикуются в ФРГ*. Впрочем, и во многих других западноевропейских странах 
сведения о преступности публикуются полно, открыто и наглядно (цветные графики, 
диаграммы и т. п.)**. Сравнительные статистические данные по десяткам стран 
имеются в отчетах ООН***.
   * См., например: Polizeiliche Kriminalstatistik Bundesrepublik Deutschland. 
Berichtsjahr 2001. Bundeskriminalamt Wiesbaden, 2002.
   ** См., например: The 2000 British Crime Survey // Home Office Statistical 
Bulletin. London, 2000. 18/00.
   *** См., например: Newman G. (Ed.) Global Report on Crime and Justice. NY: 
Oxford University Press, 1999.
  
  В СССР вся уголовная статистика была засекречена. Первые, крайне убогие 
сведения начали публиковаться с 1987 г. в ежегодных статистических сборниках 
«СССР в цифрах». Первый относительно полный статистический сборник 
«Преступность и правонарушения в СССР» вышел в 1990 г. и содержал наиболее 
общие сведения с 1961 г., а по отдельным преступлениям с 1980 г.*. По понятным 
причинам общесоюзные сборники прекратили свое существование уже в 1991 г., но с 
1992 г. стали публиковаться российские ежегодные статистические сборники 
«Преступность и правонарушения»**. Если выпуски до 1992 г. включительно 
поступали в открытую продажу, то уже с 1993 г. их приходится «доставать». То же 
самое относится к кратким ежемесячным и ежегодным справочникам МВД РФ 
«Состояние преступности в России». Есть и другие источники статистической 
информации, в частности, публикуемые в изданиях Криминологической ассоциации 
(Москва), в трудах отечественных криминологов, но эти данные носят вторичный, 
производный характер.
   * Преступность и правонарушения в СССР. 1989. М., 1990.
   ** См., например: Преступность и правонарушения 2001. Статистический сборник.
 М., 2002.
  
  Поскольку официальные полицейские статистические данные заведомо страдают 
существенной неполнотой, они дополняются проводимыми во многих странах 
виктимологическими опросами населения (victimology survey). Суть последних – 
анонимный репрезентативный (представительный) опрос жителей о том, были ли они 
лично или члены их семьи жертвами преступлений за определенный предшествующий 
опросу промежуток времени (за год, полугодие, квартал) и если – да, то каких 
именно. В США результаты такого рода опросов (National Crime Victimization 
Survey – NCVS) образуют второй важнейший источник сведений о преступности, 
наряду со статистикой ФБР, а сравнения данных UCR и NCVS – предмет 
криминологических исследований*.
   * Например: SheleyJ. Criminology. Wadsworth, 2000. P. 60-79.
  
  К сожалению, в России никогда не проводились национальные (федеральные) 
виктимологические опросы, а региональные – лишь в незначительном количестве 
регионов и нерегулярно. И, пожалуй, самое главное – если региональные 
виктимологические опросы и проводятся, то по различным методикам, а потому их 
результаты не сопоставимы. Мы можем сослаться лишь на относительно 
систематические виктимологические опросы населения Санкт-Петербурга, проводимые 
с нашим участием начиная с 1989 г., причем с 1999 г. по единым методикам, 
принятым в США*.
   * Результаты частично опубликованы в кн.: Afanasyev V., Gilinskij Y., 
Golbert V. Social Changes and Crime in St. Petersburg. In: Ewald U. (Ed.) 
Social Transformation and Crime in Metropolises of Former Eastern Bloc 
Countries. Bonn: Forum Verlag Godesberg. 1997. P. 162-181; Сравнительное 
социологическое исследование «Население и милиция в большом городе». СПб., 1999.
; Сравнительное социологическое исследование «Население и милиция в большом 
городе» (Отчет – 2) СПб., 2000; Сравнительное социологическое исследование « 
Население и милиция в большом городе» (Отчет – 3). СПб., 2001; Сравнительное 
социологическое исследование «Население и милиция в большом городе» (Отчет – 4).
 СПб., 2002 .
  
  Третьим способом измерения масштабов преступности является метод самоотчета 
(Self-Report Survey). Он заключается в анонимном анкетном репрезентативном 
опросе населения с целью выяснить: совершал ли опрашиваемый (респондент) 
какие-либо уголовно-наказуемые деяния за определенный прошедший период времени. 
Достаточно распространенный за рубежом, этот метод почти не применяется в 
России (нам известен лишь один такой опрос, проведенный с нашим участием в 
Санкт-Петербурге в середине 90-х гг.).
  Существуют и иные национальные или региональные исследования, направленные на 
решение частных задач (определение уровня насильственных преступлений в регионе,
 степени латентности тех или иных преступлений и т. п.). Так, в США хорошо 
известны национальные исследования молодежи (National Survey of Youth), 
позволяющие уточнить состояние молодежной преступности.
  Какие же основные показатели характеризуют ситуацию с преступностью (по этим 
же показателям можно «считать» и описывать все иные виды девиантности)?
  1. Объем преступности – абсолютное количество преступлений, 
зарегистрированных на определенной территории за определенный период времени. 
Например, объем зарегистрированной преступности в России в 2000 г. составил 2 
952 367 преступлений, а в Санкт-Петербурге – 97 704 преступлений.
  2. Уровень преступности – количество преступлений, зарегистрированных на 
определенной территории за определенный период времени, в расчете на какое-либо 
количество жителей этой же территории (обычно – в расчете на 100 тыс. человек, 
хотя возможен расчет и на 10 тыс., и на 1000 человек). Нередко уровень 
преступности рассчитывается на 100 тыс. жителей, достигших возраста наступления 
уголовной ответственности (в России – 14 лет).
  Уровень преступности на 100 тыс. человек населения выражается коэффициентом, 
который рассчитывается по формуле:


где К – коэффициент преступности;
   n – количество зарегистрированных на определенной территории за определенное 
время преступлений; 
   N – численность населения (или численность населения в возрасте старше 14 
лет) на этой же территории.
  
  Например, мы уже знаем, что объем преступности в России в 2000 г. составил 2 
952 367, а в Санкт-Петербурге – 97 704. В этом же году население России 
составило 145 185 тыс. человек, из них в возрасте старше 14 лет – 121 495 тыс. 
человек, в Санкт-Петербурге – 4661 тыс. человек, из них в возрасте старше 14 
лет – 3981 тыс. человек*. Тогда коэффициенты преступности (К) в 2000 г. 
составят:
  в России на 100 тыс. человек всего населения:
  2 952 367 x 100 000 : 145 185 000 = 2033,5;
  в России на 100 тыс. жителей в возрасте с 14 лет:
  2 952 367 х 100 000 : 121 495 000 = 2430,0;
  в Санкт-Петербурге на 100 тыс. человек населения)
  97 704 x 100 000 : 4 665 000 = 2094,4;
  в Санкт-Петербурге на 100 тыс. жителей в возрасте с 14 лет:
  97 704 х 100 000 : 3 981 000 = 2454,2.
   * Источники: Население России 2000: Восьмой ежегодный демографический доклад 
/ Под ред. А. Г. Вишневского. М., 2000. С. 39; Основные показатели 
демографических процессов в Санкт-Петербурге и Ленинградской области. СПб.. 
2000. С. 14. 
  
  Коэффициент преступности (как показатель ее уровня) позволяет сравнивать 
состояние преступности в различных странах и регионах.
  3. Структура преступности – внутренний состав преступности по видам 
преступлений (в 2001 г. краж в России было зарегистрировано 42,9% от всех 
преступлений, разбоев и грабежей – 6,5%; фактов хулиганства – 4,5%: тяжких 
преступлений против личности – 3,3%; присвоений или растрат – 0,8%; 
взяточничества – 0,1%; иных преступлений – 41,9%), или по 
социально-демографическому составу лиц, совершивших преступления (в 2001 г. в 
России женская преступность составила 17,0%, мужская – 83,0%; преступность 
несовершеннолетних – 10,5%, молодых в возрасте от 18 до 29 лет – 43,4%, 
взрослая преступность – 46,1%; преступность рабочих – 25,9%, служащих – 3,7%, 
работников сельского хозяйства – 1,5%, учащихся и студентов – 6,9%, лиц без 
постоянного источника доходов – 55,1%*), или по иному основанию.
   * Преступность и правонарушения 2001. М., 2002. С. 19.
  
  Доля каждого структурного элемента преступности исчисляется в процентах и 
обычно называется удельным весом (так, в наших примерах удельный вес краж был 
42,9%, удельный вес женской преступности – 17,0%).
  4. Динамика преступности – изменение вышеназванных показателей (объема, 
уровня, структуры) во времени. Например, динамика уровня преступности (на 100 
тыс. человек населения) в России с 1994 по 2001 г.: 1994 – 1778,9; 1995 – 1862,
7; 1996 – 1778,4; 1997 – 1629,3, 1998 – 1759,5; 1999 – 2051,4; 2000 – 2028,3; 
2001 – 2045,6; 2002 – 1760, 5*.
   * Некоторое расхождение данных за 2000 г. объясняется различными базами 
демографических данных.
  
  5. Иные показатели. Помимо четырех вышеназванных основных показателей в 
криминологии применяются многочисленные другие количественные характеристики 
преступности, отдельных видов преступлений, лиц, совершивших преступления: 
индекс судимости (число лиц, осужденных к уголовным наказаниям по вступившим в 
законную силу приговорам, на определенной территории за определенный промежуток 
времени в расчете на 100 тыс. жителей); индекс латентности преступности 
(отношение незарегистрированного объема преступности к зарегистрированной ее 
части); коэффициент криминальной активности (отношение определенной 
социально-демографической группы населения в числе лиц, совершивших 
преступления, к доле это же группы в населении); уровень раскрываемости 
преступлений (отношение раскрытых преступлений к зарегистрированным); уровень 
виктимности (отношение доли определенной социально-демографической группы 
населения в числе жертв преступлений к доле этой группы в населении) и другие, 
а также интегративные показатели, учитывающие одновременно количество 
преступлений, их тяжесть и другие характеристики*.
   * Подробнее см.: Забрянский Г. И. Криминологические проблемы села. Ростов 
н/Д, 1990. С. 58-74; Коган В. М. Социальные свойства преступности. М., 1977. С. 
37-44; Криминология: Учебное пособие М., 1997. С. 23-26, 47-99; Максимов С. В. 
Краткий криминологический словарь. М., 1995.
  
  5. Наконец еще одно понятие, характеризующее преступность. Это – ее состояние.
 Обычно под состоянием преступности понимается ее обобщенная характеристика, 
включающая объем, уровень, структуру, динамику, латентность, причиненный ущерб 
и т. п., то есть общая характеристика криминальной ситуации на определенной 
территории в определенное время, место, а также значение преступности в числе 
социальных проблем. Однако в отечественной криминологической литературе прошлых 
лет под состоянием преступности нередко понималось то, что сегодня чаще 
называется объемом.
  
§ 3. Латентная преступность
  
  Под латентной преступностью (от англ. dark number, нем. dunkel Ziffer – 
«темное число») понимается ее незарегистрированная часть. Рассмотрим эту 
проблему подробнее.
  В связи с распространенной избыточностью уголовно-правового закона, а также с 
учетом реальных возможностей полиции и уголовной юстиции подавляющее 
большинство деяний, формально подпадающих под действие уголовного закона, 
остаются неучтенными, незарегистрированными. Более того, известно, что из числа 
зарегистрированных раскрывается не более половины, из которых доходят до суда 
еще меньше, а осуждается меньшее число лиц, нежели предстает перед судом. Это – 
так называемая «воронка» уголовной юстиции, которая не может «переварить» даже 
все зарегистрированные преступления (так, например, в 2001 г. в России было 
рассмотрено 3 463 304 заявлений о совершенных преступлениях, зарегистрировано 2 
968 255 преступлений, выявлено 1 644 242 лица, совершивших преступления, 
осуждены по приговорам, вступившим в законную силу, 1 244 211 человек).
  Различают три основных вида причин латентности преступлений.
  Естественная латентность, когда органам, регистрирующим преступления, не 
известно о них.
  Чаще всего это бывает потому, что потерпевшие от преступлений не сообщают о 
них. Так, по результатам нашего опроса населения Санкт-Петербурга, в 2001 г. не 
обратились в милицию свыше 73% жертв преступлений. Причины отказа от обращения: 
«милиция ничего не стала бы делать» и «бессилие милиции» – свыше 23% (от числа 
не обратившихся), отсутствие или незначительность ущерба – 10%, отсутствие 
доказательств и неизвестность подозреваемого – 18%, иные причины – свыше 48%. 
Нередко потерпевшие не знают, о том, что они стали жертвами преступления (при 
экологических преступлениях, в результате фальсификации продуктов питания и др.
).
  Искусственная латентность – когда правоохранительным органам стало известно о 
факте преступления, но они его не регистрируют.
  Искусственная латентность приобретает массовый характер в тоталитарных и 
авторитарных государствах. Причина – стремление скрыть от населения истинные 
масштабы преступности, борьба за «честь мундира», желание «выслужиться» (чем 
«меньше» преступлений, тем «лучше» работает полиция, милиция), а то и 
выполнение прямого приказа «сверху». Так, очень высокой искусственная 
латентность была в СССР до 1983 г. В 1983 г. одним из поводов для снятия Н. 
Щелокова с поста министра внутренних дел послужили «вскрытые» Генеральной 
прокуратурой (как будто об этом раньше не было известно!) массовые случаи 
сокрытия преступлений от регистрации. Навели «порядок», поснимали с постов ряд 
ответственных работников МВД, преступность в 1983 г. «выросла» в результате 
регистрации ранее сокрытых преступлений на 21,8%, по сравнению с 1982 г. (это – 
огромный прирост преступности, до 1983 г. максимальный годовой прирост в 1966 г.
 составлял 18,1%, средние же колебания преступности были ± 5%). С начала 90-х 
гг. по 1994 г. искусственная латентность в России находилась на «приемлемом» 
уровне. Затем вновь начался ее рост. Об этом свидетельствуют несколько 
обстоятельств.
  Во-первых, уровень раскрываемости преступлений. Средний для европейских стран 
уровень раскрываемости 40-46% (1988 г.: во Франции – 40,3%, в Великобритании – 
32,0%, в ФРГ – 45,8%; 2000 г.: в Дании – 19%, в Финляндии – 58%, в Норвегии – 
30%, в Швеции – 19%). Уровень раскрываемости в СССР свыше 90-95% (1980 г. – 95,
4%, 1982 г. – 95,9%, 1984 г. – 90,2%) был заведомо нереален, «липовый». Впервые 
правдоподобный показатель 46,9% достигнут в России в 1992 г., что 
свидетельствовало об относительно достоверной регистрации преступлений. «Рост» 
раскрываемости, начавшийся в 1993 г. (50,6%), до 75,6% в 2000 г. мог быть 
достигнут только за счет массового сокрытия от регистрации «глухарей», 
«неочевидных», заведомо неперспективных для раскрытия преступлений. Правда, 
после соответствующего признания министра внутренних дел Б. Грызлова уровень 
раскрываемости к 2002 г. несколько понизился, однако о существенном изменении 
ситуации с искусственной латентностью говорить пока не приходится.
  Во-вторых, как показывают результаты виктимологических исследований в 
Санкт-Петербурге, при «сокращении» статистических показателей преступности в 
1994-1997 гг. количество жертв преступлений в городе не сокращается, а 
возрастает (в 1991 г. – 12% опрошенных, в 1994 г. – 26%, в 1998 г. – 26%, в 
1999 г. – около 27%).
  В-третьих, по мировым данным, умышленные убийства как преступления с 
относительно низкой латентностью и относительно стабильной динамикой, являются 
важнейшими индикаторами криминальной ситуации, репрезентируя (представляя) 
состояние преступности в целом. Например, удельный вес (доля в %) умышленных 
убийств в структуре преступности в течение многих лет составлял: в Дании, 
Норвегии, Швеции 0,01-0,03%, в Канаде, Финляндии, Франции, ФРГ 0,06-0,07%, в 
Венгрии, Италии, США, Японии 0,12-0,23% и т. д. В России в течение 1985-1992 гг.
 умышленные убийства составляли 0,70-0,85% и лишь в 1993 г. этот показатель 
вырос до 1,04%, а в 1994 г. – до 1,2%, т. е. в 1,6 раза (в последующие годы 
удельный вес убийств также выше 1%). Отмеченные «отклонения» могут быть 
объяснены как результат значительного уве-личения латентной массы преступлении*.

   * Подробнее см.: Гаврилов Б. Я. Способна ли российская статистика о 
преступности стать реальной? // Государство и право, 2001. № 1. С. 47-62; 
Лунеев В. В. Преступность XX века. Мировой криминологический анализ. С. 125-141.

  
  Пограничная латентность – следствие юридической ошибки, заблуждения. 
Правоохранительным органам известно о событии, но оно ошибочно воспринимается 
как непреступное. Например, в результате ошибочного заключения пожарной 
инспекции факт пожара расценивается как самовозгорание, а в действительности 
имел место поджог. Или хорошо замаскированное убийство воспринимается как 
самоубийство или несчастный случай.
  Латентность существует во всех странах, но ее масштабы и соотношение видов 
существенно зависят от профессионализма и добросовестности работы полиции, а 
также от уголовной политики государства.
  Существует много способов и методик определения уровня латентности различных 
видов преступности*. Выше уже назывались виктимологические опросы и 
«самоотчеты». Нередко используется метод экспертных оценок, когда специалисты в 
той или иной области на основе профессиональных знаний отвечают на вопрос о 
предполагаемом уровне латентности определенного вида преступлений. Возможно 
уточнение латентной преступности в результате специальных экономических, 
бухгалтерских, технологических исследований. Так, изучая расход электроэнергии, 
сырья, промышленных вод на предприятии и сравнивая эти данные с выпущенной 
продукцией, можно определить размер хищений готовой продукции.
   * Подробнее см.: Горяинов К. К. Латентная преступность в России: опыт 
теоретического и прикладного исследования М., 1994; Шнайдер Г. Й. Криминология. 
С. 124 – 146.
  
  Проблема латентной преступности тесно связана с задачей определения реального 
состояния преступности в стране, регионе.
  
§ 4. Состояние преступности в современном мире
  
Основные мировые тенденции преступности
  
  Начиная обзор состояния преступности и основных тенденций ее изменений, 
необходимо еще раз напомнить, что мы можем судить только о зарегистрированной 
ее части, а потому любые наши суждения будут носить относительный, 
ориентировочный характер. С другой стороны, нельзя совсем пренебречь имеющимися 
данными уголовной статистики и, по возможности, результатами исследований, ибо 
они составляют необходимую эмпирическую базу для теоретических рассуждений.
  Криминологический анализ мировых и отечественных тенденций преступности 
достаточно полно отражен в работах В. В. Лунеева – в серии статей и монографии*.
 Поэтому мы можем ограничиться лишь самыми общими сведениями и комментариями.
   * Лунеев В. В. Преступность XX века: Мировой криминологический анализ. М., 
1997.
  
  Как отмечает в своей монографии В. В. Лунеев, основной мировой тенденцией с 
середины XX столетия является абсолютный и относительный (в расчете на 100 тыс. 
жителей) рост регистрируемой преступности. Этот вывод основывается, прежде 
всего, на анализе четырех обзоров ООН, обобщенных в виде таблицы, которую мы и 
воспроизводим (табл. 7.1).
   Таблица 7.1
Усредненные и оценочные данные о преступности в мире

Номера обзоров ООН и годы
Число стран, приславших ответы
Уровень преступности (на 100 тыс. человек населения)


Развитые страны
Развивающиеся страны
Всего
Первый, 1975
64
4200
800
1600
Второй, 1980
70
5200
1000
3200
Третий, 1985
95
6800

4100
Четвертый, 1990
100
8000

5500
Прогноз, 1995

Свыше 8000
Свыше 1500
Свыше 7000
  
  Итак, наблюдается устойчивый рост зарегистрированной преступности при 
значительно более высоком уровне преступности в развитых странах по сравнению с 
развивающимися. Но что это – реальный рост криминальности или же результат 
повышения активности полиции и нетерпимости населения к преступности?... Кроме 
того, во многих европейских странах с середины 90-х гг. прошлого столетия 
наметилось сокращение показателей преступности. Так, если с 1989 по 1999 г. 
преступность по странам – членам Европейского союза выросла на 6%, то за 
1995-1999 гг. она снизилась на 1%, а за 1991-2001 гг. – на 0,1%*. «Переломными» 
явились для Австрии 1994/95 гг., Англии 1992/93 гг., Германии – 1993/94 гг., 
Дании – 1997/98 гг., Канады – 1992/93 гг., Нидерландов – 1993/94 гг., США – 
1991/92 гг., Франции – 1994/95 гг.** Правда, в некоторых странах рост 
преступности продолжался до начала XXI в. (в Австралии, Бельгии, Норвегии).
   * Barclay G., Tavares С., Siddique A. International comparisons of criminal 
statistics 1999 //Home Office Statistical Bulletin, 2001. Issue 6/01. P. 7; 
Barclay G., Tavares С et all. International Comparisons of Criminal Justice 
Statistics 2001 // Home Office Statistical Bulletin, 2003. Issue 12/03. P. 3
   ** Некоторый рост регистрировался в 2001-2002 гг. (Du Clos I. Recent Trends 
of Crime in Paris Roma, ISTAT, 2003).
  
  Другая тенденция, отмеченная В. В. Лунеевым – «гуманизация» преступности: 
сокращение доли насильственных преступлений в общем ее объеме.
  Рассмотрим в качестве примера динамику преступности в ряде стран, основываясь 
на данных официальной статистики.
  В ФРГ уровень общей преступности (на 100 тыс. человек населения) составлял: 
1955 г. – 3018, 1960 г. – 3660, 1965 г. – 3031, 1970 г. – 3924, 1975 г. – 4721, 
1980 г. – 6198, 1985 г. – 6909, 1990 г. – 7108. 1992 г. – 7921, 1993 г. – 8337, 
1994 г. – 8038, 1995 г. – 8179^ 1996 г. – 8125, 1997 г. – 8031, 1998 г. – 7869, 
1999 г. – 7682, 2000 г. – 7625, 2001 г. – 7736*. Таким образом, с 1955 г. по 
1993 г. уровень преступности вырос почти в 2,8 раза. С 1993 г. уровень 
преступности стабилизировался с тенденцией к снижению. Уровень убийств и 
«смертельных повреждений» (Totsch-lag) в ФРГ также возрастал (хотя этот уровень 
ничтожен, по сравнению с Россией): 1953 г. -1,6, 1963 г. – 2,3, 1973 г. – 4,3, 
1983 г. – 4,4, 1985 г. – 4,6. С 1986 г. этот показатель несколько снизился 
(1988 г. – 4,1, 1990 г. – 3,8), но с 1991 г. вновь увеличивается до 5,2 в 1993 
г. с последующим постоянным снижением до 3,2 к 2001 г.**. Уровень убийств (без 
«смертельных повреждений») в среднем за 1999-2001 гг. в ФРГ составил 1,1***. 
Вообще в ФРГ фиксируется «всплеск» преступлений в 1993 г., а затем наблюдается 
их сокращение. Не есть ли это «эхо» социально-политических изменений, связанных 
с объединением двух Германий? В связи с этим интересно и другое: если общий 
уровень преступности и уровни отдельных видов преступлений на территории бывшей 
ГДР (Восточные или «новые» земли) к началу объединения был ниже, чем в ФРГ, то 
постепенно эти показатели по ряду преступлений догнали и перегнали «старые» 
земли (так, уровень убийств и «смертельных повреждений» в «старых» землях 
составлял в 1993 г. – 5,1, в 1996 г. – 4,2, тогда как в «новых» землях 
соответственно 5,6 и 4,7, уровень грабежей в эти же годы в «старых» землях 73 и 
81, в «новых» землях – 92 и 89 и т. п.). Среди городов с населением свыше 100 
тыс. жителей самые высокие показатели преступности в 2001 г. были в Гамбурге – 
18 569 (на 100 тыс. жителей) и Берлине – 16 920, самые низкие в Гладбахе – 4958.

   * Polizeiliche Kriminalstatistik (2001) Ibid. S. 26.
   ** Polizeiliche Kriminalstatistik. Ibid . S. 135-137. 
   *** Barclay G., Tavares С. at all. (2003). Ibid. P. 10.
  
  Для Германии, как и для многих других стран, характерен преимущественный рост 
преступности подростков и молодежи. Так, если коэффициент преступлений в 
расчете на 100 тыс. человек соответствующей возрастной группы для взрослого 
населения вырос за 1984-1997 гг. с 1700 до 2000, то для подростков за те же 
годы с 4200 до 7000, а для молодежи с 3600 до 7100*. В 1995 г. среди 
подозреваемых (всего 2 118 104 человека) было: женщин – 22%, подростков – 12%, 
молодежи (до 21 года) – 10%. Представители некоренных национальностей (не 
немцы) в 2001 г. составили 24,9% подозреваемых (в убийствах – 30,4%, в 
сексуальных посягательствах – 30,9%), что свидетельствует об относительно 
высокой криминальной активности мигрантов.
   * Polizeiliche Kriminalstatistik. Ibid. S. 98.
  
  В Германии, как и в ряде других развитых стран, большое внимание уделяется 
жертвам преступлений. Это находит отражение и в полноте статистических сведений 
о потерпевших. Так, в 2001 г. среди жертв завершенных убийств (всего 925 
человек) оказалось: мужчин – 55,0%, женщин – 45,0%, детей – 12,5%, подростков – 
2,7%, молодежи – 3,2%, лиц в возрасте 21-60 лет – 64,3%, от 60 лет и старше – 
17,2%. В числе жертв завершенных преступлений против половой неприкосновенности 
(12 985) были: мужчины – 8,1%, женщины – 91,9%, дети – 14,1%, подростки – 29,6%,
 молодежь – 13,1%, лица в возрасте 21-60 лет – 42,0%, 60 лет и старше – 1,2%.
  В Англии (с Уэльсом) наблюдается последовательный рост общей преступности с 
максимумом в 1993-1995 г. и последующим сокращением на 10% к 1999 г. В 
2000-2003 гг. продолжалось снижение показателя преступности*. При этом имеются 
некоторые различия между данными полицейской статистики (максимум в 1993 г.) и 
результатами исследований (British Crime Survey – BCS, максимум в 1995 г.)**. 
Удельный вес женщин среди всех виновных составил: в 1990 г. – 12,9%, 1992 г. – 
12,4%, 1994 г. – 12,6%, 1996 г. – 12,7%, 1998 г. – 13,9%, 1999 г. – 14,4%, т. е.
 наблюдается тенденция возрастания доли женщин. Наиболее высокий показатель 
женских преступлений за 1990-1999 гг. – кражи, включая кражи продуктов – 55-71 
тыс. ежегодно, наименьшие показатели – сексуальные преступления (0,1 тыс. в 
год), грабежи и разбои (0,3-0,6 тыс. ежегодно). Но кое в чем женщины лидируют: 
среди совершивших преступления, связанные с наркотиками, в возрастных группах 
21-24 года, 30-39 лет и 40-49 лет, доля женщин выше, чем мужчин***. Интересен 
этнический состав лиц, совершивших преступления (уровень на 1000 человек 
населения старше 10 лет): при среднем уровне в Англии и Уэльсе в 1998/99 г. – 
22, в 1999/2000 – 18 было соответственно белых – 20 и 16; черных – 118 и 81; 
азиатов – 42 и 26; иных (включая представителей не установленной расы) – 21 и 
15. Из 2003 убийств за 1997-2000 гг. были совершены белыми – 1584, черными – 
200, азиатами – 111, иными (включая представителей не установленной расы) – 
108****.
   * Kershaw et al. The 2001 British Crime Survey // Home Office Statistical 
Bulletin, 2001. N 18/01; Barclay G., Barclay F. Criminal Victimization in the 
United Kingdom. Roma, ISTAT, 2003.
   ** The 2000 British Crime Survey // Home Office Statistical Bulletin, 2000.
18/00. P. 11, 111, 63; Information on the Criminal Justice System in England 
and Wales. Digest 4, October 1999 P. 7, 12.
   *** Statistics on Women and the Criminal Justice System. Home Office, 2000. 
P. 6,7,30.
   **** Statistics on Race and the Criminal Justice System. Home Office, 2000. 
P.10, 1б!
  
  Приведем некоторые данные, опубликованные в 2003 г., по отдельным видам 
преступности в четырех Скандинавских странах (Дании, Норвегии, Финляндии, 
Швеции)*.
   * Falck S., von Hofer H., Storgaard A. (Eds.) Nordic Criminal Statistics 
1950-2000 Stockholm, 2003.
  
  Уровень общей преступности возрастал во всех Скандинавский странах: в Дании – 
с 2617 (на 100 000 жителей) в 1959 г. до 9322 в 1985 г., далее с 1986 по 1997 г.
 держался на уровне 10 015-10 539 с последующим снижением в 1998-2000 гг. до 
9291-9448; в Финляндии – с 1139 в 1955 г. до 7454 в 2000 г.; в Норвегии – с 959 
в 1957 г. до 6440 в 2000 г.; в Швеции – с 2307 в 1950 г. до 12 106 в 2000 г. 
Уровень убийств в Дании до 1978 г. не превышал 0,8. С 1979 по 1990 г. этот 
показатель колебался от 0,9 до 1,3. Максимальный уровень 1,7 был только в 1991 
и 1997 гг. В 1998-2000 гг. средний уровень убийств составил 1,0. В Финляндии 
минимальный уровень убийств – 1,2 был в 1970 г., максимальный – 3,4 – в 1950 г.,
 в остальные годы колебался без выраженной тенденции в пределах 1,8-3,1. В 
Норвегии уровень убийств один из самых низких в мире: от 0,1 до 1,5 (только в 
1989 г.). В Швеции – от 0,8 до 1,8 (только в 1986 г.). Уровень изнасилований в 
Дании колебался с 1960 по 1982 г. в пределах 3,4-8,6 (в 1978 г. – 9,5), с 1983 
по 1992 г. – с 8,3 до 10,8, с 1993 по 2000 г. – 7,3-9,6; в Финляндии – имел 
тенденцию к росту от 2-3 в 50-е гг. до 10-11 в 1999-2000 гг.; в Норвегии также 
наблюдается рост от 1,8-2,8 в 50-60-е гг. до 8,1-8,7 в 1997-2000 гг.; в Швеции 
этот показатель постепенно возрастал от 4-6 в 50-е гг. до 10-12 в 80-е гг. и 
достиг 15,8-22,8 с 1988 по 2000 г. Уровень грабежей в Дании был в пределах 2,
5-4,5 в 50-е гг., 3,5-7,0 в 60-е гг., 8-19 с 1970 по 1977 г., и далее рос с 23 
в 1978 г. до 59 в 2000 г. Аналогичная динамика наблюдается и в остальных 
скандинавских странах: в Финляндии с 4-5 в начале 50-х гг. до 40-50 с 90-х до 
2000 г.; в Норвегии с 2-4 в 50-60-е гг. до 20-38 с конца 80-х до 2000 г.; в 
Швеции с 3-6 в 50-е гг. до 60-90 в 90-е гг. и 101 в 2000 г. Во всех странах 
этого региона рос уровень нападений {assault), а также краж, но последний 
показатель начал снижаться в конце 90-х гг. (кроме Норвегии).
  В начале 90-х гг. все же наметилась тенденция сокращения уровня общей 
преступности и некоторых ее видов как в Скандинавии, так и в других 
западноевропейских странах: в Италии и Шотландии с 1991 г., в Греции и Швеции с 
1992 г., в Германии и Норвегии с 1993 г. При этом значительное снижение 
грабежей произошло в Шотландии с 1992 г., в Италии с 1991 г., краж – в Англии с 
1992 г. (хотя в целом уровень краж продолжает расти в Голландии, Германии, 
Финляндии). Уровень мошенничества сократился во всех Скандинавских странах 
(особенно в Финляндии – с 1786 в 1990 г. до 287 в 2000 г., и в Швеции – с 1263 
в 1990 г. до 581 в 2000 г.). Во всех западноевропейских странах, кроме Северной 
Ирландии сокращается (и без того низкий) уровень убийств. Растут и в 90-е годы 
разбойные нападения во Франции, Голландии, Германии, Скандинавии, Швейцарии*.
   * Joutsen M. Recent Trends in Crime in Western Europe // European Journal on 
Criminal Policy and Research. 1996, 5.1. P. 15-39.
  
  Япония – одна из самых благополучных в криминальном отношении стран. Тем не 
менее и в ней прослеживается тенденция некоторого роста преступности с 1976 г., 
хотя и очень невысокими темпами. Так, уровень общей преступности в Японии 
составлял в 1948 г. – 2000 (максимальный уровень за последние 50 лет), 1950 г. 
– 1756. 1960 г. – 1476, 1970 г. – 1234, 1975 г. – 1103, 1980 г. – 1160, 1985 г. 
– 1328, 1989 г. – 1358, 1991 г. – 1377, 1992 г. – 1400, 1995 г. – 1420. 
Количество убийств выросло с 1215 в 1991 г. до 1281 в 1995 г., грабежей и 
разбоев за то же время с 1848 до 2777*. По некоторым видам преступлений 
наблюдается снижение объема и уровня. Своеобразна и «гуманна» структура 
японской преступности (с 1995 г. всего зарегистрировано 2 435 983 
преступления): фальшивомонетничество и подделка денег – 0,4%, вымогательство – 
0,5%, преступления против личности – 0,7%, уничтожение (повреждение) 
собственности – 1,3%, мошенничество – 1,9%, растраты – 2,5%, ДТП 
(«профессиональная небрежность» – traffic professional negligence) – 26,8%, 
кражи – 64,5%, иные – 0,4%. Два последних вида преступлений составляют 91,3%. 
При этом значительная часть ДТП представляют собой по существу административные 
правонарушения, а не уголовные преступления. Обращает на себя внимание 
незначительный удельный вес преступлений против личности.
   * Summary of the White Paper on Crime. 1996. Research and Training Institute 
Ministry of Justice /Japan /, 1997. P. 43, 46.
  
  Если общий уровень преступности существенно зависит от уголовного закона 
(процессов криминализации / декриминализации), уровня латентности различных 
видов преступлений, активности полиции и т. п., то уровень смертности от 
убийств служит относительно надежным показателем реальной криминальной ситуации.
 Из данных, приведенных в табл. 7.2. явствует, что в большинстве стран уровень 
смертей от убийств относительно стабилен. Наблюдается некоторая, слабо 
выраженная тенденция к росту (в Венгрии, Италии, Польше, США). Для стран 
Западной Европы характерен низкий уровень смертности от убийств, в странах 
Центральной Европы (Венгрии, Польше) он несколько выше, еще выше – в США 
(справедливости ради заметим, что с 1992-1993 гг. этот показатель стал 
снижаться и достиг в 1998 г. – 6,3*, а к 2000 г. – 5,9) и чрезвычайно высок в 
некоторых странах Латинской Америки (добавим к данным табл. 7.2, что в 90-е гг. 
уровень смертей от убийств в Пуэрто-Рико был выше 24,9, в Коста-Рика выше 4, в 
Перу около 3. в Никарагуа свыше 5, в Чили свыше 3). Очень высок этот показатель 
в России, о чем подробнее будем говорить в следующем разделе. В табл. 7.2 
приведены данные медицинской статистики до 1995 г., содержащиеся в Ежегодниках 
Всемирной организации здравоохранения – ВОЗ, а ниже приводится полицейская 
статистика за 1998 – 2000 гг.**, было бы некорректно объединять эти сведения в 
одной таблице. Итак, среднегодовой уровень убийств (на 100 000 жителей) за 
1999-2001 гг. составил в Австралии – 1,9; Австрии – 1,2; Англии (с Уэльсом) – 1,
6; Бельгии – 1,8; Венгрии – 2,3; Германии – 1,1; Дании – 1,0; Испании – 1,1; 
Италии – 1,5; Канаде – 1,8; Нидерландах – 1,5; Норвегии – 0,9; Польше – 2,0; 
Португалии – 1,2; России – 22,1; США – 5,6; Финляндии – 2,9; Франции – 1,7; 
Чехии – 2,5; Швейцарии – 1,1; Швеции – 1,1; Японии – 1,0.
   * Homicide Trends in the United States: 1998 Update. Washington: U.S. 
Department of Justice, 2000.
   ** Barclay G., Tavares C, at all. International Comparisons of Criminal 
Justice Statistics 2001 // Home Office Statistical Bulletin, October 2003, 
Issue 12/03. P. 10.
  
   Таблица 7.2
Уровень (на 100 тыс человек населения) смертности от убийств в некоторых 
государствах (1984-1995)

Государства
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
Австралия



1,9
2,4
1,8
2,2
2,5
1,6
1,8
1,8

Австрия



1,3
1,2
1,1
1,6

1,5
1,3

1,0
Аргентина
4,5
4,9

5,4


5,0
4,3
4,6
4,4


Венгрия



2,5
2,7
2.9
3,1

4,0
4,5
3,5
3,5
Германия



1,1
1,1
1,0

1,1
1,2
1,2
1,2
1,1
Дания


1,2
1,0
1,1
1,2
1,0

1,3
1,2
1.3
1,2
Израиль


1,8
1,3
1,3

1,7
1,2
1,4
2,3
2,7
1,4
Испания
0,9
1,0
1,0
1,2


0,9
0,9
1,2
0,9
0,9

Италия
1,6
1.5
1,3
1,6
1,9

2,6
2,8
2,2
1,7


Канада


2,0
2,2

2,1

2,3
2,1
1,8
1,7
1,6
Колумбия
33,3






89,5
88,5
88,5
78,7

Мексика

18,6
19,4




17,5
18,8
17,8
17,7
17,1
Нидерланды


1,0
0,9
0,9
0,9

1,2
1,3
1,2
1,1
1,2
Норвегия


1,5
1,4
1,1
1,3

1,5
1,1
0,9
0,8

Польша


1,7

1,7
2,1
2,9

2,9
2,7
2,9
2,8
Россия




9,7
12,6
14,3
15,2
22,9
30,6
32,6
30,8
США
8,2
8,9
8,5
8,9

9,9
10,4
9,8
9,9
9.1
9,1

Финляндия



3,1
2,8
3,2


3,4
3,3
3,2
2,9
Франция


1,2
1,1
1,0
1,1

1,1
1,0
1,1
1,1

Швейцария



1,2
1,2
1,3
1,5

1,5
1,5
1,3

Швеция


1,4
1,2
1,4

1,3
1,4
1,3
1,3
1,2
0,9
Япония



0,7
0,7
0,6
0,6

0,6
0,6
0,6

   
   Источник: World Health Statistics. Annual. Geneva.
  
Состояние преступности в России
  
  Помимо вышеназванной монографии В. В. Лунеева, анализ состояния и динамики 
преступности в России за два минувших столетия представлен в коллективной 
монографии «Девиантность и социальный контроль в России (XIX – XX вв.): 
Тенденции и социологическое осмысление»*, а также в упоминавшейся 
«Криминологии» Я. И. Гилин-ского (2002). Поэтому мы остановимся лишь на 
некоторых важнейших, с нашей точки зрения, тенденциях.
   * Девиантность и социальный контроль в России (XIX – XX вв.): Тенденции и 
социологическое осмысление. СПб., 2000. 
  
  Россия до 1917 г. В табл. 7.3 представлена динамика количества осужденных в 
России за 1874-1912 гг. Мы наблюдаем постепенное возрастание числа осужденных; 
относительно устойчивый удельный вес женской преступности (в среднем 10-12% от 
общего числа осужденных), преступности несовершеннолетних (в среднем 16-17% с 
некоторым возрастанием к концу периода до 20-22%) и рецидивной преступности (в 
среднем 17-19% с максимальным разрывом от 15,2 до 22,5%). Относительная 
стабильность демографических показателей и уровня рецидива на протяжении 38 лет 
позапрошлого столетия лишний раз свидетельствует о внутренних закономерностях 
развития преступности как социального феномена. Более того, и в современной 
России, спустя столетие и при совершенно изменившихся социальных, политических, 
экономических условиях, сохраняются на том же уровне доля женской (11-13% в 
1991-1994 гг.) и подростковой (14-17% в те же годы) преступности при 
незначительном увеличении рецидивной (21 – 24%)*.
   * Преступность и правонарушения 1994. М., 1995. С. 27. 
   Таблица 7.3
Количество осуяеденных в Российской империи (1874-1912)

Годы
Всего осужденных
В том числе, %


Женщин
Несовершеннолетних
Рецидивистов
1874
54 934
10,8
16,5
7,4
1875
52 548
10,6
16,2
15,2
1876
55 241
10,4
15,7
16,7
1877
55 787
10,5
16,8
17,6
1878
57911
10.9
17,4
17,4
1879
64 139
10,7
17,4
16,8
1880
69 867
10,9
17,1
16,1
1881
75 069
10,4
17,4
17,3
1882
73 509
10,8
17,0
17,9
1883
72 706
10,5
17,1
19,3
1884
78 164
10,6
16,6
20,1
1885
82 277
10,8
16,0
19,7
1886
91315
10,7
15,5
19,7
1887
97 522
11,6
15,9
19,6
1888
93 045
11,7
16,3
19,9
1889
94 783
11,9
16,1
20,0
1890
110 792
12,2
16,7
19,7
1891
102 993
12,2
17,1
20,4
1892
112 878
12,4
16,9
19,2
1893
105 085
13,0
17,5
18,6
1894
92 927
13,2
17,8
19,8
1895
101 161
13,8
-
22,5
1896
99 495
13,7
19,8
19,8
1897
106 387
14,2
18,6
19,6
1898
115 257
13,8
13,6
19,3
1899
126 452
13,9
17,4
19,5
1900
118 123
13,9
18,2
19,6
1901
118 754
13,4
18,1
20,5
1902
119 902
13,5
13,0
20,9
1903
120 195
13,0
18,5
21,1
1904
111 389
11,8
20,5
20,9
1905
101 663
11,6
22,1
22,0
1906
114 265
9,9
21,1
16,8
1907
144 143
9,3
20,9
16,5
1908
150 546
10,4
-
15,8
1909
175 040
10,8
20,2
17,6
1910
158 825
12,2
-
18,1
1911
176 343
10,1
20,5
20,4
1912
176 898
11,8
21,4
21,4
   
   Источник: Ли Д. А. Преступность как социальное явление. М., 1997. С. 121-122.

  
  Более показательными являются данные об убийствах. Сведения за 1909-1913 гг. 
свидетельствуют об их росте и высоких для своего времени показателях: число 
следствий по делам об убийствах в 1909 г. – 30 942 (осуждено по законченным 
делам около 7 тыс. человек), в 1910 г. – 31 113 (осуждено 7517 человек), в 1912 
г. – 33 879 (осуждено 8134 человека), в 1913 г. – 34 438*.
   * Гернет М. Н. Избранные произведения. М., 1974. С. 549-550.
  
  Приведем некоторые данные о структуре преступности за 1909-1913 гг.*. Среди 
25 учитываемых видов преступлений первое место (по показателю «возникло 
следствие») занимают кражи – от более 125 тыс. в 1909 г. до 167 тыс. в 1913 г., 
или 31-36% от общего числа учитываемых статистикой преступлений. На втором 
месте со значительным отрывом от краж преступления против телесной 
неприкосновенности – от более 45,5 тыс. в 1909 г. до 43 тыс. в 1911г., или 
10-12%. Далее следуют: насильственное похищение имущества (в отличие от краж – 
тайного похищения) от 40 до 43 тыс., или 9-11%; оскорбление чести – около 8%; 
убийства – 7,3-7,7% (очень высокий удельный вес для такого тяжкого 
преступления); поджоги, истребление имущества – 6,4-8%, служебные преступления 
– около 3%; против женской чести – также около 3%; присвоение и растраты – чуть 
больше 1%; мошенничество – 1%; религиозные преступления – 0,6-0,7%; 
государственные преступления (свыше 2 тыс. следствий) – 0,4-0,5%.
   * Гернет М. И. Указ. соч. С. 549-550; Россия. 1913 год: 
Статистико-документальный справочник) СПб., 1995. С. 393-394.
  
  Уровень преступности по не очень полным и трудно проверяемым сведениям 
составлял в 1846-1857 гг. – 239; 1874-1883 гг. – 177; 1884-1893 гг. – 149; 
1899-1905 гг. – 229; 1906-1908 гг. – 271; 1909-1913 гг. – 274.
  Некоторые данные о социально-демографическом составе осужденных приводились 
выше. Добавим к этому, что в 1913-1916 гг. отмечается резкий рост преступности 
несовершеннолетних в крупных городах: в Петербурге (Петрограде) количество дел 
в судах о малолетних выросло за эти годы с 1640 до 3217, в Москве с 1514 до 
3684, в Киеве с 1132 до 1703 в 1916 г. Доля 10-16-летних в общем количестве дел 
о государственных преступлениях составляла в 1883-1890 гг. 0,8%, 17-20-летних – 
18,8%, 21-25-летних – 35,4%. По данным Е. Тарновского, различается вклад 
различных социальных групп в разные преступления. По кражам коэффициент 
криминальной активности рабочих в 250 раз превышал показатель хозяев, а по 
изнасилованиям и растлениям – сближался до 1:1. Высокий уровень преступности 
рабочих «против женской чести» (14 на 1000 человек рабочих) уступает 
преступности священников и церковнослужителей (15). Для купцов и приказчиков 
очень высок уровень мошенничества, подлогов и присвоений*.
   * Гернвт М. Н. Указ. соч. С. 281-283 
  
  Как и в современной России, уровень городской преступности в целом был выше 
сельской. Так, в 1897-1914 гг. на 100 тыс. человек населения приходилось 
осужденных в городах – 97, в столицах – 72, в сельской местности – 37. Однако 
по тяжким насильственным преступлениям лидировало село. Эта закономерность 
сохранилась столетие спустя: и в наши дни уровень убийств и тяжких телесных 
повреждений (умышленное причинение тяжкого вреда здоровью) в сельской местности 
в 1,5-2 раза выше, чем в городах.
  Россия советская и постсоветская. Понятно, что сведения за первые годы 
советской власти неполны и отрывочны (по отдельным губерниям). С 1925 по 1928 г.
 имеются данные в целом по СССР. За эти годы были осуждены 3 739 196 человек. 
Всего же за первые 10 лет советской власти число осужденных приблизилось к 10 
млн человек. Иначе говоря, уже был осужден каждый 15-й житель страны. И это – 
при еще минимальном количестве так называемых «контрреволюционных преступлений».
 Вот когда началась призонизация (от англ. Prison – тюрьма, т. е. 
«отюрьмовление») всей страны, приведшая с учетом последующих репрессий и не 
очень-то либеральной уголовной политики в постсталинские времена к тому, что 
сегодня не менее 15-20% взрослого населения страны прошло через тюрьмы, лагеря, 
колонии...
  Важно и другое: «С первых лет Октября появилась реальная опасность сращивания 
интересов преступности и правоохранительных органов на базе тотального 
расхищения формально обобществленной экономики»*. Только в 1920 г. по 79 
губерниям сотрудниками милиции было совершено не менее 8 тыс. различных 
преступлений. Не случайно уже 30 ноября 1922 г. ЦК РКП(б) издал циркуляр «О 
борьбе со взяточничеством».
   * Там же. С. 117.
  
  В те же годы быстро растет и профессиональная преступность, закладывается 
фундамент организованной преступности (в 20-е гг. в виде банд, с начала 30-х гг.
 формируется сообщество «воров в законе»). «Группа профессиональных 
преступников увеличивается более, чем какая-либо другая категория, преступность 
становится уделом более или менее стойкой группы деклассированных элементов»*.
   * Гернет М. Н. Преступность за границей и в СССР. М., 1931. С. 85, 160.
  
  Статистические данные о преступности в сталинский период никогда не 
публиковались. Лишь в последние годы мы получили возможность ориентировочно 
судить о «контрреволюционных преступлениях» и репрессиях, осуществлявшихся 
органами НКВД и уголовной юстиции по отношению к «врагам народа». Однако даже 
после «открытия архивов» сведения о количестве репрессированных противоречивы и 
неточны. По некоторым, заведомо неполным данным, с 1918 по 1958 г. были 
осуждены за «контрреволюционные» («государственные») преступления 3 785 052 
человека, в том числе к высшей мере наказания (расстрелу) 826 933 человека (не 
считая осужденных к иезуитским «10 годам лишения свободы без права переписки», 
что фактически означало – к расстрелу, и 16 009 человек – «разницы» между 
различными отчетами ВЧК – ОПТУ – НКВД – МГБ – КГБ)*. Только за страшные 
1937-1938 гг. были осуждены как «враги народа» (и члены их семей) 1 344 923 
человека, из них 681 692 – к расстрелу. Кроме того, значительное число лиц было 
уничтожено «без суда и следствия» (они, конечно, не попали в статистические 
сведения). Наконец, огромное количество людей было выслано «в административном 
порядке» и погибло в нечеловеческих условиях мест поселения. Так, только в 
1930-1931 гг. было выселено «кулаков» 1 803 392 человека. Всего же «борьба с 
кулачеством» затронула более 20 млн человек. На 15 июля 1949 г. значилось 2 552 
037 переселенцев, на 1 января 1953 г. – 2 753 356 человек**.
   * Лунеев В. В. Преступность XX века: Мировой криминологический анализ. С. 
180; Лунеев В. В. «Политическая преступность» // Государство и право. 1994. № 7.
 С. 107 – 121.
   ** Земское В. Н. Спецпоселенцы (По документации НКВД – МВД СССР) // 
Социологические исследования. 1990. № 11. С. 3-17.
  
  При переписи населения 1937 г. «не хватило» 18 млн человек. Разумеется, 
организаторы переписи пополнили список расстрелянных*. По данным А. 
Антонова-Овсеенко, только с января 1935 г. по июнь 1941 г. было репрессировано 
свыше 19 млн человек, из них в первый же год после ареста погибло (казнено, 
умерло, в том числе под пытками) около 7 млн человек. По мнению А. И. 
Солженицына, с 1917 по 1959 г. жертвами государственного терроризма стали 66,7 
млн человек. Близкая к этому цифра – 61,9 млн человек (с 1917 по 1987 г.) 
названа в книге Н. Крессела**. Во всяком случае в СССР были уничтожены десятки 
миллионов невинных жертв, что означает геноцид правящей верхушки против своего 
народа. Подробный анализ массового террора в СССР предпринят в книге В. Н. 
Кудрявцева и А. И. Трусова***.
   * Лунеев В. В. Политическая преступность. С. 120.
   ** Kressel N. Mass Hate: The Global Rise of Genocide and Terror. Plenum 
Press, 1996. P.252-253
   *** Кудрявцев В. Н., Трусов А. И. Политическая юстиция в СССР. СПб., 2002.
  
  Значительно более полные, сопоставимые и интересные для нас, современников, 
сведения о зарегистрированной преступности в России имеются с 1961 г. Некоторые 
из них представлены в табл. 7.4, а также на рис. 7.1. На основании этих данных, 
тоже далеко не полных, можно сделать ряд выводов.
  
   Таблица 7.4
Зарегистрированная преступность, число выявленных лиц и осужденных в России 
(1961-2002)

Годы
Количество зарегистрированных преступлений
Уровень (на 100 тыс. человек населения)*
Число выявленных лиц
Число осужденных
1961
534 866
446,5
-
-
1962
539 302
446,1
-
-
1963
485 656
397,7
-
-
1964
483 229
392,2
-
-
1965
483 550
388,7
-
-
1966
582 965
464,5
596 764
-
1967
572 884
452,5
628 463
-
1968
618014
483,6
626 129
-
1969
641 385
497,6
659 607
-
1970
693 552
533,1
700 685
554 589
1971
702 358
536,6
652 763
574 350
1972
706 294
536.3
698 964
575 056
1973
695 647
524,6
682 399
538 156
1974
760 943
570,4
718 161
579 642
1975
809 819
603.4
753 005
581 035
1976
834 998
618,0
770 473
599 652
1977
824 243
606,5
746 354
525 984
1978
889 599
650,7
782 099
557 564
1979
970 514
705,8
818 746
590 538
1980
1 028 284
742,2
880 908
645 544
1981
1 087 908
779,7
919 001
682 506
1982
1 128 558
803,1
988 946
747 865
1983
1 398 239
988,1
1 077 802
809 147
1984
1 402 694
984,4
1 123 351
863 194
1985
1416 935
987,5
1 154 496
837 310
1986
1 338 424
929,9
1 128 439
797 286
1987
1 185 914
816,9
969 388
580 074
1988
1 220 861
833,9
834 673
427 039
1989
1 619 181
1098,5
847 577
436 988
1990
1 839 451
1242,5
897 299
537 643
1991
2 173 074
1463,2
956 258
593 823
1992
2 760 652
1856,5
1 148 962
661 392
1993
2 799 614
1887,8
1 262 737
792 410
1994
2 632 708
1778,9
1 441 568
924 754
1995
2 755 669
1862,7
1 595 501
1 035 807
1996
2 625 081
1778,4
1 618 394
1 111097
1997
2397311
1629,3
1 372 161
1013 431
1998
2 581 940
1759,5
1 481 503
1 071051
1999
3 001 748
2051,4
1 716 679
1223255
2000
2952367
2028,3
1741439
1183631
2001
2968255
2039,2
1644242
1244211
2002
2526305
1760,5
1541007
-
   
   Источники: Ежегодники «Преступность и правонарушения».
  
  Во-первых, явно выражено постепенное повышение объема и уровня преступности, 
что вполне отвечает общемировым тенденциям после Второй мировой войны.
  Во-вторых, отмечается снижение объема и уровня преступности в периоды 
хрущевской «оттепели» (1963-1965) и горбачевской «перестройки» (1986-1988). То, 
что это не случайность, подтверждается позитивной динамикой в те же годы других 
социальных показателей (снижение уровня самоубийств, смертности, рост 
рождаемости и т. п.). Очевидно прогрессивные реформы, направленные более (М. 
Горбачев) или менее (Н. Хрущев) на демократизацию общества, либерализацию 
экономики, приоткрывающие форточку или окно гласности, вселяют в людей надежду 
и свидетельствуют об их действительных чаяниях лучше, чем цены на колбасу и 
водку.
  В-третьих, наблюдается резкий всплеск зарегистрированной преступности в 
1989-1993 гг. (абсолютное количество преступлений и уровень по отношению к 1988 
г. увеличились в 2,3 раза!). Это вполне объяснимо для периода бурных социальных,
 экономических, политических перемен при сохранении глубокого и всестороннего 
(тотального) кризиса в стране.
  


Рис. 7.1
  
  В-четвертых, социальный контроль над преступностью, деятельность милиции и 
уголовной юстиции все больше «не поспевают» за ростом зарегистрированной 
преступности. Об этом свидетельствует хотя бы то, что при росте числа 
преступлений с 1970 по 2001 г. – в 4,3 раза, число выявленных лиц возросло 
всего в 2,3 раза, а число осужденных лишь в 2,2 раза. Если же учесть высокую и, 
с моей точки зрения, все возрастающую латентность преступности, то разрыв между 
темпами ее роста и роста активности правоохранительных органов увеличивается 
многократно.
  В-пятых, отмечается снижение показателей зарегистрированной преступности в 
1994-1997 гг. Возможно, что в 1994-1997 гг. наступила некоторая стабилизация в 
динамике преступности, вызванная, в частности, достижением «порога насыщения» в 
предшествующие годы. Вместе с тем есть серьезные основания полагать, что с 
1993-1994 гг. началось массовое противозаконное сокрытие преступлений от 
регистрации. О росте искусственной латентности уже говорилось выше. Большинство 
отечественных криминологов также констатируют массовое сокрытие преступлений, 
начавшееся в 1993-1994 гг. Так, Л. Волошина пишет: «Из приведенных выше фактов 
вытекает очень опасное социальное следствие: чем шире разрастается латентность, 
тем легче манипулировать преступностью в ведомственных интересах, так как 
выборочно работая... с резервом латентных преступлений, проще повысить или 
понизить показатели... Современная уголовная статистика не дает государству и 
обществу адекватного представления о положении дел»*. О массовом сокрытии 
преступлений от регистрации («соцсоревновательном методе») подробно пишет В. В. 
Лунеев**. Но даже сокрытие преступлений от учета не смогло надолго 
приостановить рост преступности.
   * Волошина Л. А. Тяжкие насильственные преступления: статистика и реальность 
// Тяжкая насильственная преступность в России начале 90-х годов. М., 1996. С. 
3-9. 
   ** Лунеев В. В. Преступность XX века: Мировой криминологический обзор. М., 
1997; Лунеев В. В. Преступность в России при переходе от социализма к 
капитализму // Государство и право. 1998. № 5. С. 47-58.
  
  Поэтому, в-шестых, в 1998-2001 гг. вновь отмечается рост преступности, так 
что в 1999 г. количество зарегистрированных преступлений впервые превысило 3 
млн, а уровень впервые (после 20-х гг.) превзошел 2 тыс. (на 100 тыс. жителей). 
Некоторое снижение показателей преступности в 2002 г. (зарегистрировано 
преступлений – 2 526 305, уровень – 1760,5) предстоит еще объяснить с учетом 
последующей динамики (случайность? рост латентности? реальное снижение?).
  Как уже отмечалось, более точную картину дает динамика относительно менее 
латентных тяжких преступлений, таких, как убийства, тяжкие телесные повреждения,
 разбойные нападении. Сведения о них представлены в табл. 7.5, а также на рис. 
7.2, 7.3, 7.4, 7.5.
   Таблица 7.5
Динамика уровня (на 100 тыс. человек населения) общей преступности и некоторых 
видов преступлений в России (1985-2002)


   
   Источники: Ежегодники «Преступность и правонарушения».
  
  Сведения, приведенные в табл. 7.5 и на рис. 7.2-7.6, позволяют сделать ряд 
выводов.
  Во-первых, в 1989-1994 гг. наблюдается интенсивный рост тяжких преступлений. 
Так, по сравнению с 1987 г. (наименьшие показатели эпохи «перестройки») уровень 
умышленных убийств (с покушениями) к 1994 г. вырос в 3,5 раза, тяжких телесных 
повреждений – в 3,3 раза (при росте общей преступности за те же годы в 2,2 
раза). Уровень грабежей за 1987-1993 гг. вырос в 5,9 раза, разбойных нападений 
– в 6,9 раза (при росте общей преступности за те же годы в 2,3 раза).
  Во-вторых, после непродолжительного «затишья» 1995-1997 гг. возобновился рост 
тяжких преступлений в 1998-2001 гг.
  В-третьих, сам уровень (на 100 тыс. человек населения) умышленных убийств 
(около 20 в 1993, 1996, 1997 гг. и свыше 20 в 1994 – 1995, 1998-2001 гг.) 
чрезвычайно высок, по сравнению с мировыми и особенно – западноевропейскими 
данными (ср. с табл. 7.2). При этом сведения милицейской статистики, 
приведенные выше, далеко не полны: в ней не учитываются преступления, 
квалифицированные по иным статьям УК, кроме «умышленных убийств» (ст. 102, 103 
УК РСФСР 1960 г., ст. 105 УК РФ 1996 г.). Неудивительно, что по данным 
медицинской статистики (официальной государственной статистики, передаваемой в 
международные организации – ООН, ВОЗ), уровень смертей от убийств значительно 
выше (см. табл. 7.2). Наконец, не учитывается количество убитых среди 
«пропавших без вести» и не обнаруженных, а эта цифра составляет со второй 
половины 90-х гг. свыше 25 тыс. человек ежегодно (конечно, не все они убиты, но,
 вероятно, значительная часть).
  Данные о некоторых социально-демографических характеристиках лиц, совершивших 
преступления, представлены в табл. 7.6.
   Таблица 7.6
Социально-демографический состав выявленных лиц, совершивших преступления в 
1987-2001 гг. в России


  
   * С 1993 г. – наркотического и токсического возбуждения. 
   Источники: Ежегодники «Преступность и правонарушения».
  
  Эти самые общие сведения нуждаются в конкретизации по отдельным видам 
преступлений.
  


Рис. 7.2
  


Рис. 7.3
  


Рис. 7.4
  


Рис. 7.5
  


Рис. 7.6
  
  Доля женщин в целом сокращалась с 1987 г. (21,3%) до 1993 г. (11,2%), а в 
дальнейшем росла до 15,9% в 1996 г., 17,0% в 2001 г. и 17,8% в 2002 г. 
Разумеется, вклад женщин в преступность неодинаков для различных преступлений. 
Так, в 90-е гг. женщины совершили 9,9% (1990) – 13,4% (1995) убийств; 7,2% 
(1990) – 13,1% (1996) тяжких телесных повреждений; 4-9% хулиганств; 4-6% 
разбойных нападений; 6-8% грабежей; 9-13% краж; 38-47% присвоений (растрат) 
вверенного имущества; 25-34% дачи или получения взятки; 7-12% преступлений, 
связанных с наркотиками.
  По возрасту прослеживается отчетливая тенденция сокращения доли 
несовершеннолетних в общей массе лиц, выявленных как совершивших преступления с 
17,7% в 1989 г. до 10,5% в 2001 г. и 11,2% в 2002 г. Отмечаются пониженные 
темпы роста преступности несовершеннолетних по сравнению с темпами роста общей 
преступности. Если учесть, что та же тенденция просматривается по отдельным 
видам преступлений, то можно сделать гипотетический вывод об относительно 
лучшей адаптации подростков к резко меняющимся условиям социального бытия. 
Другой вопрос – каковы способы адаптации? «Уход» в наркотики? В преступные 
организации? Известно, например, что подростки и молодежь составляют главный 
резерв и действующие кадры организованной преступности, которая благодаря очень 
высокой латентности не находит отражения в статистике. Кроме того, фиксируется 
повышение удельного веса несовершеннолетних в тяжких насильственных 
преступлениях: по убийствам с 3,4% в 1988 г. до 7,5% в 2001 г., по тяжким 
телесным повреждениям (причинение тяжкого вреда здоровью) за те же годы с 3,4% 
до 8,4%.
  По социальному составу наблюдается резкое сокращение доли рабочих (от 53,5 до 
25,9%). Очевидно это, как и сведение на нет доли колхозников – работников 
сельского хозяйства (от 5,2 до 1,5%), объясняется размыванием и количественным 
сокращением этих классов бывшего социалистического общества. Столь же объяснимо 
резкое увеличение удельного веса лиц, не имеющих постоянного источника доходов 
(от 11,8 до 55,1%), и лиц, официально признанных безработными. Динамика 
фермеров и предпринимателей незначительна, без выраженных тенденций. Доля 
учащихся сокращается и в силу уменьшения их числа в популяции и по причинам, 
общим для подростков. Стабильно низка и имеет тенденцию к сокращению доля 
служащих. Однако при этом следует сделать поправку на очень высокую латентность 
должностной и экономической преступности.
  Как всегда, во все времена и во всех странах, относительно устойчива доля 
рецидивной преступности. Это удивительное постоянство при всех изменениях 
уголовной юстиции послужило одним из доводов при обосновании «кризиса 
наказания». Подробнее об этом – в заключительной ч. IV нашей монографии.
  В целом прослеживается тенденция роста «пьяной» преступности с 1987 до 1994 г.
 (от 28 до 41%) с последующим снижением до 22,6% в 2001 г. (24,2% в 2002 г.). 
Особенно высок удельный вес убийств (71-78%), причинения тяжкого вреда здоровью 
(74-80%), изнасилований (70-78%), хулиганства (72-75%), совершенных в состоянии 
алкогольного опьянения. Заметим, что до 1917 г. удельный вес «пьяной» 
преступности был значительно ниже (в среднем 11%, по данным М. Н. Гернета), 
равно как и в 20-е гг. XX столетия (6-15%).
  Незначительна доля лиц, совершивших преступления в состоянии наркотического и 
токсического опьянения (0,2-0,9%) или же наркоманами (в среднем 0,2%). Только 
привычной толерантностью (терпимостью) к потребителям алкогольных напитков и 
официальной идеологией «войны с наркотиками» можно объяснить столь 
«несправедливое» отношение официоза и mass media к потребителям наркотиков 
(образ хищного преступника) по сравнению с традиционными для России пьяницами.
  
§ 5. Организованная преступность
  
  Как уже отмечалось выше, в данной работе не рассматриваются отдельные виды 
преступности, поскольку это нашло отражение в одной из предыдущих книг автора 
(Криминология. СПб., 2002). Однако для организованной преступности мы сочли 
возможным сделать исключение в силу относительной самостоятельности и важности 
проблемы.
  
  Тема организованной преступности актуальна в современном мире, включая Россию,
 и вместе с тем крайне мифологизирована. Но если организованная преступность 
Италии, США, Японии и других «капиталистических» стран изучается и обсуждается 
с конца 20-х гг. минувшего века (одно из первых исследований – The Illinois 
Crime Survey, 1929; деятельность комиссии Kefauver в 50-е гг.; труды D. Bell и 
D. Cressey 50-60-е гг.), то для постсоветской России это совсем новая тема. 
Нередко ее используют различные политические силы в популистских целях: «Как 
только мы придем к власти, так ликвидируем мафию». Задача предлагаемого 
параграфа – попытаться посмотреть на проблему теоретически и показать реальную, 
с точки зрения автора, картину состояния организованной преступности в 
современной России.
  Что такое «организованная преступность»? Организованная преступность – 
сложный социальный феномен. Возникнув, она так прочно переплелась с другими 
социальными институтами и процессами, вросла в общественную ткань, что с трудом 
может быть из нее вырвана для изучения.
  Более того, вызывает все большие сомнения корректность самого понятия 
«организованная преступность», ибо, во-первых, преступность вообще не имеет 
субстрата в реальной действительности, а является релятивным, конвенциональным 
социальным конструктом. Во-вторых, с точки зрения общей теории организации, 
«организованность» – неотъемлемое свойство всех биологических и социальных 
систем, а потому «неорганизованной преступности» просто не существует. 
В-третьих, «в современных условиях, когда деятельность любой публичной или 
частной институции неизбежно связана с нарушением уголовного закона, понятие 
"организованная преступность" оказывается синонимом понятий "общество", 
"государство", "социальная действительность", "социальное явление"». Так что 
«понятие организованная преступность выполняет социальную функцию 
"персонификации общественного зла"»*. В результате предлагается отказаться от 
понятия «организованная преступность» как научного, признав его бытовым 
понятием**. Соглашаясь с этими доводами, мы не призываем к немедленному отказу 
от понятия «организованная преступность». Имеются научные традиции, накоплен 
большой эмпирический материал, осуществляется практика социального контроля над 
так называемой организованной преступностью. Но проблема нуждается в 
демифологизации и корректном, не идеологизированном изучении и освещении.
   * Юстицкип В. Организованная преступность: смена парадигм // Преступность и 
криминология на рубеже веков. СПб., 1999. С. 46.
   ** Там же. С. 47.
  
  Имеется множество определений организованной преступности*.
   * См.: Abadinsky H. Organized Crime. Fourth Edition. Chicago: Nelson-Hall, 
1994. P. 2-8; Albanese J. Organized Crime: The Mafia Mystique. In: Criminology. 
A Contemporary Handbook. Wadsworth Publishing Co., 1995. P. 231-232; Kelly R., 
Ko-lin Chin, Schatzberg R. (Eds.) Handbook of Organized Crime. In United States.
 Greenwood Press, 1994. P. 21-31,
  
  Если учесть, что идеальных определений не бывает, можно в качестве рабочего 
принять следующее определение: организованная преступность – это 
функционирование устойчивых, управляемых сообществ преступников, занимающихся 
преступлениями как бизнесом и создающих систему защиты от социального контроля 
с помощью коррупции.
  Это определение было зафиксировано в документах Международной конференции ООН 
по проблемам организованной преступности в 1991 г. в Суздале (Россия).
  Следует предостеречь от понимания организованной преступности как простой 
совокупности деятельности преступных организаций. Организованная преступность – 
не сумма преступных организаций или преступлений, совершаемых ими. Это 
качественно новая характеристика такого состояния преступности, когда она 
встроена в социальную систему, оказывает существенное влияние на другие 
элементы системы и прежде всего – на экономику и политику.
  Важно не столько формальное определение организованной преступности, сколько 
понимание ее как социального феномена.
  Представляется, что три основные модели организованной преступности, 
известные в мировой криминологии, – иерархическая, локальная или этническая и 
организованная преступность как предпринимательство, бизнес (business 
enterprise)* – дополнительны. При этом "business enterprise" составляет 
сущность организованной преступности, а иерархическая и локальная (этническая) 
модели – ее организационные формы.
   * Albanese. Ibid. P.233-240; Kelly, Ko-lin Chin, Schatzberg. Ibid. P. 78-87.
  
  Организованная преступность выступает прежде всего как предпринимательство, 
бизнес, индустрия, производство товаров и/или услуг. Ее главной целью является 
экономическая выгода, прибыль*. И в этом отношении организованная преступность 
не отличается от обычного бизнеса. Различия начинаются с методов деятельности. 
Преступные организации добиваются высокой прибыли любыми методами, включая 
криминальные. Но и вполне респектабельный бизнес не избегает полулегальных, а 
то и преступных действий для достижения выгодного результата... Становясь 
известными, такие случаи расцениваются как примеры «беловоротничковой» 
(white-collar crime), а не организованной преступности.
   * Abadinsky. Ibid.; Albanese. Ibid.; Arlacchi P. Mafia Business. The Mafia 
Ethic and the Spirit of Capitalism. Verso Edition, 1986; Kelly, Ko-lin Chin, 
Schatzberg. Ibid. P. 121-150; Reid S. Crime and Criminology. Fifth Edition. 
Holt, Rinehart and Winston, Inc., 1988. P. 334.
   
  Криминальный бизнес возникает, существует и развивается при наличии:
  – спроса на нелегальные товары (наркотики, оружие и др.) и услуги 
(сексуальные и др.);
  – неудовлетворенного спроса на легальные товары и услуги (например, 
«дефицита», присущего социалистической экономике);
  – рынка труда, безработицы, незанятости подростков и молодежи;
  – пороков налоговой, таможенной, финансовой политики государства, 
препятствующих нормальному развитию легальной рыночной экономики.
  
  Пока есть спрос, будут предложения. Функционирование наркобизнеса как 
экономической отрасли рассмотрено в книге Л. Тимофеева «Наркобизнес: Начальная 
теория экономической отрасли» (М., 1998). В результате экономического анализа 
автор приходит к выводам: «Из всех возможных способов регулирования отрасли – 
налого-облажение, национализация, запрет – запрет как раз наименее продуктивен. 
Запретить рынок – не значит уничтожить его. Запретить рынок – значит отдать 
запрещенный, но активно развивающийся рынок под полный контроль криминальных 
корпораций... Запретить рынок – значит дать криминальным корпорациям 
возможности и ресурсы для целенаправленного, программного политического влияния 
на те или иные общества и государства»*. В качестве иллюстрации достаточно 
вспомнить последствия «сухого закона» в США – бутлегерство и зарождение мафии, 
а также политики «преодоления пьянства и алкоголизма» в середине 80-х гг. в 
бывшем СССР – массовое самогоноварение, начало подпольного производства и 
распространения фальсифицированных алкогольных изделий, наконец, сегодняшнюю 
ситуацию с наркобизнесом. Всеобщая легализация наркотиков означала бы конец 
наркобизнеса (к этой проблеме мы еще вернемся в гл. 10).
   * Тимофеев Л. Наркобизнес: Начальная теория экономической отрасли. М., 1998. 
С. 107.
  
  Об организованной преступности как социальном феномене (а не совокупности 
преступных организаций, которые существуют не одно столетие) можно говорить 
только тогда, когда она начинает серьезно влиять на экономику и политику страны.
 Это присуще и современной России.
  Глобальное развитие организованной преступности (повышение степени 
организованности преступности) – естественный, закономерный процесс, всего лишь 
проявление повышения уровня организованности всех социальных институтов: 
экономики, производства, управления, политики, образования и др. Как выразился 
один из представителей преступного сообщества Санкт-Петербурга в интервью 
сотруднику Центра девиантологии Социологического института РАН Я. 
Костюковскому: «Время разбойников с обрезами прошло. Конечно, есть обычные 
уличные грабители, но даже если они за день ограбят тысячу человек – это ничего 
по сравнению с тем, что могу заработать я, нажав три клавиши на компьютере».
  
  Неудивительно, что одной из тенденций развития современной организованной 
преступности является стремление к легализации своей деятельности, в частности, 
путем создания легальных предприятий, инвестируя в них деньги, добытые 
преступным путем, а затем «отмытые».
  Организованная преступность институционализируется в разное время в разных 
странах, становясь социальным институтом. Социальные институты – регулярные, 
долговременные социальные практики, образцы поведения, служащие удовлетворению 
различных потребностей людей*. Основные признаки организованной преступности 
как социального института: длительность существования; регулярность 
(постоянство) функционирования; выполнение определенных социальных функций 
(обеспечение заинтересованных групп населения товарами и услугами, 
предоставление рабочих мест, перераспределение средств и др.); наличие 
комплекса норм (правил поведения); «профессионального» языка, вполне 
определенных ролей. Институционализация (процесс, в ходе которого социальные 
практики становятся регулярными, долговременными и «обрастают» всеми признаками 
института) организованной преступности началась в России (СССР) с конца 50-х – 
начала 60-х гг. и завершилась в конце 70-х – начале 80-х гг. минувшего столетия.
 
   * Аберкромби Н., Хилл С., Тернер Б. Социологический словарь. Казань, 1997. С.
 106-107.
  
  Прогнозируя развитие организованной преступности, отмечают:
  – эрозию традиционных мафиозных структур;
  – расширение применения насилия для достижения результатов;
  – более активное использование безопасных видов деятельности (подделка 
кредитных карт, авиабилетов);
  – внедрение в легальный бизнес и финансовую деятельность;
  – отмывание денег через рестораны, ночные клубы, казино и т. п.;
  – использование новых технологий*.
   * Albanese. Ibid. P. 245-247; Siegel L. Criminology. Fourth Edition. West 
Publishing Co., 1992. P. 386-387.
  
  Все исследователи прогнозируют дальнейшую интернационализацию, глобализацию 
организованной преступности.
  Преступная организация. Имеется уголовно-правовое (ст. 35 УК РФ) и 
криминологическое понимание преступной организации. Ниже анализируется лишь 
последнее.
  Мы не рассматриваем преступные организации политической направленности 
(признанные таковыми в судебном порядке – руководящий состав 
национал-социалистической партии Германии, гестапо, СД, СС, или же оставшееся 
без формального юридического осуждения руководство ВКП(б) – КПСС, НКВД – КГБ), 
а также легальные организации, использующие в своей деятельности преступные 
методы.
  Предметом нашего анализа являются те из преступных организаций, которые 
создаются для извлечения прибыли в результате производства и распределения 
нелегальных товаров и услуг. Их можно условно назвать «организациями 
преступного предпринимательства». Однако в силу традиции и для краткости будем 
использовать привычный термин «преступная организация». Они относятся к 
социальным организациям типа «трудовой коллектив» (различают несколько типов 
социальных организаций: семья, трудовой коллектив, общественная организация, 
общество, метаобщество)*.
   * Айдинян Р., Гилинский Я. Функциональная теория организации и 
организованная преступность // Организованная преступность в России: Теория и 
реальность / Под ред. Я. Гилинского. СПб., 1996. С. 1-15.
  
  Действительно, с экономической точки зрения «преступная деятельность – такая 
же профессия, которой люди посвящают время, как и столярное дело, инженерия или 
преподавание. Люди решают стать преступником по тем же соображениям, по каким 
другие становятся столярами или учителями, а именно потому, что они ожидают, 
что "прибыль" от решения стать преступником – приведенная ценность всей суммы 
разностей между выгодами и издержками, как неденежными, так и денежными, – 
превосходит "прибыль" от занятия иными профессиями»*.
   * Бекер Г. Экономический анализ и человеческое поведение // Теория и история 
экономических и социальных институтов и систем (THESIS). 1993. Т. 1. Вып. 1. С. 
33-34. 
  
  Как любой трудовой коллектив, преступная организация имеет свою более или 
менее сложную структуру, правила работы; заботится о подборе, подготовке и 
расстановке кадров; поддерживает дисциплину труда; обеспечивает безопасность 
деятельности; стремится к высоким доходам (прибыли). Издаются даже пособия по 
руководству мафией*...
   * The Mafia Manager: A Guide to the Corporate Machiavelly. NY: St. Martin's 
Press, 1996 (автору уже встречался русский перевод этой книги).
  
  Преступные организации высоко адаптивны и устойчивы в силу жестких требований 
к «подбору кадров», «дисциплине труда», рекрутированию наиболее молодых, 
сильных, волевых «сотрудников», благодаря «свободе» от налогового бремени, да и 
от общепринятых моральных требований (своя этика существует и строго 
поддерживается). Так что эта разновидность трудовых коллективов отличается 
высокой конкурентоспособностью.
  Из интервью представителя преступной группировки Санкт-Петербурга Я. 
Костюковскому*:
   * Я. Костюковский провел свыше 100 глубинных интервью с представителями 
действующих преступных группировок. Результаты исследования представлены в 
работе: Костюковский Я. В. Организованная преступность и преступные 
организации: социологический анализ. Дис. ... канд соц. наук. СПб., 2002.
  
  «У меня бригада есть – угонами занимается. Там такие умельцы – машину с любой 
противоугонкой за пять минут вскрывают. Недавно купили сканирующее устройство – 
коды считывать. Техника... Я вообще думаю, что вся новая техника через криминал 
проходит. Это в государственных учреждениях сидят в тетрисы на компьютерах 
режутся. А у меня в конторе по двенадцать часов люди работают».
  Иногда различают три уровня преступных организаций: преступная группа, 
объединение (ассоциация), преступное сообщество.
  В отечественной и зарубежной литературе перечисляется множество признаков 
преступной организации. С нашей точки зрения, к числу наиболее существенных 
признаков организации преступного предпринимательства относятся:
  – устойчивое объединение людей, рассчитанное на длительную деятельность;
  – цель: извлечение максимальной прибыли (сверхприбыли);
  – содержание деятельности: производство и распределение товаров и услуг;
  – характер деятельности: сочетание нелегальных (преступных) и легальных видов 
деятельности;
  – структура организации: сложная иерархическая с разграничением функций;
  – основное средство безопасности: коррумпирование органов власти и управления,
 правоохранительных органов (полиции, уголовной юстиции);
  – стремление к монополизации в определенной сфере деятельности или на 
определенной территории ради успешного достижения главной цели.
  Эти признаки в большей или меньшей степени присущи всем трудовым коллективам. 
Лишь преступный характер деятельности и коррумпирование у легальных трудовых 
коллективов проявляются в качестве необязательных (но вполне возможных) 
признаков. Следует отметить еще одну особенность: преступная организация, как 
правило, нелегальна в том отношении, что не имеет статуса юридического лица и 
всех соответствующих легальных атрибутов (лицензии, счета в банке, печати и др.
). Однако в последнее время криминальные структуры преодолевают и это 
«неравенство», создавая легализованные дочерние «предприятия» или же проходя... 
юридическое оформление как «общественная организация» (например, хорошо 
известная преступная группировка «Уралмаш» – однофамилец государственного 
гиганта и футбольной команды).
  Что касается «мафии» – это не научный термин. Иногда он употребляется как 
синоним «преступной организации», иногда – как собственное имя определенных 
преступных сообществ типа сицилийской мафии.
  Организованная преступность в современной России. Преступные организации в 
России имеют долгую историю – они известны с XV – XVI вв. «Воровские» традиции 
и воровской сленг («блатная феня») восходят к XVIII в.
  После 1917 г. преступные организации в России действовали в виде банд, 
совершавших вооруженные нападения на граждан и учреждения. С 30-х гг. 
формируется криминальное сообщество «воров в законе», которое со значительными 
изменениями (менее строгий воровской «закон», утрата былых позиций вне 
пенитенциарной «зоны» и др.) существует до сих пор. «Воры в законе» имеют 
«общак» – общую кассу, в которую отчисляется определенный процент от 
награбленного. Об этой уникальной форме преступной организации сегодня, пожалуй,
 известно столько же, сколько о сицилийской мафии*.
   *Гуров А., Рябинин В. Исповедь «вора в законе». М., 1995; Дикселиус М., 
Константинов А. Преступный мир России. СПб., 1995; Подлесских Г., Терешонок А. 
Воры в законе: бросок к власти. М., 1994; Сидоров А. Великие битвы уголовного 
мира; История профессиональной преступности Советской России. В 2 кн. Ростов 
н/Д, 1999; и др.
  
  После смерти И. В. Сталина, на волне хрущевской «оттепели» появляются первые 
подпольные дельцы – «цеховики» (в легальных и подпольных цехах нелегально 
изготовлялась продукция для населения – одежда, обувь и др., которыми не могла 
обеспечить государственная промышленность). Цеховики, как и представители 
других сфер нелегального в условиях «социализма» бизнеса, представляли теневую 
экономику, были «теневиками». Особенность российской (вообще советской) теневой 
экономики состояла в том, что «теневики» производили вполне легальные товары и 
предоставляли легальные (для нормального общества с нормальной экономикой) 
услуги (например, обмен валюты).
  В 70-80-е гг. идет активный процесс сращивания «цеховиков», теневой экономики 
и сообщества «воров в законе», а также коррумпированных властных структур – 
«зонтика». Горбачевская перестройка при всех ее несомненных достоинствах, с ее 
легализацией частной собственности, частной предпринимательской деятельности 
позволила владельцам подпольных капиталов, а также партийно-государственной 
номенклатуре первыми захватить новое экономическое поле. Сплав старых «воров в 
законе», «теневиков», коррумпированных чиновников и новой генерации 
криминального мира – «бандитов» или «спортсменов» раздвоился: большая часть 
ушла со своими капиталами, криминальными и полукриминальными связями и нравами 
в легальный бизнес, меньшая часть образовала преступные организации с 
традиционными видами деятельности: продажа наркотиков и оружия, рэкет, контроль 
над игорным бизнесом и проституцией и т. п. В результате названных процессов 
современный российский капитализм оказался в значительной степени 
криминализирован – по «начальному капиталу», методам деятельности, 
взаимоотношениям участников, «этике» и лексике «братков»*. Представители 
криминальных структур нередко входят в состав советов директоров предприятий, 
правлений банков (кстати говоря, наши конфиденты считают, что в банковской 
сфере контроль криминалитета достигает 90-100%, тогда как в сфере 
предпринимательства «ограничивается» 60-80%).
   * См.: Олейник А. «Бизнес по понятиям»: об институциональной модели 
российского капитализма // Вопросы экономики. 2001. № 5. С. 4-25.
  
  Бизнес в Санкт-Петербурге и в других регионах России в значительной степени 
находится под контролем криминальных структур. В Петербурге действует несколько 
преступных сообществ мафиозного типа (тамбовское, азербайджанское, казанское и 
др.), десятки преступных объединений (например, комаровское – по трассе 
Петербург – Выборг – государственная граница) и сотни преступных групп.
  Наши респонденты, представители отечественного бизнеса, рассказывали еще в 
середине 90-х гг.: «100% коммерческих структур подвергаются рэкету... Рэкетиры 
контролируют все предприятия, кроме оборонного комплекса и некоторых 
иностранных фирм».
  И сегодня (интервью 2000 г.) руководитель одного из подразделений 
регионального УФСБ считает, что не менее 90% предпринимателей вынуждены платить 
дань криминальным структурам «за охрану».
  Если в конце 80-х – начале 90-х гг. преобладал «черный рэкет» (поборы с 
мелких магазинов, ларьков, киосков), то в настоящее время, за исключением 
сохранившихся мелких рэкетиров, господствует хорошо отлаженная и вполне 
«легальная» система «патронажа» над крупными предприятиями и банками с 
заключением юридически оформленных договоров на «обеспечение безопасности», 
«маркетинговые услуги», «партнерство». Вообще легальный и нелегальный бизнес в 
стране тесно взаимосвязаны. Наши респонденты из числа бизнесменов утверждают:
  «Невозможно работать без нелегальной деятельности... Легальные и нелегальные 
методы взаимосвязаны».
  Руководители подразделений милиции по борьбе с экономической и организованной 
преступности подтверждают:
  «Средний бизнесмен чрезвычайно вовлечен в криминал... Взятки дают за все...
Долги выбивают силой... С налоговой инспекцией нельзя иметь дело без взяток... 
Взятка неизбежна в бизнесе... Налоговая инспекция крайне коррумпирована... 
Мафиози нередко могут стать членами правления банков».
  Многочисленные интервью с бизнесменами, офицерами милиции и действующими 
представителями петербургских криминальных структур позволили нам установить 
типичные ситуации вынужденного вовлечения предпринимателей в криминальную 
деятельность:
  – дача взяток при регистрации (получении лицензии) своего бизнеса; при аренде 
помещения; при получении разрешения на предпринимательскую деятельность от 
санитарно-эпидемиологической службы, от пожарной инспекции и др.; для получения 
банковского кредита; при отчете налоговой службе; при взаимоотношении с 
таможенными органами и т. п.;
  – сокрытие доходов от налога, ибо при существующем налоговом прессе 
невозможно выжить в условиях конкуренции при добросовестном выполнении 
налоговых требований;
  – зависимость от рэкета («крыши») и необходимость сотрудничать с 
криминальными структурами (преступными сообществами), в том числе вводя их 
представителей в руководство предприятия, банка, в целях личной безопасности и 
возможности заниматься бизнесом;
  – недостатки законодательной базы, бюрократизация и коррумпированность 
милиции и юстиции заставляют «восполнять» государственную и судебную защиту 
неправовыми методами (в том числе, прибегая к «помощи» криминалитета: 
«арбитраж», «исполнительное производство» и др.).
  Основные виды деятельности петербургских и вообще российских преступных 
организаций: финансовые (банковские) махинации, торговля оружием, кража и 
перепродажа автомобилей, продажа цветных металлов, изготовление и продажа 
фальсифицированных товаров и прежде всего алкогольных изделий, наркобизнес, 
контроль над игорным бизнесом и проституцией. Проиллюстрируем сказанное 
фрагментами из интервью сотрудника упомянутого исследовательского Центра Я. 
Костюковского с представителями петербургских преступных организаций.
  «И. (интервьюер): Какие виды криминального бизнеса наиболее популярны?
  Р. (респондент): В течение 1994 г. половина всего металла из России 
экспортировалось нелегально. Это был хороший бизнес! Люди за два-три месяца 
зарабатывали так, что до сих пор хватает. Правда, это была работа по 25 часов в 
сутки. Но игра стоила свеч. Разница в цене здесь и в Эстонии, например, была 
безумная.
  И.: Как в отношении азартных игр?
  Р.: Если ты спрашиваешь о казино...Это дело подходящее. Я могу пригласить в 
казино интересного для меня человека и он будет выигрывать. Он сможет выиграть 
столько, сколько я захочу. Это ситуация простая и прекрасная: нет взятки, нет 
коррупции. Человек доволен, нет проблем... Через казино можно реализовать 
огромные деньги без контроля. Иногда бывают милицейские начеты. Обнаружить 
нарушения в казино всегда можно. Но кто будет проверять, когда вице-губернатор 
сидит? В общем, белые начинают и выигрывают...
  И: А как дела с проституцией?
  Р.: Проституция в Санкт-Петербурге обычная индустрия. Существует не со 
вчерашнего дня. Имеются сотни «контор» (агенства по предоставлению сексуальных 
услуг. – Я. Г.). Их еще больше в Москве. В нашем городе самые дорогие женщины в 
барах, гостиницах, казино. Есть call girls, девочки в саунах, в "центрах 
досуга". Так, в массажных салонах... Уличные намного дешевле...
  И.: А как с детской проституцией?
  Р.: Конечно. Есть очень много любителей. Есть также много алкоголиков, 
которые продают своих детей. Можно даже за бутылку водки. Если говорить о 
проституции в целом, есть мужская проституция и гомосексуальная проституция 
тоже. Мужчины более дорого стоят.
  И.: Что ты можешь сказать о "бизнес-поездках"?
  Р.: Да, существуют. Более того, девочки не всегда проститутки. Это могут быть 
приглашения для работы в стриптизе или вообще в сфере услуг. Но они 
экспортируются, например, в Турцию и их насильно заставляют заниматься 
проституцией. Это их счастье, если им удается бежать. Но обычно конец очень 
плохой...»
  Преступные организации проявляют большой интерес к приватизации. Они получают 
своевременно информацию об аукционах, направляют туда представителей, которые 
нередко диктуют – кто, что и за какую цену купит.
  Большой размах получила нелегальная торговля оружием. Купить можно все. 
Вопрос только – по какой цене.
  «Р.: Мы занимаемся мелочью по сравнению с тем, что сейчас делается в армии, в 
оборонке – вот там да, целая экономика. Сейчас говорят, вот, в армии все воруют.
 А, по-моему, там все намного сложнее. Просто выгоднее прикинуться простыми 
воришками, а на самом деле там же миллионы баксов крутятся».
  Последние годы активно развивается рынок наркотиков. Если несколько лет назад 
в городе преобладали анаша и маковая соломка, то теперь – героин, для элитного 
потребления – кокаин, на дискотеках – экстази.
  Особая тема – «вхождение во власть» криминальных структур. Их представители 
сегодня в руководстве предприятий и банков, законодательных и административных 
органов, они лоббируют законы и контролируют их исполнение, финансируют 
избирательные компании, спонсируют учреждения образования и культуры, а кое-где 
и милицию*...
   * Шаров Л. Оставьте преступность в покое // Общая газета. 1998. 15-21 янв. С.
 5.
  
  Для российской организованной преступности характерны следующие особенности:
  – широкая распространенность и влияние на экономику и политику (по мнению 
правоохранительных органов, около 40-60% предприятий и 60-80% банков находятся 
под контролем криминальных структур, а с точки зрения представителей 
криминалитета, эти цифры еще выше);
  – очень высокий доход (сверхприбыль) преступного бизнеса;
  – организованная преступность принимает на себя выполнение функций 
государства: обеспечение безопасности, «арбитраж», «исполнительное 
производство» и т. п.;
  – тотальная коррумпированность властных структур и правоохранительных органов 
всех уровней;
  – широкая социальная база организованной преступности – незанятость 
подростков и молодежи, невозможность в условиях современной России 
(«сверхналоги», коррупция) нормально развиваться легальному бизнесу;
  – распространение насильственных методов «решения конфликтов»;
  – новые тенденции: стремление к легализации криминальной деятельности; 
переход к легальной и полулегальной деятельности; проникновение в легальный 
бизнес и во властные структуры;
  – политизация организованной преступности и криминализация политики, 
экономики, общества и государства.
  
Глава 8. Терроризм: понятие, угрозы, перспективы
  
                                                                   Враги теперь 
в смешавшейся крови 
                                                                   Лежат, и 
пыль уста их покрывает, 
                                                                   И мощно 
смерть соединила их – 
                                                                   
Непобедившего с непобежденным.
                                                                   Еврипид
  
  Терроризм (от лат. terror – страх, ужас) является одной из серьезнейших 
современных глобальных социальных проблем, потенциально или актуально 
затрагивающих каждого жителя планеты. Между тем, как это часто бывает, чем 
серьезнее, актуальнее и «очевиднее» проблема, тем большим количеством мифов и 
недоразумений она окружена.
  Нет единого понимания терроризма и в общественных науках.
  Вот лишь некоторые из имеющихся определений (всего их на-считывается свыше 
ста*):
   – «систематическое устрашение, провоцирование, дестабилизация общества 
насилием»**;
   – «форма угрозы насилием или применения насилия по политическим мотивам»***;
   – «применение насилия или угрозы насилия против лиц или вещей ради 
достижения политических целей»****;
   – «насильственные действия или угроза их применения со стороны субъектов 
политики и преследование ими политических целей»*****;
   – «систематическое использование убийств, телесных повреждений и разрушений 
или угроз перечисленных действий для достижения политических целей»******;
  – «метод политической борьбы, который состоит в систематическом применении 
ничем не ограниченного, не связанного с военными действиями физического 
принуждения, имеющего целью достижение определенных результатов путем 
устрашения политических противников»*******.
   * Cassesse A. Terrorism, Politics and Law. Cambridge: Polity Press, 1989. P. 
3; Schmidt A., Jongman A. (Eds.) Political Terrorism. Amsterdam, 1988.
   ** Чаликова В. Терроризм. // 50/50: Опыт словаря нового мышления. М., 1989. 
С. 309.
   *** Terrorismus // Das neue taschen Lexikon. Bertelsmann Lexikon Verlag, 
1992. B. 16. S. 59.
   **** Шнайдер Г. Й. Криминология. М., 1994. С. 439.
   ***** Кабанов П. А. Политическая преступность: сущность, причины, 
предупреждение. Нижнекамск, 2000. С. 40.
   ****** Laqueur W. Terrorism. L: Weidenfeld and Nicolson, 1977. P. 79. 
   ******* Дмитриев А. В., Залысин И. Ю. Насилие: Социо-политический анализ. М.,
 2000. С 53.
  
  Из приведенных и других многочисленных определений вырисовываются прежде 
всего два основных признака терроризма:
  1) применение или угроза применения насилия;
  2) политическая мотивация.
  Но есть, очевидно, еще один существенный признак терроризма как социального 
явления, а не индивидуального акта политического убийства: неопределенный круг 
непосредственных объектов террористического акта, применение насилия в 
отношении неопределенного круга лиц (ни в чем не повинных людей) ради 
достижения отдаленного объекта – удовлетворения политического (экономического, 
социального) требования. Ибо «о терроризме можно говорить лишь тогда, когда 
смыслом поступка является устрашение, наведение ужаса. Это основная черта 
терроризма, его специфика»*.
   * Антонян Ю. М. Терроризм. Криминологическое и уголовно-правовое 
исследование. М., 1998. С. 8. 
  
  На сложность и субъективизм определения терроризма обратил внимание еще W. 
Laqueur: «Один – террорист, другой – борец за свободу»*. Эта тема подробно 
рассматривается в статье сотрудника Международного полицейского института по 
контртерроризму В. Ganor*. Как различить терроризм и партизанскую войну, 
терроризм и революционное насилие, терроризм и борьбу за национальное 
освобождение? Слишком многое зависит от позиции субъекта оценки тех или иных 
насильственных действий по политическим мотивам. Вместе с тем, В. Ganor 
пытается провести различия между анализируемыми феноменами. В приводимых и 
обосновываемых им схемах вначале отграничиваются объявленная война – между 
государствами и необъявленная война – между организациями и государством. 
Последняя включает, прежде всего, терроризм и партизанскую войну. Кроме того, к 
необъявленной войне могут относиться деятельность анархистов, борцов за свободу,
 революционеров, а также действия ad hoc (по конкретному случаю). Важнейшее 
различие между терроризмом и партизанской войной состоит в том, что 
партизанская война ведется против вооруженных сил, военных и техники, тогда как 
терроризм направлен против мирного населения, «некомбатантов» (noncombatani) 
при сохранении политической мотивации насильственных действий. Мне 
представляется это различие весьма существенным и позволяющим конкретизировать 
некоторые наши сценки. Другое дело, что и предлагаемое различие несколько 
условно (мирное население может также оказаться жертвой партизанских действий, 
как, впрочем, и «точечных ударов»...). Во всяком случае, В. Ganor называет три 
важнейших элемента терроризма: 1) применение или угроза применения насилия; 2) 
политические цели (мотивы) деятельности; 3) реальными целями оказывается мирное 
население, граждане***.
   * Laqueur W. The Age of Terrorism. Toronto: Little, Brown &Co, 1987. P. 302.
   ** Ganor В. Defining Terrorism: Is one Man's Terrorist another Man's Freedom 
Fighter? // Police Practice & Research. An International Journal. 2002. Vol. 3. 
N 4. P. 287-304.
   *** Ganor. L. с. Р. 294-295.
  
  Обычно различают террор и терроризм:
  – террор со стороны правящих властных структур (или «насилие сильных над 
слабыми», присущее, в частности, тоталитарным режимам);
  – терроризм как насилие и устрашение «слабыми сильных», «оружие слабых, жертв 
"государственного террора"»*.
   * Чаликова В. Указ. соч. С. 310; Ферро М. Терроризм // 50/50: Опыт словаря 
нового мышления. М., 1989. С. 314.
  
  Иначе говоря: «Террор является насилием и устрашением, используемым 
объективно более сильным в отношении более слабых; терроризм – это насилие и 
устрашение, используемое более слабым в отношении более сильного»*.
   * Бернгард А. Стратегия терроризма. Варшава, 1978. С. 23.
  
  Террористические организации и отдельные террористы-одиночки представляют – 
осознанно или нет – интересы массы exclusive («исключенных») в современном мире.
 Поляризация на очень богатое и властное меньшинство «включенных» (inclusive) и 
очень бедное и бесправное большинство «исключенных» (при относительном 
размывании «среднего класса» – гаранта устойчивости социальных систем) приводит 
в условиях глобализации экономики, политики, информационных процессов к 
опасному для всего человечества разделению на «включенные/исключенные» страны и 
«включенных/исключенных» в каждой стране. Думается, что этот глобальный процесс 
и его последствия недостаточно осознаются правящими элитами современного мира. 
Примеры тому – агрессия США против Ирака (сколь бы «плохим» ни был Садам 
Хусейн) и действия России в Чечне (какими бы «плохими» ни были «боевики»). 
Террор вызывает терроризм. Или, как писал петербургский экономист Д. Травин в 
газете «Дело»: «Не мочите, да не мочимы будете!» И не столь важно, кто «первым 
начал»: за политические игры человечеству приходится расплачиваться горами 
трупов.
  Хотя история политических репрессий (террора) и террористических актов в виде 
политических убийств уходит в глубь веков*, однако большинство исследователей 
отмечают существенные отличия и современного террора как «неотъемлемой части 
государственного террора – одной из форм государственной политики»**, и 
современного терроризма как систематического устрашения общества насилием: 
массовый характер (вплоть до геноцида со стороны властных структур), все 
возрастающее количество террактов и их жертв, глобализация 
(интернационализация) терроризма.
   * Применительно к России см.: Будницкип О. В. (автор-составитель). История 
терроризма в России в документах, биографиях, исследованиях. Ростов н/Д, 1996. 
   ** Ферро М. Указ. соч. С. 313.
  
  Нью-Йоркская трагедия 11 сентября 2001 г. стала страшным символом новых 
реалий XXI в.* Показательно, что в качестве объекта самого страшного 
террористического акта в мировой истории были выбраны Нью-Йорк (как тут не 
вспомнить «Город Желтого Дьявола» М. Горького) и Международный торговый центр – 
своеобразные символы стран «золотого миллиарда» («включенных»).
   * Alexander D., Alexander Y. Terrorism and Business. The Impact of September 
11, 2001. Transnational Publishers, Inc., 2002; Aust S., Schnibben С (Hg). 11. 
September. Geschichte eines Terrorangrifs. Deutsche Verlags-Anstalt, 2002; Hess 
H. Terrorismus und Weltstaat//Kriminologische Journal, 2002. N 34. H. 2. S. 
143-150.
  
  Многочисленны проявления и методы терроризма: захват транспортных средств и 
заложников; уничтожение транспортных коммуникаций; взрывы, поджоги; военные 
действия, включая партизанские; отравление источников питания и водоснабжения; 
применение отравляющих веществ; угрозы применения этих и иных мер и др.
  Неопределенность, размытость, многоликость терроризма приводят к 
многочисленным его классификациям по разным основаниям*.
   * Обзор см.: Дмитриев А. В., Залыскин И. Ю. Указ. соч. С. 30-57; Овчинникова 
Г. В. Терроризм. СПб.,1998. С. 9-11; White J. Terrorism. An Introduction. 
Pacific Grove (Calif.): Brooks/Cole Publishing Company, 1991. P. 8-13.
  
  Не останавливаясь на юридическом (уголовно-правовом) аспек-те проблемы 
терроризма*, рассмотрим некоторые социально-политические вопросы.
   * См.: Емельянов В. П. Терроризм и преступления с признаками 
терроризирования. СПб., 2002; Кабанов П. А. Указ. соч.; Комиссаров В. С. 
Терроризм, бандитизм, захват заложника. М., 1997; Овчинникова Г. В. Указ. соч.
  
  Терроризм, приводя к бесчисленным жертвам и принося неисчислимые страдания, 
бесспорно является преступной деятельностью (преступлением) и заслуживает самой 
суровой оценки. Но социально-политическая сущность терроризма и желание 
противодействовать ему требуют более широкого подхода, нежели чисто юридический.
 Да, террористам нет оправдания с общечеловеческой, принятой мировым 
сообществом и международными организациями точки зрения. Но ведь терроризм 
преступление «особого рода». С точки зрения террористов, организаций и движений,
 прибегающих к террористическим методам, их требования, отстаиваемые идеи – 
«справедливы», имеют не меньшую ценность чем те, против которых они выступают. 
Поэтому борьба с терроризмом, носящим политический (этнический, идеологический) 
характер – малоэффективна (хотя и необходима). Об этом свидетельствуют 
печальный опыт Ольстера в Ирландии, затяжной, кровавый характер «борьбы» с 
баскскими сепаратистами в Испании, алжирскими террористами во Франции, с 
албанскими – в Сербии, с чеченскими – в России...
  Насилие и ненависть рождают насилие и ненависть, формируют идеологию и 
акторов «преступлений ненависти» (Hate crimes)*. Поэтому «искусство 
цивилизованной жизни состоит в том, чтобы не плодить недовольных, обиженных, 
"мучеников", а строить благополучие людей в контексте их долгосрочных отношений 
друг с другом»**.
   * Jacobs J., Potter К. Hate Crimes: Criminal Law and Identity Politics. 
Oxford University Press, 1998.
   ** Дмитриев А., Кудрявцев В., Кудрявцев С. Введение в общую теорию 
конфликтов М., 1993. С. 171.
  
  Мировое сообщество в целом и каждое государство в отдельности должны 
предпринимать прежде всего политические (экономические, социальные) усилия по 
предотвращению условий возникновения терроризма, по ненасильственному 
разрешению социальных, межэтнических, межконфессиональных конфликтов. 
Разумеется, провозгласить принцип ненасильственного, упреждающего терроризм 
решения назревших проблем и конфликтов легче, чем его реализовать. Но не 
существует простых решений сложных социальных проблем. Точнее говоря, так 
называемые «простые решения» (типа «ликвидировать», «подавить», «уничтожить») 
либо неосуществимы, либо приводят к еще большему осложнению ситуации. Можно (и 
нужно) «бороться» с отдельными исполнителями террактов – угонщиками самолетов, 
киллерами, лицами, закладывающими взрывные устройства и т.п., но нельзя 
уголовно-правовыми, карательными мерами устранить причины, источники терроризма 
как метода «решения» социальных (этнических, религиозных, политических, 
идеологических) конфликтов. Очевидно, не случайно в послевоенном мире 
террористические организации и движения возникали прежде всего в постфашистских,
 посттоталитарных, посткоммунистических странах – Италии («Красные бригады»), 
Германии («Красная армия», неонацисты), Японии (Японская революционная красная 
армия), Испании, Югославии, России, а также в странах с тоталитарным режимом (в 
Латинской Америке, на Ближнем и Среднем Востоке), где отсутствовал опыт 
демократического, политического решения социальных конфликтов и проблем. Из 79 
известных к 1990 г. террористических организаций 37 принадлежали по своей 
идеологии к марксистским, ленинским, троцкистским, маоистским, 9 представляли 
различные направления панарабского и исламского фундаментализма, 7 являлись 
примером удивительной смеси пан-арабизма и марксизма, 4 относились к 
правоэкстремист-ским и нео-фашистским*. Разумеется, это соотношение претерпело 
существенные изменения к сегодняшнему дню. Количество известных 
террористических организаций увеличилось, доля «левых» сократилась за счет 
увеличения «правых» и исламских.
   * Long D. The Anatomy of Terrorism. The Free Press, 1990.
  
  Сосредоточившись, по понятным причинам, на проблеме международного терроризма,
 наука и политика не должны забывать уроков террора, в значительной степени 
провоцирующего и террористические выпады. Террор гитлеровской Германии явился 
предметом научного изучения, политических и правовых выводов*. Сталинский 
террор остался безнаказанным, и последствия его проявляются до сих пор**.
   * См., например: Нюрнбергский процесс над главными немецкими военными 
преступниками. В 7 т. М., 1957-1961.
   ** Иванова Г. М. ГУЛАГ в системе тоталитарного государства. М., 1997; 
Конквест Р. Большой террор. Рига, 1991; Кудрявцев В. И., Трусов А. И. 
Политическая юстиция в СССР.; Черная книга коммунизма. М., 1999.
  
  В силу многих причин количественные характеристики террористических 
проявлений крайне неполны и противоречивы. Отметим лишь в качестве примера, что 
в 1999 г. в России были зарегистрированы 20 преступлений по ст. 205 УК РФ 
(терроризм), по ним выявлено 0 лиц. В 2000 г. – соответственно 135 и 24*. При 
этом в 2000 г. были зарегистрированы 4388 преступлений «террористической 
направленности» (захват заложника – ст. 206 УК, диверсия – ст. 281 УК, 
посягательство на жизнь государственного или общественного деятеля – ст. 277 УК,
 некоторые виды убийства – п. «в», «л»ч. 2 ст. 105 УК и др.)**.
   * Закономерности преступности, стратегия борьбы и закон. М., 2001. С. 538.
   ** Реагирование на преступность: концепции, закон, практика. М., 2002. С. 
276.
  
  Не существует универсальных рецептов предупреждения терроризма и разрешения 
сложных проблем, лежащих в его основе. Некоторые общие подходы предлагаются в 
конфликтологической, политологическои литературе*. 
   * Дмитриев А. В. Конфликтология. М., 2000. С. 221-277; Дмитриев А. В., 
Залысин И. Ю. Указ. соч. С. 242-296.
  
  Важно понять:
  – мир без насилия в обозримом будущем невозможен;
  – основная антитеррористическая задача – максимально сократить масштабы 
терроризма (как насилия «слабых» по отношению к «сильным»);
  – основной путь такого сокращения – предупреждение или урегулирование 
социальных проблем и конфликтов ненасильственными, не репрессивными, 
политическими методами.
  «Абсолютно ненасильственный мир – это нереальная перспектива. Более реальной 
выглядит задача сократить масштабы политического насилия, попытаться свести его 
к минимуму. Об этом свидетельствует политическая жизнь развитых демократических 
государств, где насилие чаще всего второстепенное средство власти»*. Думается, 
следует внимательно изучить опыт антитеррористического урегулирования (с 
переменным успехом) конфессиональных и этнических конфликтов в Северной 
Ирландии, между Алжиром и Францией, басками и Испанией и т. п.
   * Дмитриев А. В., Залысин И. Ю. Указ. соч. С. 296.
  
Глава 9. Коррупция
  
                                                         Do ut facias*
   * Даю, чтобы [ты] сделал (лат.)
   
Взяточничество губительно для государства, в котором я хотел бы жить.
В. Репсмен
  
§ 1. Понятие коррупции
  
  Коррупция, равно как организованная преступность, наркотизм, терроризм, – 
сложные социальные явления, вокруг которых сложилось множество мифов, 
популистских политических игр, а потому они нуждаются в объективном (насколько 
это возможно) исследовании.
  Коррупция сопровождает человечество с древнейших времен. Наказание за 
взяточничество (подкуп) предусматривалось законами Хаммурапи (четыре тысячи лет 
назад), устанавливалось египетскими фараонами*.
   * Подробнее см.: Kugel У., Gruenberg G. International Payoffs. Lexington 
Books, 1977. 
  
  Имеется множество определений коррупции (Волженкин, 1998; Friedrich, 1972; 
Heidenheimer, Johnston, Le Vine, 1989; Meny, 1996; Nye, 1967; Palmier, 1985; 
Rose-Ackerman, 1978; Wewer, 1994 и др.). Возможно, наиболее краткое (и точное) 
из них (Joseph Senturia*):
  коррупция – это «злоупотребление публичной властью ради частной выгоды».
   * См.: Wewer G. Politische Korruption. In: Politic-Lexicon. Miinchen, Wein: 
Oldenbourg Verlag, 1994. S. 481.
  
  Аналогичные определения встречаются в документах ООН. Более полное из них 
содержится в документах 34-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН (1979): коррупция 
– это «выполнение должностным лицом каких-либо действий или бездействие в сфере 
его должностных полномочий за вознаграждение в любой форме в интересах дающего 
такое вознаграждение, как с нарушением должностных инструкций, так и без их 
нарушения». Приведем также отечественное доктринальное определение: коррупция – 
это «использование государственными служащими и представителями органов 
государственной власти занимаемого ими положения, служебных прав и властных 
полномочий для незаконного обогащения, получения материальных и иных благ и 
преимуществ, как в личных, так и групповых целях»*.
   * Российская юридическая энциклопедия. М., 1999.
  
  Существует множество форм (проявлений) коррупции: взяточничество, фаворитизм, 
непотизм (кумовство), протекционизм, лоббизм, незаконное распределение и 
перераспределение общественных ресурсов и фондов, незаконное присвоение 
общественных ресурсов в личных целях, незаконная приватизация, незаконная 
поддержка и финансирование политических структур (партий и др.), вымогательство,
 предоставление льготных кредитов, заказов, знаменитый русский «блат» 
(использование личных контактов для получения доступа к общественным ресурсам – 
товарам, услугам, источникам доходов, привилегиям, оказание различных услуг 
родственникам, друзьям, знакомым)* и др. Соответственно существуют и различные 
классификации коррупции и коррупционной деятельности**. J. Coleman различает 
коммерческое взяточничество и политическую коррупцию***. Г. Сатаров говорит о 
бытовой и деловой коррупции****. Однако исчерпывающий перечень коррупционных 
видов деятельности невозможен. Хорошо известно, что в России легально 
существовало «кормление», переросшее затем в мздоимство и лихоимство. Может 
быть, российское кормление служит первым проявлением того, что В. Клэверен, с 
экономической  (рыночной) точки зрения, оценивает коррупционную деятельность 
как бизнес: коррупционер относится к своей должности как бизнесу, пытаясь 
максимизировать «доход»*****.
   * Ledeneva A. Russia Economy of Favours: Blat, Networking and Informal 
Exchange. Cambridge, 1998; Леденева А. Блат и рынок: трансформация блата в 
постсоветском обществе // Неформальная экономика: Россия и мир / Под ред. Т. 
Шанина. М., 1999. С. 111-124.
   ** Быстрова А. С., Сильвестрос М. В. Феномен коррупции: некоторые 
исследовательские подходы // Журнал социологии и социальной антропологии. 2000. 
Т. III. № 1; Кузнецов И. Е. Коррупция в системе государственного управления: 
социологическое исследования: Дис. ... канд. соц. наук. СПб., 2000; Johnston M. 
Political Corruption and Public Policy in America. Monterey, CA: Brooks/Cole 
Publishing Co.,1982 и др.
   *** Coleman J. The Criminal Elite: The Sociology of White Collar Crime. NY: 
St. Martin's Press, 1985. P. 46-54.
   **** Сатаров Г. А. Диагностика российской коррупции: Социологический анализ. 
М., 2002.
   ***** Heidenheimer A., Johnston M., Le Vine V. (Eds.) Political Corruption: 
A Handbook. New Brunswick, NJ, 1989. P. 9.
  
  Важно понимать социальную природу (сущность) коррупции. Это позволит избежать 
излишней политизации, «юридизации» и, в конечном счете, мифологизации проблемы.
  Коррупция – сложный социальный феномен, порождение общества и общественных 
отношений, одно из проявлений продажности. Социальный феномен продажности (от 
коррупции должностных лиц до брачных аферистов и проституции – в сфере политики,
 науки, искусства, журналистики или же – сексуальных отношений) возможен в 
обществе развитых товарно-денежных отношений, когда «способность всех продуктов,
 деятельностей, отношений к обмену на нечто третье, вещное, на нечто такое, что 
в свою очередь может быть обменено на все без разбора, т. е. развитие меновых 
стоимостей (и денежных отношений) – тождественно всеобщей продажности, 
коррупции»*. Тот или иной вид продажности, осознаваемый как проблема, 
представляет собой социальную конструкцию**: общество определяет, что именно, 
где, когда, при каких условиях и с какими последствиями рассматривается как 
коррупция, проституция и др. Процесс социального конструирования коррупции 
включает:
  – наличие множества фактов продажности (взяточничества) различных 
государственных служащих и должностных лиц;
  – осознание этих фактов как социальной проблемы;
  – криминализацию некоторых форм коррупционной деятельности;
  – реакцию политиков, правоохранительных органов, юристов, средств массовой 
информации, населения на коррупцию и т. п.
   * Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 106.
   ** Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995.
  
  В современном обществе, включая российское, коррупция – социальный институт, 
элемент системы управления, тесно взаимосвязанный с другими социальными 
институтами – политическими, экономическими, культурологическими. Как уже 
отмечалось, социальный институт характеризуется наличием регулярных и 
долговременных социальных практик, поддерживаемых с помощью социальных норм, 
имеющих важное значение в структуре общества, наличием множества ролей*.
   * Аберкромби Н., Хилл С., Тернер Б. Социологический словарь. Казань, 1997. С.
 106-107.
  
  Об институционализации (процессе становления социальных практик регулярными и 
долговременными) коррупции свидетельствуют:
  – выполнение ею ряда социальных функций – упрощение административных связей, 
ускорение и упрощение принятия управленческих решений, консолидация и 
реструктуризация отношений между социальными классами и группами, содействие 
экономическому развитию путем сокращения бюрократических барьеров, оптимизация 
экономики в условиях дефицита ресурсов и др.*;
  – наличие вполне определенных субъектов коррупционных взаимоотношений (патрон 
– клиент), распределение социальных ролей (взяткодатель, взяткополучатель, 
посредник);
  – наличие определенных правил игры, норм, известных субъектам коррупционной 
деятельности;
  – сложившийся сленг и символика (например, хорошо известный и всеми 
понимаемый жест потирания большим пальцем руки указательного и среднего 
пальцев) коррупционных действий;
  – установившаяся и известная заинтересованным лицам такса услуг. Например, 
такса поборов работниками ГАИ была опубликована еще в 1996 г. газетой «Стрела». 
В газете «Ваш тайный советник» в 2000 г. публиковались размеры взяток ($10 
000-15 000) за поступление в престижные вузы Санкт-Петербурга (включая 
юридические). Средняя же «такса» для поступления в петербургские вузы в 2003 г. 
– $2500-4000**. Опубликованы существующие таксы в сфере «правоохранительной 
деятельности»: плата за невозбуждение уголовного дела ($1000-10 000), за 
изменение меры пресечения с освобождением из-под стражи ($20 000-25 000), за 
смягчение наказания ($5000-15 000), за игнорирование таможенных нарушений ($10 
000-20 000 или 20-25% от таможенного сбора)***. А вот «расценка услуг» на 
высшем федеральном уровне: стоимость назначения депутата Государственной Думы 
на должность председателя комитета – порядка $30 000, стоимость внесения любого 
законопроекта на рассмотрение Государственной Думы – около $250 000, статус 
помощника депутата оценивается в $4000-5000****.
   * Left N. Economic Development trough Bureaucratic Corruption // The 
American Behavioral Scientist. 1964, VIII; Scott J. Comparative Political 
Corruption. Englewood Cliffs, 1972 и др.
   ** Новая газета. 2003. №49. С.13. 
   *** Коррупция и борьба с ней. М., 2000. С. 62-63.
   **** Гражданские инициативы и предотвращение коррупции / Под ред. А. Ю. 
Сунгурова. СПб., 2000. С. 41.
  
  Институционализация коррупции в развитых странах Запада рассмотрена В. 
Рейсменом еще в 1979 г. (русский перевод 1988 г.*), в отечественной литературе 
этому посвящены, прежде всего, книги В. Радаева** и Л. Тимофеева***, а также 
диссертационное исследование И. Кузнецова****.
   * Рейсмен В. М. Скрытая ложь: Взятки: «крестовые походы и реформы». М., 1988.

   ** Радаев В. В. Формирование новых российских рынков: Трансакционные 
издержки, формы контроля и деловая этика. М., 1998.
   *** Тимофеев Л. Институциональная коррупция: Очерки теории. М., 2000.
   **** Кузнецов И. Е. Коррупция в системе государственного управления: 
социологическое исследование: Социологическое исследование: Дис. ... канд. соц. 
наук. СПб., 2000.
  
  Исследования И. Клямкина, А. Олейника, В. Радаева, Л. Тимофеева, Т. Шанина и 
др.*, позволяют утверждать, что коррупция, наряду с теневой экономикой, теневой 
политикой, теневым правом и т.п., сформировавшимися в России еще в годы 
советской власти и сохраняющимися по сей день (пусть иногда в измененном 
обличьи), образуют институционализированную теневую реальность, не считаться с 
которой, значит не понимать реальную социальную действительность, происходящие 
в обществе процессы, а следовательно, находиться в плену прекраснодушных и 
сладкозвучных иллюзий... «Оказалось, что теневая реальность – это не только 
"вторая экономика" или коррупция, но охватывающая все общество в целом, 
законченная институциональная система (экономика, право, административные 
отношения и т. д.), – вся целиком вне сферы юридического закона»**. И коррупция 
– лишь элемент (пусть один из важнейших, быть может – самый главный) этой 
теневой реальности нашего бытия.
   * См.: Клямкин И., Тимофеев Л. Теневой образ жизни: Социологический 
автопортрет постсоветского общества. М., 2000; Опейник А. «Бизнес по понятиям»: 
об институциональной модели российского капитализма // Вопросы экономики, 2001. 
№ 5. С. 4-25; Радаев В. В. Указ. соч.; Тимофеев Л. Указ соч.; Неформальная 
экономика. Россия и мир / Под ред. Т. Шанина. М., 1999.
   ** Тимофеев Л. Указ. соч. С. 62.
  
§ 2. История коррупции в России
  
  История отечественной коррупции изложена в ряде солидных публикаций*. Здесь 
остановимся лишь на некоторых «узловых» моментах.
   * Голосенко И. А. Феномен русской взятки: Очерк истории отечественной 
социологии чиновничества // Журнал социологии и социальной антропологии. 1999. 
Т.Н. №3; Кабанов П. А. Коррупция и взяточничество в России. Нижнекамск, 1995; 
Кирпичников А. И. Взятка и коррупция в России. СПб., 1997 и др.
  
  Зарождение «легальной» коррупции относится к IX – X вв., когда возникает, по 
примеру Византии, институт ((кормления» – древнерусский институт направления 
главой государства (князем) своих представителей (воевод, наместников) в 
провинцию без денежного вознаграждения. Предполагалось, что население региона 
будет «кормить» наместника. Последний обладал огромными полномочиями, и ясно, 
что население не скупилось на подношения... «Откормленные» воеводы, возвращаясь 
в столицу – Москву, везли с собой накопленное добро, «подарки», «излишки» 
которых изымались еще при въезде в «златоглавую» в пользу казны... Так 
возникала круговая порука взяточников провинциальных и столичных. Кормление 
было официально отменено в 1556 г., но традиция жить и богатеть за счет 
подданных фактически сохранилась надолго, быть может – до сих пор. Чем иначе 
можно объяснить размер заработной платы – нередко ниже прожиточного минимума, 
установленный в современной России сотрудникам милиции, таможенной службы, 
государственной санитарно-эпидемиологической службы и др.? Не было недостатка в 
моральном и государевом осуждении взяточничества (в XIII в. митрополит Кирилл, 
затем цари Иван III, Иван IV Грозный, при котором состоялась первая известная 
казнь за взятку), но – «коррупция хроническая и неизлечимая болезнь любого 
государственного аппарата всех времен и всех народов»*.
   * Кирпичников А. И. Указ. соч. С. 4.
  
  Кормление трансформировалось в лихоимство (подкуп за действия, нарушающие 
действующее законодательство) и мздоимство (за действия без нарушения закона). 
К XV в. лихоимство и мздоимство уже образовывали систему взяточничества, 
коррупции. Первым законом, определившим наказание за взятку судей, явился 
«Судебник» 1497 г. Новое проявление взяточничества – вымогательство известно с 
XVI в. С этого же времени возникает практика «взятки за лицензию», начатая 
царским тестем боярином И. Милославским. А глава Земского приказа Л. Плещеев 
превратил суд в инструмент беспредельного вымогательства. Шурин Л. Плещеева – П.
 Траханиотов, ведавший Пушкарским приказом, месяцами не выплачивал жалованье 
стрельцам, оружейникам и иным подчиненным, присваивая деньги. Доведенный до 
отчаяния народ 25 мая 1648 г. учинил в Москве бунт, требуя выдачи и казни Л. 
Плещеева, П. Траханиотова, Морозова. Поскольку мятеж не удавалось пресечь, царь 
(Алексей Михайлович) был вынужден выдать сперва Л. Плещеева, забитого насмерть 
толпой, а затем и П. Траханиотова, казненного «по правилам». Московский бунт 
1648 г. оказался единственным (и в какой-то степени успешным!) в российской 
истории выступлением против взяточников и коррупционеров.
  К XVIII в. коррупция в России становится массовым, тотальным злом Петр I был 
потрясен ее масштабами. Он пытался с ней бороться привычными репрессивными 
мерами вплоть до смертной казни (Указы 23 августа 1713 г., 24 декабря 1714 г., 
5 февраля 1724 г.). Были казнены за взяточничество сибирский губернатор князь М.
 Гагарин, обер-фискал (Главный прокурор) А. Нестеров и др. Но все было тщетно 
(напомним, что ближайший сподвижник Петра – князь А. Меньшиков был и крупнейшим 
коррупционером...).
  Безмерная коррупция царствовала в стране и при наследниках Петра – Екатерине 
I, Елизавете, Екатерине II и др. К XX в. в России «взяточничество неразрывно 
сплелось и срослось со всем строем и укладом политической жизни»*.
   * Берлин П. Русское взяточничество как социально-историческое явление // 
Современный мир. 1910. № 8.
  
  Проходили века, менялся общественно-политический строй, но коррупция в России 
оставалась бессмертной. Так, «коррупция поселилась в Советах еще до прихода их 
к власти... Коррупция пронзила структуры советской власти с первых же минут ее 
реального владычества»*. И советское государство с первых дней своего 
существования предпринимало попытки жесточайшими мерами, включая смертную казнь,
 бороться со взяточничеством и столь же тщетно. К 1970 гг. советская 
номенклатура и бюрократия вплоть до руководителей государства и 
Коммунистической партии были тотально развращены и коррумпированы (достаточно 
вспомнить «хлопковые», «фруктовые», «рыбные», они же – «узбекские», «казахские»,
 «молдавские», «московские», «одесские» и прочие дела и процессы, отразившие 
лишь видимую, поверхностную часть явления).
   * Кирпичников А. И. Указ. соч. С. 48, 50.
  
  Реальная, не идеализированная и не мифологизированная история государства 
Российского свидетельствует о том, что коррупция, наряду с другими социальными 
недугами (воровством, пьянством, беззаконием и др.), нищетой и бесправием 
большинства населения, всегда были чрезвычайно распространены в стране.
  
§ 3. Коррупция в современной России
  
  Экономические, социальные, политические последствия коррупции хорошо известны 
и не нуждаются в комментариях. Коррупция существует во всех современных 
государствах. Другой вопрос – масштабы коррупции. По данным международной 
организации Transparency International, последние годы Россия прочно входит в 
число наиболее коррумпированных стран мира наряду с некоторыми государствами 
бывшего СССР (Азербайджаном, Украиной и др.), Бангладеш, Нигерией, Угандой, 
Танзанией, Кенией, Индонезией. Наименее коррумпированные страны – Финляндия, 
Дания, Новая Зеландия, Исландия, Швеция, Канада*.
   * Подробнее коррупционные рейтинги по ряду показателей за 2001-2002 гг. см.: 
Гражданское общество против коррупции в России / Под ред. М. Б. Горного. СПб., 
2002. С. 28-45; Предупреждение коррупции: Что может общество? / Под ред. М. Б. 
Горного. СПб., 2003. С. 435-456.
  
  Ежегодные убытки от коррупции в стране составляют $25-35 млрд. Экспорт 
капитала за границу достигает $15-20 млрд в год, а всего за 1988-1999 гг. – 
$300-350 млрд*. Годовые затраты всех граждан на взятки – порядка $2,8 млрд. 
Ежедневно российские и зарубежные средства массовой информации публикуют факты 
коррупции в России. Доклад Конгресса США «Российский путь к коррупции» 
(«Russia's Road to Corruption», сентябрь 2000 г.) также содержит 
соответствующие сведения.
   * Коррупция и борьба с ней: роль гражданского общества / Под ред. М. Б. 
Горного. СПб., 2000. С. 18-21, 72-73.
  
  Центр девиантологии Санкт-Петербургского социологического института РАН 
проводит систематические исследования организованной преступности и связанной с 
ней коррупции. Наши респонденты из числа предпринимателей и руководителей 
подразделений правоохранительных органов Санкт-Петербурга отмечали: «Давать 
надо за все... Налоговой инспекции баланса так просто не сдать... Без взятки в 
сфере предпринимательства невозможно работать... Налоговая инспекция крайне 
коррумпирована».
  Представители петербургских преступных группировок рассказывают (интервьюер – 
научный сотрудник Центра Я. Костюков-ский): «Занимались недвижимостью... В 
нашей конторе все повязано было – эксплуатационные правления, нотариусы, 
парочка участковых (милиционеров. – Я. Г.) прикармливались»; «Мы еще когда на 
рынке работали, все время за место платили. Ну, и ментам (милиционерам. – Я. Г.
), конечно, надо было отстегивать». На вопрос интервьюера «А как же 
налоговая?»: «Да ну, брось ты. Что ты думаешь, в Большом доме* не знают о том, 
как я работаю? Просто со всеми дружить надо...» (следует ли пояснять, что 
«дружба» дорого стоит?).
   * «Большой дом» – д. 4 по Литейному проспекту Санкт-Петербурга, где до 2001 
г. располагалось Главное управление внутренних дел (ГУВД), а также – до 
настоящего времени – региональное Управление ФСБ.
  
  Центр девиантологии в течение 1999-2002 гг. совместно с Санкт-Петербургским 
университетом экономики и финансов проводил исследование «Население и милиция в 
большом городе». Жителям Санкт-Петербурга, а в 2000 г. также жителям Волгограда 
и Бо-ровичей задавался, в частности, вопрос: «Является ли проблемой получение 
взяток сотрудниками милиции?» Результаты ответов (в процентах от числа 
опрошенных) представлены в табл. 9.1*.
   * Сравнительное социологическое исследование «Население и милиция в большом 
городе» (Отчет – 3). СПб., 2001. С. 48, 63.
   Таблица 9.1
Результаты опроса

Получение взяток
Петербург
Волгоград
Боровичи

1998
1999
2000
2000
2000
Не проблема
4,6
2,6
3,2
4,8
1,6
Малозначительная проблема
4,7
6,8
6,6
6,3
12,7
Серьезная проблема
36,5
41,9
39,8
45,0
13,1
Затрудняюсь ответить
54,2
48,8
50,4
44,0
72,5
  


Рис. 9.1
  
  Исследование региональной элиты Северо-Запада России, осуществленное группой 
политической социологии Санкт-Петербургского социологического института РАН 
(руководитель А. В. Дука), затрагивало и проблему коррупции. Результаты этого 
эмпирического исследования показали, в частности, что «среди представителей 
региональной элиты Санкт-Петербурга и Ленинградской области преобладает 
уверенность в широком распространении коррупции и взяточничества в России. Эта 
уверенность коррелирует с убеждением в нечестном происхождении больших денег в 
стране и выраженностью негативной оценки ситуации в России»*.
   * Региональные элиты Северо-Запада России: политические и экономические 
ориентации / Под ред. А. В. Дука. СПб., 2001. С. 173.
  
  Многочисленные факты петербургской коррупции от А. Курбатова (эпоха Петра I) 
до середины 90-х гг. ушедшего века описаны – при характерном посвящении: 
«300-летию петербургской коррупции посвящается...» – в книге А. Константинова*.
   * Константинов А. Коррумпированный Петербург. СПб., 1997.
  
  Официальные данные о взяточничестве в России приводятся в табл. 9.2 и рис. 9.
1, но это лишь верхушка айсберга. Латентность коррупционных преступлений 
чрезвычайно высока. Достаточно оценить тот факт, что уровень зарегистрированных 
коррупционных преступлений (взяточничество, присвоение и растрата) в 1999 г. 
оказался самым низким ... в Москве (11,8 на 100 тыс. человек населения) и 
Санкт-Петербурге (11,2), а наиболее высоким – в Коми (78,7), Курганской (75,6) 
и Костромской (70,9) областях*. Очевидно, этого не может быть, потому что не 
может быть никогда... Из табл. 9.2 мы видим, что даже с учетом высочайшего 
уровня латент-ности взяточничества, реально раскрывается лишь половина из 
зарегистрированных преступлений, а осуждается половина выявленных лиц, 
обвиняемых во взяточничестве. Наконец, данные табл. 9.3 показывают, что 
осуждаются за взяточничество нередко молодежь (17-30%), рабочие (13-38%), лица, 
не имеющие постоянного источника доходов (2-14%) и даже учащиеся, т. е. 
взяткодатели или же «мелкая рыбешка» среди взяткополучателей, а отнюдь не 
солидные коррупционеры.
   * Лунеев В. В. География организованной преступности и коррупции в России // 
Государство и право, 2000. № 11. С. 23-34.
   Таблица 9.2
Взяточничество в России (1987-2001)

Год
Количество зарегистрированных преступлений
Уровень (на 100 тыс. жителей с 16 лет)
Выявленные лица
Осужденные
1987
4155
3,8
2836
2008
1988
2462
2,2
1994
812
989
2195
2,0
1306
451
1990
2691
2,4
1510
649
1991
2534
2,3
1266
612
1992
3331
2,9
1537
686
1993
4497
3,9
2279
843
1994
4921
4,3
2727
1114
1995
4889
4,3
2342
1071
1996
5453
4,8
2692
1243
1997
5608
4,9
2320
1381
1998
5804
5,0
2803
1314
1999
6871
5,9
2921
1515
2000
7047
6,0
3481
1529
2001
7909
6,8
3696
2084
  
   Источники: Преступность и правонарушения в СССР. М., 1991. С. 83-84; 
Преступность и правонарушения. М., 2002. С. 117, 122; Преступность и 
правонарушения. М., 1992. С. 97,146; Преступность и правонарушения. М.. 1995. С.
 117, 154; Преступность и правонарушения. М., 2002. С. 118, 172.
   Таблица 9.3
Социально-демографический состав лиц, обвиняемых в получении или даче взятки, % 
(1987-2001)


  
   * Нет данных
   Источники: Ежегодники «Преступность и правонарушения».
  
  Между тем, именно коррупция, с нашей точки зрения, является сегодня в России 
проблемой № 1, главной угрозой обществу. В условиях тотальной 
коррумпированности всех ветвей власти на всех уровнях принципиально невозможно 
решить ни одной иной социальной, экономической, политической проблемы. Ибо все 
упирается в вопрос: кому и сколько надо заплатить?
  О масштабах и всевластии коррупции, помимо бесчисленных фактов, которые можно 
перечислять до бесконечности, свидетельствует формирование в России 
коррупционных сетей. Позволю себе длинную цитату: «От единичных разрозненных 
сделок коррупционеры переходят к организованным и скоординированным действиям, 
объединяясь в преступные сообщества, образующие коррупционные сети... В 
последние годы наметился переход коррупции на более высокий уровень, когда 
именно коррупционные сети являются основой и наиболее сильным инструментом 
коррупционных сделок. Деятельность коррупционных сетей проявляется в 
формировании взаимосвязей и взаимозависимостей между чиновниками по вертикали 
управления... а также по горизонтали на различных уровнях управления между 
разными ведомствами и структурами. Эти взаимосвязи и взаимозависимости 
направлены на систематическое совершение коррупционных сделок, как правило, с 
целью личного обогащения, распределения бюджетных средств в пользу структур, 
входящих в коррупционную сеть, повышения прибылей, их максимизации, или 
получения конкурентных преимуществ финансово-кредитными и коммерческими 
структурами, входящими в коррупционную сеть»*. В коррупционную сеть входят 
чиновники, бизнесмены, финансисты. «Руководителями коррупционных сетей часто 
являются самые высокопоставленные российские чиновники и политики»**.
   * Гражданские инициативы и предотвращение коррупции. С. 72.
   ** Там же. С. 72.
  
  Коррупционные сети тесно связаны с организованной преступностью. Так, на 
Урале хорошо известно мощное криминальное сообщество «Уралмаш», 
зарегистрированное органами юстиции как «общественная организация». Эта 
группировка контролирует одноименное крупнейшее в Свердловской области 
машиностроительное предприятие региона. Так вот, «вокруг этих структур и 
формируются коррупционные сети»*.
   * Там же. С. 78.
  
  Средства, получаемые в результате экспорта нефти, газа, металлов, 
функционирования транспорта, связи, энергетики, лесного хозяйства, от оптовой 
торговли и финансирования оборонных заказов, Вооруженных Сил и т. п., 
распределяются по коррупционным сетям.
  В состав коррупционных сетей входят:
  – группы государственных чиновников, обеспечивающих соответствующие решения;
  – коммерческие и финансовые структуры, реализующие получаемые выгоды, льготы, 
доходы;
  – силовое прикрытие («крыша») со стороны представителей органов МВД, ФСБ, 
прокуратуры, налоговой полиции и иных «силовиков».
  И еще одна длинная цитата: «Крупнейшие российские коррупционные сети 
выстраиваются вокруг Центрального банка РФ и некоммерческих банков, таких, как 
Сбербанк РФ, Внешэкономбанк РФ... Крупнейшая коррупционная сеть сформировалась 
в системе силовых органов, включая ФСБ, МВД и Государственный таможенный 
комитет. Это, по-видимому, и наиболее развитая коррупционная сеть. В нее 
включены чиновники федерального и регионального уровней, работники таможен, 
складов, перевозчики, репортеры средств массовой информации и многие другие. На 
высшем уровне разрабатываются схемы проведения крупных операций, для чего 
проводятся совместные совещания, причем как полулегальные, так и нелегальные... 
Все российские министерства и ведомости поражены коррупцией. Крупнейшие 
коррупционные сети выстроены вокруг Министерства финансов РФ, Министерства 
экономики РФ, Мингосимущества РФ... Очень сильно коррумпированы суды, в которых 
можно за взятку получить любое желательное решение или не допустить 
нежелательного решения. В судах всех уровней, уголовных и общей юрисдикции, 
действуют стандартные и всем известные расценки на выполнение тех или иных 
действий (некоторые из этих расценок приводились выше. – Я. Г.). Особенно 
коррумпированы арбитражные суды, в которые по этой причине предприниматели 
предпочитают не обращаться вообще... Коррупционные сети выстраиваются в России 
вокруг частной зарубежной финансовой и материальной помощи, строительства и 
реконструкции зданий и сооружений... Сети выстроены вокруг всех российских 
естественных монополий, таких, как РАО ЕЭС и Министерство путей сообщения»*.
   * Там же. С. 76-78.
  
  Что касается упомянутых в цитате арбитражных судов, то добавим от себя: по 
нашим источникам, в Санкт-Петербурге, например, действует посредническая 
организация, официально зарегистрированная как консультационная, которая 
«регулирует» взаимоотношения между сторонами в арбитражном процессе и 
коррумпированными судьями. «Если у меня слушается дело в арбитраже, – 
рассказывает наш респондент, адвокат, – то я обращаюсь в эту организацию, 
называю дело, и мне сообщают, сколько будет стоить решение в мою пользу. 
Однажды мне назвали сумму, а потом, извинившись, сказали, что другая сторона 
уже проплатила ее, и если я хочу выиграть дело, то должен перекупить судью, 
предложив сумму на $3000 больше ранее названной, поскольку судья вынужден будет 
возвратить другой стороне полученное от нее». Этот факт был подтвержден другим 
нашим респондентом.
  В результате построения мощных коррупционных сетей на высоком и «самом 
высоком» уровнях «низовая коррупция» оказалась оторванной от них и продолжает 
существовать за счет поборов с населения.
  Известно, что различают «белую» (общепринятую), «серую» (отчасти осуждаемую) 
и «черную» (осуждаемую и законом, и обществом) коррупцию*. Российская коррупция 
все больше и больше «светлеет», т. е. становится повседневной, обычной. 
Возрастает толерантность по отношению к ней. Лишь немногим более половины (55%) 
наших респондентов (Санкт-Петербург, 1993 г.) оценивали коррупцию как 
негативное явление, при этом готовы были сами давать или брать взятки около 
половины (45%) опрошенных**. 37% респондентов общероссийского репрезентативного 
опроса (1999 г.) указали на то, что они были участниками коррупционной 
активности (из числа предпринимателей – 65%), 50% ответили, что им приходилось 
делать «подарки» в медицинских учреждениях (из числа предпринимателей – 62%)***.
 По данным другого опроса, проведенного в 2001 г. газетой «Экономика и жизнь», 
респондентам в течение последних перед опросом лет приходилось давать взятки 
(если были соответствующие случаи): при устройстве на работу – 63% бизнесменов, 
40% служащих; при устройстве ребенка в школу – 58% бизнесменов, 50% служащих; 
при поступлении в институт – соответственно 85 и 73%; находясь в больнице – 82 
и 75%; в военкомате по поводу призыва в армию – 100 и 70% (!); в случае 
привлечения к уголовной ответственности – 100 и 100% (!); при получении 
квартиры, жилья – 58 и 59%; при регистрации или продлении регистрации фирмы – 
88 и 46%; при подаче налоговой декларации – 70 и 44%; при растаможивании грузов 
– 97 и 42%; при получении водительских прав, регистрации автомобиля, 
прохождении техосмотра – 81 и 66%; при нарушении правил дорожного движения и 
задержании сотрудниками ГАИ – 100 и 87% (!)****.
   * Heidenheimer A., Johnston M., Le Vine V. (Eds.) Political Corruption: A 
Handbook. New-Brunswick, 1989.
   ** Афанасьев В.. Гилинский Я. Девиантное поведение и социальный контроль в 
условиях кризиса российского общества. СПб., 1995. С. 94.
   *** Кпямкин И., Тимофеев Л. Теневой образ жизни: Социологический автопортрет 
постсоветского общества. М., 2000. С. 11,14.
   **** Алексеев М. Имя им – легион... // Экономика и жизнь. 2001. № 37. С. 2-3.

  
  Сегодня каждый школьник, каждый студент в России знает, что все продается и 
все покупается. Толерантность по отношению к коррупционной деятельности сама 
становится злом. Чиновники и «правоохранители» могут спать спокойно – бунт 
(подобный 1648 г.) им не грозит*.
   * Следует оговориться: автор в принципе за толерантность и против бунтов.
  
  Каковы факторы («причины»), обусловливающие массовость коррупции в 
современной России? Возможно, что основными из них являются:
  – давняя российская традиция; неслучайно массовая коррупционная деятельность 
породила пословицы типа: «Не подмажешь, не поедешь», «Сухая ложка рот дерет», 
«Ты – мне, я – тебе», «Руки для того, чтобы брать» и т. п.;
  – бывшая советская коррумпированная «номенклатура» в значительной степени 
сохранила или восстановила свои позиции в «новой» системе власти, привнеся в 
нее свои нравы;
  – номенклатурная приватизация послужила экономической основой как 
беловоротничковой преступности в целом, так и коррупции;
  – организованная преступность успешно использует взятки, подкуп для 
обеспечения своей безопасности;
  – издавна коррумпированными в России (включая времена СССР) оказывались 
высшие эшелоны власти; ясно, что среднее и низшее звенья чиновничества «с 
чистой совестью» следуют их примеру (и этот факт подметила народная мудрость: 
«рыба гниет с головы»);
  – немаловажным, хотя и не главным, является то, что официальная зарплата 
служащих, сотрудников правоохранительных органов крайне низка, и это служит 
моральным «оправданием» взяточничества (другое дело, что развращенные чиновники 
продолжат брать взятки и в случае повышения должностных окладов: денег много не 
бывает...).
  
§ 4. Стратегия противодействия коррупции
  
  Ясно, что общество заинтересовано в сокращении коррупции, ограничении 
коррупционного беспредела чиновников всех уровней и рангов. Сложнее отношение 
государства: популистские призывы к «усилению борьбы» и обещания «покончить» 
сочетаются с отсутствием реальных шагов по ограничению коррумпированности «слуг 
народа». Это просматривается как на федеральном уровне (нет ни 
антикоррупционного закона, ни уголовных дел по фактам взяточничества чиновников 
федерального уровня), так и на региональном (в Санкт-Петербурге, например, где 
взятки – повседневная практика, количество зарегистрированных фактов 
взяточничества за последние 10 лет колебалось от 82 случаев в 1991 г. до 135 в 
2000 г., при этом большинство дел не дошло до суда...). Видимость «борьбы» 
легко создается не только путем постоянных деклараций с экранов телевизоров, по 
радио, в прессе. Обычным средством «успокоить» массы служит криминализация 
коррупционных видов деятельности и «усиление ответственности» (например, 
увеличение предусмотренных законом сроков лишения свободы, а то и призывы к 
возврату смертной казни). А то, что отвечать никому не придется (разве что 
отдельным «стрелочникам», не угодившим властям), – другой вопрос. Впрочем, это 
отмечали еще Т. Арнольд (1937), В. Оберт (1962), В. Рейсмен (1979): «За этим 
скрывается намеренное использование неэффективного законодательства в качестве 
орудия умиротворения классового недовольства... Если [государство] не 
заинтересовано в пресечении нарушений закона, криминализация венчает "борьбу" и 
все успокаиваются»*. Практика последних лет в России свидетельствует о 
некоторых «новшествах»: с шумом и демонстрацией по телевидению «возбуждают 
дела», производят обыски и выемки, устраивая «маски-шоу», берут под стражу, а 
затем без всякого шума дела разваливаются, прекращаются, а «фигуранты» исчезают 
в неизвестном направлении. Очень эффектно также возбуждение уголовных дел 
против лиц, находящихся за рубежом и явно не испытывающих желания возвратиться..
.
   * Рейсмен В. Скрытая ложь: Взятки: «крестовые походы» и реформы. С. 33.
  
  Проблема коррупции не столько правовая (уголовно-правовая), сколько 
социально-политическая. Ясно, что и стратегия превенции должна ориентироваться 
на меры экономические, социальные, политические. При этом следует отчетливо 
понимать, что «ликвидировать» коррупцию, как и любое иное социальное зло, 
имеющее прочные основы в экономическом, политическом, социальном устройстве 
общества, – невозможно. Речь должна идти лишь о значительном ограничении 
масштабов явления, введении его в «цивилизованные рамки», защите массы 
населения от тотальных поборов на всех уровнях – от рядового работника жилищной 
конторы и милиционера до представителей высших эшелонов власти.
  С нашей точки зрения, к числу антикоррупционных мер можно отнести следующие:
  – максимальное сокращение (по крайней мере, на низовом уровне) объема 
управленческих решений, зависящих от усмотрения государственного служащего, 
ограничение его компетенции формализованными и четко регулируемыми 
«регистрационными» функциями; иначе говоря – ограничение власти и произвола 
бюрократии;
  – резкое сокращение прав государственных служащих по «регулированию» 
экономики, образования, науки и т. п.; иначе говоря – повышение независимости 
бизнеса и граждан;
  – формирование гражданского общества;
  – сокращение (а не расширение!) «запретительной» нормативной базы; проведение 
в жизнь принципа «разрешено все, что не запрещено», ибо, чем больше запретов, 
тем больше возможностей обойти их с помощью подкупа;
  – резкое количественное сокращение управленческого аппарата, особенно с 
параллельными функциями;
  – обеспечение реальной ответственности государственных служащих за нарушение 
сроков разрешения подведомственных вопросов;
  – существенное повышение оплаты труда государственных служащих и одновременно 
– требовательности к ним (при значительном сокращении числа служащих это не 
вызовет чрезмерного увеличения расходов);
  – обеспечение реальной ответственности государственных служащих за 
правонарушения и преступления по службе; это тот случай, где неотвратимость 
санкций неизмеримо важнее их строгости;
  – обеспечение независимости и повышение престижа суда (судей);
  – максимальная прозрачность деятельности государственных служащих для 
общественности, населения, средств массовой информации;
  – наличие реальной, а не декларативной политической воли по осуществлению 
этих и других мер.
  Разумеется, это лишь примерный, далеко не полный перечень некоторых 
антикоррупционых мер. Важно подчеркнуть, что они не должны сводиться к «борьбе» 
силами правоохранительных органов.
  Автор не питает иллюзий по поводу возможности реализовать эти и любые иные 
меры превенции коррупционной деятельности в современной России (как на 
федеральном, так и на региональном уровнях), ибо «борьба с коррупцией» 
относится к компетенции наиболее коррумпированных властных и 
«правоохранительных» структур...
  
Глава 10. Наркотизм
  
                                                                   Любите 
ближнего своего, даже 
                                                                   если он 
употребляет эти проклятые 
                                                                   наркотики.
                                                                   А. Требач
  
§ 1. Основные понятия
  
  Сегодня проблема наркотиков, их потребления, наркомании (впрочем, как 
большинства социальных девиаций) весьма мифологизирована, политизирована, 
используется в популистских целях. Попытаемся, по возможности, 
демифологизировать эту действительно сложную социальную проблему.
  Но прежде следует договориться о некоторых понятиях, связанных с наркотиками 
и их потреблением.
  Наркотики – средства (вещества), оказывающие воздействие на психику и 
поведение человека; их потребление способно приводить к формированию физической 
и/или психической зависимости (наркомании), состоянию, при котором человек 
испытывает потребность в регулярном приеме наркотиков и дискомфорт при 
отсутствии такой возможности.
  Международные и национальные органы здравоохранения устанавливают и 
корректируют перечень средств, относящихся к наркотическим.
  Потребление наркотиков либо обусловлено заболеванием и рекомендовано врачом в 
качестве лекарственного средства (так называемое легальное, медицинское 
потребление наркотиков – обезболивающих, психостимуляторов, снотворных и др.), 
либо является немедицинским потреблением – злоупотреблением, т. е. потреблением 
без назначения врача, или в дозах, превышающих назначенные, или продолжающимся 
после отмены назначения, или же приемом иных средств, нежели были назначены 
врачом.
  Наркомания – заболевание, выражающееся в физической и/или психической 
зависимости от наркотических средств, в непреодолимом влечении к ним – аддикции 
(от англ. addict – предаваться чему-либо, addicted – приверженный чему-либо, 
addiction – склонность, пагубная привычка), приводящем к глубокому истощению 
физических и психических функций организма.
  При этом под физической зависимостью понимается состояние организма, 
характеризующееся развитием абстинентного синдрома при прекращении приема 
средства, вызвавшего зависимость. Аб-стинентный синдром – комплекс 
специфических для каждого наркотического (токсического) средства, включая 
алкоголь, болезненных симптомов: головная боль, боль в мышцах и суставах, 
насморк, желудочно-кишечные расстройства, бессонница, судороги и т. п. На 
сленге абстинентный синдром носит название «ломки» (а бытовое название при 
алкоголизме – «похмелье»). Не все наркотические средства приводят к физической 
зависимости.
  Психическая зависимость – состояние организма, характеризующееся 
патологической потребностью в приеме какого-либо средства, вещества, с тем, 
чтобы избежать нарушений психики, психологического дискомфорта, вызванных 
прекращением приема этого средства (вещества), хотя и при отсутствии 
абстиненции. Таким веществом может быть не только наркотик или алкоголь, но и 
кофеин (кофе), теин (чай), никотин (табак), лекарства. Последнее время все чаще 
упоминают и исследуют психическую зависимость от компьютерных и иных игр, 
болезненное влечение к ним (gambling addiction*), а также лекарственную 
зависимость (prescribed addiction**).
   * Griffiths M. Against the Odds: An Overview of Gambling Addiction. In: 
Bloor M., Wood F. (Eds.) Addictions and Problem Drug Use: Issues in Behavior, 
Policy and Practice. L: Jessica Kingsley Publishers, 1998. P. 49-66. 
   ** Fay K. Prescribed Addiction. In: Bloor M, Wood F. Ibid. P. 67-64.
  
  Токсикомания – заболевание, аналогичное наркомании, вызванное потреблением не 
наркотических средств, а иных токсических (сильнодействующих) веществ 
(лекарственных препаратов, не отнесенных к наркотическим, предметов бытовой 
химии – лаков, красок, клея, бензина, ацетона и др.).
  Наркотизм – относительно распространенное, статистически устойчивое 
социальное явление, выражающееся в потреблении некоторой частью населения 
наркотических (и токсических) средств и в соответствующих последствиях.
  Наркотики сопровождают человечество всю известную историю. Еще «отец истории» 
Геродот описывал употребление древними египтянами производных каннабиса, а 
«отец медицины» Гиппократ использовал опий в своей медицинской практике, 
оставаясь верным своему знаменитому девизу «Не навреди!». О снотворном действии 
опия упоминается в Шумерских таблицах, написанных 6 тыс. лет назад. Раскопки в 
Перу и Эквадоре свидетельствуют об употреблении листьев коки около 2300 лет 
назад. Очевидно, человеку, как и некоторым животным (вспомним кошку и 
валерьянку, собаку, которая что-то откопала в лесу и «ловит кайф», валяясь на 
спине), присуще стремление изменять психику с помощью каких-либо средств – 
будь-то наркотики, алкоголь, токсические вещества, табак или же крепкий чай 
(включая «чифир»), крепкий кофе и т. п.
  Долговечность наркопотребления, как и любого социального «зла», 
свидетельствует о том, что оно выполняет вполне определенные социальные функции.
 Как и алкоголь (который тоже является наркотиком, различия между ними не в 
характере воздействия на центральную нервную систему – ЦНС, а в юридической 
оценке – потребление легально или запрещено), наркотики выполняют функции 
анастезирующую (снятие или уменьшение боли), седативную (успокаивающую, 
снижающую напряжение), психостимулирующую (наряду с чаем или кофе), 
интегративную (наряду с табаком; вспомним наши «перекуры» или «трубку мира» 
американских индейцев). Потребление наркотиков может быть формой социального 
протеста, средством идентификации (показателем принадлежности к определенной 
субкультуре), а потребление некоторых из них – «элитарных», «престижных» 
(например, кокаина) играет престижно-статусную роль. Другое дело, что за все 
приходится платить (я это называю «принципом Расплаты»), и потребители 
наркотиков или иных психотропных веществ расплачиваются здоровьем, потерей 
работы, учебы, семьи, жизнью...
  
§ 2. Коротко о наркотиках*
   * Подробнее см.: Учебное пособие по основным наркотическим средствам, 
используемым в незаконном обороте. Выборг, 1995; Кесельман Л. Социальные 
координаты наркотизма. СПб., 1999; Рогатых Л. Ф., Стрельченко Э. Г., Топоров С. 
Б. Борьба с контрабандой наркотических средств, психотропных и 
сильнодействующих средств. СПб., 2003; Боннардо Ж.-Л. Психоактивные средства и 
их действие // ИМПАКТ. 1985, №1. С. 114-127; Пина Дж. Общие проблемы 
наркомании: анализ и перспективы // ИМПАКТ. 1985. № 1. С. 90-101; Santino U., 
La Fiura G. Behind Drugs: Survival economies, criminal enterprises, military 
operations, development projects. Edizioni Gruppo Abele, 1993. P. 17-31.
  
  Возникает вопрос: если наркотики вызывают одни неприятности (зависимость, 
«ломки», физическую, психическую и социальную деградацию, страдания близких, 
раннюю смерть), то чего ради люди их потребляют? В основе стремления к приему 
наркотиков лежит эйфоризирующий эффект («кайф»), состояние легкости, восторга, 
блаженства, душевного покоя или же необычайной остроты ощущений – красок, 
запахов, звуков. При внутривенных инъекциях опиатов («на кончике иглы») «кайфу» 
предшествует «приход», когда «теплая густая волна ударяет в голову, 
прокатывается по всему телу, проходит по рукам и ногам, и, кажется, что тепло 
выходит через спину в области лопаток»*. Как уже отмечалось, за все приходится 
платить – и за «кайф» или «приход» – мучительными «ломками», утратой 
социального статуса, ранней гибелью. Страх перед «ломками» – вторичная причина, 
заставляющая наркомана постоянно возобновлять прием наркотиков.
   * Голанд Я. Г. Особенности клинических проявлений опийной токсикомании при 
внутривенном способе введения препарата // Алкоголизм и токсикомания. М., 1986. 
С.182ислед.
  
  Характер эйфории («кайфа») и абстинентного синдрома («ломок») зависят от вида 
наркотических средств или иных сильнодействующих веществ*. Существует несколько 
классификаций наркотических средств по разным основаниям. Приведем одну из них.
   * Подробнее см.: Белоауров С. Б. О наркотиках и наркоманах. СПб., 1997. С. 
10-31; Иванова Е. Как помочь наркоману. СПб., 1997. С. 16-34; Кесельман Л. 
Социальные координаты наркотизма. С. 107-117.
  
  К первой группе наркотиков относятся опиаты – производные опийного мака или 
же синтетические препараты с морфинопо-добным действием: опий, морфин, омнопон 
(пантопон), кодеин, дионин, промедол, метадон, фентанил, кокнар, бупренорфин 
(нор-фин) и др., а также героин – один из самых сильных и распространенных 
наркотиков в современной России. «Кайфу» предшествует «приход» (до трех 
тепловых волн). Абстиненция развивается спустя 5-6, иногда 6-12 часов после 
последнего приема («дозы») и сопровождается сердцебиением, потливостью, зевотой,
 чиханием, кашлем, ознобом. Пульс становится частым и слабым, зрачки расширены 
(вообще же у опийного наркомана зрачки резко сужены). В костях и мышцах – 
тянущие боли, мучительные для больного. Отмечаются тошнота, рвота, понос, боли 
в животе, нарушение сна. Возможны потеря сознания, коллапс. Превышение дозы 
(«передоз») заканчивается смертью. Наркоманы со стажем, измученные зависимостью,
 разрушением семейных связей, «ходками» в «зону» (лишение свободы) нередко 
сознательно применяют передозировку с целью ухода из жизни («золотой укол»).
  Вторая группа наркотиков – психостимуляторы: кокаин и его производные, 
включая «крэк», кофеин, фенамин, эфедрон, МДМА (экстази), первитин, хат или кат 
и др. Зарубежные авторы относят к этой группе и никотин*. Кокаин добывается из 
листьев южноамериканского кустарника – коки. После приема кокаина наблюдается 
легкое головокружение, головная боль, сменяющиеся воодушевлением, повышенной 
работоспособностью, ускорением мыслительных процессов, повышенной двигательной 
активностью, стремлением общаться. Легальные психостимуляторы, включая кофе, 
чай, а в экстремальных условиях военных действий или спасательных операций – 
кофеин принимают в целях продолжения вынужденной трудовой или учебной (перед 
экзаменами) деятельности. Абстинентный синдром – общая слабость, головная боль, 
состояние тревоги, страха, вспыльчивость, раздражительность, позднее – вялость, 
апатия, сужение зрачков. Возможно развитие кокаинового психоза, похожего на 
алкогольный («белую горячку»).
   * Bryant С. (Ed.) Encyclopedia of Criminology and Deviant Behavior. Vol. IV. 
Self-Destructive Behavior and Disvalued Identity. Brunner Routledge, Taylor and 
Francies Group, 2001. P. 249.
  
  Третья группа – психодепрессанты: барбитураты и другие снотворные препараты 
(барбамил, этаминал-натрий, барбитал-натрий, ноксирон и др.). Зарубежные авторы 
относят к этой группе и алкоголь*. Злоупотребление этими средствами нередко 
является результатом самолечения или привыкания в процессе легального 
медицинского потребления. Эйфоризирующий эффект напоминает состояние 
алкогольного опьянения. Зависимость от барбитуратов имеет очень тяжелые 
последствия. Вылечиться от привыкания к казалось бы «безобидным» лекарственным 
препаратам оказывается еще сложнее, чем от других видов наркотической 
зависимости. В состоянии абстиненции (бессонницы, тревоги, страха, 
сердцебиения) возможны судороги, психические расстройства.
   * Bryant С. (Ed.). Ibid. Vol. IV. P. 248.
  
  Четвертая группа наркотических средств – производные каннабиса – индийской (а 
также чуйской, дальневосточной) конопли: марихуана или гашиш, именуемые также 
анашой, планом. Через несколько минут после курения наступает эйфорический 
эффект: «вначале испытывается безотчетное состояние довольства... Хочется петь, 
плясать, поднимать огромные тяжести. Мысли бегут, как у маньяка, все быстрее и 
быстрее, рождаясь и исчезая... Чувство времени и пространства извращаются. 
Опьяненному гашишем минуты кажутся годами, часы – веками. Весьма причудливы 
иллюзии зрения. Идущему по лестнице кажется, что она простирается до облаков. 
Самый ничтожный шум воспринимается как бурный плеск волн, грохот водопадов»*. 
Аостинентныи синдром при гашишизме выражен слабее, чем при опиомании: головная 
боль, расстройство сна, раздражительность, неприятные ощущения в области сердца,
 грудной клетки и др. Однако длительный прием производных каннабиса может 
привести к ряду психических расстройств: гашишному психозу, сумеречным 
состояниям с агрессивными стремлениями.
   * Стрельчук И. В. Клиника и лечение наркоманий. М., 1956. С. 295.
  
  Наконец, в качестве относительно самостоятельной, пятой группы выделяют 
галлюциногены. К ним относятся вещества естественного происхождения – мескалин 
(из почек одной из разновидностей кактуса), псилоцибин (из разновидности 
грибов), а также синтетического – печально известный ЛСД (диэтиламид 
альфа-лизергиновой кислоты), фенциклидин, или ПЦП, или «ангельский порошок» и 
некоторые другие. Галлюциногены вызывают галлюцинации, обострение всех ощущений,
 изменение восприятия времени и пространства.
  Существуют и другие классификации наркотиков. Так, выделяют в самостоятельную 
группу ингалянты (ряд токсических средств, применяемых путем ингаляций – 
«впрыскиваний»), энактогены (включая упоминавшийся экстази), стероиды и др.*
   * Подробнее см.: Bryant С. (Ed.). Ibid. Vol. IV. P. 248-251.
  
§ 3. Состояние наркотизма
  
Ситуация в мире
  
  Состояние наркотизма в стране или регионе характеризуется рядом показателей: 
смертность от причин, связанных с потреблением наркотиков; количество и уровень 
зарегистрированных потребителей наркотиков и наркоманов; количество и уровень 
преступлений, связанных с наркотиками; структура потребляемых наркотических 
средств и т. п. Рассмотрим динамику некоторых показателей за последние годы в 
европейском регионе.
  Количество смертей по причинам, непосредственно связанным с потреблением 
наркотиков (в Австрии учитывается смерть от передозировки, в Дании – от острого 
отравления и т.п.), выросло в Австрии с 20 случаев в 1989 г. до 160 в 1995 г.; 
в Бельгии от 20 случаев в 1986 г. до 96 в 1990 г. с постепенным снижением к 
1995 г. до 48; в Дании со 109 случаев в 1986 г. до 274 в 1995 г.; в Финляндии 
за те же годы с 14 до 76 случаев; во Франции со 185 в 1986 г. до 564 в 1994 г. 
при 465 случаях в 1995 г.; в Германии наблюдался рост с 348 случаев в 1986 г. 
до 2125 в 1991 г. с последующим снижением до 1565 к 1995 г.; в Италии рост за 
1986-1995 гг. с 292 до 1195 случаев; в Нидерландах с 55 случаев в 1986 г. до 84 
в 1994 г. с последующим снижением до 65 в 1995 г.; в Португалии рост с 18 
случаев в 1986 г. до 196 в 1995 г.; в Испании со 163 в 1986 г. до 579 в 1991 г. 
со снижением к 1995 г. до 394; в Швеции со 138 до 205 случаев за 1986-1994 гг. 
со снижением в 1995 г. до 194; в Великобритании за 1988 – 1995 гг. с 1212 до 
1778 случаев*.
   * Здесь и далее, если не оговорено иное, см.: Annual Report on the State of 
the Drugs Problem in the European Union. Lisboa: EMCDDA, 1997.
  
  Количество выявленных противоправных действий с наркотиками, характеризуемых 
числом арестов (Франция), зарегистрированных случаев (Австрия), выявленных лиц 
(Бельгия, Дания, Италия, Испания, Швеция), правонарушений (Финляндия, Германия, 
Нидерланды, Португалия), выросло с 1986 по 1996 г. в Австрии с 4739 до 16 196, 
в Финляндии с 1194 до 6059, во Франции с 30 493 до 77 640, в Испании с 19 203 
до 48 529, в Португалии с 2047 до 9054. В Бельгии названный показатель вырос с 
4646 в 1986 г. до 19482 в 1993 г. со снижением к 1995 г. до 18 376. В Дании – 
рост с 7862 в 1987 г. до 12421 в 1993 г. с последующим снижением до 8678 к 1996 
г. В Германии рост с 67 844 1986 г. до 156 117 в 1995 г. В Италии рост с 14 851 
в 1986 г. до 27 677 в 1992 г. со снижением к 1996 г. до 22 020. В Швеции рост с 
6426 в 1986 г. до 8604 в 1994 г. В Великобритании рост с 6200 в 1986 г. до 30 
693 в 1995 г. Несколько иная ситуация в Нидерландах: в течение 1986-1995 гг. 
наблюдается максимум зарегистрированных правонарушений (5400-5900) в 1986, 1987,
 1990 гг. со значительным снижением (3010-3470) в 1992-1995 гг. Правда, 
последнее обстоятельство может быть связано с изменением законодательства, 
идущего по пути декриминализации ряда преступлений, связанных с наркотиками, и 
легализации потребления «легких» наркотиков (производных каннабиса).
  В целом по двум рассмотренным показателям можно сделать вывод о преобладающей 
тенденции роста наркотизации населения европейских стран, начиная с 1986 г. 
(этот рост прослеживался и ранее, о чем частично будет сказано ниже) при 
наметившейся тенденции стабилизации и даже сокращения связанных с наркотиками 
инцидентов в ряде стран с 1991 по 1993 г. (Бельгия, Италия, Нидерланды и др.).
  Некоторое представление о тенденциях наркотизма в Европе и о структуре 
потребляемых наркотиков дает динамика изъятия полицией различных их видов.
  В целом по 15 исследуемым странам Западной Европы (Австрия, Бельгия, Дания, 
Финляндия, Франция, Германия, Греция, Ирландия, Италия, Люксембург, Нидерланды, 
Португалия, Испания, Швеция, Великобритания) изъятие каннабиса возрастало с 
1985 г. (164 500 кг) до 1995 г. (около 718 000 кг) при некотором снижении с 
1994 г. (когда было изъято 727 300 кг) в ряде стран. Количество изъятого 
героина возрастало с 1985 г. (2074 кг) до 1991 г. (5634 кг) с сокращением в 
1992-1993 гг. (до 4771 кг), новым всплеском в 1994 г. (5862 кг) и сокращением в 
1995 г. (5189 кг).
  Кокаина было изъято в 15 странах Европы в 1986 г. всего 1925 кг. К 1990 г. 
количество изъятого наркотика увеличилось до 16 400 кг (в 8,5 раз за 4 года). 
Новый скачок в изъятии кокаина происходит с 1993 г. (16 800 кг) к 1994 г. (29 
100 кг или в 1,7 раз за один год). Однако в 1995 г. наблюдается сокращение до 
20 600 кг.
  Амфетамина было изъято в 1986 г. 380,4 кг, в 1987 – 568,6 кг, за 1988-1989 гг.
 количество изъятого наркотика снижается до 387,1 кг, затем идет 
непрекращающийся рост до 1418,6 кг в 1994 г. со снижением в 1995г. до 1228,2 кг.

  Наконец, еще один показатель: количество случаев конфискации различных 
наркотических средств в европейских странах. В частности, по экстази это число 
возросло от 0 в 1986 г. до 7963 в 1995 г. Можно проследить, с какого времени 
началось активное распространение экстази в различных странах: в Австрии – с 
1994 г., в Бельгии – с 1991 г., во Франции – с 1989-1990 гг., в Швеции – с 1995 
г., в Великобритании – с 1989 г.
  Что касается ЛСД, то в 1986-1988 гг. во всех вышеназванных странах Европы 
число случаев конфискации сохранялось на уровне 701-716, затем начинается 
быстрый рост: 1989 г. – 1344, 1990-1991 гг. – 2100-2200, в 1993 г. – 3396 и 
некоторое сокращение к 1995 г. – до 2428.
  Еще раз напомним, что все приведенные выше сведения свидетельствуют не только 
о реальной распространенности нелегального оборота наркотиков, но и об 
активности полиции.
  Имеющиеся в нашем распоряжении данные за более длительный период по различным 
странам свидетельствуют о двух основных тенденциях: возрастание 
наркопотребления с 50-60-х гг. до начала-середины 90-х XX столетия с 
последующей тенденцией к сокращению. Так, в Италии уровень привлеченных к 
ответственности за нелегальный оборот наркотиков (на 100 тыс. человек 
населения) возрастал с 0,14 в 1967 г. до 67,5 в 1992 г. с последующим снижением.
 Одновременно уровень смертности от потребления наркотиков увеличился от 0,01 
до 2,43 (1991 г.) с сокращением к 1994 г. до 1,52*.
   * Klingemann H., Hunt G. (Eds). Drug Treatment Systems in an International 
Perspective: Drugs, Demons, and Delinquents. SAGE, 1998. P. 225.
  
  С 1993 г. сокращается смертность от потребления наркотиков в Германии*.
   * Klingemann H., Hunt G. (Eds.) Ibid, p.152. См. также: Стинг С., Вульфф М., 
Циппе К. Ситуация с наркотиками в Германии и Саксонии // Молодежь и наркотики. 
Харьков, 2000. С. 295-312.
  
  Некоторое сокращение арестов и других показателей наркотиз-ма с 1982-1984 гг. 
наблюдается в Японии*.
   * Klingemann H., Hunt G. (Eds.) Ibid. P. 341.
  
  Хотя считается, что в США чрезвычайно распространено потребление наркотиков, 
особенно среди учащихся различных типов учебных заведений, однако специальные 
исследования показывают, что по большинству показателей (включая сравнительное 
потребление наркотиков, алкоголя и табачных изделий) в США произошло 
постепенное сокращение наркопотребления с 1978-1982 гг.*
   * Johnston L., Malley P., Bachman J. Drug Use, Drinking, and Smoking: 
National Survey Results from High School, College, and Young Adults Populations.
 1975-1988. Rockville, 1989.
  
  Вместе с тем, нельзя не отметить опасность устойчивого и стремящегося к 
экспансии нелегального рынка наркотиков, международного наркобизнеса. Сегодня 
неплохо изучены основные пути распространения основных наркотических средств. 
Так, героин из Афганистана и Пакистана идет в Россию, Восточную Европу, Среднюю 
Азию и Африку, а из Средней Азии и Турции в Западную Европу. Из Колумбии и 
Мексики героин распространяется на Северную и Южную Америки. Кокаин из Колумбии,
 Перу и Боливии транспортируется по всему миру. Относительная локализация 
источников кокаина в ряде стран Латинской Америки обусловливает его дороговизну 
на рынке. Марихуана движется из Таиланда, Камбоджи и Филиппин в Японию и 
Австралию. В Северную и Южную Америку марихуана поступает из Колумбии, Парагвая,
 Мексики, Ямайки. Есть местные источники в США и Канаде. Африка снабжается 
марихуаной из Кении, Нигерии, Ганы и Южной Африки, частично из этих стран 
марихуана поступает в Западную Европу. Гашиш из Афганистана и Пакистана идет в 
Россию и Европу, а из Марокко – в Западную Европу и Северную Америку. Известны 
также пути распространения синтетических наркотиков (в основном, из стран 
Западной Европы), амфетаминов и др.
  
Наркотизм в России
  
  Латентность наркотизма очень велика. Это необходимо учитывать, используя 
данные официальной статистики, да и выборочных региональных исследовании*.
   * Подробнее см.: Кесельман Д., Мацкевич М. Социальное пространство 
наркотизма. СПб., 2001; Мусаев А. Н., Сбирунов П. Н., Целинский Б. П. 
Противодействие незаконному обороту наркотических средств. М., 2000; 
Наркомания: ситуация, тенденции и проблемы / Под ред. М. Е. Поздняковой. М., 
1999; Gilinskiy Y., Zazulin G. Drugs in Russia: Situation, Policy and the 
Police // Police Practice and Research. Vol. 2 (4), 2001. P. 345-364; Paoli L. 
Illegal Drug Trade in Russia. Freiburg: Edition juscrim, 2001.
  
  Согласно официальным данным, уровень потребителей наркотиков (в расчете на 
100 000 жителей) вырос в России с 25,7 в 1985 г. до 60,6 в 1994 г., а 
потребителей наркотиков и сильно действующих веществ – с 47,8 в 1991 г. до 195,
7 в 1998 г.* Уровень зарегистрированных лиц, больных наркоманией (первичное 
обращение в медицинское учреждение), вырос с 0,9 в 1970 г. (1,3 в 1980 г.; 2,1 
в 1985 г.) до 31,0 в 1997 г.** Ясно, что это далеко не полные данные в силу 
высокой латентности наркотизма.
   * Преступность и правонарушения в СССР. М., 1990. С. 79; Преступность и 
правонарушения. М., 1992. С. 103; Преступность и правонарушения. М., 1999. С. 
125.
   ** Доклад о развитии человеческого потенциала в Российской Федерации. М., 
1999, С. 69.
  
  Сведения о зарегистрированных преступлениях, связанных с наркотиками, 
отражены в табл. 10.1 и на рис. 10.1. Мы видим, во-первых, постоянный рост 
регистрируемых преступлений, начиная с 1990 г. Их уровень в стране вырос с 1990 
по 2000 г. в 15,3 раза. Правда, столь значительный рост этого вида преступлений 
объясняется не только их реальным увеличением, но и повышенной активностью 
милиции. Подавляющее число выявленных лиц – потребители наркотических средств, 
«раскрытие» таких преступлений не представляет значительной сложности, зато 
свидетельствует об «усилении борьбы» и повышает общий уровень раскрываемости 
преступлений. Во-вторых, наибольшую долю составляют преступления в виде 
нелегального изготовления, или приобретения, или хранения, или пересылки 
наркотических средств или психотропных веществ. Большая часть этих преступлений 
совершается без цели сбыта, т. е. потребителями наркотиков. Об этом 
свидетельствуют данные судебной статистики: в 1989 г. за вышеназванные 
преступления без цели сбыта было осуждено 88,6% всех осужденных, в 1992 г. – 92,
4%, в 1995 г. – 90,2%, в 1998 г. – 70,4%, в 2001 г. – 74,0%.
  Существенны территориальные различия, рассматриваемых преступлений. Так, в 
2001 г. уровень зарегистрированных преступлений, связанных с наркотиками (на 
100 000 жителей), колебался от 16,5 в Чукотском автономном округе, 40,6 в 
Кировской области до 302,6 в Приморском крае, 310,4 в Новосибирской области, 
335,7 в Астраханской области, 398,6 в Еврейской автонрмной области. Очевидно, 
значительные региональные различия отражают не только реальную ситуацию, но и 
активность правоохранительных органов по выявлению и регистрации этого вида 
преступлений.
  Нельзя не отметить низкий удельный вес преступлений, совершаемых наркоманами 
(0,1-0,3%) и лицами, находящимися в состоянии наркотического и токсического 
опьянения (0,2-0;9%). Как явствует из материалов уголовных дел, большинство 
преступлений наркоманы совершают ради добычи наркотиков, средств для их 
приобретения. Поэтому приведенные показатели были бы еще ниже, если бы больные 
наркоманией имели легальную возможность приобретать наркотик (например, метадон,
 широко применяемый в медицинских целях даже в тех странах, где сохраняется 
запрет на наркотики), необходимый для снятия или предотвращения «ломок» 
(абстинентного синдрома).
   
   Таблица 10.1 
Зарегистрированные преступления, связанные с наркотиками (1987 – 2002)


  
   * Нет данных.
   Источники: Преступность и правонарушения. М., 1990-2000.
  


Рис. 10.1
  
  Некоторые представления о лицах, совершивших преступления, связанные с 
наркотиками, дает табл. 10.2. Как и следовало предполагать, подавляющую массу 
осужденных за этот вид преступлений составляют подростки и молодежь в возрасте 
до 30 лет (порядка 70%). Очень высок удельный вес лиц, не имеющих постоянного 
источника доходов (с возрастанием от 23,4% в 1987 г. до 73,1% в 2001 г.). 
Прослеживается устойчивая тенденция возрастания доли женщин (с 6,5% в 1992 г. 
до 17,7% в 2001 г.).
  
   Таблица 10.2
Социально-демографический состав лиц, совершивших преступления, связанные с 
наркотиками, в России (1987-2001)


  
§ 4. Социально-демографический состав потребителей наркотиков и наркозависимых
  
  Отсутствие в СССР и России «моральной статистики», за организацию которой так 
ратовал М. Н. Гернет, не позволяет более или менее достоверно судить о 
структуре «девиантов» по всем проявлениям девиантности, кроме преступности (в 
отношении лиц, выявленных как совершивших преступления, имеется минимальная 
статистика, публикуемая МВД). Между тем, социально-демографический состав 
потребителей наркотиков, алкоголя, суицидентов и др. представляет значительный 
теоретический и практический интерес. Поэтому мы вынуждены приводить данные, 
полученные в результате локальных исследований. Хотя последние проводятся в 
разное время по разным методикам и не могут претендовать на репрезентативность, 
что необходимо учитывать при их анализе.
  Гендер. Как во всех девиантных проявлениях, среди потребителей наркотических 
средств и наркоманов преобладают мужчины. По официальным данным, соотношение 
женщин и мужчин среди наркопотребителей и больных наркоманией составляет от 1:2 
– 1:3 в развитых странах до 1:20 в странах третьего мира. Общая тенденция – 
возрастание доли женщин среди наркопотребителей. К началу 90-х гг. XX в. это 
соотношение в различных регионах России составляло 1:2 – 1:6. К 2000 г. среди 
жителей Санкт-Петербурга, тех, кто хотя бы раз пробовал наркотики, женщин было 
10,7%, мужчин – 28,6%, а активных потребителей наркотических средств – 
соответственно 2,9% и 10,4%. В Самаре хотя бы раз пробовавших наркотики было 22,
5% мужчин и 6% женщин, а активных потребителей – соответственно 8,5% и 2,5%*.
   * Кесельман Л., Мацкевич М. Социальное пространство наркотизма. СПб 2001 С. 
39.
  
  Возраст. Наркотизм – преимущественно молодежная мировая проблема. В трудах А. 
Габиани отмечалось, что среди потребителей наркотиков и наркоманов было свыше 
67% молодых людей в возрасте до 30 лет, а начало потребления наркотиков 
приходилось на 14-16 лет*. В наши дни, в 2000 г., среди петербуржцев – активных 
потребителей наркотиков лица в возрасте до 19 лет составляют почти 37%, 20-24 
лет – свыше 29% и 25-29 лет – свыше 20%, всего молодежи до 30 лет – около 86%. 
В Самаре доля в популяции активных потребителей наркотиков в возрасте до 19 лет 
– свыше 9%, 20-24 года – свыше 5%, 25-29 лет – около 3%**. Возраст первой пробы 
наркотических средств или сильнодействующих веществ из числа их потребителей в 
Санкт-Петербурге: 11-13 лет – около 6%, 14-16 лет – около 56%, 17-19 лет – 
свыше 38%***.
   * Габиани А. Кто такие наркоманы? // Социологические исследования, 1992. №2 
С. 78-83.
   ** Кесельман Л., Мацкевич М. Социальное пространство наркотизма. СПб., 2001. 
С. 40.
   *** Гилинский Я., Гурвич И., Русакова М. и др. Девиантность подростков: 
Теория, методология, эмпирическая реальность. СПб., 2001. С. 81.
  
  Раса (этническая принадлежность). В зарубежной девианто-логии, особенно 
американской, исследованиям этнического состава наркоманов, алкоголиков, 
преступников и других девиантов уделяется большое внимание.
  Пожалуй, единственной известной нам попыткой рассмотреть этнический фактор 
девиантного поведения подростков в современной России является исследование, 
результаты которого отражены в ранее названной книге группы авторов – 
сотрудников Центра девиантологии Социологического института РАН. Так, в 
Санкт-Петербурге среди подростков наиболее вовлеченными в наркопотребление 
оказались представители тюркских этнических групп, на втором месте были 
представители финно-угорских этносов. Менее всех втянуты в наркопотребление 
западноевропейские этнические группы*.
   * Гилинский Я., Гурвич И., Русакова М. и др. Указ. соч. С. 85, 145.
  
  Образование. Образовательный уровень потребителей наркотиков и наркоманов 
довольно высок, хотя и несколько уступает среднему для популяции. В 
Санкт-Петербурге в целом наблюдается снижение наркопотребления с возрастанием 
образовательного уровня. Но среди всех групп потребителей (изредка пробовавших 
наркотики, бывших и реальных активных потребителей) наибольший удельный вес 
составляют лица с незаконченным высшим образованием*.
   * Кесельман Л., Мацкевич М. Указ. соч. С. 55.
  
  Семейное положение. Среди наркопотребителей отмечается относительно высокая 
доля одиноких, несемейных лиц. Это объясняется отчасти молодым возрастом 
любителей наркотиков, отчасти невозможностью для них устроить личную жизнь. У 
части наркоманов семьи распались по вполне понятным причинам.
  Социальный статус. На примере бывшего СССР и современной России видно, как 
изменяется социальный статус потребителей наркотиков. По данным А. Габиани 
(80-е гг. XX в.), среди наркопотребителей рабочие составляли свыше 70%, 
колхозники менее 1%, ИТР и служащие – около 9%, не работавшие и не учащиеся – 
свыше 15%. Из общего числа лиц, совершавших в СССР преступления, связанные с 
наркотиками, рабочих оказалось 42%, служащих – более 8%, учащихся – 6,4%, не 
работающих и не учащихся – около 31%. По нашим данным, в Ленинграде за ряд лет 
среди осужденных за преступления, связанные с наркотиками, рабочих было 37-42%, 
служащих – 3-10%, учащихся – 5-12%, не работающих и не учащихся – 35-45%. 
Расчет коэффициента криминально-наркотической активности (частное от деления 
доли социальной группы среди осужденных на долю той же группы в населении) 
показал максимальную наркотическую активность рабочих (1,3), далее следовали 
учащиеся (0,7), наконец, служащие (0,1). Этот показатель нельзя было рассчитать 
для не работающих и не учащихся за отсутствием данных об их удельном весе в 
составе городского населения. Таким образом, как и по многим другим видам 
негативного деви-антного поведения, лидировали рабочие, нарушая все официальные 
представления о «гегемоне».
  В современной России, по результатам локальных эмпирических исследований, 
основными потребителями наркотических средств оказываются учащиеся. 
Значительная доля рабочих продолжает сохраняться. Высок удельный вес лиц, не 
имеющих постоянного источника доходов (не работающие и не учащиеся). В 2000 г. 
в Санкт-Петербурге активными потребителями наркотиков были: из всего населения 
– 6%, из студентов и учащихся – 23,9%, из неквалифицированных рабочих – 7%, из 
рабочих средней квалификации – 5,3%, из неквалифицированных служащих – 6,1%, из 
служащих средней квалификации – 2,6%, из числа руководителей – 6,1%, среди 
технической интеллигенции – 2,%, среди гуманитарной интеллигенции – 1,8%. В 
Самаре активными наркопотребителями были 2,5% населения, среди учащихся – 6,3%, 
из неквалифицированных рабочих – 3%, из рабочих средней квалификации – 2%, из 
числа служащих без квалификации – 0,7%, из служащих средней квалификации – 1,1%,
 среди технической интеллигенции – 1,2%, среди гуманитарной интеллигенции – 2,
2%, из числа руководителей – 1,9%*.
   * Кесельман Л., Мацкевич М. Указ. соч. С. 52-53.
  
  Зарубежные исследователи отмечают взаимосвязь статуса и вида предпочитаемых 
наркотиков, городской характер наркотизма и повышенную долю иммигрантов среди 
наркоманов.
  
§ 5. Об этиологии наркотизма и антинаркотической политике
  
  Общие вопросы генезиса девиантности были рассмотрены выше, в ч. II. Однако 
этиология различных видов девиантного поведения имеет свои особенности. Так, ко 
всем формам ретретизма, «ухода» (пьянство, наркотизм, суицид) применима 
объяснительная модель «двойной неудачи» Р. Мертона, о которой также говорилось 
выше.
  В наркомании видят бегство не только от жестоких условий существования (Р. 
Мертон, Дж. Макдональд, Дж. Кеннеди и др.), но и от всеобщей стандартизации, 
регламентации, запрограммированности жизни в современном обществе (Ж. Бодрияр).
  «Наркотики сами по себе не составляют сущности проблемы. Злоупотребление ими 
– это симптом глубоких противоречий, с которыми сталкивается личность в 
попытках преодолеть стрессовые жизненные ситуации, в поисках положительных 
межличностных контактов в виде понимания, одобрения, а также эмоциональной и 
социальной поддержки. При их отсутствии наркотики выполняют роль своеобразных 
костылей, которые, к сожалению, не лечат, а калечат»*. Это высказывание лишний 
раз показывает, как недостаток «позитивных санкций» (одобрения), эмоциональной 
поддержки приводит к ситуации, которую привычно пытаются «исправить» 
негативными санкциями.
   * Линг Дж. Общие проблемы наркомании. С. 98.
  
  С. Faupel, M. Fisher – авторы соответствующих статей «Энциклопедии 
криминологии и девиантного поведения» рассматривают ряд значимых факторов в 
генезисе наркотизма: социальное научение, включение в субкультуру, доступность, 
а также некоторые теории, объясняющие наркопотребление – биологические, 
психологические, социологические, включая уже известные нам теории аномии, 
дифференцированной ассоциации, социального контроля и теорию напряжения (Strain 
Theory)*.
   * Bryant С. (Ed.). Ibid. Vol. IV. P. 220-223, 297-300.
  
  Хотя все перечисленные и многие неназванные факторы действительно влияют на 
распространение наркотиков, однако на личностном уровне в конечном счете «уход» 
в наркотики (равно как в пьянство или тотальный уход из жизни – самоубийство) – 
результат, прежде всего, социальной неустроенности, исключенности (exclusive), 
неблагополучия, «заброшенности» в этом мире, утраты или отсутствия смысла жизни.
 «Мы можем утверждать следующее: если у человека нет смысла жизни, 
осуществление которого сделало бы его счастливым, он пытается добиться ощущения 
счастья в обход осуществлению смысла, в частности с помощью химических 
препаратов»*.
   * Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 30.
  
  Государственная политика и общественное мнение по отношению к наркотикам и 
наркопотреблению существенно различались и различаются во времени и по странам: 
от терпимости и даже благожелательности до полного неприятия, запрета 
(прогибиционизм) и преследования. Причем это касалось не только тех наркотиков, 
которые сегодня изъяты из легального оборота, но и таких, как алкоголь, никотин 
(табак), кофеин (кофе) и др. «По иронии судьбы, в противовес своей теперешней 
популярности, алкоголь и никотин, так же, как кофеин, были запрещены в прошлом..
. В 1642 г. Папа Урбан VIII издал буллу об отлучении от церкви всех 
употреблявших табак. Некоторые европейские государства запретили его, а султан 
Оттоманской империи Мурад IV даже назначил смертную казнь за курение табака. 
Тем не менее ни одна из стран, в которую попал табак, не достигла успеха в его 
запрете, несмотря ни на какие наказания. Аналогичным образом провалились все 
попытки запрета чая, кофе и какао»*. Не та же ли судьба уготована нынешним 
наркотикам?
   * Криминология / Под ред. Дж. Шели. СПб., 2003. С. 312.
  
  Серьезной социальной проблемой потребление наркотиков стало в конце XIX в. 
Говорили даже об «эпидемии наркомании» во время франко-прусской войны (1870). 
Международное сообщество начало предпринимать первые совместные шаги по решению 
проблемы: в 1909 г. была созвана Шанхайская опиумная комиссия, а в январе 1912 
г. принят первый многосторонний международный договор по контролю над 
наркотиками – Гаагская конвенция, за которой последовали еще девять конвенций и 
соглашений. В настоящее время международный контроль над производством и 
распределением наркотических средств и психотропных веществ осуществляется на 
основе Единой конвенции о наркотических средствах 1961 г. (с последующими 
дополнениями) и Конвенции о психотропных веществах 1971 г.
  История знала и вполне мирное сосуществование общества и наркотиков, и 
антагонизм вплоть до сражений («опийные войны» в Китае, военные действия США 
против латиноамериканских наркобаронов). Однако «мы не выиграли ни одного 
сражения с наркотиками и никогда не выиграем», ибо «мы не можем изгнать 
наркотики и наркоманов из нашей жизни»*. Уполномоченный по вопросам наркомании 
г. Гамбурга г-н X. Боссонг, выступая с докладом в Санкт-Петербурге в феврале 
1995 г., говорил: «Употребление наркотиков и наркозависимость не исчезнут при 
системе запретов уголовного закона... Нельзя научить человека вести здоровый 
образ жизни под угрозой уголовного наказания». А криминолог Дж. Шончек политику 
«войны с наркотиками» рассматривает как результат мистификации проблемы, 
ложного сознания и лицемерия**.
   * Требач А. Примирение с наркотиком // Социологические исследования. 1991. № 
12. С. 145.
   ** Schoncheck J. On Criminalization: An Essay in the Philosophy of the 
Criminal Law. Klu-ver Academic Publishers, 1994.
  
  Именно поэтому в настоящее время в цивилизованном мире наблюдается 
постепенный переход от политики «войны с наркотиками» («War on Drugs») к 
политике «меньшего вреда» («Harm reduction»). Об этом говорится в Докладе 
Национальной комиссии США по уголовной юстиции*, в трудах ученых и выступлениях 
политиков. Наиболее последовательно по этому пути идут Нидерланды, Швейцария, 
Великобритания, Австралия**. Третий путь – сочетание запрета с активной 
антинаркотической пропагандой, социальной и медицинской помощью наркоманам – 
избрала Швеция.
   * Donziger S. The Real War on Crime: The Report of the National Criminal 
Justice Commission. Harper Collins Publ., Inc., 1996.
   ** Klingemann H., Hunt G. (Eds.) Drug Treatment Systems in an International 
Perspective: Drugs, Demons, and Delinquents. SAGE Publications. 1998.
  
  К сожалению, Россия опять идет «своим путем», пренебрегая как зарубежным, так 
и своим собственным опытом. Усиление запрета и репрессий, подмена реальной 
антинаркотической деятельности (социальной, медицинской, педагогической, 
психологической) очередным приступом «усиления борьбы» лишь ухудшает ситуацию*.
   * Подробнее см.: Кесельман П., Мацкевич М. Социальное пространство 
наркотизма. Тимофеев Л. Наркобизнес: Начальная теория экономической отрасли. 
СПб., 2001.
  
  Закон «О наркотических средствах и психотропных веществах» 1997 г. – резкий 
шаг назад, сводящий на нет первые робкие успехи по обеспечению помощи 
наркоманам. Тотальный набор запрещенных наркотических средств и психотропных 
веществ, их прекурсоров (необходимых продуктов для изготовления некоторых 
наркотических средств) и аналогов (ст. 1, 2); запрет на использование 
наркотических средств и психотропных веществ частнопрактикующими врачами (ст. 
31); запрещение немедицинского потребления наркотиков и психотропных веществ 
(ст. 40); резкое ограничение сведений, допустимых в антинаркотической 
пропаганде (ст. 46); запрещение лечения больных наркоманией частнопрактикующими 
врачами, а также с использованием наркотических средств, например метадоновой 
терапии, существующей в большинстве стран (ст. 55); применение медицинских мер 
принудительного характера (ст. 54, п. 3); фактическая ликвидация анонимного 
лечения (ст. 56) – отбрасывают страну назад и приводят к полной беспомощности 
наркопотребителей и их семей перед наркобизнесом, криминализации 
негосударственной медицинской помощи, росту преступности наркопотребителей ради 
приобретения наркотиков и т.п. Создается впечатление, что закон был лоббирован 
отечественной и/или международной наркомафией.
  Между тем, существует разнообразная международная, а отчасти и отечественная 
практика антинаркотических программ, антинаркотической пропаганды, 
профилактической работы и помощи наркозависимым (наркоманам). Так, во всем мире 
функционируют Общества анонимных наркоманов*, польский Монар, петербургское 
«Возрождение». Польский опыт превенции наркотизации населения заслуживает 
изучения и распространения**. Концентрация усилий на профилактике наркотизации 
населения и оказания медико-психологической помощи больным наркоманией – должны 
стать основными направлениями антинаркотической политики. Акцент на «силовых 
методах» может лишь повысить цены на черном рынке наркотиков на радость 
наркобизнесу...
   * См., например: Иванова Е. Как помочь наркоману. СПб., 1997.
   ** Moskalewicz J., Swiatkiewicz G. (Eds.) Drug demand reduction in Poland 
inventory of data prepared for PHARE programme "Fight against Drugs". Warsaw, 
1995; Moskalewicz J. et all. Prevention and Management of Drug Abuse in Poland. 
Summary of Final Report. Warsaw, 1999.
  
Глава 11. Пьянство и алкоголизм
  
                                                                           
Человек выпивает рюмку, 
                                                                           
рюмка выпивает человека.
                                                                           
                                                                           
Народная мудрость
  
§ 1. Основные понятия
  
  Следует различать потребление алкогольных напитков, известное тысячелетия и 
приносящее немалые радости людям, а в некоторых случаях обладающее лечебным 
эффектом; злоупотребление алкоголем, или пьянство, влекущее противоправное 
поведение, нарушающее нормальную жизнь других людей, членов семьи, становящееся 
привычкой, чертой образа жизни, и алкоголизм.
  Алкоголизм (с 1979 г. по Международной классификации болезней – «синдром 
алкогольной зависимости») – заболевание, развивающееся в результате пьянства, 
проявляющееся в виде физической и психической зависимости от алкоголя и 
приводящее к психической и социальной деградации личности, патологии обмена 
веществ, внутренних органов, нервной системы.
  Понятия физической и психической зависимости, «абстинентного синдрома» были 
представлены в предыдущей главе, а потому здесь не рассматриваются. В мировой 
литературе, характеризуя «пьянство» и «алкоголизм», предпочитают говорить 
именно о злоупотреблении алкоголем – alcohol abuse.
  Проблемой являются пьянство и алкоголизм, тогда как потребление алкоголя 
«нормально» и не относится к девиантному поведению (по результатам 
многочисленных исследований, в России изредка и умеренно потребляют алкогольные 
напитки 70-80% населения, лишь 3-5% – абсолютные трезвенники, 3-5% страдают 
алкоголизмом, 10-12% злоупотребляют алкоголем).
  Поскольку в русском языке отсутствует термин, обозначающий злоупотребление 
алкоголем как социальное явление (термин, аналогичный «преступности» или 
«наркотизму»), постольку мы вынуждены далее употреблять не вполне корректные 
понятия «пьянство» и «алкоголизм» в их широком, не медицинском понимании.
  Проблеме пьянства и алкоголизма посвящена обширная литература. Мы остановимся 
лишь на некоторых социологических (девиантологических) проблемах.
  Прежде всего, следует напомнить, что, во-первых, алкоголь по своему 
воздействию на живой организм относится к наркотикам («alcohol is also a drug»).
 Поэтому, во-вторых, его потребление выполняет те же функции, что и 
наркопотребление: анастезирующую, психостимулирующую, седативную, интегративную,
 протестную, статусно-престижную (потребление французского коньяка, 
французского шампанского, шотландского виски)*. Алкоголь служит средством 
«расслабиться», снять напряжение, усталость. Он способствует общению, сближению 
людей (интегративная функция). Так что «борьба» за «искоренение» потребления 
алкоголя заведомо обречена на провал (что подтверждает опыт «сухих законов», 
через который прошли многие европейские страны, США, Россия). Это не означает 
отказа от разумной политики «harm reduction» – сокращения вреда от 
злоупотребления алкоголем (цирроз печени, ранняя смерть, утрата 
трудоспособности, «пьяная преступность», производственный травматизм, 
нравственная деградация и т. п.).
   * О функциях потребления алкоголя см. также: Allen D. Alcohol, Positive 
Functions of. In: Bryant С (Ed.) Ibid. Vol. IV. P. 45-49.
  
  Потребление алкоголя, как и наркотиков, по-разному оценивается в различных 
обществах (культурах). Так, потребление алкоголя запрещено в мусульманских 
странах, время от времени запрещалось в других странах.
  
§ 2. Состояние алкопотребления
  
  Озаглавленную в параграфе тему мы попытаемся рассмотреть по двум основным 
характеристикам: потребление и последствия. Напомним также, что особенно 
доверять статистическим данным нельзя, но и без опоры на них не обойтись.
  
Ситуация в мире
  
  Потребление алкоголя известно с древнейших времен. Алкогольным привычкам, 
ритуальному опьянению членов первобытных племен, «культуре потребления» в 
современном мире, посвящена обширная литература. В Древней Индии особой 
симпатией пользовался опьяняющий напиток – сома, считавшийся напитком богов. А 
древнеиндийская сура представляла собой, по-видимому, прообраз рисовой водки.
  Вид предпочитаемых алкогольных изделий, допустимая норма, ритуал потребления, 
реакция общества существенно зависят от культурологических факторов. Хорошо 
известно, например, что в Древней Греции виноградное вино обычно пили, 
разбавляя водой. В средневековом Китае групповое пьянство могло караться 
смертной казнью. Ритуал грузинского застолья (институт тамады, характер тостов) 
стали заимствовать другие народы, хотя «перещеголять» грузин еще никому не 
удалось. В современной Европе, США, ряде других стран тосты обычно не приняты. 
Максимум один-два в начале официального торжества.
  
   Из личных впечатлений. Иностранцы, наслышавшись о российской традиции тостов 
и российской водке, во-первых, часто расспрашивают о наших тостах, их значении 
и с удовольствием (и с акцентом) повторяют «За здоровье!». Один из немецких 
коллег с неподдельным интересом записывал наши официальные и «сленговые» тосты 
(типа «Поехали!», «Будем!» и т.п.). Во-вторых, даже никогда не употребляющие в 
обыденной жизни крепкие напитки, считают необходимым в России пить водку. Одна 
уважаемая дама-профессор из Англии при соответствующем случае сказала: «В 
России я пью только водку!». А очень известный криминолог из Англии спустя два 
года после российского застолья признался мне, что запомнил это на всю жизнь...
  
  Умеренное потребление обычно редко порицается, а иногда одобряется (ритуал 
причастия в христианстве, прием алкоголя по медицинским рекомендациям). 
Потребление алкоголя, точнее – злоупотребление им, – стало социальной проблемой 
после Второй мировой войны. По данным ВОЗ, за 1955-1980 гг. мировое 
производство алкоголя на душу населения удвоилось, а в странах Африки 
среднегодовое потребление алкоголя (в пересчете на 100%) выросло в четыре раза, 
в Азии – в пять раз.
  Обычно алкогольная ситуация характеризуется рядом показателей: объемом 
изготавливаемых и продаваемых алкогольных изделий; душевым потреблением 
алкоголя (100% этанола в литрах на одного человека); заболеваемостью 
хроническим алкоголизмом, циррозом печени; алкогольными психозами; уровнем 
смертности от цирроза печени, острого алкогольного отравления; долей 
преступлений и дорожно-транспортных происшествий (ДТП), совершенных по вине лиц,
 находящихся в состоянии алкогольного опьянения и др. Однако столь обширный 
анализ по различным странам невозможен в рамках данной главы. Поэтому мы кратко 
остановимся на динамике душевого потребления алкоголя и лишь частично назовем 
некоторые другие показатели.
  Так, уровень смертности от цирроза печени (на 100 тыс. человек населения) в 
конце 80-х гг. составил: в Италии – 34,7, Чили – 33,3, Франции – 30,8, Австрии 
– 30,7, Испании – 22,3, Бельгии – 13,9, США – 13,8, Канаде – 12,1, Австралии – 
8,3, Финляндии и Норвегии – 5,8, Нидерландах – 5,2, Великобритании – 3,9, 
Ирландии – 3,7, Исландии – 0,9*.
   * Report 89: Trends in alcohol and drug use in Sweden. Stockholm, 1989. P. 
104.
  
  По структуре алкогольных изделий различаются страны, где потребляют только 
вино (Греция, Чили, Уругвай), страны с преобладанием потребления вина (Франция, 
Португалия, Италия, Австралия, Аргентина), с высокой долей (около или выше 50%) 
крепких напитков типа водки или виски (Венгрия, Австрия, Польша, Япония, 
Исландия, Россия)*. Кроме того, в послевоенном мире все большее распространение 
приобретает потребление пива. Традиционно «пивными» являются Чехия, Германия, 
отчасти – Канада. Потребление пива бурно процветает и в современной России, 
«разбавляя» привычную водку.
   * Bakgrunden. Stokholm, 1988. P. 46.
  
  Продажа алкогольных изделий (100%-ного алкоголя в литрах на 1 жителя в конце 
1987 г.) составила: во Франции – 13,0, Испании – 12,7, Швейцарии – 11,0, 
Венгрии – 10,7, ФРГ – 10,6, Италии – 10,0, Дании – 9,6, Австралии – 8,8, 
Нидерландах – 8,3, Канаде – 7,8, США – 7,6, Великобритании – 7,3, Польше – 7,2, 
Финляндии – 7,1, Японии – 6,3, Швеции – 5,4, Норвегии – 4,4*.
   * Report 89: Trends in alcohol... P. 103.
  
  Некоторые данные о динамике душевого потребления алкоголя представлены в табл.
 11.1.
  
   Таблица 11.1
Душевое потребление алкоголя в некоторых странах (в л 100% алкоголя)*
   * Alcoholstatistik. 1988. Stockholm, 1989. P. 31; Проблемы, связанные с 
потреблением алкоголя в группах высокого риска. Копенгаген, 1991. С. 32.


  
   * – данные за 1985 г.
   ** – данные за 1987 г.
   *** – официальные данные без учета самогона.
  
  Как видно из табл. 11.1, высокие показатели душевого потребления алкоголя 
характерны для винодельческих стран. Выражен рост потребления в большинстве 
стран до 1976-1982 гг. с последующей стабилизацией или снижением этого 
показателя. Некоторые данные конца 80-х – начала 90-х гг. подтверждают эту 
тенденцию. Так, в Польше душевое потребление крепких алкогольных напитков 
снизилось с 14,8 л в 1980 г. до 9,5 л в 1994 г., а вина – с 10,1 л до 6,9 л 
(правда, при росте потребления пива)*. Динамика душевого потребления алкоголя в 
скандинавских странах представлена в табл. 11.2.
   * Moskalewicz J., Swiatkiewicz G. (Eds). Drug demand reduction in Poland 
inventory of data prepared for PHARE programme "Fight against Drugs". Warsaw, 
1995. P. 14.
   Таблица 11.2
Душевое потребление алкоголя (в л 100% алкоголя) в скандинавских странах 
(1989-1997)*
   * Nordic Alcohol Studies. 1994. Vol. 11. Helsinki, 1994. P. 87; Statistics 
on Alcohol, Drugs and Crime in the Baltic Sea Region. Helsinki: NAD Publication,
 2000.

Страна 
1989
1990
1991
1992
1993
1997
Дания
9,4
9,7
9,6
9,8
9,7

Финляндия
7,6
7,7
7,4
7,2
6,8
7,0
Норвегия
4,0
3,9
3,8
3,6
3,6

Швеция
5,4
5,3
5,1
5Д
5,0
5,1
Исландия
4,1
3,9
3,9
3,5
3,3

  
  Похоже, что в странах западной цивилизации «пик» алкоголизации остался позади 
(для Франции – 1960 г., для Италии – 1970 г., для Австрии – 1986 г., для 
Венгрии – 1983 г., для Канады и Польши – 1980 г., для Финляндии – 1990 г., для 
Швеции – 1988 г. и т. д.), во всяком случае, по данным на 1997 г.*
   * См. также: Leifman H. Perspectives on Alcohol Prevention. Stockholm, 1996.
  
Потребление алкоголя в России и его последствия
  
  В России первые сведения о винном спирте приводятся в «Вятской летописи» (XII 
в.), что не исключает более раннего потребления алкогольных напитков (меда, 
браги и др.)*.
   * Остроумов С. Из истории пьянства на Руси. СПб., 1914. С. 5-28.
  
  Рассмотрим официальные сведения о производстве и продаже алкогольных изделий 
в бывшем СССР с 1970 г. по 1990 г. (табл. 11.3, 11.4). Для сравнения отметим, 
что в 1940 г. было изготовлено 19,7 млн дал виноградного вина, а в 1965 г. – 
134 млн. дал*.
   * Здесь и далее см. ежегодники «СССР в цифрах в ... году». М., 1987-1991.
   Таблица 11.3 
Производство алкогольных напитков в СССР (1970-1990)


   
   Источник: Спиридонов Л. И. Социальное развитие и право. Л., 1973. С. 167.
   Таблица 11.4
Продажа алкогольных напитков в СССР
   

   
   Источник: Спиридонов Л. И. Социальное развитие и право. Л., 1973. С. 167.
  
  По экспертным данным, в 1992-1993 гг. произошел резкий рост потребления 
алкоголя, в результате чего по душевому уровню потребления алкоголя (14,5 л) 
Россия заняла первое место в мире, обогнав традиционного лидера – Францию (13,0 
л). При этом доля водки, традиционно высокая в России (56% от продажи всех 
алкогольных изделий в 1981 г., 66% – в 1990 г.), достигла 82,1%*. Некоторые 
оценочные данные душевого потребления алкоголя за 1981-2001 гг. приводятся в 
табл. 11.5.
   * Немцов А. В. Алкогольная ситуация в России. М., 1995. С. 14, 70. См. 
также: Акопян А. и др. Динамика уровней заболеваемости и смертности от болезней,
 имеющих «социальную окраску» (социопатий) в современной России // Вопросы 
статистики. 1998. №3. С. 89.
   Таблица 11.5 
Оценка реального потребления 100% этанола на человека в год, л*
   * Немцов А. Потребление алкоголя и смертность в России / Население и 
общество. 1996. № 10; Он же. Алкогольный урон регионов России. С. 17.


  
  По косвенным данным с 1994 по 1998 г. происходило некоторое сокращение 
душевого потребления алкоголя (до 13,5 л), однако уже в 1999 г. этот показатель 
вновь вырос до 14,5 л, в 2000 г. рост душевого алкопотребления продолжился и 
достиг 15,0 л в 2001 г.*
   * Немцов А. Алкогольная смертность в России, 1980-90-е годы. М., 2001. С. 8; 
Он же. Алкогольный урон регионов России. М.: NALEX, 2003. С. 17.
  
  Уровень смертности (на 100 тыс. человек населения) от цирроза печени в России 
вырос с 8,3 в 1988 г. до 15,7 в 1993 г., уровень смертности от алкогольного 
отравления за те же годы вырос с 7,8 до 30,9, а алкогольных психозов с 5,1 до 
32,1*.
   * Немцов А. В. Алкогольная ситуация в России, 1995. С. 60.
  
  Всего же смертность по причинам, связанным с употреблением алкоголя 
(отравление алкоголем, хронический алкоголизм, алкогольный психоз, алкогольный 
цирроз печени), выросла в России с 12,3 (на 100 тыс. человек населения) в 1990 
г. до 46,5 в 1994 г., т. е. в 3,8 раза за 4 года. При этом для лиц 
трудоспособного возраста – с 17,6 до 65,2, а среди мужчин трудоспособного 
возраста за те же годы с 29,1 до 103, 3*.
   * Российский статистический ежегодник. М., 1995. С. 37.
  
  Неудивительно, что высокая смертность по причинам, связанным с употреблением 
алкоголя (наряду со смертностью от убийств, самоубийств и несчастных случаев), 
резко снижают продолжительность жизни населения страны. К 2001 г. общий 
коэффициент смертности в России составил 15,6 на 1000 человек (более высокий 
уровень смертности в 2001 г. – 16 – был только в Восточной и Центральной Африке,
 тогда как в странах Западной Европы – 10, в Северной Америке – 9). Ожидаемая 
продолжительность жизни мужчин в России в том же году составила 58,9 лет (в 
Западной Европе – 75 лет, в Северной Америке – 74 года, в Японии – 77 лет)*. 
При этом в России «остается весьма значительным вклад в снижение 
продолжительности жизни случайных отравлений алкоголем. Он все время больше, 
чем вклад убийств или самоубийств или целых классов болезней»**.
   * Население России, 2001. Девятый ежегодный демографический доклад / Под ред.
 А. Г. Вишневского. М., 2002. С. 99; Все страны мира (2001) / Население и 
общество. 2001. № 56.
   ** Население России. 2001. С. 107.
  
  Криминологи издавна отмечали связь алкоголизации и преступности. Наблюдалось 
возрастание количества преступлений в конце рабочей недели; сочетание 
безудержного пьянства и повышенной «криминальности» беднейших слоев населения; 
относительно большее влияние пьянства на насильственные преступления, чем на 
имущественные; совпадение регионов с повышенным уровнем алкоголизации и 
преступности и др.* Проследим отдельные проявления взаимосвязи преступности и 
алкоголизма в настоящее время.
   * Обзор см.: Гернет М. Н. Избранные произведения. М., 1974. С. 177-181, 
296-298, 378-387, 439-442, 533-536.
  
  Данные о некоторых видах зарегистрированных в России преступлений, 
совершенных лицами, находившимися в состоянии алкогольного опьянения, 
приводятся в табл. 11.6. Наблюдается последовательное сокращение удельного веса 
«пьяной» преступности с 41,2% в 1993 г. до 22,6% в 2001 г. (в 2002 г. – 23,2%). 
Различаются преступления, совершаемые преимущественно в состоянии алкогольного 
опьянения (все тяжкие насильственные преступления), и «на трезвую голову» 
(кражи, а также не вошедшие в таблицу «бело-воротничковые» преступления – 
присвоения, растраты, взяточничество и т. п.).
   Таблица 11.6
Доля зарегистрированных преступлений, совершенных в состоянии алкогольного 
опьянения, % 
(Россия, 1987-2001)


   
   * С 1987 по 1989 г. – только кража личного имущества граждан 
   Источники: Ежегодники «Преступность и правонарушения». М., 1992-2002.
  
  Значительны территориальные различия «пьяной» преступности. Данные за 
1907-1912 гг. имеются в неоднократно упоминавшейся книге Гернета. Так, среднее 
душевое потребление спирта (40°) в ведрах колебалось от 0,13 в Семипалатинской 
губернии до 1,50 в Санкт-Петербургской при среднероссийском показателе 0,57*. 
Современные сведения мы находим в ежегодниках ГИЦ МВД РФ «Состояние 
преступности в России». В 1999 г. средняя по стране доля зарегистрированных 
преступлений, совершенных в состоянии алкогольного опьянения, составила 25,8%. 
Удельный вес таких преступлений в республике Тыва достиг 41,1%, в Эвенском 
автономном округе Красноярского края – 48,8%, в Ненецком автономном округе 
Архангельской области – 46,2%, низкие же показатели отмечались в 
Кабардино-Балкарии – 3,0%, Адыгее – 6,5%, Ингушетии – 7,1, Краснодарском крае – 
7,6%, Карачаево-Черкессии – 8,0%, Дагестане – 8,9%.
   * Гернет М. Н. Указ. соч. С. 381-382.
  
  Сравнительные данные по России, Санкт-Петербургу и Ленинградской области 
показывают, что при общей тенденции к сокращению «пьяной» преступности, ее доля 
в общей преступности Санкт-Петербурга ниже среднероссийских показателей, а в 
Ленинградской области – выше, что лишний раз свидетельствует о повышенной 
«алкоголизации» преступности в сельской местности. Так, в 1995 г. лицами, 
находящимися в состоянии алкогольного опьянения, совершено преступлений: в 
России – 39,0%, в Санкт-Петербурге – 26,5%, в Ленинградской области – 43,4%; в 
2000 г. соответственно 23,1,17,8,24,3%.
  Интересное обширное исследование региональных различий алкоголизации 
населения России и ее последствий (в виде алкогольной смертности) предпринял А. 
Немцов в уже упоминавшейся книге 2003 г. В частности, он показал, что наиболее 
тяжелая обстановка в субъектах Федерации Дальневосточного, Сибирского и 
Уральского федеральных округов. Относительно благополучными (при крайне тяжелой 
ситуации по стране в целом) оказались Центральный, Южный и Приволжский 
федеральные округа.
  В табл. 11.7 представлены сведения о роли алкогольного опьянения в 
дорожно-транспортных происшествиях (ДТП), часть из которых содержат состав 
уголовного преступления. Мы видим, что даже по официальным данным от 14 до 19% 
ДТП происходит по вине пьяных водителей и 6-7% – по вине нетрезвых пешеходов.
   Таблица 11.7
Доля ДТП по вине водителей и/или пешеходов, находящихся в состоянии 
алкогольного опьянения, %

Годы
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
Водители
18,1
19,0
18,6
18,6
17,3
15,6
14,9
14,4
18,1
13,5
12,5
Пешеходы
*
6,4
6,9
6,9
6,8
6,3
7,2
6,9
7,3
*
*
  
   * Нет сведений.
   Источники: Ежегодники «Преступность и правонарушения». М., 1992-2001; 
Ежегодники «Состояние преступности в России» М., 1996-2001.
  
  В Санкт-Петербурге в 1995 г. по вине пьяных водителей зарегистрировано 8,5% 
ДТП, по вине пьяных пострадавших – 8,9%; в 2000 г. – соответственно 4,5% и 8,1%.

  Из материалов многих уголовных дел известно, что часть преступлений против 
собственности совершается для удовлетворения потребности в алкоголе при 
отсутствии (недостаточности) средств на его приобретение.
  В ряде стран в периоды «сухого закона» само производство и продажа алкоголя 
были криминализированы. Могут быть признаны противоправными, а то и преступными 
нелегальное изготовление алкогольных изделий без цели сбыта или с целью сбыта 
(ст. 158 УК РСФСР 1960 г.), а также изготовление и сбыт фальсифицированных 
алкогольных изделий (ст. 238 УК РФ 1996 г.), столь распространенные в 
современной России.
  Известен вштимологический аспект злоупотребления алкоголем: лица, находящиеся 
в состоянии алкогольного опьянения и больные алкоголизмом относятся к группе 
повышенного виктимно-го риска, они чаще становятся жертвами различных 
преступлений и ДТП.
  Вместе с тем не следует переоценивать роль потребления алкоголя как 
криминогенного фактора. Во-первых, большинство умеренных потребителей алкоголя 
не более «криминальны», чем трезвенники. Во-вторых, как показывают результаты 
локальных исследований, повышение уровня алкоголизации может сопровождаться 
снижением уровня криминальности (хотя возможен одновременный рост того и 
другого).
  
§ 3. Социально-демографический состав лиц, имеющих проблемы в связи с алкоголем
  
  Гендер. Хорошо известно, что по всем формам девиантности пальму первенства 
держат мужчины. Известно также, что по большинству девиантных проявлений 
женщины постепенно «догоняют» мужчин. Не представляет исключение ситуация с 
потреблением алкоголя и его последствиями. Так, по данным ВОЗ, 100 лет назад 
соотношение в мире злоупотребляющих алкоголем мужчин и женщин составляло 10:1, 
к концу XX в. это соотношение сократилось до 5:1, а по ряду стран до 2:1 
(например, Великобритания). Ускоренной алкоголизации женщин способствуют как 
эмансипация (все равны во всем!), так и «двойная занятость» женщин – трудовая и 
домашняя.
  При этом следует иметь в виду, что женская алкоголизация более 
«злокачественна»: женщины крайне неохотно обращаются за медицинской и иной 
помощью, а когда обращаются, – их лечение оказывается более затруднительным, 
чем представителей мужского пола. Кроме того, алкоголизация женщин болезненнее 
сказывается на семейных отношениях и прежде всего – на воспитании детей. Да и с 
точки зрения обыденных представлений, женский алкоголизм «позорнее» мужского.
  Возраст. Потреблению алкогольных напитков «все возрасты покорны». Поскольку 
алкоголизм как заболевание развивается постепенно, постольку он поражает в 
основном лиц старше 30-40 лет. Однако алкоголизм «молодеет». По данным А. 
Габиани, Г. Заиграе-ва, за десятилетие 1972-1982 гг. доля молодых алкоголиков в 
возрасте до 30 лет выросла на 4-5%. По данным популяционного исследования 
подростков Санкт-Петербурга в 1999 г., имели опыт потребления алкоголя до 95% 
респондентов. Из них возраст первой пробы алкоголя составил: до 7 лет – 3,7%. 
8-10 лет – 8,4%, 11-13 лет – 23%, 14-16 лет – 53,9%, 17-19 лет – 10,9%*. Таким 
образом, большинство современных подростков – жителей крупного российского 
города знают вкус алкоголя с 14-16 лет. Между тем, именно ранняя алкоголизация 
особенно опасна по следующим причинам: воздействие алкоголя на молодой организм 
приводит к более тяжелым медицинским и социальным последствиям; резко 
сокращаются сроки перерастания пьянства в алкоголизм; повышается вероятность 
криминального поведения; увеличивается риск рождения детей с физическими и 
психическими аномалиями у лиц, рано пристрастившихся к алкоголю.
   * Гилинский Я., Гурвич И., Русакова М. и др. Девиантность подростков: Теория,
 методология, эмпирическая реальность. С. 65.
  
  Семейное положение. Жесткой зависимости между алкоголизацией и семейным 
статусом не установлено. Как тенденция отмечается некоторое преобладание 
разведенных среди пьяниц и алкоголиков. Однако характер этой зависимости 
сложен: иногда разводятся, потому что один из супругов – пьяница, иногда же 
пьют от одиночества... Известно также, что 70-80% женщин, обратившихся за 
медицинской помощью в связи с невротическим состоянием, а равно большинство 
женщин, подающих в суд заявление о расторжении брака, ссылаются на пьянство 
мужа как повод для обращения.
  Образование. Социальная неустроенность, неудовлетворенность жизнью тем 
вероятнее, чем ниже образовательный и зависящий от него социальный статус 
индивида. Неудивительно поэтому, что наблюдается вполне определенная тенденция: 
чем ниже уровень образования, тем выше риск алкоголизации. По сведениям Б. М. 
Левина и М. Б. Левина (Москва), А. Габиани (Грузия), а также по нашим данным 
(Ленинград – Санкт-Петербург), большинство лиц, страдающих алкоголизмом 
(45-75%), а также доставленных в медвытрезвители (около 60%), имели начальное 
или неполное среднее образование. Однако следует иметь в виду, что лица с 
высшим образованием в аналогичных ситуациях чаще лечатся анонимно, а в 
медвытрезвители попадают значительно реже в силу характера и условий 
потребления алкоголя, а также используя «административный ресурс»...
  Социальный статус. Как и следовало ожидать, повышенный уровень алкоголизации 
наблюдается среди представителей тех социальных групп, труд которых является 
малосодержательным, низкоквалифицированным или же монотонным (работа на 
конвейере), а также среди сельскохозяйственных рабочих (А. Габиани, 1992; Г. 
Заиграев, 1986; Б. и М. Левины, 1986 и др.).
  Подробный анализ особенностей алкоголизации различных 
социально-демографических групп в США – мужчин и женщин, молодых и пожилых, 
профессиональных и этнических групп – предпринят в неоднократно упоминавшейся 
«Энциклопедии криминологии и девиантного поведения» (2001. Т. IV).
  
§ 4. Антиалкогольная политика
  
  Формы, механизм, методы социального контроля должны быть адекватны генезису и 
закономерностям девиантных проявлений.
  Пьянство относится к ретретистским формам девиантного поведения и находит то 
же объяснение («вторичная неудача» Р. Мертона, его же теория напряжения и др.). 
Кроме того, злоупотребление алкоголем, как и другие формы ретретизма, является 
следствием утраты или отсутствия смысла существования, «экзистенциального 
вакуума» (В. Франкл*), заполняемого алкоголем или наркотиками за отсутствием 
возможностей (неумением) найти более достойное средство (например, творчество 
или увлечение чем-либо). Врачи-наркологи хорошо знают эту закономерность, 
утверждая: «Людей с хобби нет среди наших пациентов».
   * Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990.
  
  Всемирная организация здравоохранения называет три группы последствий 
злоупотребления алкоголем: проблемы для самого пьющего – заболевания, 
правонарушения, ранняя смерть; для семьи пьющего – конфликты, ссоры, безденежье,
 негативное воздействие на детей; для общества – преступления, 
дорожно-транспортные происшествия, затраты на лечение, утрата трудоспособности 
и др. При бесспорном вреде пьянства и алкоголизма этому злу нельзя 
противодействовать запретительно-репрессивными мерами. Об этом свидетельствует 
мировой опыт введения «сухого закона»: в США на его основе зародилось 
бутлегерство и организованная преступность, в России – массовое самогоноварение 
(в 1923 г. на самогон было израсходовано свыше 100 млн пудов хлеба, к 1985 г. 
26% алкогольных изделий составлял самогон*).
   * Treml V. Soviet and Russian Statistics on Alcohol Consumption and Abuse. 
In: Bobadilla J., Costello Ch., Mitchell F. (Eds.) Premature Death in the new 
independent States. Washington, 1997. P. 220-238.
  
  Приоритетными направлениями антиалкогольной политики являются первичная 
(общесоциальная) профилактика – улучшение условий бытия возможно большего числа 
жителей страны, создание условий для заинтересованного труда и разумного отдыха,
 повышение общей культуры населения, образовательного уровня, а также вторичная 
(специальная) профилактика – антиалкогольная пропаганда, формирование культуры 
пития и др. Важную роль играет и третичная (индивидуальная) профилактика – 
медицинская, психологическая, социальная помощь лицам, имеющим склонность к 
злоупотреблению алкоголем и страдающим алкоголизмом.
  Одной из наиболее распространенных в мире форм помощи (самопомощи) лицам, 
страдающим от злоупотребления алкоголем, больных алкоголизмом, является 
движение «АА» – анонимных алкоголиков («Alcoholics Anonymous»)*. Считается, что 
оно возникло 10 июня 1935 г. в Акроне, штат Огайо (США), хотя аналогичные 
попытки предпринимались и раньше. Основная идея движения – оказание взаимной 
помощи лицами, имеющими проблемы с алкоголем, с целью удержания от его 
потребления. Одна из наиболее известных стратегий деятельности АА – «12 шагов». 
Эти 12 принципов АА были институционализированы как Первая международная АА 
конвенция в 1950 г. в Кливленде.
   * Подробнее см.: АА – анонимные алкоголики // Социологические исследования. 
1991. № 1, 3-8; Осятинский В. Алкогольная зависимость: Болезнь или порок? СПб., 
1997; Bryant С. (Ed.). Vol. IV. Ibid. P. 38-42.
  
  Из национальных антиалкогольных стратегий можно назвать шведскую: монополия 
на изготовление и продажу алкогольных напитков; запрет рекламы алкогольных 
изделий; продажа их только в специализированных магазинах; на витринах этих 
магазинов выставлены только вина (крепкие алкогольные напитки можно купить в 
этих же магазинах, попросив их у продавца); активная пропаганда здорового 
образа жизни; социальная, медицинская, психологическая помощь лицам, имеющим 
проблемы, связанные с алкоголем.
  Особое значение приобрела необходимость разумной антиалкогольной политики в 
России. Это обусловлено тяжелой алкогольной ситуацией в стране.
  Страшные последствия массовой алкоголизации населения России, особенно 
жителей малых городов и сельской местности, связаны не только и не столько с 
давними традициями, сколько с тяжелейшими условиями бытия большинства населения 
в XX в.. перешедшими в век XXI. За эти годы сложилась «антикультура» пития: 
«Стародавние питейные привычки в России носили застольный, праздничный характер,
 и были преимуществом мужчин. Выпивки женщин и молодежи долго оставались 
позором. В новейшей истории России доминирует новый стиль потребления, когда 
пьют и в праздники, и в будни, не только не закусывая, но часто даже не 
приседая. Или на ящике-таре вместо стола, на газетке вместо скатерти, среди 
мусора и грязи. Стали привычными выпивки женщин и подростков. Это питейное 
бескультурье носит массовый характер и является лишь поверхностным отражением 
деградационных процессов российского общества, прочно связанных с неуемным 
потреблением спиртных напитков»*.
   * Немцов А. Алкогольная смертность в России, 80-90-е годы. М., 2001. С. 5.
  
  Очередные данные о «питейном бескультурье» приводятся в статье Н. Алякринской.
 Если 2002 г. унес жизни более 40 тысяч граждан от отравления алкоголем, то 
«проблема серьезно обострилась в этом году... В ход идут средство для протирки 
стекол с ласковым названием "Максимка" и тонизирующее средство для ванн 
"Вдохновение", жидкости для разжигания костров "Веселый огонь" и "Астра", 
противорвотные средства для собак и свиней, препараты для травли бытовых 
насекомых и даже жидкость для размягчения копыт...»*.
   * Алякринская Н. После «тройного» не закусывают // Московские новости. 2003. 
11-17нояб. С. 22.
  
  После малоэффективной антиалкогольной кампании середины 80-х гг. минувшего 
столетия в России отсутствует какая-либо стратегия и программа превенции 
неумеренного потребления алкоголя в стране. Это не исключает, конечно, 
деятельности медицинских и негосударственных организаций по оказанию помощи 
лицам, зависимым от алкоголя.
  
Глава 12. Самоубийства
  
                                                                   Есть лишь 
одна по-настоящему 
                                                                   серьезная 
философская проблема – 
                                                                   проблема 
самоубийства.
                                                                   А. Камю
  
§ 1. Основные понятия и характеристики
  
  Кажется, нет ничего проще, чем понять, что такое самоубийство, когда говорят: 
«Он покончил жизнь самоубийством» или «Она покушалась на свою жизнь». Как пишет 
один из крупнейших современных исследователей самоубийства Е. Shneidman, 
«операционально самоубийство определяется так: мертвый человек – дырка в голове 
– пистолет в руке – записка на столе»*. При этом наличие предсмертной записки – 
не обязательный атрибут самоубийства. Наши реакции на ставшие известными случаи 
добровольного ухода из жизни также довольно просты: сожаление о погибшем 
человеке и «диагноз» – «слабовольным был», «с психикой не в порядке», «допился» 
(«докололся»), «жена довела», «жизнь довела» ...
   * Schneidman E. Definition of Suicide. Jason Aronson Inc., 1994. P. 7.
  
  Между тем суицидальное поведение – один из сложнейших социальных феноменов, 
требующий серьезного отношения и изучения.
  Ежегодно сотни тысяч людей во всем мире добровольно уходят из жизни. На 
порядок выше количество покушавшихся на свою жизнь. Только в России за 
последнее время (1992-1999) каждый год погибало в результате самоубийств в 
среднем свыше 56 тыс. человек.
  Количество и уровень (в расчете на 100 тыс. человек населения) самоубийств 
как следствие социального неблагополучия служит одним из важнейших индикаторов 
социального, экономического, политического, нравственного состояния общества. 
Не случайно в бывшем СССР древняя и трагическая тема самоубийства в течение 
многих десятилетий (с конца 20-х гг. до горбачевской «перестройки») находилась 
под строжайшим запретом. Ибо, как заметил еще в середине прошлого столетия Г. Т.
 Бокль: «Самоубийство есть продукт известного состояния всего общества»*. 
Руководство СССР, осознанно или интуитивно понимая это, тщательно скрывало 
ситуацию с самоубийствами в стране.
   * Бокль. История цивилизации в Англии. СПб., 1886. Т. 1. Ч. 1. С. 30.
  
  Самоубийство, суицид (от лат. sui – себя, caedere – убивать) – умышленное 
(намеренное) лишение себя жизни.
  Это лишь одно из возможных и наиболее простых определений сложного 
социального феномена.
  Не считается самоубийством лишение себя жизни лицом, не осознающим смысл 
своих действий или их последствия (невменяемые, дети в возрасте до пяти лет). В 
этом случае должна фиксироваться смерть от несчастного случая.
  Суицидальное поведение включает завершенное самоубийство, суицидальные 
попытки (покушения) и намерения (идеи). Эти формы обычно рассматриваются как 
стадии или же проявления одного феномена. Однако некоторые авторы (Е. Stengel, 
R. Fox и др.) относят завершенный и незавершенный суицид к различным, 
относительно самостоятельным феноменам («две различные психологические 
популяции»), исходя из того, что в ряде случаев покушения носят шантажный 
характер при отсутствии умысла на реальный уход из жизни.
  Под словом «самоубийство» в русском языке понимаются два разнопорядковых 
явления: во-первых, индивидуальный поведенческий акт, лишение себя жизни 
конкретным человеком; во-вторых, относительно массовое, статистически 
устойчивое социальное явление, заключающееся в том, что некоторое количество 
людей добровольно уходит из жизни. Как индивидуальный поступок самоубийство 
является предметом психологии, этики, медицины и педагогики; как социальное 
явление – предметом социологии, социальной психологии. В некоторых языках, 
включая английский, немецкий, русский, отсутствует дифференциация этих двух 
различных понятий. Поэтому лишь из контекста бывает ясно, идет ли речь о 
поступке человека, или же о социальном феномене.
  В самом широком смысле, самоубийство – вид саморазрушительного, 
аутодеструктивного поведения (наряду с пьянством, курением, потреблением 
наркотиков, а также перееданием). По терминологии западной суицидологии (N. 
Farberow и др.), «косвенное самоубийство» (indirect suicide), включает 
злоупотребление алкоголем, наркотиками, обжорство и «спорт высокого риска». Е. 
Shneidman предпочитает называть такие случаи «ненамеренной смертью» 
(subintentioned death). В более узком, медико-биологическом смысле, 
самоубийство означает вид насильственной смерти с указанием ее причины.
  Предложенные выше определения не единственно возможные. В мировой 
суицидологии существует множество определений понятии «самоубийство», 
«суицидальное поведение»*.
   * Schneidman, ibid.; Wekstein L (Ed.) Handbook of Suicidology: Principles, 
Problems, and Practice. NY, 1979.
  
  Одно из первых научных определений самоубийства мы находим у Э. Дюркгейма 
(1897): «Самоубийством называется каждый смертный случай, который 
непосредственно или опосредованно является результатом положительного или 
отрицательного поступка, совершенного самим пострадавшим, если этот последний 
знал об ожидавших его результатах»*. В этом определении подчеркивается, что 
суицидальный акт – осознан и совершается самим суицидентом (лицом, 
намеревающимся уйти из жизни).
   * Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд. М., 1994. С. 13.
  
  G. Graber (1918) также акцентирует внимание на намерении суицидента и 
определяет суицид как какие-либо действия, имеющие результатом смерть, которая 
была запланирована, когда были намерения окончить жизнь или облегчить боль при 
мысли, что это возможно только посредством смерти*.
   * См.: Schneidman. Ibid. P. 16.
  
  J. Douglas (1967) называет свойства («измерения») самоубийства:
  1) принятие, инициатива (initiation), действия, ведущего к смерти инициатора;
  2) желание действия, ведущего к смерти желающего ее человека;
  3) стремление (желание) к самодеструкции;
  4) утрата воли;
  5) побуждение, мотивация умереть, которая ведет к действию, ведущему к смерти 
инициатора;
  6) знание актора, что действие, которое он предпринимает, объективно ведет к 
смерти*.
   * Ibid. P. 16-17. 
  
  Тщательно аргументированное определение дает Е. Shneidman (1985): 
«Распространенный в Западном мире суицид есть сознательный акт самоуничтожения 
(self-induced annihilation), лучше всего понимаемый как разнообразные 
препятствия в удовлетворении необходимых потребностей индивида, который находит 
в суициде выход, понимаемый как лучшее решение»*. Автор подробно обосновывает 
каждое слово предложенного им определения. В частности, он утверждает, что 
подобное определение годится для стран «западного мира», но, например, для 
Африки оно может быть неприемлемо (еще одно верное понимание «девиантности» как 
конструкта в рамках конкретной культуры).
   * Ibid. P. 203.
  
  Ряд авторов (Е. Shneidman, E. Stengel, Kreitman, R. Fox и др.) отличают от 
суицида парасуицид (или «квазисуицидальные попытки», или «несуицидальные 
попытки»). К парасуициду относят самоповреждения, самокалечение, суицидальные 
попытки (Kreitman, Sipmson и др.), а также поведение, ослабляющее, ранящее, 
наказывающее самого себя.
  Е. Shneidman считает, что вопреки уникальности каждого индивидуального 
суицидального акта, имеются некоторые общие характеристики самоубийств, которые 
можно свести в блоки:
  A. Ситуационные аспекты суицида
  1. Общие стимулы суицида – невыносимость психических страданий (боли).
  2. Общие стрессоры суицида – фрустрация (блокирование) психологических 
потребностей.
  Б. Конативные («волевые») аспекты суицида
  3. Общие намерения суицида – поиск решения (самоубийство – это реакция на 
дилемму).
  4. Общие цели суицида – прекращение сознания (самоубийство – это попытка 
покончить с психическими страданиями).
  B. Аффективные аспекты суицида
  5. Общие эмоции суицида – безнадежность, беспомощность.
  6. Общие межличностные аттитюды (отношения) к суициду – амбивалентность 
(каждый акт самоубийства – «крик о помощи», («cry for help», так называется и 
одна из книг N. Farberow, E. Shnei-deman*).
   * Farberow N.. Schneidman E. The Cry for Help. NY: McGraw-Hill, 1961.
  
  Г. Когнитивные (относящиеся к познанию) аспекты суицида
  7. Общая когнитивная ситуация (позиция) в суициде – сужение (у суицидентов 
наблюдается «туннельное зрение», «зацикленность» на проблеме).
  Д. Аспекты отношений (relational)
  8. Общий межличностный акт в суициде – коммуникация намерений (проявление 
беспомощности, просьбы о помощи).
  9. Общие действия в суициде – агрессия (так, суицидальное поведение называют 
аутоагрессией в отличие от убийства – агрессии, направленной на другого).
  Е. Серийный аспект суицида (Serial Aspect of Suicide)
  10. Постоянство в суициде – пожизненность скрытых паттернов (установок).
  В суицидологии используется еще ряд базисных понятий*.
   * Retterstol N. Suicide: A European Perspective. Cambridge University Press, 
1993. P. 3-9.
  
  Суицидальный процесс – эволюция суицидального поведения от мыслей к покушению 
и от него к завершенному самоубийству.
  «Хронический суицид» – образ, стиль жизни, сопряженные с рискованным 
поведением, включая злоупотребление алкоголем, потребление наркотиков или же 
систематические покушения на свою жизнь.
  Двойной суицид – одновременное самоубийство двоих людей по совместной 
договоренности. N. Retterstol считает, что это чаще бывает в поэзии и прозе, 
чем в действительности. Однако можно сослаться, например, на двойное 
самоубийство писателя С. Цвейга с женой, супругов Лафаргов, да и Гитлера с Е. 
Браун.
  Расширенное самоубийство – самоубийство одного или нескольких человек, 
последовавшее за самоубийством члена семьи, группы. В этом случае суицид одного 
как бы провоцирует самоубийство людей, ранее не думавших о добровольном уходе 
из жизни.
  Эвтаназия – причинение смерти другому лицу по его настоянию. Чаще всего это 
случается при неизбежном мучительном конце последнего и невозможности 
самостоятельно совершить самоубийство. Вопрос о правомерности (непреступности) 
эвтаназии широко обсуждается в литературе и законодательной практике и будет 
нами рассмотрен ниже (в § 3).
  Сложность феномена самоубийства, множество его разновидностей, а также 
разнообразие концепций, объясняющих суицид, определяет и множественность его 
классификаций по разным основаниям (причины, стадии, мотивы и др.).
  Э. Дюркгейм, автор первого фундаментального социологического труда, 
посвященного самоубийствам (1897), различал их по причинам: эгоистические (как 
результат недостаточной интеграции общества, ослабления связей между индивидом 
и обществом); ано-мические (в кризисном обществе, находящемся в состоянии 
аномии), а также фаталистические – как следствие чрезмерного социального 
контроля, «избытка регламентации» (это суицид в армии, пенитенциарных 
учреждениях и т. п.)*. При этом Э. Дюркгейм признавал возможность иных 
классификаций, в частности, не по этиологическим основаниям, а по 
морфологическим признакам.
   * Дюркгейм Э. Указ. соч. С. 127-263. 
  
  Последователь Э. Дюркгейма М. Halbwachs частично отходит от классификации 
учителя, предлагая различать самоубийство искупительное (самообвинение), 
проклинающее (протестное) и дезиллюзи-онное (результат разочарования, 
неудовлетворенности своим статусом и др.). М. Хальбвакс отрицает 
альтруистическое самоубийство, считая его самостоятельным феноменом 
самопожертвования*.
   * Halbwachs M. Les causes de suicide. Paris, 1930.
  
  Е. Shneidman выделяет три типа самоубийства: эготическое (egotic), 
дуалистическое (dyadic) и «выламывающееся» (ageneratic). Эготическое – плод 
внутреннего психологического диалога с самим собой, самопорицающей депрессии. 
Это суицид психологической природы. Дуалистическое – результат коллизий с 
внешним миром, следствие фрустрации, ненависти, страха, стыда, гнева, чувства 
вины, импотенции и т. п. Это суицид, социальный по своей природе. 
«Выламывающийся» суицид – это последствие «выпадения» из поколения, 
непричастности к своему времени, поколению, «выламыванию» из поколенческих, 
родственных, семейных связей, сетей. Это социологическое по своей природе 
самоубийство. Сегодня мы сказали бы – «эксклюзивное самоубийство», суицид 
«исключенных».
  Т. Hill (1983) различает суицид импульсивный, апатичный, самоуничижительный и 
гедонистический (когда при «подведении итогов» жизни, боль превышает 
удовольствия).
  По стадиям или по определенности намерений различают суицид жеста, или 
демонстративный, противоречивое («колеблющееся») покушение на свою жизнь, 
серьезное покушение и завершенное самоубийство (Dorpat и Boswell, 1963)*.
   * См.: Wekstein. Ibid. P. 30.
  
  L. Wekstein приводит классификацию-перечень, насчитывающий 30 видов 
суицидального поведения, включая хронический суицид лиц, имеющих алкогольные 
или наркотические проблемы; суицид «по небрежности» (когда суицидент игнорирует 
реальные факторы); рациональный суицид; психотический; экзистенциальный и др.*
   * Ibid. P. 27-30.
  
  Bagley с соавторами (1976) выделяет суицид как следствие хронической 
депрессии; социопатический и старческий или «гандикап-ный». A. Baechler (1979) 
различает самоубийство эскапистское (бегство, уход); агрессивное; жертвенное и 
«нелепое» (следствие самоутверждения в деятельности, сопряженной с риском 
гибели)*.
   * Lester D. Understanding Suicide: Case Study Approach. NY: Nova Science 
Publishers, Inc., 1993. P. 27.
  
  Отечественную классификацию самоубийств разработал В. Г. Тихоненко*.
   * Тихоненко В. А. Классификация суицидальных проявлений // Актуальные 
проблемы суицидологии. М., 1978. С. 59-71.
  
§ 2. Самоубийство как социальное явление
  
  Самоубийство – весьма сложный, многоаспектный (философский, социальный, 
психологический, нравственный, юридический, религиозный, культурный, 
медицинский и проч.) междисциплинарный феномен.
  Лишение себя жизни психически здоровым человеком (а таких, вопреки довольно 
распространенному мнению, – большинство) в конечном счете есть следствие 
отсутствия или утраты смысла жизни, результат «экзистенциального вакуума»*. А 
ведь смысл жизни – философская, мировоззренческая проблема. Не удивительно, что 
тема самоубийства звучала в работах Пифагора, Платона, Аристотеля, Сократа, 
Сенеки, М. Монтеня, Р. Декарта, Б. Спинозы, Ф. Вольтера, Ш. Монтескье, Ж.-Ж. 
Руссо, Д. Юма, И. Канта, А. Шопенгауэра, Ф. Ницше. Но особое место самоубийство 
заняло в творчестве экзистенциалистов – С. Кьеркегора, К. Ясперса (который, 
кстати, заметил: «Больной человек идет к врачу, здоровый – кончает 
самоубийством». Этот парадокс был направлен против сторонников объяснения 
суицидального поведения психическими заболеваниями), А. Камю, Ж.-П. Сартра, М. 
Хайдеггера. А. Камю писал: «Вопрос о смысле жизни я считаю самым неотложным из 
всех вопросов», а потому «есть лишь одна по-настоящему серьезная философская 
проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы 
ее прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии»**.
   * Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990. С. 26-33. 
   ** Камю А. Миф о Сизифе // Камю А. Бунтующий человек. М., 1990. С. 24-25.
  
  Мотивация суицидальных актов, их ближайшая непосредственная причина – это 
проблемы, прежде всего, психологические и социально-психологические. Генезис же 
самоубийства как социального явления, подчиняющегося определенным 
закономерностям, – предмет социологии.
  Самоубийства в разных обществах и в разное время приобретали различную 
религиозную, нравственную и правовую оценку: от безусловного религиозного (у 
католиков, мусульман) и правового запрета (в дореволюционной России была 
предусмотрена уголовная ответственность за покушение на самоубийство) до 
ритуальных, социально одобряемых или же обязательных самоубийств (сати, 
сэп-пуку – харакири и т. п.). Фома Аквинский, признаваемый святым, подчеркивал, 
что самоубийство является смертным грехом, попыткой узурпировать власть бога 
над жизнью и смертью. Иную позицию занимал Ж.-Ж. Руссо, утверждая естественную 
природу человека и перенося «греховность», «виновность» с человека на общество, 
которое делает человека, доброго по своей натуре, злым.
  Суицидальное поведение является неотъемлемой составляющей культуры как 
способа существования общественного человека. Культура аккумулирует все 
социально значимые формы человеческой жизнедеятельности. При этом каждая 
культура «оформляет» («конструирует»!) виды деятельности, включенные в нее. Так,
 мы можем говорить о суициде в буддистской, индуистской, исламской, 
древнегреческой, древнеримской, христианской, западноевропейскои, 
североамериканской и иных культурах*.
   * Retterstol N. Ibid. P. 10-21.
  
  Самоубийства служат вечной темой искусства (достаточно вспомнить «Новую 
Элоизу» Ж.-Ж. Руссо, «Страдания молодого Вертера» Гете, вызвавшие «эпидемию» 
самоубийств в Западной Европе, «Бедную Лизу» Н. Карамзина с теми же 
последствиями в России или же «Отель "Танатос"» А. Моруа). Суицидальное 
поведение может явиться следствием соматических и психических заболеваний, 
становясь предметом медицины, психиатрии.
  Для социологии и истории творчества небезразличен анализ относительной 
распространенности суицидального поведения среди творческих личностей – 
писателей, поэтов, ученых, художников (классические примеры: физики Л. Больцман,
 П. Эренфест; поэты К. Библ, С. Есенин, Г. Клейст, В. Маяковский, М. Цветаева, 
писатели Р. Акутагава, Л. Андреев, И. Бахман, В. Вульф, В. Гаршин, Я. Кавабата, 
Дж. Лондон, К. Манн, Ч. Павезе, Н.Успенский, А. Фадеев, Э. Хемингуэй, С. Цвейг; 
философы Ф. Майнлендер, О. Вайнингер, П. Лафарг, Лукреций, художник В. Ван Гог, 
кинорежиссер А. Курасава и многие другие). Не удивительно, что и 
суицидологическая литература уделяет немало внимания анализу суицидального 
поведения творцов*.
   * Cutter F. Art and the Wish to Die. Chicago: Nelson-Hall, 1983; Lester D. 
Understanding Suicide. Ibid; Lester D. Suicide in Creative Women. Nova Science 
Publishers, Inc., 1993; Лаврин А. Хроника Харона: Энциклопедия смерти. М., 
1993; Чхартишвили Г. Писатель и самоубийство. М., 1999.
  
  Каждый индивидуальный суицидальный акт имеет свои истоки, мотивы, может 
объясняться социально-психологической дезадаптацией личности, депривацией, 
фрустрацией, психическими отклонениями и т. п.
  Однако воспроизводство относительно постоянного, статистически устойчивого 
для каждого конкретного общества числа добровольных смертей, динамика 
количества и уровня самоубийств в зависимости от экономических, политических, 
социальных изменений, неравномерное распределение суицидального поведения среди 
различных социально-демографических групп населения свидетельствуют о 
социальной природе этого феномена. В мире животных суицидальное поведение либо 
не наблюдается вовсе, либо ограничивается редкими нетипичными актами, носящими 
не осознанный, а инстинктивный характер (и уже поэтому не являющимися 
собственно самоубийствами). Так, можно лишь весьма условно расценивать как 
«самоубийство» самопожертвование самки ради спасения детенышей. Не случайно Ж. 
П.Сартр усматривал отличие человека от животного в том, что человек может 
покончить жизнь самоубийством.
  Социальная природа самоубийства не вызывала сомнений у Э. Дюргейма, который 
утверждал, что самоубийства зависят от внешних по отношению к индивиду причин, 
которые следует искать внутри общества, а число самоубийств можно объяснить 
только социологически. Труд Э. Дюркгейма «Самоубийство: Социологический этюд» 
(М., 1994) и посвящен социологическому анализу этого феномена. Как упоминалось, 
Г. Бокль связывал самоубийства с «состоянием всего общества».
  Ниже будут названы некоторые социологические концепции суицида. Здесь же 
отметим ряд закономерностей, свидетельствующих о социальной природе 
суицидального поведения как общественного явления, порождения общества, 
следствия закономерностей и противоречий общественного развития.
  Количество и уровень (обычно в расчете на 100 тыс. человек населения) 
самоубийств, как показал Э. Дюркгейм, находятся в обратной корреляционной 
зависимости от степени интеграции, сплоченности общества. Поэтому, по Дюркгейму,
 уровень самоубийств в католических странах ниже, чем в протестантских. И в 
наши дни наблюдается более низкий уровень самоубийств в католических странах 
(Италия, 1999 – 7,5; Испания, 1999 – 7,5; Португалия, 1999 – 6,2), чем в 
протестантских (Австрия, 1999 – 20,7; Дания, 1993 – 22,3; Финляндия, 1999 – 26,
3; Чехия, 1993 – 18,6; Швейцария, 1999 – 20,1 и др.)*.
   * World Health Statistics. Annual, 1996. World Health Organization, Geneve, 
1998; Российская газета, 1999. 4 дек.
  
  По той же причине во время войн снижается уровень самоубийств (сплочение 
общества перед лицом общей опасности, общего врага). Об этом свидетельствует 
динамика суицида во время войн (Э. Дюркгейм), включая Первую* и Вторую 
мировую**.
   * Гернет М. Н. Избранные произведения. М., 1974.
   ** Podgorecki A. Patologia zycia spolecznego. Warszawa, 1969. 
  
  Уровень самоубийств повышается в годы экономических кризисов, депрессий и 
роста безработицы. Так, на протяжении почти всего XX столетия, уровень 
самоубийств в США был весьма стабилен: 10-12 на 100 тыс. человек населения. И 
лишь в годы Великой депрессии этот уровень увеличился до 17,5 (1932).
  Как все виды социальных девиаций, самоубийства чутко реагируют на степень 
социальной и экономической дифференциации населения и темпы ее изменения. Чем 
выше степень дифференциации, тем выше показатели суицидального поведения. 
Особенно «самоубийственно» резкое снижение социального статуса («комплекс 
Короля Лира»). Поэтому относительно высок уровень самоубийств в первые месяцы у 
солдат срочной службы, среди демобилизованных офицеров, у лиц, взятых под 
стражу.
  Будучи в конечном счете следствием отсутствия или утраты смысла жизни 
(«экзистенциальный вакуум») число самоубийств растет в годы идеологических 
кризисов, «смены вех». Как писал еще Ф. М. Достоевский, «потеря высшего смысла 
жизни... несомненно ведет за собою самоубийство»*.
   * Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Л., 1982. Т. 24. С. 49.
  
  На уровень самоубийств влияет историко-культурологический фактор – насколько 
данная культура предлагает, подсказывает суицидальную модель возможного 
«решения» кризисной ситуации. Может быть поэтому традиционно высок уровень 
самоубийств среди жителей стран угрофинской группы (Венгрия, 1995 – 32,9; 
Финляндия, 1995 – 27,2, 1999 – 26,3; Эстония, 1995 – 40,1; Удмуртия, 1986 – 41,
1), а уровень самоубийств у черного населения США значительно ниже, чем у 
белого, хотя социально-экономические различия заставляют предположить обратное*.

   * Akers R. Deviant Behavior: A Social Learning Approach. Belmont, 
California: Wad-sworth, Inc.,1985. P. 279.
  
  В некоторых культурах сложился ритуал добровольного ухода из жизни: японское 
сэппуку (в западном варианте, а для японцев, с оттенком иронии – харакири), 
сати индийских вдов и т. д. Наконец, устойчиво одинаковое распределение 
самоубийств среди различных социально-демографических групп населения также 
свидетельствует о социальной природе самоубийств*.
   * Гернет М. Н. Указ. соч.; Гилинский Я., Румянцева Г. Основные тенденции 
самоубийств в России: социологический анализ // Петербургская социология. 1997. 
№1. С. 60-77.
  
  Конечно, сказанное не исключает роли других, не социальных факторов. Так, на 
уровне индивидуального поведения несомненно значение психологических 
характеристик индивида. Напомним, однако, что речь идет о разных уровнях 
суицидальных проявлений: индивидуальном поведенческом акте и социальном 
феномене. Афористическое высказывание В. Леви: «Социум выбирает из 
психогенофонда»* удачно демонстрирует связь между этими двумя уровнями. 
Действительно, социальные условия, преломляясь через индивидуальные, личностные,
 психологические особенности конкретного человека, реализуются в виде суицида, 
или убийства, или невроза, или иной реакции.
   * Леви В. Искусство быть другим. М., 1980.
  
  При прочих равных условиях, уровень и динамика суицидального поведения может 
зависеть и от космических факторов (солнечной активности, геомагнитных бурь и т.
 п.)*.
   * Чижевский А. Л. Космический пульс жизни. М., 1995.
  
§ 3. Право на смерть
  
  Традиционно суицидальное поведение рассматривается как разновидность 
девиантного поведения. Однако по мере развития деви-антологии возникает все 
больше сомнений в том, являются ли «отклонения» отклонениями, не являются ли 
все испытанные временем формы человеческого поведения функциональными, 
адаптивными, а потому «нормальными» (закономерными). Очевидно нефункциональные, 
неадаптивные поведенческие формы элиминируются в процессе эволюции рода Homo 
sapiens.
  Девиантно ли суицидальное поведение? Да, суицид противоречит инстинкту 
самосохранения. Да, самоубийства уносят из жизни немало людей работоспособного 
возраста, нанося тем самым «вред» обществу. Да, добровольный уход из жизни 
причиняет горе родным и друзьям*. Да, принятые превентивные меры 
(психологические, педагогические, медицинские, социальные) могут спасти 
человека, уберечь его от рокового и нередко поспешного, необдуманного шага.
   * См.: Лукас К., Сейден Г. Молчаливое горе: Жизнь в тени самоубийства. М., 
2000.
  
  Но можно ли в принципе отнять у человека право распорядиться своей 
собственной жизнью, право на смерть? Думается – нет.
  В серьезном исследовании И. Паперно приводятся историко-философские 
реминисценции на тему свободы выбора: «Жить или не жить (умереть)?» Так, для 
Сенеки добровольная смерть Катона есть утверждение человеческой свободы, 
«единственно подлинно свободный акт»*. А. Шопенгауэр писал о самоубийстве как 
об утверждении индивидуальной воли. По М. Фуко, «вопрос о самоубийстве был 
вопросом о свободе воли»**. Статья 3 Всеобщей декларации прав человека 
провозглашает: «Каждый человек имеет право (курсив мой. – Я. Г.) на жизнь». Но 
право – не обязанность. И не означает ли это, что каждый имеет право отказаться 
от предоставленного ему права? И не есть ли лишение такого права (права на 
отказ от жизни, права на смерть) – ограничение свободы человека, свободы 
выбора? В этом отношении весьма характерно название книги Ф. Дехера (F. 
Decher): «Самоубийство – знак (ярлык) свобо-Ды»***.
   * Паперно И. Самоубийство как культурный институт. М., 1999. С. 14.
   ** Там же. С. 22.
   *** Decher F. Der Selbstmord ist die Signatur der Freiheit. Ethik des 
Selbstmords in der abendlandisches Philosophie. Dietrich zu Klampen Verlag GbR, 
1999.
  
  О свободе выбора – жить или не жить – все больше рассуждает современная 
литература*. В этой связи вновь и вновь обсуждается проблема эвтаназии – 
оказания помощи в смерти по ясно выраженной просьбе индивида (пациента) и при 
наличии определенных условий (тяжелый неизлечимый недуг, приносящий страдания, 
неизбежная смерть в плену или на эшафоте и т. п.). «Дело» врача Дж. Геворкяна, 
обвиняемого в «убийстве» безнадежно больных пациентов по их просьбе, – лишь 
повод для всплеска интереса к этой теме.
   * Чхартишвили Г. Указ. соч.; Паперно Н. Указ. соч.; Hansen К. Assisted 
Suicide // Bryant С. (Ed.). 2001. Ibid. Vol. IV. P. 146-149; Smith W. Forced 
Exit. The Slippery Slope from Assisted Suicide to Legalized Murder. Times Books.
 Random House, 1997.
  
  Думается, проблема эвтаназии может рассматриваться в нескольких плоскостях. 
Мне представляется безусловным право человека распоряжаться своей жизнью. 
Другое дело – имеет ли право врач оказывать просимую услугу по облегчению ухода 
из жизни. При всей дискуссионности этого вопроса нам кажется, что в принципе 
это допустимо. Бывают случаи, когда человек, страдающий тяжелой неизлечимой 
болезнью, причиняющей неустранимые физические и / или психические страдания, 
принимает вполне сознательное решение прекратить их единственно возможным путем,
 но у него нет возможностей реализовать свое намерение. Аналогичные ситуации 
возникают во фронтовых условиях (тяжелое ранение, невозможность выйти из 
окружения, реальная перспектива пыток и уничтожения в случае попадания в плен и 
т. п.). В подобных случаях эвтаназия выступает актом милосердия, а отнюдь не 
преступлением. Очевидно, должны быть выработаны (возможно, под эгидой Всемирной 
организации здравоохранения) единые международные правила, а также 
соответствующие им национальные нормы, предусматривающие условия и процедуру 
применения эвтаназии, гарантирующие от злоупотреблений (перечень ситуаций, 
допускающих эвтаназию; наличие явно выраженной воли лица, принявшего такое 
решение; заключение консилиума врачей и др.). Пока это сделали только 
Нидерланды*.
   * «Предписание для врача, составляющего отчет об эвтаназии», утвержденное 
Парламентом Королевства Нидерланды (см.: Чхартишвили Г. Писатель и самоубийство.
 С. 48-49).
  
§ 4. Проблема генезиса суицидального поведения
  
  Мировая суицидологическая мысль имеет давнюю историю. Ниже удастся проследить 
лишь некоторые, наиболее значимые направления и тенденции.
  Сложность, многогранность феномена самоубийства, а также нередкое смешение 
индивидуального и социального уровней суицидальных проявлений обусловливает 
разнообразие подходов к их объяснению.
  Биологическое направление исходит из инстинктивной природы самоуничтожения (S.
 Pepper, 1942), эволюционного характера самоубийства как «приспособительного» 
механизма освобождения от неполноценных, болезненных особей (Н. Murray, 1953), 
элемента естественного отбора (R. Dawkins, 1976). Или же – результата 
биохимической депрессии (G. Murphy, A. Beck, F. Goodwin). Близки биологическому 
антропологические или «конституциональные» воззрения, усматривающие основу 
суицидального поведения в конституциональных или же характерологических 
особенностях индивида (Е. Kretchmer, W. H. Sheldon и др.).
  Психологическое направление. «Отцом» психологического подхода к проблеме 
считается 3. Фрейд с его концепцией «влечения к смерти», присущего человеку. К. 
Menniger в книге «Man Against Himself» («Человек против себя», 1938) 
конкретизирует влечение к смерти как желание убить, желание быть убитым и 
желание умереть. С точки зрения G. Zilboorg (1937), каждый суицидальный акт 
выражает не только бессознательную враждебность, но также необычайный дефицит 
способности любить других. R. Litman (конец 60-х – начало 70-х гг.), исследуя 
развитие фрейдизма в суицидологическом аспекте, подчеркивает понимание суицида 
как враждебности, а также называет наиболее значимые эмоциональные состояния 
как специфические, преддиспозиционные условия самоубийства: гнев, чувство вины, 
тревога, зависимость. К психологическому направлению относятся труды Е. 
Shneidman и ряда других исследователей. Вообще, это направление очень развито в 
мировой суицидо-логии, что неудивительно, если рассматривать преимущественно 
индивидуальный поведенческий уровень.
  Социологическое направление. Как уже отмечалось, классическим является 
социологический анализ самоубийств, предпринятый Э. Дюркгеймом (1897). В ранее 
упоминавшейся книге он на обширном статистическом материале показывает 
закономерный и устойчивый характер самоубийств в конкретных странах (Франции, 
Англии, Германии, Бельгии, Дании и др.). Ученый не отрицает роли 
психологических, психопатических, генетических (наследственность) и космических 
факторов в генезисе суицидального поведения, но только – на уровне индивидов. В 
масштабах социума действуют социальные закономерности: количество и уровень 
самоубийств зависит от степени сплоченности, интегрированности общества; 
распределение самоубийств неравномерно, но закономерно в различных социальных 
группах; количество, уровень и динамика самоубийств коррелирует с иными 
социальными процессами – числом несчастных браков, разорений, банкротств, 
преступлений и т. п.; сезонность самоубийств так или иначе совпадает с 
сезонными колебаниями иных социальных процессов; эгоизм, альтруизм, аномия, 
фатализм, положенные Э. Дюркгеймом в основу классификации самоубийств, также 
обусловлены социальными факторами; состояние суицида существенно зависит от 
экономических кризисов, «брачной аномии», конфессиональной принадлежности, 
службы в армии, политических кризисов и т. п. Каждое выдвинутое положение Э. 
Дюркгейм подтверждает статистическими или исследовательскими данными. Многие 
выявленные им закономерности отчетливо проявляются и в сегодняшних реалиях.
  Ученик Э. Дюркгейма – М. Халъбвакс (1930) попытался дополнить «чисто 
социологическую» концепцию учителя психологическими факторами, оставаясь при 
этом в русле социологического направления. В частности, М. Хальбвакс связывал 
повышение уровня самоубийств с усложнением общества (так, в сельской местности 
уровень самоубийств ниже, чем в городах).
  R. Cavan (1928) сосредоточивает внимание на социальной дезорганизации, 
высокой социальной мобильности, сложности общества в генезисе суицидального 
поведения. R. Cavan видит различия в «институционализированном» самоубийстве 
примитивных и современных восточных обществ и «индивидуализированном» 
самоубийстве в Европе и США. Индивидуализированный суицид объясняется 
дезорганизацией сообщества или же личной жизни индивида.
  A. Henry и J. Short (1954) рассматривают убийство и самоубийство как формы 
агрессии на почве фрустрации*. Это очень перспективная идея (на связь убийств и 
самоубийств указывали К. Маркс, Э. Дюркгейм), развиваемая и западной**, и 
отечественной (А. Амбрумова, Я. Гилинский и др.) суицидологией. В свою очередь 
фрустрация порождается относительно низким социальным (экономическим) статусом 
и/или его падением. Направленность агрессии на других (убийство) или на себя 
(самоубийство) зависит от социальной или психологической «сдержанности», 
«обузданности» (rеstraint). Если психологическая сдержанность (самообладание) 
присутствует в форме внутреннего контроля, строгого Супер-Эго (вспомним теорию 
З. Фрейда) или интернализации (восприятия, усвоения) жестких родительских 
требований и дисциплины, то агрессия проявляется в росте самоубийств. Если 
социальное сдерживание существует в форме внешнего социального контроля – 
самоубийства сокращаются. Высокий уровень самоубийств предполагает слабое 
внешнее удержание и строгое внутреннее сдерживание (самоконтроль). Высокий 
уровень убийств наличествует при слабом внутреннем, но сильном внешнем 
удержании.
   * Henry A., Short J. Suicide and Homicide. Glencoe (III.). Free Press, 1954.
   ** Holinger P., et al. Suicide and Homicide among Adolescents. NY-L: The 
Guilford Press, 1994.
  
  J. Douglas (1967) выступает непримиримым критиком Э. Дюркгейма, да и А. Генри 
и Дж. Шорта*. Во-первых, по Дж. Дугласу, Э. Дюркгейм отступает от 
провозглашенного им принципа руководствоваться только наблюдаемыми факторами и 
переходит нередко на позиции субъективной интерпретации (так, например, 
объясняя высокий уровень образования и низкий уровень самоубийств у евреев в 
отличие от высокого уровня образования и самоубийств у протестантов, Э. 
Дюркгейм достаточно произвольно утверждает роль особого значения образования 
для евреев). Во-вторых, Дж. Дуглас резко критикует основу дюркгеймского анализа 
– официальные статистические данные, подробно разбирая их недостоверность, 
искаженность.
   * Douglas J. В. The Social Meanings of Suicide. Princeton University Press, 
1967.
  
  R. Maris (1969, 1981) при объяснении уровня суицидального поведения придает 
значение внешнему принуждению, давлению (external constraint), которое у него 
выступает неким эквивалентом интеграции Э. Дюркгейма. Недостаток внешнего 
давления приводит к аномии и эгоизму. Чем меньше давление, тем выше уровень 
суицида. R. Maris вводит в научный оборот понятие «суицидальная карьера», 
которой, в частности, объясняет фаталистический суицид.
  На значительном эмпирическом материале (интервью 400 родственников, друзей 
суицидента и 64 покушавшихся на свою жизнь) R. Maris пытается построить «путь к 
суициду» (pathways to suicide)*. При этом выявляет восемь значимых ключевых 
«узлов» в «суицидальной карьере»: 1) возраст, пол и развивающийся застой – 
stagnation; 2) ранняя травма; 3) изоляция, негативное взаимодействие и 
сексуальные отклонения; 4) служебная карьера; 5) алкоголь, наркотики и 
соматические заболевания; 6) депрессия и беспомощность; 7) религиозный фактор; 
8) летальность метода. R. Maris представляет пятнадцать различных моделей «пути 
к суициду». Он уверен, что системная теория суицида должна включать четыре 
широких компонента: личностный, социальный контекст, биологические факторы и 
«временные», включая «суицидальную карьеру». Факторный анализ, проделанный R. 
Maris, позволил ему довести исследование до уровня моделирования суицидального 
поведения.
   * Maris R., Lazerwitz B. Pathways to Suicide: A Survey of Self-Destructive 
Behaviors. The Johns Hopkins University Press, 1981.
  
  Gibbs и Martin (50-80-е гг.) обосновали «статус интеграции» как эмпирически 
измеряемый показатель социальной интеграции. При этом «уровень самоубийств в 
популяции обратно коррелирует со степенью статуса интеграции в популяции.
  Помимо собственно «суицидологических» социологических теорий нельзя не 
вспомнить более общую теорию аномии и дезорганизации Р. Мертона, а также его 
Strain Theory, о которых шла речь выше, в ч. П.
  Наконец, приведем в качестве примера позицию одного из европейских 
современных исследователей по вопросу о факторах, определяющих механизм 
(генезис) индивидуального суицидального поведения. С точки зрения I. M?kinen, 
существуют следующие группы суицидогенных факторов:
  – психологические (мозговые дисфункции, соматические заболевания, фрустрация, 
депрессия, безнадежность, неврозы, шизофрения, алкоголизм, наркомания и т. п.);
  – экологические (включая географические, климатические, погодные и т. п.);
  – экономические (безработица, экономическая нестабильность и др.);
  – социальные (модернизация, социальная дезорганизация, индустриализация, 
урбанизация и т. п.);
  – культурологические, включая религиозные (превалирующие ценности, mass media,
 «национальный характер», традиции и др.)*.
   * M?kinen I. H. On Suicide in European Countries: Some Theoretical, Legal 
and Historical Views on Suicide Mortality and Its Concomitants. Stockholm: 
Almquista. Wiksell International, 1997. P. 21-23.
  
  Подведем некоторые итоги. Основные факторы, воздействующие на объем, уровень, 
динамику самоубийств те же, что и в отношении других проявлений девиантности. 
Но, во-первых, для каждого ее вида характерны и некоторые «свои», специфические 
«причины» (факторы). Во-вторых, следует четко различать два уровня этого 
феномена: индивидуальный поведенческий акт, имеющий сложный комплекс «причин» – 
психологических, физиологических, социальных, и социальное явление, в генезисе 
которого не менее сложный комплекс «причин» – экономических, социальных, 
политических, культурологических.
  В суицидологии имеется множество теорий, концепций, каждая из которых 
претендует на «правильность» объяснения причины (причин) суицидального 
поведения. Большинство этих теорий имеют свое «рациональное зерно», верно 
ухватывают те или иные факторы, влияющие как на решение конкретного индивида, 
так и на состояние и динамику самоубийств в масштабах общества. Однако вряд ли 
хотя бы одна из теорий свободна от «слабых мест» и «белых пятен». Наглядный 
тому пример – хорошо разработанная социологическая теория Э. Дюркгейма и ее 
«разгромная» критика со стороны Дж. Дугласа*.
   * Douglas J. В. The Social Meanings of Suicide. Princeton University Press, 
1967.
  
  Поэтому, не вступая в дискуссию с известными зарубежными и российскими 
суицидологами, упомянем только два отечественных подхода: один – объясняющий 
преимущественно индивидуальное суицидальное поведение (А. Г. Амбрумова), другой 
– пытающийся объяснить суицид как социальный феномен (Я. И. Гилинский).
  Согласно концепции социально-психологической дезадаптации А. Г. Амбрумовой, 
«суицидальное поведение есть следствие социально-психологической дезадаптации 
личности в условиях переживаемого микросоциального конфликта»*. При этом 
дезадаптация в широком смысле слова означает различную степень несоответствия 
организма и среды. Социально-психологическая дезадаптация может проявляться в 
разной степени и в различных формах: «лимитирующей» (непатологической) и 
«трансформирующей» (патологической), каждая из которых может быть парциальной 
(частичной) и тотальной (всеобщей).
   * Актуальные проблемы суицидологии. М., 1978. С. 12.
  
  Социально-психологическая дезадаптация – лишь одно из условий возможного 
суицидального акта – предиспозиция. Для перехода к реальному суициду необходимо 
наличие переживаемого индивидом конфликта. Последний понимается весьма широко – 
от реального межличностного конфликта до субъективных переживаний по поводу 
реальных или мнимых опасностей.
  Кроме того, в литературе придается значение и культурологическому фактору – 
насколько данная культура предполагает или же отрицает суицид как возможный 
«выход из безвыходного положения».
  Что касается суицида как социального явления, то невозможно говорить о 
«причинах» самоубийства и только самоубийства. Самоубийство 
(«самоубийственность» как феномен, по аналогии с «преступностью» в отличие от 
индивидуального акта – «преступления») представляется лишь одним из проявлений 
девиантности социума. Необходимо сразу же подчеркнуть, что понятие 
«девиант-ность» не должно нести аксиологическую негативную нагрузку. Поэтому, 
«обзывая» самоубийство разновидностью девиаций, мы меньше всего «оцениваем» 
суицидальное поведение как нечто негативное, порочное, патологическое. Наше 
личное отношение к суициду и суицидентам – понимание, сочувствие, а нередко и 
уважение. Вместе с тем, самоубийство – «отклонение», поскольку не соответствует 
общепринятым социальным нормам, противоречит им, да и инстинкту самосохранения.
  Основные факторы, способствующие суициду, – те же, что лежат в основе 
девиантности (социально-экономическое неравенство, противоречие между наличными 
потребностями и возможностями их удовлетворения, исключенность, а применительно 
к индивидуальному поведенческому акту – смыслоутрата и т. п.).
  Поскольку суицидальное поведение – разновидность ретретиз-ма, постольку для 
его объяснений подходит и концепция «двойной неудачи» Р. Мертона.
  При этом дифференцирующее значение при «разведении» различных форм 
девиантного поведения играют и психологические (социально-психологические) 
факторы. Выше упоминалась фраза Ч. Павезе, добровольно ушедшего из жизни, – 
«самоубийцы – робкие убийцы». Иначе говоря, причины решения вопроса о способе 
«разрешения» конфликтности жизненной ситуации – убить другого или себя, украсть 
или заработать, активизировать трудовую деятельность или забыться посредством 
алкоголя или наркотиков, зависят от характерологических (а также от 
интеллектуальных, эмоциональных и прочих психологических) свойств личности. 
Эмпирическим подтверждением нашего предположения служат результаты 
сравнительного психологического обследования лиц, совершивших насильственные 
преступления, и суицидентов (по 160 человек каждой группы), проведенного в 
Москве под руководством профессоров А. Г. Амбрумовой и А. Р. Ратинова. Было 
установлено, что:
  – уровень самооценки остался низким и заниженным у суицидентов, высоким и 
завышенным у насильственных преступников;
  – высокая потребность в самореализации – у суицидентов, сниженная – у 
преступников;
  – искренность взаимоотношений, эмпатия (сопереживание, понимание другого) – у 
суицидентов, равнодушие, холодность, враждебность – у преступников;
  – трудность волевых усилий – у суицидентов, легкость и успешность волевых 
усилий – у преступников;
  – снижение уровня оптимизма в тех же ситуациях – у суицидентов, повышение 
уровня оптимизма в стрессовых ситуациях – у преступников;
  – тенденция к самообвинению – у суицидентов, тенденция к самооправданию – у 
преступников;
  – аутоагрессия – у суицидентов, гетероактивность как постоянная форма 
проявления личностных установок – у преступников;
  – преобладание высокого уровня тревожности у суицидентов, низкого – у 
преступников и т. п.
  Общий вывод: «Тип девиации (насильственное или суицидальное поведение) 
определяется психологическим складом личности, свойственным каждому 
представителю изученных популяции»*.
   * Амбрумова А. Г., Ратинов А. Р. Мультидисциплинарное исследование 
агрессивного и аутоагрессивного типа личности // Комплексные исследования в 
суицидологии. М., 1986. С. 43.
  
  О влиянии отдельных экономических (экономические кризисы, безработица), 
политических (война), социальных, культурологических и иных факторов на 
состояние и динамику суицидального поведения частично уже говорилось.
  
§ 5. Некоторые мировые и российские тенденции и закономерности суицидального 
поведения
  
Краткий очерк мировой истории самоубийств
  
  Самоубийства столь же древни, сколь история человечества*. Они были 
распространены и отчасти институционализированы еще в Древнем мире – Китае и 
Индии, Греции и Риме, у северных народов.
   * Булацель П. Ф. Самоубийство с древнейших времен до наших дней. СПб., 1900; 
Dublin L. Suicide. A Sociological and Statistical Study. NY, 1963; Minois G. 
Histoire de suicide. Paris, 1995.
  
  Так, в Древнем Китае, по преданию, добровольно ушли из жизни 500 
философов-конфуцианцев, не переживших гибели священных книг, сожженных 
императором. В средневековом Китае самоубийство перед домом мандарина 
(чиновника) вело к его обязательной отставке.
  В Древней Индии обязательным было самоубийство вдов – сати*, а добровольным – 
браминов, которым не следовало дожидаться старости и болезней, дабы не 
испортить сансару – искусство возрождения в новом, более прекрасном и 
благородном теле.
   * Описание этого ритуала см.: Трегубое Л., Вагин Ю. Эстетика самоубийства. 
Пермь, 1993. С. 200-237.
  
  У северных народов (кельтов, готов, датчан и др.) старики бросались со скал в 
море, предпочитая такую гибель смерти от дряхлости. Аналогичные традиции были у 
многих народов, включая Японию.
  С древних времен в Японии существуют обязательные в случаях «требования 
чести» ритуальные самоубийства – мало известное откусывание собственного языка 
(с последующим заглатыванием и смертью от потери крови) и хорошо известное 
сэппуку (более привычное, но менее правильное название – харакири). Наиболее 
известный случай современного сэппуку – самоубийство японского писателя Ю. 
Мисима (1970) и его последователя М. Морита*. Гибель Ю. Мисима ускорила 
добровольный уход из жизни другого писателя – лауреата Нобелевской премии Я. 
Кавабата (1972). По иронии судьбы, в своей Нобелевской речи (1968) Я. Кавабата 
говорил: «Какова бы ни была степень отчужденности человека от мира, 
самоубийство не может быть формой протеста. Каким бы идеальным ни был человек, 
если он совершает самоубийство, ему далеко до святости»**.
   * См.: Лаврин А. Хроника Харона. Энциклопедия смерти. М., 1993. С. 429-430.
   ** Лауреаты Нобелевских премий. Энциклопедия. А-Л. М.: Прогресс, 1992. С. 
491.
  
  В Древнем Египте самоубийства были настолько распространены, что возникла 
Академия соумирающих – синапотануменон, члены которой искали легкий и красивый 
способ уйти из жизни. Так что самоубийство египетской царицы Клеопатры не было 
из ряда вон выходящим событием. Гегессий (ок. 320-280 гг. до н. э.), прозванный 
Пэйзитанатом – учителем или советником смерти, призывал в Александрии сограждан 
к самоубийству.
  В Древней Греции и Древнем Риме отношение к суициду было неоднозначным и 
менялось со временем. Тем не менее на протяжении столетий считалось нормальным 
добровольно уйти из жизни до наступления старости, дряхлости, утраты физических 
и интеллектуальных сил. Обычно человек, решивший покинуть мир, созывал друзей, 
устраивал пир и с восходом солнца кончал жизнь самоубийством. Общественное 
мнение Рима с уважением чтило имена таких самоубийц, как Катон, Брут, Кассий, 
Сципион, Помпеи и множество других.
  В Средние века в Европе под влиянием христианства, крайне отрицательно 
относящегося к суицидальному поведению, добровольный З'ход из жизни не был 
ритуализирован и совершался по возможности незаметно. Впрочем, это отнюдь не 
означало «искоренения» самоубийства. С приходом Просвещения связано более 
свободное обсуждение темы самоубийства (от Э. Роттердамского до У. Шекспира). 
Об относительной стабильности числа самоубийств в XVII в. и суициде как 
«английской болезни» см., например, в вышеназванной книге G. Minois.
  Однако в целом христианский и мусульманский миры категорически отвергают 
право на самоубийство, что было зафиксировано в религиозном и светском 
законодательстве. Лишь в качестве примера отметим, что в Англии за покушение на 
свою жизнь были привлечены к уголовной ответственности в конце XIX в.: в 
1883-1887 гг. – 119 человек, 1888-1892 гг. – 114 человек, 1893-1897 гг. – 183 
человека. Только в 1961 г. Законом о самоубийствах была отменена уголовная 
ответственность суицидентов. В штате Нью-Йорк (США) покушение на самоубийство 
считалось уголовным преступлением до 1919 г. До 1917 г. уголовное 
законодательство России также рассматривало покушение на свою жизнь как 
преступление. В разные периоды отечественной истории, начиная с Петра I, 
запрещалось погребение самоубийц на кладбище и церковное отпевание; Военный 
Устав Петра I 1716 г. предписывал «мертвое тело, привязав к лошади, волоча по 
улицам, за ноги повесить, дабы, смотря на то, другие такого беззакония над 
собой чинить не отважились». В отношении покушавшихся на свою жизнь 
предусматривалось церковное покаяние, наказание плетьми, содержание в тюрьме до 
одного года.
  Начиная с XIX в. накапливаются более или менее достоверные статистические 
сведения о количестве и уровне (на 100 тысяч человек населения) завершенных 
самоубийств в различных государствах. Ниже представлены обобщенные данные с 
1866 по 1940 г. (табл. 12.1) и с 1956 по 1995 г. (табл. 12.2). При этом следует 
учитывать, что, во-первых, данные табл. 12.1 взяты из различных, не всегда 
совпадающих источников. Во-вторых, сведения табл. 12.2 заимствованы из 
ежегодников Всемирной организации здравоохранения, куда далеко не все страны и 
не за все года представляют сведения*. Наконец, в-третьих, и это самое 
существенное, любые официальные статистические данные страдают латентностью 
(неучтенностью или неточностью диагноза). Это вызвано рядом причин:
  – не все случаи самоубийств регистрируются как таковые (часть погибших 
оказывается не обнаруженными);
  – некоторые случаи самоубийств ошибочно расцениваются как смерть от 
несчастного случая (например, смерть при утоплении);
  – часть зарегистрированных самоубийств в действительности были хорошо 
замаскированными убийствами;
  – в странах, где суицид жестоко порицается церковью или государством, 
родственники суицидентов стараются скрыть истинную причину смерти;
  – в некоторых государствах, например, в бывшем СССР и других социалистических 
странах, сведения об убийствах и самоубийствах сознательно фальсифицировались в 
целях создания более благоприятной картины.
   * World Health Statistics. Annual, 1996. World Health Organization. Geneve, 
1998.
   Таблица 12.1
Уровень (на 100 тыс человек населения) завершенных самоубийств в некоторых 
зарубежных государствах (1866-1940)


   
   * До 1915 г. – с Северной Ирландией.
   Таблица 12.2
Уровень завершенных самоубийств (на 100 тыс. человек населения) в некоторых 
зарубежных государствах (1956-1995)


   
   * С 1992 г. – Чехия.
  
  Однако в целом динамика завершенных самоубийств за длительное время позволяет 
оценивать общие тенденции, поскольку все вышеназванные обстоятельства, 
искажающие действительность, распределяются относительно равномерно во времени.
  Как явствует из табл. 12.1, уровень зарегистрированных завершенных 
самоубийств относительно устойчив для каждой конкретной страны. Это 
существенное обстоятельство лишний раз свидетельствует о социальной (не 
случайной) природе суицида. В целом для большинства государств наблюдается 
тенденция постепенного роста уровня самоубийств от 60-70-х гг. XIX столетия до 
Второй мировой войны (конечно, нет правила без исключений – в Дании, например, 
наблюдается противоположная тенденция).
  Особенно неблагополучными («суицидоопасными») оказались кризисные 30-е гг.: 
рост уровня в Англии и Уэльсе с 9,9 до 14,0, в Венгрии с 27,9 до 32,0, в 
Германии с 22,3 до 29,0, в благополучной Голландии с 6,2 до 8,0, в Дании с 14,1 
до 19,0, в «спокойной» Норвегии с 5,8 до 11,9, в Финляндии с 12,4 до 21,0, в 
Швеции с 23,0 до 30.0 и, как уже отмечалось, рост в США с 11,6 до 18,0. Однако 
годы Первой и начала Второй мировых войн (и об этом также упоминалось) дают 
снижение уровня самоубийств, особенно в воюющих странах (в Германии, Италии, 
Франции и др.)
  Во время Второй мировой войны странам, ввергнутым в ужасы бойни, было не до 
статистики. Более или менее достоверными сведениями мы располагаем с 1956 г. 
Краткий анализ статистических данных, представленных в табл. 12.2, 
свидетельствует о следующих тенденциях.
  В ряде стран с устойчивым социально-экономическим положением наблюдаются либо 
удивительное постоянство уровня самоубийств (Австралия, Греция, Голландия, США),
 либо тенденция к их сокращению (Англия – с 11,8 в 1956 г. до 5,1 в 1994 г., 
Швеция – с 20.1 в 1956 г. до 15,3 в 1995 г., Япония – с 24,5 в 1956 г. до 16,9 
в 1994 г., Бельгия – с 23,8 в 1984 г. до 18,8 в 1992 г.).
  В некоторых государствах уровень самоубийств медленно растет (Испания, 
Мексика).
  В целом ряде стран Западной Европы и в Канаде при относительно устойчивом 
уровне самоубийств произошел их рост в 1980 – 1987 гг. (Австрия, Бельгия, Дания,
 Норвегия, Франция, ФРГ, Швейцария). Этот феномен заслуживает специального 
изучения. Быть может в этот период латентно проявился тот кризис, который в 
1968 г. прорвался наружу в виде «жаркого лета» во Франции и не только в ней.
  Отчетливо различаются страны с низким (Греция, Израиль, Испания, Италия) и 
высоким (Австрия, Венгрия, Дания, Финляндия, Франция, ФРГ, Швейцария) уровнем 
самоубийств. Удивляет устойчиво низкий показатель в Бразилии, Мексике, Чили – 
странах, где уровень насилия (в частности, убийств) весьма высок. Эта 
особенность латино-американских государств подтверждается и сведениями о других 
странах континента: Колумбии (уровень в 1987 г. – 6,2, в 1991 г. – 3,1), 
Аргентине (1991 г. – 5,9), Коста-Рике (1991 г. – 4,2), Никарагуа (1988 г. – 3,
2), Перу (1988 г. – 0,5).
  Особый случай – схожая динамика суицида в странах Восточной и Центральной 
Европы, входивших в «социалистический лагерь». Единство судеб определяло 
относительно общий характер трендов добровольного тотального ухода из «лагеря». 
Для Болгарии, Венгрии, Польши, так же как и для СССР – России, характерно 
значительное возрастание уровня самоубийств с середины 50-х гг. до 80-х гг. (по 
мере «упрочения социализма»?) с максимумом в 1983-1985 гг., затем некоторое 
снижение показателей и новый рост в 90-х гг. (кроме Венгрии). ГДР редко 
представляла сведения о смертности в ВОЗ. Однако данные за имеющиеся годы (1965 
г. – 28,5; 1978 г. – 36,2; 1989 г. – 25,8) вполне отвечают вышеназванным 
тенденциям. Лишь в Чехословакии тренд носит сглаженный характер.
  Наконец, посмотрим на ситуацию в некоторых республиках бывшего СССР (табл. 12.
3). Отмечается низкий уровень зарегистрированных самоубийств в Армении и 
Узбекистане, высокий и возрастающий уровень в Белоруссии (Беларуси), Украине и 
очень высокий уровень с явной тенденцией к росту в Латвии, Литве, Эстонии. 
Забегая несколько вперед, заметим, что в 1994 г. первые четыре места в мире по 
уровню самоубийств заняли Литва (45,8), Россия (41,8), Эстония (40,9) и Латвия 
(40,6), значительно обогнав многолетнего лидера – Венгрию (35,3).
   Таблица 12.3
Динамика самоубийств в бывших республиках СССР (1988-1995)

Страна
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
Армения
2,7
3,4
3,9
2,2
2,2



Беларусь

22,0


23,6
28,0

28,6
Казахстан
17,0
19,5
19,2
18,3
19,6
23,6

10,9
Латвия
23,6
25,6
26,0
28,4
35,0
42,3
40,6
45,8
Литва
26,6
27,1
26,1
30,5
34,6
42,1
45,8

Узбекистан



6,8
6,2



Украина

19,0

20,8
22,6



Эстония

24,0
27,1
26,9
32,3
38,1
40,9
40,2
  
Самоубийства в России за два столетия (XIX-XX вв.)
  
  К сожалению, если по многим другим показателям мы имеем дело с «лукавыми 
цифрами», нуждающимися в значительной корректировке, то по самоубийствам за 
длительные промежутки времени данные вообще не публиковались. И даже сегодня 
легче получить сведения о преступности в стране (в ежегодных статистических 
сборниках «Преступность и правонарушения»), чем более или менее полную 
информацию о самоубийствах. Официальным источником зарегистрированных смертей 
от самоубийств являются сведения, публикуемые в ежегодниках Всемирной 
организации здравоохранения, но данные по России начали публиковаться лишь с 
1988 г. (ежегодник 1994 г.), а сами ежегодники выходят в Женеве и поступают в 
отечественные библиотеки со значительным запозданием.
  Еще сложнее собрать сведения за длительный период времени. Лишь с 1922 по 
1926 г. публиковались данные Отдела моральной статистики при ЦСУ о 
самоубийствах в советской России и СССР.
  Мы не располагаем более или менее достоверными сведениями о самоубийствах в 
России (или СССР) с 1927 по 1965 г. Не всегда сопоставимы цифры, приводимые 
различными источниками. Вместе с тем, даже имеющиеся данные в своей динамике и 
в сопоставлении с другими странами заслуживают внимания.
  Самоубийства в России до 1917 г. Представления о количестве, уровне и 
динамике завершенных самоубийств в России дают абсолютные цифры за 1803-1841 гг.
 (табл. 12.4), уровень за ряд лет и удельный вес (доля) смертей в результате 
самоубийств в общем количестве умерших*. Уровень самоубийств (на 100 тыс. 
жителей) составлял: 1803 г. – 1,7; 1829 г. – 2,6; 1838 г. – 2,9.
   * Веселовский К. С. Опыты нравственной статистики в России. СПб., 1847. С. 
13-16.
   
   Таблица 12.4 
Количество завершенных самоубийств в России (1803-1841)

1 од
Количество самоубийств
Год
Количество самоубийств
1803
582
1833
1341
1819
856
1834
1441
1820
894
1835
1626
1825
1066
1836
1532
1826
966
1837
1498
IS27
1176
1838
1559
1828
1248
1839
1326
1829
1283
1840
1718
1830
1141
1841
1322
1831
1104

  
  Доля смертей в результате самоубийства в общем количестве умерших колебалась 
от 0,06% в 1831 и 1841 гг., до 0,09% (в 1827, 1828, 1834-1838, 1840 гг.).
  Для сравнения: во Франции в 1831 г. уровень самоубийств составил 6,4, а доля 
смертей от самоубийств достигла 0,2% (в 1836 г. соответственно 6,9 и 0,3%).
  Разумеется, самоубийства неравномерно распределены в пространстве (по 
территории страны). Повышено число и уровень самоубийств в двух столичных 
городах (табл. 12.5). Уровень самоубийств в 1838 г. в Санкт-Петербурге – 5,1, в 
Москве – 5,7.
   Таблица 12.5
Количество завершенных самоубийств в Санкт-Петербурге и Москве (1834-1841)

Год
Санкт-Петербург
Москва
1834
36
21
1835
43
18
1836
33
21
1837
23
14
1838
24
20
1839
26
14
1840
24
17
1841
30
14
  
  Самые высокие показатели самоубийств за 30-40-е гг. XIX в. в Минской губернии,
 Санкт-Петербурге, Волынской, Подольской губерниях и в Эстляндии (перечислены в 
порядке убывания уровня), самые низкие – в Вологодской, Саратовской, 
Оренбургской губерниях (перечислены в порядке возрастания уровня).
  Удельный вес женских завершенных самоубийств, по неполным данным составил в 
1821-1822 гг. – 21%, 1844-1846 гг. – 23%, 1870-1874 гг. – 25%, 1875-1880 гг. – 
25,5%, 1881-1890 гг. – 29%, 1891-1899 гг. – 32%. Как видим, доля женских 
самоубийств постепенно возрастает. В 40-е гг. максимальное число самоубийств 
приходится на возраст 21-28 лет, далее 28-35 лет, 14-21 год, 60-70 лет. Впрочем,
 это неполные данные.
  Сезонное распределение самоубийств в 30-40-е гг. вполне соответствует 
закономерности, выявленной еще Э. Дюркгеймом: весенне-летний пик (60% в 
1844-1846 гг., 55% в 1831 г.) при осенне-зимнем минимуме (зимой 1831 г. – 19,8%,
 в 40-е гг. – 18,4%).
  По способам самоубийств первое место занимает повешение (в 1831 г. – свыше 
79% от общего числа, 1844-1846 гг. – свыше 81%), далее с большим отрывом 
следуют: применение огнестрельного оружия (соответственно около 9% и около 8%), 
с помощью холодного оружия (более 8%, около 7%), утопление (3,1%-3,2%), 
отравление (0,6-0,5%), падение с высоты (0,3%), применение угарного газа (0,
03%)*.
   * Там же. С. 54-55.
  
  Количество семейных суицидентов почти в два раза превышает число холостых 
(1841-1844), а неграмотных в 8,1 раза больше грамотных (1834-1844).
  Начало XX в. в России отмечено политическим кризисом, ростом протестных 
(«революционных») акций.
  К сожалению, динамику самоубийств в эти годы можно проиллюстрировать лишь на 
примере столичных городов (табл. 12.6)*. Еще выше уровень самоубийств в Одессе 
(1913 г. – 33; 1914 г. – 27).
   * Бруханский Н. П. Самоубийцы. Л., 1927. С. 8; Вестник психологии, 
криминальной антропологии и гипнотизма. СПб., 1911. Т. VIII. С. 15.
   Таблица 12.6
Уровень завершенных самоубийств в Санкт-Петербурге и Москве (1910-1917)

Год
Санкт-Петербург
Москва
1910-1913
30,1
18,9
1913
29
21
1914
21,1
-
1915
10,7
10,6
1916
11,0
-
1917
10,5
6,8
  
  Снижение уровня самоубийств в 1915-1917 гг. – «нормальный» результат 
вступления страны в мировую войну.
  Годы политического кризиса, «реакции» губительно сказываются на молодом 
поколении. Доля молодежи в возрасте до 30 лет среди самоубийц возросла до 62.6% 
в Санкт-Петербурге (1906-1910), 73,9% в Москве (1908-1909), 74,7% в Одессе.
  В целом, досоветская Россия относилась к числу стран с невысоким количеством 
и уровнем самоубийств (так, например, уровень завершенных самоубийств в 60-70-е 
гг. XIX в. составлял в Англии и Уэльсе порядка 7,0; в Бельгии – 6,6; Норвегии – 
7,6; Швеции – 8,5; Франции – 15; а в Дании – около 27)*.
   * Дюркгейм Э. Самоубийство. С. 55.
  
  Самоубийства в России в 20-е годы. Благодаря усилиям М. Н. Гернета, в 20-е 
годы в рамках Центрального статистического управления (ЦСУ) СССР был образован 
Отдел моральной статистики, учитывающий, помимо прочих проявлений девиантного 
поведения, самоубийства. Из нескольких выпусков, подготовленных отделом, и 
трудов самого М. Н. Гернета мы получаем уникальную по своей полноте и 
аналитическим возможностям информацию.
  Общие сведения о самоубийствах в Российской Федерации за 1923-1926 гг. 
представлены в табл. 12.7*. Хотя, как и следовало ожидать, количество 
самоубийств в России увеличилось, это происходило во всем мире, и Россия 
продолжала пока оставаться в числе стран с невысоким уровнем суицидального 
поведения. Так, в 1921-1925 гг. уровень завершенных самоубийств составлял: 
Англия и Уэльс – 9,4; Австрия – 27,3; Бельгия – 18; Венгрия – 27,9; Германия – 
22,3; Голландия – 6,2; Дания – 14,1; Италия – 8,4; Норвегия – 5,8; Финляндия – 
12,4; Франция – 19,5; Швеция – 14,6; Швейцария – 23,5 и т. п. В СССР уровень 
самоубийств в 1925 г. – 8,6, в 1926 г. – 7,8.
   * Самоубийства в СССР в 1925 и 1926 годах. М., 1929. С. 8.
   Таблица 12.7
Количество и уровень самоубийств в России (1923-1926)

Годы
1923
1924
1925
1926
Мужчины
2546
3010
3943
4185
Женщины
1464
1671
1903
1749
Всего
4010
4681
5846
5934
Общий уровень (на 100 тыс.человек)
4,4
5,1
6,3
6,4
  
  Относительно быстрее растет количество самоубийств в столицах (табл. 12.8)*.
   * Там же, а также см.: Самоубийства в СССР в 1922-1925 годах. М., 1927. С. 
13.
   
   Таблица 12.8
Уровень завершенных самоубийств в Санкт-Петербурге и Москве (1917-1925)

Год
Санкт-Петербург
Москва
1917
10,5
6,8
1918
-
7,9
1919
23,7
8,5
1920
24,7
6,2
1921
27,8
9,4
1922
29,9
13,9
1923
-
23,0
1924
-
33,7
1925
34,4
17,5
  
  Как явствует из приведенных данных, Санкт-Петербург (Петроград) быстро и 
остро «отреагировал» на октябрьский переворот 1917 г. и последующие катаклизмы. 
В Москве «суицидальная реакция» наступила несколько позднее (с 1922 г.).
  Доля женских самоубийств составила в 1923 г. – 36,5%, 1924 г. – 35,7%, 1925 г.
 – 32,5%, 1926 г. – 29,5%. В 1924 г. доля женских самоубийств в Англии и Уэльсе 
– 29%, в Дании – 28%, в Италии и Нидерландах (Голландии) – свыше 26%.
  Половозрастное распределение самоубийств представлено (на примере 1926 г.) в 
табл. 12.9.
  
   Таблица 12.9
Половозрастное распределение уровня самоубийств в России (1926)

Территория
Пол
Возраст


10-13
14-15
16-17
18-19
20-24
Москва – Ленинград
М
1,1
9,4
14,6
37,2
47,3

Ж
1,0
3,4
19,8
41,0
41,1
Прочие города
М
2,3
4,4
11,6
32,8
37,1

Ж
0,3
3,9
15,7
29,1
24,4
Село
М
1,4
2,9
5,1
9,4
11,7

Ж
0,3
1,3
2,7
6,6
5,3

Территория
Пол
25-29
30-39
40^9
50-59
60 и >
Москва – Ленинград
М
45,8
41,1
57,9
50,7
38,9

Ж
23,1
15,3
10,6
11,9
6,0
Прочие города
М
29,1
26,6
33,4
35,6
27,1

Ж
11,3
8,9
8,0
4,8
3,7
Село
М
8,9
6,9
7,6
9,6
9,3

Ж
2,4
1,8
1,9
1,5
1,4
  
  Обращает на себя внимание очень высокий уровень самоубийств молодежи 
(возрастные группы 20-24 года, 25-29 лет, 18-19 лет).
  Отмечается более высокий уровень суицида горожан, особенно в российских 
столицах, по сравнению с сельским населением. Общий уровень самоубийств в 1926 
г. в Москве и Ленинграде составил 41,8 среди мужчин, 19,5 среди женщин, в 
других городах соответственно 26,4 и 11,0 и в сельской местности – 7,3 и 2,4.
  Среди способов добровольного ухода из жизни (1926 г.) первое место 
по-прежнему занимает повешение – 49,7%, далее следуют: с помощью огнестрельного 
оружия – 23,9%, отравление – 14,6%, утопление – 4%, с помощью холодного оружия 
и путем попадания под транспорт – по 3%, падение с высоты – 0,5%, иное – 2%*. 
При этом городские женщины «предпочитают» отравление (оно выходит на первое 
место среди других способов), а мужчины и сельские жительницы – повешение.
   * Самоубийства в СССР в 1925-1926 годах. С. 39.
  
  В 20-е гг. подтверждается весенне-летний пик самоубийств (свыше 57%), 
максимум их приходится на июнь, минимум – в январе.
  По дням недели в городах наиболее «суицидогенны» понедельник и среда, самый 
благополучный день – воскресенье, в сельской местности максимум самоубийств 
приходится на воскресенье и понедельник. Гипотетически можно связать такое 
недельное распределение (максимум – в понедельник) с похмельным синдромом.
  В течение суток число самоубийств увеличивается: от минимума утром (4-9 ч), 
возрастая к вечеру (16-21 ч) и ночи (23-3 ч), достигает максимума днем (10-15 
ч).
  Самоубийства в России после Второй мировой войны. Общие сведения о 
зарегистрированных самоубийствах в СССР, России* и в Санкт-Петербурге** 
представлены в табл. 12.10 и рис. 12.1. Понятно, что данные по СССР приводятся 
до года его распада. К сожалению, мы не располагаем официальными сведениями по 
России и Петербургу до 80-х гг. Однако, основные тенденции динамики завершенных 
самоубийств прослеживаются вполне определенно.
   * World Health Statistics. Ibid.; Российский статистический ежегодник.
   ** Ежегодник: Основные показатели демографических процессов в 
Санкт-Петербурге и Ленинградской области.
  
   Таблица 12.10
Количество и уровень завершенных самоубийств в СССР, России и Санкт-Петербурге 
(1965-1998)


  
  В 1965 г. (период хрущевской «оттепели») уровень самоубийств в СССР не очень 
высок и соответствует среднеевропейским показателям. Затем начинается рост 
количества и уровня самоубийств, достигая максимума (29,7 в СССР, 38,7 в России,
 24,2 в Петербурге) в 1984 г. – пик «застоя», оказавшегося столь губительным 
для людей.
  


Рис. 12.1
  
  В 1984 г. Россия вышла на одно из первых мест в мире по уровню самоубийств 
(после Венгрии) среди стран, дающих сведения во Всемирную организацию 
здравоохранения о количестве умерших и причинах их смерти. Как видим, уровень 
самоубийств служит более надежным показателем социальной ситуации, чем 
воспоминания о дешевой колбасе и водке ...
  С первого года горбачевской перестройки сократился уровень самоубийств, 
достигая минимальных показателей в 1986 (СССР, Россия), 1987 (Петербург) годах. 
У людей появилась надежда на улучшение удушливой атмосферы экономической, 
политической, социальной стагнации.
  Однако эйфория продолжалась недолго. С 1988 г. начинается медленный, 
постепенный рост самоубийств с последующим резким скачком в 1992 г. (на 17% в 
России и на 12% в Петербурге). В 1993 г. в России уровень самоубийств (38,1) 
почти достигает «рекордного» показателя 1984 г. (38,7) и Россия делит с 
Эстонией (38,1) 4-е и 5-е места в мире (после Латвии – 42,3; Литвы – 42,1 и 
Венгрии – 39,8). А показатели 1994 и 1995 гг. оказываются экстремальными (выше 
40 фиксировался уровень только в Венгрии в 1980 – 1989 гг.). В 1994 г. Россия 
(41,8) выходит на второе место в мире (после Литвы – 45,8). После 
незначительного сокращения количества и уровня самоубийств в 1996-1998 гг., 
начиная с 1999 г. эти показатели вновь возрастают*. В Санкт-Петербурге уровень 
смертей от самоубийств составил: в 1998 г. – 17,0; 1999 г. – 19,8; 2000 г. – 18,
6; 2001г. – 20,8**. Доля смертей в результате самоубийств в общем количестве 
умерших была: в 1990 г. – 2,4%; 1991 г. – 2,3%; 1992 г. – 2,6%; 1993 г. – 2,6%; 
1994 г. – 2,4%. Напомним, что 150 лет назад этот показатель равнялся 0,06% – 0,
09%.
   * Богоявленский Д. Д. Российские самоубийства и российские реформы // 
Социологические исследования. 2002. № 5. С. 76-81.
   ** Основные показатели демографических процессов в Санкт-Петербурге и 
Ленинградской области. СПб., 2002. С. 33.
  
  Неслучайный характер тренда завершенных самоубийств в России, их зависимость 
от социальных, экономических, политических условий, можно проследить в 
сравнении с динамикой самоубийств в некоторых странах бывшего 
«социалистического лагеря» (см. табл. 12.2) и в бывших республиках СССР (табл. 
12.3).
  
§ 6. Социально-демографический состав суицидентов
  
  Никто не застрахован от суицидального поступка. Вместе с тем, представители 
одних демографических и социальных групп совершают суицидальные акты 
относительно чаще, чем представители других (различается их «риск суицидального 
поведения» или уровень «суицидальной активности»).
  Гендер. Мы уже знаем об относительно большей «девиантно-сти» мужчин. Поэтому 
не удивительны меньшая суицидальная активность женщин, отмечаемая всеми 
исследователями и более низкий коэффициент летальности (относительно больше 
суицидальных попыток не заканчивается летальным исходом).
  Обратимся к цифрам (табл. 12.11). В большинстве государств мужчины 
значительно чаще женщин кончают жизнь самоубийством. Соотношение женских и 
мужских завершенных самоубийств в России было близко к мировым 1:3, 1:4. Однако 
за последние годы темпы роста самоубийств мужчин значительно превышают темпы 
роста женских самоубийств, в результате чего доля последних составила: в 1988 г.
 – 24,9%, 1989 г. – 22,5%, 1990 г. – 22,4%, 1991 г. – 21,6%, 1992 г. – 19,7%, 
1993 г. – 18,0%, 1994 г. – 16,8%. Очевидно, это свидетельствует, во-первых, об 
относительно больших психотравмирующих нагрузках на мужчин, а во-вторых, о 
большей пластичности и адаптивности женщин к условиям социального бытия. Об 
этом же говорит и увеличивающийся разрыв в ожидаемой продолжительности жизни 
мужчин.
   Таблица 12.11
Уровень самоубийств среди мужчин и женщин (на 100 тыс. человек каждого пола) в 
некоторых странах


  
   Источник: World Health Statistics. Annual Geneva.
  
  Впрочем «мягкая» тенденция возрастания разрыва между количеством мужских и 
женских самоубийств отмечается в большинстве стран во всем мире.
  Как свидетельствуют результаты наших и других исследований в России, доля 
женщин существенно возрастает среди покушавшихся на свою жизнь. Но и в этом 
случае уровень суицидальной активности (соотношение доли 
социально-демографической группы среди суицидентов и доли той же группы в 
населении) мужчин выше.
  Так, по нашим данным (совместные исследования с Л. Смолин-ским и Н. 
Проскурниной) в Санкт-Петербурге в начале 80-х гг. коэффициент суицидальной 
активности при завершенных самоубийствах составил 1,7 у мужчин, 0,5 у женщин, а 
при суицидальных попытках соответственно 1,2 и 0,9.
  При этом коэффициент летальности (соотношение доли социально-демографической 
группы среди завершенных самоубийств и доли той же группы среди покушавшихся на 
самоубийство) составил у мужчин 1,4,у женщин 0,6.
  Различаются и способы, избираемые мужчинами и женщинами для ухода из жизни. 
По нашим данным, в 80-е гг. из общего числа самоубийц-мужчин в Санкт-Петербурге 
прибегли к повешению 66,5%, отравлению – 10,9%, холодному оружию (ножи, бритвы, 
кинжалы) – 7,5%, падению с высоты – 6,9%, огнестрельному оружию – 4%, прочим 
способам (утопление, гибель от автотранспорта и др.) – 4%. Из числа 
женщин-самоубийц повесились 41,6%, отравились 33,7%, прибегли к холодному 
оружию и падению с высоты – по 7,9%, утопились – 4,5%, иными способами ушли из 
жизни (гибель от огнестрельного оружия, автотранспорта и пр.) – 4,5%. В 
середине 90-х гг. увеличилась доля лиц, прибегнувших к огнестрельному оружию и 
падению с высоты (данные А. Мальченковой и Г. Румянцевой).
  Возраст. Общей мировой закономерностью является увеличение уровня завершенных 
самоубийств с возрастом (правда, известны и исключения, например в Исландии, 
Шри-Ланке, Польше в первой половине 80-х гг. наблюдалось уменьшение 
интенсивности самоубийств после 35-45 лет, а в Шри-Ланке максимальный уровень в 
1990 г. приходился на возрастные группы старше 75 лет и ... 15-24 года).
  При этом в большинстве стран наблюдается незначительное сокращение числа и 
уровня самоубийств в возрастной группе 55-64 года, так что первый «пик» 
приходится на 45-54 года (кризис первой половины прожитой жизни – Кто я? Что я 
успел? Состоялся ли я? Что впереди?), второй «пик» – 75 лет и старше 
(одиночество, болезни, беспомощность и т. п.). «Классическим» примером 
возрастного распределения завершенных самоубийств может служить Австрия (табл. 
12.12).
   Таблица 12.12
Возрастное распределение уровня (на 100 тыс. человек населения соответствующего 
пола и возраста) завершенных самоубийств в Австрии (1983)

Возрастная группа
Оба пола
Мужчины
Женщины
Всего:
27,0
40,0
15,4
5-14
0,9
1,4
0,4
15-24
18,4
28,2
8,4
25-34
23,0
36,8
9,1
35-44
35,0
53,8
16,0
45-54
43,2
63,6
23,1
55-64
34,3
51,3
22,0
65-74
47,5
75,7
30,1
75 и старше
54,9
99,3
34,0
  
  Возрастная структура завершенных самоубийств в России в целом соответствует 
мировым тенденциям (в отличие от начала XX века, когда необычайно высок был 
уровень самоубийств молодежи): возрастание уровня самоубийств с возрастом до 
группы 50-59 лет, небольшое снижение среди 60-69-летних и вновь рост для группы 
старше 70 лет.
  При этом, разумеется, возможны некоторые «отклонения». Так, у женщин в 
некоторые годы отсутствовало снижение уровня самоубийств в возрасте 60-69 лет, 
а у мужчин в 1994 г. наблюдался рост суицида в старшей возрастной группе (70 
лет и старше).
  Приведем в качестве «типичного», возрастное распределение в 1996 г. (табл. 12.
13)*. Нельзя не отметить очень высокий суицидальный риск мужчин зрелого 
возраста (30-59 лет).
   * Россия: Новый этап неолиберальных реформ / Под ред. Г. В. Осипова. М., 
1997. С. 126.
  
   Таблица 12.13
Половозрастное распределение уровня (на 100 тыс. человек соответствующего пола 
и возраста) завершенных самоубийств в России (1996)
   
Возрастная группа
Мужчины
Женщины
Всего
69,4
12,4
Из них в возрасте, лет:
моложе 20
12,9
3,0
20-24
72,9
9,6
25-29
81,6
10,6
30-39
94,5
11,8
40-49
108,2
14,9
50-59
106,4
16,1
60-69
93,6
18,7
70 и старше
98,4
28,0
  
  Возрастная структура покушавшихся на свою жизнь существенно иная: наиболее 
высокие показатели, по данным региональных исследований (А. Амбрумовой, С. 
Бородина, Я. Гилинского, А. Михлина, Н. Проскурниной, Л. Смолинского и др.), 
среди возрастных групп 20-24 года и моложе 20 лет.
  По нашим данным, в Санкт-Петербурге коэффициент суицидальной активности при 
покушении на самоубийство составил среди 20-24-летних – 1,7, а среди лиц старше 
60 лет – 0,6. Аналогичную тенденцию установили и московские исследователи (по 
13 регионам России)*.
   * Амбрумова А. Г., Бородин С. В., Михлин А. С. Предупреждение самоубийств. М.
, 1980.
  
  Возрастная динамика суицидального поведения зависит, очевидно, от трех 
основных (в действительности их гораздо больше) мотивов добровольного ухода из 
жизни лиц, не страдающих психическими расстройствами. Первая группа мотиваций, 
в большей степени присущая подросткам и молодежи, связана с острыми конфликтами 
в учебной, трудовой, семейно-бытовой и интимно-личностной сферах. Повышенное 
чувство справедливости, эмоциональность молодых, их незащищенность, 
незакаленность в житейских бурях и невзгодах приводят подчас к экстремальным 
реакциям, включая суицидальные поступки в случаях, когда люди более зрелого 
возраста избирают другие формы поведения. Так, поводом к самоубийству может 
послужить плохая успеваемость, а то и отдельная несправедливо низкая оценка, 
несправедливые замечания, придирки со стороны преподавателей, руководителей, 
измена друга или любимого человека, безответное чувство и т. п.
  Однако именно эмоциональность, импульсивность суицидальных поступков реже 
приводит к летальному исходу, так что подростково- молодежный «пик» наблюдается 
при суицидальных попытках, а не среди завершенных самоубийств.
  Другая группа мотивов сводится в конечном счете к смыслоут-рате, потере 
смысла своего существования, иначе говоря – к «кризису идентичности» как 
суицидогенному фактору. Такого рода кризисное состояние наступает обычно после 
35-40 лет, объясняя соответствующий возрастной «пик» самоубийств.
  Наконец, третья группа мотиваций – одиночество, старческая немощь, тяжелое 
заболевание, невозможность ухода за собой и т. п. – присуща старшим возрастным 
группам (70-75 лет и старше). Следует подчеркнуть, что самоубийство как 
социальное явление, его уровень и динамика объясняются не особенностями 
индивидуального положения тех или иных конкретных людей, а наоборот, условия 
социального бытия определяют конкретные условия существования людей. В 
частности, невозможность выполнить задуманное, реализовать свои потенциальные 
силы, способности, дарования – это одно из страшных последствий и сталинского 
тоталитарного режима, и брежневского застоя, да и «постсоветская» Россия не 
очень балует большинство своих граждан. То же относится и к трагической участи 
стариков, не обеспечиваемых в должной мере государством, одиноких или брошенных 
родными, воспитанными в духе эгоистического рационализма и бездуховного 
стяжательства.
  Семейное положение. Наличие семьи – в целом антисуицидальный фактор. Уровень 
самоубийств среди несемейных, одиноких обычно выше. И по нашим данным, в 
Санкт-Петербурге (в середине 80-х гг.) среди покушавшихся на самоубийство доля 
семейных (41,3% мужчин и 40,1% женщин) значительно уступает доле семейных лиц 
во взрослом населении города (74,7% мужчин, 66,6% женщин, по данным выборочного 
опроса населения). Это может свидетельствовать о том, что отсутствие семьи, 
одиночество, неустроенность в сфере семейно-бытовых отношений служат 
суицидогенным фактором.
  В то же время семейные конфликты также могут стать поводом трагического 
выбора. Эта двойственная роль семьи (без семьи – плохо, плохая семья – еще 
хуже) проявляется в мотивации суицидальных актов. Сводные данные по двум 
исследованиям (в Москве под руководством А. Г. Амбрумовой и нашему в 
Санкт-Петербурге) представлены в табл. 12.14. При этом из всей совокупности 
мотивов приводятся только те два, которые имеют непосредственное отношение к 
рассматриваемому вопросу.
   Таблица 12.14 
Мотивы самоубийства, %

Мотив
Московское исследование
Петербургское исследование

Мужчины
Женщины
Всего
Мужчины
Женщины
Всего
Семейные конфликты, развод
32,7
13.7
28,8
18,6
15,3
17,5
Одиночество
4,1
8.4
5,0
11,6
27,1
16,7
  
  При всех количественных различиях результатов двух исследований, есть некие 
общие тенденции: высокий процент самоубийств по мотивам, связанным с 
одиночеством или с семейными конфликтами; преобладание мотивов, зависящих от 
конфликтных ситуаций в семье; более значимый для мужчин мотив конфликтности в 
семье при более значимом для женщин мотиве одиночества. Последнее 
обстоятельство зависит, очевидно, оттого, что среди лиц преклонного возраста 
(старше 65-70 лет), когда одиночество особенно дает о себе знать, – значительно 
больше женщин.
  Образование и социальный статус. В России бытует мнение, что относительно 
чаще кончают жизнь самоубийством представители интеллигенции, вообще «белые 
воротнички». Анализ образовательного и социального статуса суицидентов 
опровергает это заблуждение.
  Сравнительные данные об образовательном уровне суицидентов по результатам 
двух исследований начала 80-х гг. – москвичей (под руководством А. Г. 
Амбрумовой) и нашего в Санкт-Петербурге представлены в табл. 12.15.
   Таблица 12.15
Образовательный уровень суицидентов, %

Образование
Московское исследование
Петербургское исследование

Завершенное самоубийство
Покушение на самоубийство
Завершенное самоубийство
Покушение на самоубийство
Начальное и неграмотные
34,6
19,1
11,1
6,4
Неполное среднее
44,2
46,9
52,3
35,2
Среднее
18,2
29,1
14,3
39,4
Незаконченное высшее
0,8
2,1
11,3
6,8
Высшее
2,2
2,8
11,0
12,2
  
  Итак, среди самоубийц преобладают лица с невысоким образованием. Не имели 
среднего образования 78,8% покончивших жизнь самоубийством и 66% покушавшихся 
на свою жизнь, по результатам исследования москвичей в тринадцати регионах 
Российской Федерации, и соответственно 63,4% и 41,6% – в Ленинграде 
(Санкт-Петербурге).
  Сопоставление образовательного уровня суицидентов из Санкт-Петербурга и 
жителей этого города показало, что коэффициенты суицидальной активности 
составили для лиц со средним и высшим образованием – 0,8, а с начальным и 
неполным средним образованием – 2,1.
  Суицидальное поведение как следствие социальной неустроенности, 
психологической неудовлетворенности, смыслоутраты, очевидно, в большей степени 
присуще тем социальным группам, чья профессиональная деятельность не дает 
желаемого удовлетворения. Не удивительно поэтому, что наиболее высокие 
показатели суицидальной активности среди рабочих, служащих без специального 
образования, а также среди не работающих и не учащихся. Так, по данным 
московского исследования, рабочие составили свыше 57-59% суицидентов, тогда как 
служащие-специалисты 0,5-0,6%, иные служащие 6-13%.
  По нашим данным, в Санкт-Петербурге коэффициенты суицидальной активности 
основных социальных групп составили: по завершенным самоубийствам – у рабочих 1,
7; у служащих 0,7; среди учащихся 0,3; среди пенсионеров 0,8; по суицидальным 
попыткам соответственно – 1,2; 1,1; 0,4; 0,6. Иначе говоря, вероятность 
самоубийства рабочего в 2,4 раза выше, чем у служащего. Разумеется, в условиях 
существенных изменений социальной структуры российского общества в 90-е гг. 
требовались современные исследования, позволяющие выявить новые тенденции в 
этой области*.
   * См., например: Мальченкова А. Е. Стратификационные особенности 
суицидального поведения в современном обществе. Дис. ... канд. соц. наук. СПб., 
2002.
  
  Известно также, что к группам повышенного суицидального риска относятся 
военнослужащие срочной службы (особенно в первый год службы, до 70% всех 
самоубийств в армии приходится на это время), заключенные (особенно в первые 
месяцы нахождения под стражей – до 60% всех самоубийств в течение первых трех 
месяцев и в последние месяцы перед освобождением), офицеры в отставке, лица, 
вышедшие на пенсию. Особенно тревожная ситуация в современной армии: каждая 
пятая смерть в ней – самоубийство. В 1993 г. доля самоубийств возросла до 30% 
всех смертей в армии*. Очевидно, наиболее «суицидоопасен» не столько 
определенный статус, сколько его изменение, утрата положения, занимаемого в 
обществе («комплекс короля Лира»).
   * Правозащитник. 1992. № 4. С. 64.
  
  Место жительства. Еще недавно многие исследователи отмечали более высокий 
уровень самоубийств в России среди горожан. Однако статистика самоубийств за 
последние годы свидетельствует о более высоком уровне самоубийств в сельской 
местности. Так, в 1986 г. уровень самоубийств (на 100 тыс. человек) составил в 
России среди горожан 21,2, а среди сельского населения 27,5 (то есть на 29,7% 
больше)*, в 1990 г. среди горожан – 24,1, в сельской местности – 32,8, в 1996 г.
 – 35,4 среди городского населения, 50,3 – среди сельских жителей**. О том же 
свидетельствуют сравнительные данные по Санкт-Петербургу и Ленинградской 
области (табл. 12.16)***. И хотя в сведения по области включается и население 
городов, однако, бесспорна большая «суицидогенность» малых городов и сельской 
местности по сравнению с крупным городом.
   * Смидович С. Г. Самоубийства в зеркале статистики // Социологические 
исследования. 1990. № 4. С. 74-79.
   ** Орлова И. Б. Самоубийство – явление социальное // Социологические 
исследования. 1998. № 8. С. 69-73.
   *** Ежегодники: Основные показатели демографических процессов в 
Санкт-Петербурге и Ленинградской области.
  
   Таблица 12.16
Уровень (на 100 тыс человек населения) завершенных самоубийств в 
Санкт-Петербурге и Ленинградской области

Годы
1990
1993
1994
1995
1996
1998
1999
2000
2001
Санкт-Петербург
18,4
24,0
23,0
23,3
19,9
17,0
19,8
18,6
20,8
Ленинградская область
29,5
48,7
51,6
47,0
44,2
36,0
43,2
40,5
41,1
  
  Иные факторы. Злоупотребление алкоголем служит одним из суицидогенных 
факторов, что отмечается большинством исследователей. По результатам нашего 
исследования в Санкт-Петербурге, из числа покончивших жизнь самоубийством в 
состоянии алкогольного опьянения (данные судебно-медицинского вскрытия) 
находились 68% мужчин и 31% женщин.
  Небезынтересно отметить, что «сильно пьющие» совершают суицидальный акт в 
состоянии алкогольного опьянения; лица, страдающие алкоголизмом, нередко 
кончают с собой в период ремиссии, когда лучше осознают действительную или 
кажущуюся безысходность ситуации и страдания близких; наконец, некоторые лица 
из числа трезвенников или умеренно пьющих, приняв решение о добровольном уходе 
из жизни, выпивают «для храбрости» перед исполнением задуманного (так, перед 
самоубийством выпила 100 г водки престарелая М., интеллигентная непьющая 
женщина, бывшая преподаватель Санкт-Петербургского государственного 
университета).
  Потребление наркотиков также является суицидогенным фактором. Один из 
специфических способов добровольного ухода из жизни наркоманов – так называемый 
«золотой укол», умышленная смертельная передозировка принимаемого 
наркотического средства.
  Наличие психических заболеваний нередко служит основой развития суицидальных 
мыслей, намерений, самоубийства.
  
§ 7. Обстоятельства совершения самоубийства
  
  Способ. Способ добровольного ухода из жизни зависит от многих факторов: 
традиции (сати, сэппуку), надежности летального исхода (повешение «надежнее» 
отравления), моды (утопление женщин в результате несчастной любви по примеру 
«бедной Лизы», Офелии и т. п.), мотивов (публичное самосожжение как протестный 
акт), психического состояния (учебники по психиатрии приводят случаи, когда 
самоубийство психически больных осуществлялось посредством вколачивания гвоздей 
в голову), наличия подручных средств (пистолета, яда) и даже от эстетических 
соображений.*
   * Трегубое П., Вагин Ю. Эстетика самоубийства. Пермь, 1993.
  
  О некоторых из способов речь шла выше. В современной России сохранились 
отечественные традиции, относящиеся к способу ухода из жизни: на первом месте – 
повешение, на втором – отравление (с несколько более высокими показателями у 
женщин), далее следует применение огнестрельного оружия (у мужчин) и утопление 
(у женщин). В XX в., по сравнению с XIX в., сократилась роль огнестрельного 
оружия, однако в последнее время его значение как способа самоубийства вновь 
возрастает.
  Место. «География» самоубийств имеет несколько уровней. Во-первых, как было 
показано выше, суициды распределяются весьма неравномерно по различным странам. 
Во-вторых, существуют значительные региональные различия внутри каждого 
государства. Так, в географическом разрезе наиболее высокий уровень самоубийств 
среди населения 69 изученных городов России оказался в Восточно-Сибирском 
регионе (23,4), далее – в Северном (22,4), Уральском (22,3), Дальневосточном 
(21,7) и Западно-Сибирском (21,2) регионах. Наименьший уровень самоубийств – в 
регионах Северо-Кавказском (10,6), Центрально-Черноземном (14,7) и 
Северо-Западном (15,5)*. В-третьих, как уже отмечалось, имеются различия в 
зависимости от типа поселения (крупный город, средний город, малый город, 
рабочий поселок, село, и т. п.).
   * Смидович С. Г. Указ соч. С. 78.
  
  Выборочный анализ по 69 городам Российской Федерации показал, что наиболее 
высокий уровень самоубийств 21,8 (на 100 тыс. жителей) – в городах с населением 
от 500 тыс. до 1 млн жителей, тогда как в городах с населением менее 250 тыс. 
человек населения уровень – 18,8, а в городах с населением свыше 1 млн человек 
– 16,7, причем в Москве и Санкт-Петербурге – 14,8*.
   * Там же. С. 77.
  
  Приведенные данные (равно как сведения о региональном распределении 
преступности, наркотизма, алкоголизма) свидетельствуют, очевидно, о различной 
степени социально-экономического неблагополучия жителей городов и сельских 
поселений, жителей Сибири и Дальнего Востока, Северо-Запада и 
Центрально-Черноземной зоны. Иначе говоря, уровень самоубийств служит, при 
равных прочих условиях, определенным индикатором социального неблагополучия 
отдельных групп населения.
  В-четвертых, различается уровень самоубийств в районах и микрорайонах города, 
в его центре, «спальных районах», «рабочих окраинах», престижных районах, 
местах концентрации этнических меньшинств, мигрантов и т. п. К сожалению, этот 
географический уровень распространенности самоубийств почти не изучен в России 
и ее регионах.
  Наконец, в-пятых, существуют «микрогеографические» различия: улицы, скверы, 
парки, мосты, транспортные узлы, вокзалы, квартиры, чердаки, подвалы.
  Время. Существуют вполне определенные закономерности распределения 
суицидального поведения во времени: сезонные колебания, по числам месяца, по 
дням недели, по часам суток.
  Некоторые из этих закономерностей достаточно всеобщи. Как уже упоминалось, 
весенне-летний «пик» и осенне-зимний спад самоубийств отметил еще Э. Дюркгейм, 
и эта сезонность с удивительным постоянством наблюдается в различных странах и 
регионах. Казалось бы эта закономерность противоречит «очевидному»: весной и 
летом жизнь привлекательнее, нежели осенью и зимой. Но в том то все и дело, что 
весенне-летнее радостное оживление большинства особенно остро контрастирует с 
мироощущением лиц, находящихся в состоянии кризиса, социально-психологической 
дезадаптации, провоцируя их на роковое решение. Впрочем, имеются и иные 
объяснения. Так, М. Н. Гернет говорит о роли усиления интенсивности жизни с 
удлинением дня и уменьшением ее с укорачиванием дня*. В наших исследованиях 
70-90-х гг. минувшего столетия (Ленинград – Петербург, Орел, Мурманск) 
отмечался «пик» завершенных самоубийств в марте-июне и минимум в 
сентябре-декабре.
   * Гернет М. Н. Избранные произведения. С. 468.
  
  Суточные колебания также относительно стабильны и для России их отмечал еще М.
 Н. Гернет. Недельные изменения более подвижны. Так, по данным М. Н. Гернета, 
наиболее «суицидоопасен» понедельник при минимуме самоубийств в четверг – 
пятницу*.
   * Там же. С. 505.
  
  По нашим данным (исследования в Петербурге совместно с Н. Проскурниной и Л. 
Смолинским), «суицидоопасен» для мужчин и «благополучен» для женщин конец 
недели (пятница – воскресенье) при синхронном возрастании числа самоубийств во 
вторник и снижении в среду – четверг. Интересно, что в распределении 
суицидальных актов по числам месяца пики женского суицида «запаздывают» на 1-2 
дня по сравнению с пиками мужского (4-6, 15-17, 22-24 числа). А в интервалах 
между 7-14 и 20-24 числами прослеживается обратное соотношение мужского и 
женского суицида. Это может свидетельствовать о зависимости мужских и женских 
самоубийств от ситуационного момента (для мужчин – злоупотребление алкогольными 
напитками в дни аванса и зарплаты, для женщин – поведение мужчин).
  «Зеркальное» распределение во времени завершенных самоубийств и суицидальных 
попыток служит косвенным подтверждением мнения о качественных особенностях этих 
проявлений суицидального поведения.
  
§ 8. Самоубийство в системе индикаторов социального благополучия/неблагополучия
  
  Как уже отмечалось, суицидальное поведение служит важным и тонким индикатором 
социального, экономического, политического состояния общества. 
Проанализированные выше сведения о самоубийствах в мире и в России XIX – XX вв. 
лишь подтверждают этот тезис.
  Издавна убийства и самоубийства рассматриваются как взаимосвязанные 
показатели социального благополучия/неблагополучия. Предлагается рассматривать 
сумму уровня убийств и самоубийств как интегральный индикатор уровня социальной 
патологии*.
   * Смидович С. Г. Самоубийства в зеркале статистики // Социологические 
исследования. 1990. № 4. С. 74-79.
  
  Тогда, например, уровень социальной патологии увеличился в России с 1980 по 
1995 г. с 34,1 (9,7 + 24,4) до 62,8 (21,4 + 41,4), то есть почти в два раза за 
пятнадцать лет. Для сравнения уровень социальной патологии за те же годы 
уменьшился в Австрии с 25,5 (24,4 + 1,1) до 22,6 (21,3 + 1,3), в Дании с 28,2 
(27,0 + 1,2) до 23,5 (22,3 + 1,2), в Канаде с 28,2 (27,0 + 1,2) до 23,5 (22,3 + 
1,2), во Франции с 21,9 (20,9+ 1,0) до 21,3 (20,3 + 1,0) и т. п.
  Мы попытались применить частное от деления уровня убийств на уровень 
самоубийств («коэффициент насилия») в качестве одного из возможных социальных 
показателей, характеризующих как степень социального 
благополучия/неблагополучия, так и степень «ци-вилизованности»/«социальности», 
заимствуя терминологию А. Зиновьева*. С его точки зрения, «цивилизованность» – 
показатель развитости, человечности, тогда как «социальность» – все то, что 
порождает борьбу между людьми, попытки побольше урвать от «общего пирога». При 
этом мы исходили из того, что, во-первых, убийства и самоубийства суть два 
проявления агрессии. Во-вторых, оба эти явления социально обусловлены и имеют 
относительно низкую латентность. В-третьих, оба социальных феномена 
представляются наиболее экстремальными способами «разрешения» социальных и 
личностных конфликтов. В-четвертых, убийство себя служит более «цивилизованной» 
и достойной человека реакцией, нежели убийство другого**.
   * Зиновьев А. Зияющие высоты. М., 1990. Т.1; Социальная философия А. 
Зиновьева // Вопросы философии. 1992. № 11. С. 33-56.
   ** Гилинский Я. И. Девиантное поведение в Санкт-Петербурге: на фоне 
Российской действительности эпохи постперестройки // Мир России. 1995. № 2. С. 
127-128; Гилинский Я. И., Юнацкевич П. И. Социологические и 
психолого-педагогические основы суицидологии. С. 49-52.
  
  В результате оказалось возможным выделить, конечно же условно, четыре группы 
стран: с низким показателем соотношения уровня смертности от убийств и 
самоубийств (0,03-0,10) и, соответственно, высокой степенью «цивилизованности» 
при низкой «социальности» (Австрия, Венгрия, Дания, Норвегия, Франция, ФРГ, 
Швейцария, Япония и др.); со средним показателем соотношения уровня смертности 
от убийств и самоубийств (0,11-0,39) и средней «цивилизованностью – 
социальностью» (Болгария, Греция, Канада, Польша и др.); с высоким показателем 
рассматриваемого соотношения (0,40-0,99) и низкой «цивилизованностью», высокой 
«социальностью» (Аргентина, США, Уругвай и др.); с очень высоким, экстремальным 
показателем (> 1,0). Последний тип означает либо очень низкий уровень 
«цивилизованности» при очень высоком уровне «социальности», либо наличие в 
стране экстремальных политических условий, включая состояние войны (Мексика, 
Пуэрто-Рико, Эквадор и др.). Некоторые данные приводятся в табл. 12.17.
   Таблица 12.17
Соотношение уровней (на 100 тыс человек населения) смертности от убийств и 
самоубийств в некоторых странах


   
   Источник: World Health Statistics. Annual. Ceneva.
  
  Динамика рассматриваемого показателя в России представлена в табл. 12.18.
   
   Таблица 12.18
Соотношение уровней смертности от убийств и самоубийств в России (1988-1994)

Год
Уровень убийств
Уровень самоубийств
Ушвень убийств
Уровень самоубийств
1988
9,7
24,4
0,39
1989
12,6
25,8
0,49
1990
14,3
26,4
0,54
1991
15,2
26,5
0,57
1992
22,8
31,0
0,74
1993
30,6
38,1
0,80
1994
32,3
41,8
0,77
  
  Нам кажется весьма примечательным, что обнаруживается некая печальная 
преемственность высокого (и все увеличивающегося) показателя «социальности» 
(нецивилизованности) в России последних лет (см. табл. 12.18) и удивительного 
для тогдашней Европы превышения количества и уровня самоубийств над 
самоубийствами в России еще в 1825-1831 гг., а также в славянских землях 
Австрии (Далмации, Иллирии, Семиградской области)*. Впрочем, это уже предмет 
специальных исследований.
   * Веселовский К. С. Опыт нравственной статистики в России. С. 35-36.
  
  Отметим также, что в Санкт-Петербурге, начиная с 1993 г., рассматриваемый 
показатель превысил 1,0 и город оказался в числе экстремальных территорий (1985 
– 0,32; 1987 – 0,28; 1989 – 0,43; 1990 – 0,45; 1991 – 0,54; 1992 – 0,81; 1993 – 
1,15; 1994 – 1,25; 1995 – 1,14; 1996 – 1,12; 1998 – 1,11; 1999 – 1,0; 2000 – 1,
05)*.
   * Ежегодник: Основные показатели демографических процессов в 
Санкт-Петербурге и Ленинградской области.
  
  Рост уровней убийств и самоубийств в России, резкое увеличение и значения 
интегрального показателя социальной патологии и индикатора 
цивилизованности/социальности лишний раз свидетельствует о глубочайшем и 
всестороннем (тотальном) кризисе современной России, заставляя еще и еще раз 
задуматься о причинах происходящего и путях выхода из кризиса. Нельзя не 
согласиться с Д. Д. Богоявленским: «Пока политики спорят о том, как россияне 
реагируют на реформы, те все чаще избирают крайние варианты ухода от 
действительности»*.
   * Богоявленский Д. Д. Российские самоубийства и российские реформы. С. 77.
  
Глава 13. «Отклонения» в сфере сексуального поведения
  
                                                                  Уничтожьте 
проституцию и
                                                                  всюду 
воцарится безнравственность!
                                                                  Фома 
Аквинскип
  
§ 1. Общая характеристика
  
  Человеческая сексуальность всегда была сферой повышенного внимания 
религиозных и светских властителей дум, полем борьбы представлений о 
дозволенном и недозволенном, «нормальном» и «девиантном». К XXI в. страсти, 
казалось бы, утихли, возобладала толерантность к различным проявлениям 
сексуальности. Занятие проституцией, добровольный гомосексуализм взрослых 
партнеров в большинстве цивилизованных стран перестали быть предметом 
уголовного и административного права. Все большее количество стран и людей 
выступают за сексуальный плюрализм*. Сама сексуальность, стремление к 
сексуальному удовольствию постепенно освобождается от обязательности чувств 
(любви), институтов (брака) и функций (репродуктивных)**.
   * См.: Рэйс А. Сексуальный плюрализм: Покончить с сексуальным кризисом в 
Америке // Социология сексуальности: Антология / Под ред. С. И. Голода СПб 1997 
С. 49-63.
   ** См.: Бежен А. Рационализация и демократизация сексуальности // Социология 
сексуальности. Антология. С. 14-19.
  
  Однако, во-первых, еще далеко не все светские и тем более религиозные 
государства встали на аболиционистский путь. Во-вторых, общественная мораль не 
всегда толерантна к «разврату», понимаемому подчас очень широко. В-третьих, 
появляются все новые и новые борцы за «нравственность». Так, с точки зрения 
некоторых вполне современных феминисток, все сексуальные отношения должны быть 
строго регламентированы и осуществляться только на договорных началах. 
Антиохийский кодекс, разработанный Антиохийским колледжем (штат Огайо), в 
частности, требует от мужчин: «Вы должны получать согласие на каждой стадии 
процесса. Если вы хотите расстегнуть на ней блузку, следует спросить разрешения,
 если хотите потрогать груди, следует спросить разрешения» и т. д.*... 
Американская Национальная ассоциация женщин (NFA) – ведущая феминистская 
организация США хотела ввести Антиохийский кодекс по всей стране, но 
большинство американцев высказались против этого.
   * Цит. по: Брюкнер П. Новая война за самоопределение // Иностранная 
литература. 2003. № 6. С. 240.
  
  Недалеко ушли отечественные радетели «чистоты нравов» из Государственной Думы,
 внося все новые проекты о законодательном запрещении занятия проституцией, об 
уголовной ответственности за добровольный гомосексуализм взрослых партнеров, об 
«усилении борьбы» с порнографией (правда, никто еще не дал ей научного или 
легалистского определения), о запрете эротической кино- и телепродукции и т. п. 
При этом они забывают печальный отечественный и зарубежный опыт массового 
прогибиционизма («запретительства»), в частности, эпохи гитлеровского и 
сталинского тоталитаризма.
  Нетерпимость к любым отклонениям активно насаждается тоталитарными режимами, 
чье господство возможно лишь при тотальном единстве населения, в условиях 
подавления всякого инакомыслия и инакодействия. Эталоном нравственности и 
правильности поведения служит мораль Вождя, Фюрера – человека в 
действительности ограниченного и нетерпимого к проявлениям неординарности, 
оригинальности, индивидуальности. И Гитлер, и Сталин были нетерпимы к любым 
«отклонениям» как в области искусства, духовной жизни, так и во 
взаимоотношениях между полами, осуществляя вмешательство государства в сферу 
сугубо личных, сексуальных и семейных отношений. Нацистские законы о «чистоте 
расы» (арийской крови) и сталинские законы «об укреплении советской семьи» (в 
частности, Указ Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 г., 
установивший громоздкую бракоразводную процедуру, запретивший под страхом 
уголовной ответственности аборты, узаконивший институт «незаконнорожденных» 
детей и пустивший в оборот кличку «мать-одиночка») при всех различиях едины по 
сути – они устанавливали государственное регулирование сугубо личных отношений.
  Но тоталитаризм тоталитаризмом, а идеи «не высовываться», «быть как все», 
нетерпимость ко всяким «вольностям», «неприличиям» господствуют еще в массовом 
сознании многих народов, особенно таких, как Россия, которая никогда за всю 
свою многовековую историю не была демократической страной, чуралась либеральной 
идеологии. Печально знаменитый ответ российской участницы международного 
телевизионного шоу: «У нас секса нет!» – результат и тоталитаристской обработки 
сознания, и глубоко укоренившихся представлений о «низменности», «греховности» 
сексуальных отношений*.
   * Подробнее см.: Кон И. С. Сексуальная культура в России: Клубничка на 
березке. М.,1997.
  
  Все сказанное имеет непосредственное отношение к нашей теме. Мы уже знаем, 
что все девиации суть социальные конструкты, творение рук человеческих. От 
степени терпимости/нетерпимости общества и государства зависит, что именно 
будет признано «нормальным», а что – «девиантным». Особенно это относится к 
проявлениям сексуальности, ибо при всей относительности преступности, 
наркотизма, алкоголизма, круг соответствующих деяний вырисовывается более 
отчетливо. В сфере же сексуальности «греховность» тех или иных проявлений – 
полностью продукт религиозной или же общественной морали*. Таких «грехов» 
накопилось столь много, что им посвящен отдельный том современной энциклопедии 
девиантности**. В этом томе, в частности, рассматриваются: аборт, 
аутоэротическая асфиксия, зоофилия, бисексуальность, целибат (безбрачие), 
детская сексуальная активность, порнография, детская порнография, 
киберпорнография и компьютерный секс, эксгибиционизм, фетишизм, мужская и 
женская мастурбация (онанизм), мужской и женский гомосексуализм, сексуальные 
граффити, групповой секс, инцест (кровосмешение), некрофилия, педофилия, нудизм,
 мужская и женская проституция, изнасилование, садизм, мазохизм, садомазохизм, 
сексуальный каннибализм, транссексуализм, гиперсексуальность (нимфомания, 
сатириазис), вуайеризм или визионизм («подглядывание») и др.
   * См.: Каприо Ф. Многообразие сексуального поведения. М., 1995; Мастере У., 
/рконсон В., КолодинР. Основы сексологии. М., 1998.
   ** Bryant С. (Ed.) Encyclopedia of Criminology and Deviant Behavior. Vol. 
III. Sexual Deviance. Brunner-Routledge, Taylor and Francis Group, 2001. См. 
также: Лев-Старович З. Нетипичный секс. М., 1995.
  
  С другой стороны, еще М. Фуко отмечал «спад» перверсий, ибо «сексуальные 
проявления, связанные с перверсиями, вовсе не ограничены небольшими категориями 
анормальных людей, а являются свойствами, присущими сексуальности всех людей»*.
   * Гидденс Э. Фуко о сексуальности // Социология сексуальности. Антология. С. 
33.
  
  Мы не сможем сколь-либо подробно остановиться на всех перечисленных и 
неназванных (можно было бы добавить геронтофилию, трансвестизм, аутоэротизм или 
нарциссизм и др.) «отклонениях». Часть из них является результатом психических 
расстройств (перверсии или парафилии) и изучается психиатрией*. Другие носят 
социально-экономический характер (проституция, порнография и т. п.). Третьи 
рассматриваются как преступление (изнасилование, сексуальные манипуляции с 
детьми и др.) и служат предметом криминологии и уголовного права.
   * См., например: Справочник по психиатрии. М., 1985. С. 249-252; Ткаченко А. 
А. Сексуальные извращения – парафилии. М., 1999.
  
  Ниже будут рассмотрены лишь некоторые проявления сексуального поведения, 
традиционно рассматриваемые как «отклонения», независимо от современной оценки. 
Следует сразу же оговориться: некоторые виды сексуального поведения 
действительно можно рассматривать как негативные девиации (некрофилия, 
изнасилование, педофилия, насилие по отношению к партнеру и т. п.). Другие, 
строго говоря, являются видами экономической, «трудовой» деятельности 
(проституция, изготовление и распространение порнографической продукции). 
Наконец, третьи, хотя традиционно и рассматриваются как «отклонения», 
представляют собой разновидность сексуального поведения в пределах «нормы» 
(гомосексуализм, трансвестизм, добровольные для партнеров элементы мазохизма и 
садизма, мастурбация, добровольный групповой секс и т. п.). Излишний ригоризм, 
нетерпимость к проявлениям сексуальности – не лучшая социальная реакция на 
такие формы сексуального поведения, которые носят добровольный характер и 
исключают насилие.
  
§ 2. Проституция
  
  Пожалуй, самое краткое определение проституции – возмездное предоставление 
сексуальных услуг. Однако это определение нуждается в уточнении.
  Под проституцией (от лат. prostare – продаваться публично) обычно понимается 
вступление за плату в случайные, внебрачные сексуальные отношения, не 
основанные на личной симпатии, влече-нии*.
   * См.: Аколиньский С. Проблемы социальной патологии. Социальная политика. М.,
 1977; Блох И. История проституции. СПб., 1913. Т. 1. С. 7, 29-30; Голод С. И. 
Проституция в контексте изменения половой морали // Социологические 
исследования 1988. № 2. С. 65; Проституция и преступность / Под ред. И. В. 
Шмарова. М., 1990.
  
  В литературе отмечаются такие признаки проституции, как неопределенная 
множественность партнеров; систематичность сексуальных контактов; «публичность»,
 достоверная известность о ремесле проститутки; доступность лица, занимающегося 
проституцией, каждому желающему удовлетворить сексуальную потребность за плату; 
специфический «образ жизни» и др. Однако существенными, принципиальными для 
проституции остаются два признака: безличный (отчужденный) и возмездный 
(платный) характер сексуальных отношений. Совокупность этих двух критериев 
позволяет отграничить проституцию как от корыстных супружеских отношений, брака 
по расчету, так и от внебрачных сексуальных связей, основанных на личных 
симпатиях и влечениях, а также от получающих все большее распространение в 
подростковой и молодежной среде безличных, отчужденных, но бескорыстных 
контактов.
  Проституирование возможно как при гетеросексуальных, так и при 
гомосексуальных отношениях, как со стороны женщины, так и со стороны мужчины 
(еще в Древней Греции наряду с женскими публичными домами были и мужские, а в 
Древнем Риме число мужчин, занимающихся проституцией, не уступало числу 
женщин-проституток). Не имеет значения способ удовлетворения половой 
потребности.
  Немного истории*. Является ли проституция действительно древнейшей 
профессией? Вряд ли, если под профессией понимать трудовую специализацию и в 
доклассовом обществе (охотник, скотовод, землепашец). Ведь проституция как 
купля-продажа могла появиться лишь при наличии товарно-денежных отношений, то 
есть в классовом обществе. Думаю, что устойчивый миф о древнейшей профессии 
связан не собственно с проституцией, а с пережитками группового брака. Ни 
гетеризм сам по себе, ни обычай (а то и религиозная обязанность, как, например, 
в Вавилоне) отдаваться незнакомому мужчине в храме (ошибочно именуемый 
«храмовой проституцией»), ни сохранившийся у некоторых народностей до сих пор 
обычай предлагать гостю свою жену на ночь не являются проституцией. Проституция 
налицо там, где женщина, по словам А. Бебеля, «превращает в ремесло продажу 
своей привлекательности». По тем же причинам не является проституцией свободное 
сексуальное поведение, в том числе групповое, в современной 
подростково-молодежной среде (субкультуре).
   * Подробнее см.: Блох И. Указ. соч. (репринтное издание, М.-СПб., 1994); 
Голод С. И. XX век и тенденции сексуальных отношений в России. СПб., 1996; 
Дюпуи Е. Проституция в древности и половые болезни. СПб., 1907 (репринтное 
издание, Кишинев, 1991); Девиантность и социальный контроль в России (XIX – XX 
вв.). С. 318-361.
  
  Исследователи связывают обычно институционализацию проституции с 
дейктерионами (или доктерионами) – первыми публичными домами, основанными 
Солоном (VI в. до н. э.), установившим и единую плату для всех посетителей – 
один обол. За это один из современников Солона воспевает его: «Солон, слава 
тебе, что ты купил публичных женщин для блага города, наполненного крепкими 
молодыми мужчинами, которые без твоего мудрого учреждения должны бы были 
предаваться нарушающему покой преследованию женщин из лучшей среды». В этом 
величании «выдается» одна из социальных функций проституции: служить 
предохранительным клапаном моногамного брака. Позднее эту функцию проституции 
понимали (или догадывались о ней?) и отцы церкви. Так, святой Августин 
восклицает: «Если уничтожить публичных женщин, то сила страстей все разрушит!». 
Ему вторит Фома Аквинский: «Уничтожьте проституцию, и всюду воцарится 
безнравственность!»
  Сущность проституции. При изучении любого природного или же социального 
явления важнее всего понять их сущность, причины возникновения и существования.
  Проституция в сфере сексуальных отношений лишь одно из проявлений проституции 
в широком смысле слова – как продажности. В условиях товарно-денежных отношений,
 говорил К. Маркс, «всеобщая проституция выступает как необходимая фаза 
развития общественного характера личных задатков, потенций, способностей, 
деятельностей. Выражаясь более вежливо: всеобщее отношение полезности и 
годности для употребления»*.
   * Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 106.
  
  Денежная (товарно-денежная) сущность проституции обосновывалась известным 
социологом Г. Зиммелем. В книге «Философия денег» он отмечал, что природа денег 
и природа проституции аналогичны, что в условиях товарно-денежных, вещных, 
отчужденных отношений проституция становится символом межчеловеческих отношений.
 Деньги губят природу вещей одним своим прикосновением*. Но отношения, 
опосредованные деньгами, безразличные к субъекту, ими владеющему, – отчужденные 
отношения. Это в полной мере относится и к продаже тела – сексуальным 
отношениям, превращающимся под влиянием денег, товарности из интимных, 
личностных в вещные, отчужденные, и к торговле духом, интеллектом. Человеческая 
личность, индивидуальность превращается в предмет купли-продажи («все на 
продажу!»). И «разве это не проституция, когда подчиненные лижут ботинки своим 
начальникам, чтобы получить какие-либо привилегии? Разве это не проституция, 
когда художники и писатели ставят свой талант на службу угнетателям и власть 
имущим, получая в награду золото и земные блага? Где проходит граница того, что 
называется проституцией?... Если писатель не пишет правду, чтобы иметь 
возможность вести удобную жизнь безо всяких осложнений, разве это не 
простатуция?»**.
   * Simmel G. Philosophie des Geldes. Berlin, 1958. S. 414, 433.
   ** Жуховицкип П., Хесслинд Д. О любви и прочем: Диалог в письмах // 
Иностранная литература. 1989. № 2. С. 199.
  
  При интимных, личностных отношениях, как заметил известный грузинский философ 
З. М. Какабадзе, «в сексуальном влечении своеобразно выражается стремление 
личности к общению с личностью... в сексуальном акте личность обращается к 
личности и ищет объединения с нею... Одна лишь "доброкачественность" тела 
никогда не бывает вполне достаточной»*. При отчужденных, безличных сексуальных 
отношениях, при обращении за услугами к проститутке  «доброкачественность» тела 
вполне достаточна. А при снижении качества понижается и цена...
   * Какабадзе З. М. Проблема человеческого бытия. Тбилиси, 1985. С. 238.
  
  Проституция как детище товарно-денежных отношений имеет и второго «родителя» 
– моногамную семью. Проституция дополняет моногамию, неразрывно с ней (как и с 
деньгами) связана. Это прекрасно понимал Ф. Энгельс: «Разве мы не видели, что в 
современном мире моногамия и проституция хотя и составляют противоположности, 
но противоположности неразделимые, полюсы одного и того же общественного 
порядка? Может ли исчезнуть проституция, не увлекая за собой в пропасть и 
моногамию?»*.
   * Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 74, 78, 79, 167.
  
  Какая бы то ни было форма брака не является ни единственно возможной (здесь 
плюрализма побольше, чем в политике), ни вечной. С XX в. эмпирически 
прослеживаются в странах западной ориентации, включая Россию (я имею в виду 
объективные реалии, а не вечный спор отечественных «западников» и 
«славянофилов»), такие изменения патриархальных моногамных семейно-брачных 
отношений, как переход от патриархальной и детоцентристской семьи к нуклеарной 
(двухпоколенной) и супружеской семье; распространение, наряду с супружеской, 
«внебрачной» семьи, включая добрачные союзы, конкубината (длительного и 
достаточно прочного внебрачного союза мужчины и женщины, не намеревающихся 
формализовать свои отношения), «материнской» семьи (мать – дети) и др. 
Изменения сексуальных и семейных отношений существенны для масштабов 
проституции. В частности, «сексуальная революция», либерализация половой морали 
приводят к сокращению проституции. Так, по данным С. И. Голода, в 60-70-е гг. в 
Польше, во Франции и ФРГ лишь 1-3% молодых людей имели первый сексуальный опыт 
с проституткой, в большинстве же случаев партнерши были примерно того же 
возраста и социального положения, что и юноши. А вот в 1903 г. 42% студентов 
России начинали сексуальную жизнь с проститутками! Не случайно в странах 
Западной Европы проституткам приходится объединяться в профсоюзы, бастовать, 
устраивать митинги протеста в связи с сокращением клиентуры*.
   * Голод С. И. Проституция в контексте изменения половой морали // 
Социологические исследования. 1988. № 2.
  
  Но товарно-денежные отношения и моногамная семья – лишь объективные 
предпосылки, необходимые условия возникновения и существования проституции в 
сфере сексуальных отношений (как разновидности всеобщей продажности). Вместе с 
тем должны существовать и причины, в силу которых, во-первых, лишь некоторые 
индивиды встают на путь проституирования, а во-вторых, уровень проституции 
неодинаков в разных странах, а также в различные периоды истории одного и того 
же государства.
  С моей точки зрения, не существует специфических причин проституции и только 
проституции. Одни и те же причины порождают и проституцию, и преступность, и 
пьянство, и самоубийства, и социальное творчество, то есть все формы 
девиантного поведения, о чем уже говорилось выше, в ч. П.
  Социальная дифференциация и неравенство, будучи стимулом социальной 
активности и творчества, одновременно порождают и негативные формы девиантного 
поведения. Особенно «злокачественно» не просто социальное неравенство, а 
несправедливое неравенство. И если неравенство «по труду» нормально, то 
сформировавшееся в стране за годы тоталитарного режима неравенство кастовое, 
«номенклатурное», исходящее из мафиозного принципа личной преданности является 
для современного цивилизованного мира противоестественным, патологическим. 
Поэтому сегодня наше общество расплачивается за долготерпение по отношению к 
тоталитаризму, кликам, находящимся на вершине пирамиды социальной структуры. К 
сожалению, и в постсоветское время сохраняется резкое несправедливое 
социально-экономическое неравенство между бюрократической, криминальной, 
олигархической «элитой» и обездоленными массами.
  Не следует абсолютизировать какой бы то ни было конкретный набор социальных 
условий. И если в Англии (особенно в Ирландии) прошлого века такими условиями 
социального бытия пролетариата, провоцирующими пьянство и проституцию, 
воровство и самоубийства, были нищета, безграмотность, бесправие, антисанитария 
и т. п., если в послереволюционной России женщину толкали на путь торговли 
своим телом голод, нищета, безработица (при обследовании проституток в 20-е гг. 
в Харькове оказалось, что 38,6% женщин не имели своей жилплощади, 
удовлетворительно питались только 18%, около 48% начали заниматься проституцией 
вследствие длительной безработицы), то в настоящее время занятие проституцией 
отнюдь не вынужденное средство заработать на кусок хлеба.
  Об этом косвенно свидетельствуют сравнительные данные результатов 
обследований проституток в 20-е гг. в Москве, Харькове и других городах, в 70-е 
– в Москве (К. К. Горяинов, А. А. Коровин, Э. Ф. Побегайло) и в 80-е – в Грузии 
(А. А. Габиани и др.). Если в 1926-1927 гг. в Харькове среди проституток 
оказалось неграмотных 15,8%, малограмотных – 37,8%, с низшим образованием – 33,
9% и лишь 12,7% со средним образованием, то в Москве в 70-е гг. среди 
опрошенных проституток оказалось с высшим и незаконченным высшим образованием 
23,2%, со средним – 53,9% (в Грузии в 80-е гг. – соответственно 7,1 и 66,7%)*.
   * Подробнее см.: Гилинский Я. Проституция как она есть // Проституция и 
преступность. С. 99-122.
  
  Вообще причины девиантного поведения «модифицируются» применительно к 
отдельным его видам. Попытаемся посмотреть, какие же факторы наиболее значимы в 
генезисе современной проституции в России.
  Пожалуй, на первое место я поставил бы экономическую ситуацию. Да, конечно, 
голодная смерть сегодня никому не угрожает. Но нельзя же ведь при определении 
нормального уровня жизни руководствоваться критерием многих ленинградцев, 
переживших блокаду: «В блокаду-то хуже было!». «Среднецивилизационный» 
жизненный уровень в развитых странах весьма высок. И не вина наших сегодняшних 
девочек и молодых женщин, что благодаря 70-летнему беспрецедентному в мировой 
истории эксперименту подавляющее большинство из них лишено возможности 
одеваться, пользоваться косметикой, наконец, веселиться так, как это может себе 
позволить большинство их сверстниц в Германии и Японии, Франции и США, Канаде и 
Австралии, в Скандинавских странах. Да, конечно, это не оправдание, но – одно 
из объяснений.
  Далее. Пока на протяжении десятилетий с высоких трибун провозглашались 
изначальная и недосягаемая нравственность советского человека, его бескорыстие, 
презрение к богатству и богачам, беззаветное служение высочайшим идеалам и 
чувство «глубокого удовлетворения» от всего происходящего, в реальной 
действительности постепенно формировался культ денег и вещей, беспринципность в 
средствах их достижения, цинично-корыстное «деньги не пахнут» и «все на 
продажу». Все важнее и важнее становился критерий «не хуже, чем у людей». И 
тогда, чтобы быть «не хуже», годится все – мошенничество и воровство, рэкет и 
проституция. Продажность перестала быть делом постыдным, и предметом насмешек 
стали не проституирующие политики, писатели, ученые, журналисты («умеют же люди 
устраиваться!») и «ночные бабочки», а те из сограждан, кто не может, не умеет 
продаваться, ловчить, одним словом, «живет на зарплату». Иначе говоря, 
оказались перевернутыми все нравственные представления – закономерный результат 
многолетнего расхождения слова и дела, шизофренической двойной морали, 
абсурдного состояния, когда думают одно, говорят другое, а делают подчас нечто 
третье.
  Итак, мы от экономики добрались до нравственных (точнее, безнравственных) 
источников «нашей» проституция. Подчеркнем еще раз, что нравственное одичание 
само явилось следствием абсурдной экономики и социальной политики, когда люди 
не могли реализовать свои творческие потенции в общественно-полезной 
деятельности («не высовываться», «инициатива наказуема», «больше других надо?»..
.) и вынуждены были в конце концов спиваться, вешаться, эмигрировать или – 
продаваться. И сегодня, когда витрины магазинов сверкают и манят, телевидение 
демонстрирует «шикарную жизнь», а 36 млн человек или четверть населения России 
– бедняки* (да еще минимум две четверти еле сводят концы с концами), трудно 
бросать упрек тем, кто торгует чем попало, включая собственное тело.
   * Римашевская Н. М. 36 миллионов бедняков живут в России // Новая газета. 
2003. 16-19 окт. С. 11.
  
  Разумеется, можно назвать и много других факторов, способствующих «падению» 
некоторых представительниц прекрасного пола – и отчуждение от семьи, и 
недостатки семейного и школьного воспитания. Но, во-первых, это уже банальности,
 а во-вторых, все это вторично по сравнению с социально-экономической 
деприваци-ей, влекущей деградацию нравственную.
  Кое-что о мифах. В обыденном сознании, общественном мнении складывается 
немало мифов по поводу проституции (впрочем, как и в связи с другими не очень 
хорошо известными, но привлекающими внимание явлениями). Тут и миф о врожденной 
гиперсексуальности проституток, и о происках буржуазных спецслужб, специально 
развращающих чистую российскую молодежь, и др.
  Один из наиболее распространенных – миф о небывалых доходах и «роскошной 
жизни» жриц платной любви. В создании этого мифа грешны и средства массовой 
информации, уделяющие основное внимание валютным проституткам, «интердевочкам». 
Но ведь они составляют лишь долю (десятую? сотую? тысячную?) процента среди 
всех проституток, да и то в тех городах, где процветает иностранный туризм. В 
основной же своей массе проститутки влачат жалкое существование. Да и не 
преувеличивают ли свои доходы «интердевочки», чтобы оправдать в чужих, да и 
своих собственных глазах занятие не самым благородным бизнесом?
  По данным профессора А. А. Габиани, исследовавшего проституцию в Грузии, из 
общего числа обследованных в 80-е гг. (свыше 500 человек) проживали в общежитии 
3,7%, в подвалах или бараках – 7%, снимали жилье – 13,7%, не имели жилья – 8,3%.
 Материально хорошо обеспеченных оказалось всего 8,8%, свыше 50% нуждались и 
были постоянно озабочены добыванием средств существования. Из обследованных же 
в 70-е гг. более 1700 проституток Москвы (данные К. К. Горяинова, А. А. 
Коровина, Э. Ф. Побегайло) у каждой пятой семейный бюджет составлял менее 50 
рублей на человека. Но и эти показатели явно выше средних, поскольку изучались 
проститутки Москвы и Грузии, включая ее курортные зоны, то есть 
«привилегированных» районов страны.
  Кроме того, следует учесть, что многие, если не большинство, из валютных и 
иных «элитных» проституток по истечении нескольких лет «работы» оказываются в 
числе уличных, а то и вокзальных – с «гонораром» в один рубль или стакан 
самогона.
  Наконец, хорошо известно, что деньги, которые «легко» достаются, столь же 
легко тратятся. А у проституток много дополнительных расходов, связанных с 
«профессией»: швейцару, водителю такси, сутенеру, рэкетирам, в случае 
венерического заболевания – врачам. Неудивительно, что, по данным А. А. Габиани,
 деньги «на черный день» откладывают лишь 7-8% женщин, у остальных же все 
уходит на текущие расходы. Автору, изучавшему образ жизни ленинградских 
проституток еще в 60-70-е гг., приходилось не раз выслушивать их печальные, а 
порой и трагические рассказы, хотя на людях они выглядели бодро и весело.
  Между тем миф о богатстве проституток весьма распространен и не столь уж 
безобиден. Не случайно при опросе московских школьников и учащихся ПТУ об их 
отношении к различным профессиям, при ответе на вопрос о наиболее материально 
обеспеченных профессиях занятие проституцией заняло 9-10-е место из 20, оставив 
позади дипломата и ученого...
  Распространенность проституции. Проституция в сфере сексуальных отношений 
весьма распространена, во всяком случае значительно шире, чем об этом обычно 
предполагают. Хотя привести какие-либо цифры по понятным причинам невозможно. 
Помимо организованной уличной и «домашней», гостиничной и ресторанной 
проституции, существует много «работающих» одиночек, подыскивающих клиентов 
через доверенных лиц, есть проститутки, обслуживающие определенные корпорации*. 
Для многих вполне «порядочных», семейных женщин занятие проституцией служит 
дополнительным заработком «на благо семьи». Мужская проституция развивается 
наравне с женской, а гомосексуальная – параллельно гетеросексуальной.
   * Подробнее см.: Дьяченко А. П., Синельникова Н. Л., Шлык С. В. Эксплуатация 
проституции в России. М., 1999.
  
  Страшным злом является детская проституция. Мы уже упоминали о ней. Подробнее 
результаты современных исследований детской проституции изложены в недавней 
публикации*.
   * Гурвич И. Н., Русакова М. М. и др. Коммерческая сексуальная эксплуатация 
несовершеннолетних в Санкт-Петербурге и Северо-Западном регионе России // 
Санкт-Петербург в зеркале социологии / Под ред. В. В. Козловского. СПб., 2003. 
С. 412-443.
  
  Наконец, нельзя не отметить глобализацию проституции. Выше говорилось о 
криминальном бизнесе, связанном с организацией и предоставлением сексуальных 
услуг. Но многие молодые женщины сами эмигрируют в экономически более развитые 
страны с целью зарабатывать не рубли, или динары, а доллары или евро. Хорошо 
известно, что девочки из России, Украины, Беларуси нередки на гамбургском 
Репербане или в амстердамском «квартале розовых фонарей». Девушки из России в 
Нью-Йорке стали главной темой одного из номеров журнала «New York»*.
   * Gross M. From Russia with Sex // New York, 1998, August, 10. P. 24-31, 61, 
82.
  
  Так что же делать? В человеческой истории известны три основных официальных 
отношения к проституции: прогибиционизм (запрет), регламентация (регистрация, 
медицинское наблюдение и т. п.), аболиционизм (отсутствие запрета и 
регистрации).
  Политика запрета бессильна в «борьбе» с проституцией. Запрет и репрессии 
вообще малоэффективны в попытках искоренить то, что имеет социальные причины, 
пока последние существуют. Но если в борьбе с некоторыми видами социальной 
патологии, например, с преступностью, запрет и наказание вынужденно необходимы 
(пока общество не нашло альтернативных мер защиты), то по отношению к 
проституции, гомосексуализму, потреблению алкогольных напитков и иных 
«преступлений без жертв» запрет и репрессии скорее наносят вред, нежели 
приносят пользу.
  Пока существуют товарно-денежные отношения (и сексуальность человека!), будет 
и проституция. И никакие призывы и заклинания (а равно и запреты, которые 
приведут лишь к тайному, «подпольному» существованию проституции и увеличению 
размеров оплаты предоставляемых услуг), не смогут ее «ликвидировать». Об этом 
свидетельствует весь мировой тысячелетний опыт. Только нашим удивительным 
пренебрежением и к истории, и к разуму, и к науке можно объяснить святую веру в 
силу запрета, репрессии и морализаторства.
  Означает ли сказанное, что автор оправдывает проституцию? Отнюдь. Проституция 
в сфере сексуальных отношений столь же безнравственна и заслуживает морального 
осуждения, как и любая продажность. Но морального осуждения и презрения 
женщина-проститутка заслуживает не в большей степени, чем проституирующий 
писатель, ученый, публицист, политик... Может ли торговля телом преследоваться 
строже, нежели торговля духом (интеллектом)? И не кажется ли сторонникам 
репрессий по меньшей мере нелогичным и несправедливым требование уголовной 
ответственности женщины-проститутки при безответственности партнера (клиента)?
  Спорна для современного общества и политика регламентации проституции, хотя 
многие медицинские работники видят в ней преграду распространения заболеваний, 
передающихся половым путем (ЗППП), включая СПИД.
  Очевидно, наиболее приемлема политика аболиционизма. Тем более что она 
фактически осуществлялась все то время, когда о проституции просто не принято 
было говорить!
  Сказанное отнюдь не исключает уголовную ответственность за вовлечение 
несовершеннолетних в занятие проституцией (ст. 151 УК РФ) и торговлю 
несовершеннолетними в тех же целях (п. 2«е» ст. 152 УК).
  Что же касается самого занятия проституцией, то оно будет сокращаться по мере 
преодоления стимулов к аморальным формам стяжательства, наживы, по мере 
вытеснения потребительства более высокими ценностными ориентациями, по мере 
формирования у людей чувства гордости, собственного достоинства, значимости 
собственного существования, когда любая форма продажности будет вызывать 
чувство брезгливости, а не скрытой зависти к доходному промыслу.
  
§ 3. Гомосексуализм
  
  Термин «гомосексуализм» был введен в научный оборот венгерским врачом К. 
Бенкертом в 1869 г., однако распространенность однополой любви известна 
издревле. Гомосексуализм, как мужской, так и женский, существовал у первобытных 
народов Африки, Азии, Америки. Гомосексуальные отношения были распространены в 
Древней Индии, Египте, Вавилоне, а также в Древней Греции и Риме. В Греции 
мужской гомосексуализм именовался уранизмом – по имени богини Урании, 
родившейся от мужчины – бога Урана и считавшейся покровительницей однополой 
любви. И еще в середине XIX в. гомосексуалистов называли «урнингами». Женский 
гомосексуализм получил название «лесбийская любовь» или «сафизм» – по имени 
древнегреческой поэтессы Сафо, жившей на острове Лесбос и, по преданию, 
одержимой этой страстью. Женский гомосексуализм называют иногда и трибадией (от 
греч. «трибеин» – тереть). Гомосексуальные отношения именовались также содомией 
(«содомский грех») в связи с библейским сюжетом о городах Содоме и Гоморре, 
жители которых, наряду с прочими «отклонениями» предавались и однополой любви. 
З. Фрейд в 1932 г. предложил гомосексуальную направленность полового влечения 
именовать инверсией, но этот термин не получил широкого распространения. Что 
касается мужеложства или педерастии, то это лишь одна из форм мужского 
гомосексуализма – с анальным коитусом.
  Гомосексуалисты – как мужчины, так и женщины – бывают активными (выполняющими 
роль мужчин) и пассивными (роль женщины).
  В зависимости от особенностей объекта гомосексуальных влечений различают 
андрофилию (влечение мужчин к взрослым субъектам своего пола), гинекофилию 
(влечение женщин к взрослым женщинам), эфебофилию (влечение мужчин к подросткам 
и юношам), корофилию (влечение женщин к юным девушкам).
  По данным различных исследователей, в современном мире устойчивую 
гомосексуальную направленность имеют в среднем 1-6% мужчин и 1-4% женщин. Так, 
по А. Кинзи (1935), в США исключительно гомосексуалистами являются 4% мужчин и 
3% женщин. Эти цифры – «нижний предел», так как общее число мужчин и женщин, 
имевших гомосексуальный контакт хотя бы раз в жизни, доходит, по мнению А. 
Кинзи, до 48% мужчин и 19% женщин* (27% по данным К. Дэвиса).
   * Kinsey A., Pomeroy W., Martin С. Sexual Behavior in the Human Male. 
Philadelphia, PA: W.B. Saunders, 1948; Kinsey A., Pomeroy W., Martin C., 
Gebhard P. Sexual Behavior in the Human Female. Philadelphia, PA: W.B. Saunders,
 1953.
  
  Даже если исходить из минимальных показателей 1-2%, в России должно быть не 
менее 1,5-3 млн человек устойчивой гомосексуальной ориентации. Локальные же 
исследования свидетельствуют о значительно большем распространении 
гомосексуализма.
  Этиология гомосексуализма. Из всех видов девиантности истинный или врожденный 
гомосексуализм, по-видимому, наиболее «биологичен» по своей природе. 
Высказываются обоснованные сомнения в том, можно ли вообще гомосексуализм 
относить к социальным отклонениям. Однако ряд доводов, излагаемых ниже 
(социогенные разновидности гомосексуализма, наличие гомосексуальной субкультуры,
 реакция общества и государства на гомосексуальное поведение), позволяют 
традиционно рассматривать гомосексуализм в рамках девиантологии.
  Существует множество теорий, объясняющих гомосексуализм*.
   * См.: Кон И. С. Введение в сексологию. М.: Медицина, 1989; Старович З. 
Судебная сексология. М., 1991; Свядощ А. М. Женская сексопатология. М., 1988; 
Liau A. Homosexuality – Biological Explanations. In: Bryant С. (Ed.) 
Encyclopedia of Criminology and Deviant Behavior. Vol. III. Sexual Deviance. 
Brunner Routledge, Taylor and Francies Group, 2001. P. 136-139; Broad K., 
Crawley S. Homosexuality – Social Explanations. In: Bryant С. Ibid. Vol. III. P.
 161-164.
  
  По мнению зарубежных исследователей, существует две основные модели 
объяснения гомосексуализма (впрочем, их можно распространить и на другие формы 
девиантности): «сущностная» (essentialist model) и конструктивистская. 
Сторонники первой заняты поиском сущностных, специфических особенностей 
гомосексуального поведения. Вторая модель исходит из культуральной, социальной, 
исторической обусловленности выбора сексуальных предпочтений. При этом 
гомосексуальное поведение не менее легитимно, чем гетеросексуальное и не должно 
стигматизироваться. Сторонники социальной обусловленности гомосексуализма при 
его объяснении используют общие девиантологические теории: функционализм, 
конфликтные концепции, социального обучения, ярлыков и др.
  Генетическая теория исходит из генетической обусловленности гомосексуальной 
ориентации. При этом, в частности, используются результаты наблюдения за 
однояйцовыми (генетически тождественными) и двуяйцовыми близнецами (Ф. Каллмен, 
М. Хиршфельд, J. Bailey и R. Pillard и др.), эксперименты на рыбах и 
земноводных и др. Hamer с коллегами (1993), Ни с коллегами (1995) пытались 
найти «ген геев». Однако никаких достоверно установленных хромосомных 
отклонений у гомосексуалистов не выявлено. В частности, исследования Rice с 
коллегами не подтвердили результатов Hamer, Ни и др.
  Эндокринные (гормональные) теории основываются на отдельных наблюдениях, 
свидетельствующих о том, что нарушения функций коры надпочечников могут 
приводить к гомосексуальным тенденциям. Это относится как к выработке у женщин 
мужских половых гормонов (Л. Бростер, К. Фройнд), так и к превышению содержания 
эстрадиола у гомосексуалистов мужчин (П. Доерр и др.). Однако никаких 
репрезентативных данных, свидетельствующих о гормональных различиях лиц с гомо- 
и гетеросексуальными влечениями, не имеется. Об этом свидетельствуют и 
исследования М. Bahlburg с коллегами (1995).
  К биологическим теориям относится и концепция анатомических различий 
головного мозга гомо- и гетеросексуалов (Huwiler, Remafedi, 1998; Le Vay, 1991).
 Однако и эти данные небесспорны.
  В целом биологические теории вызывают сомнение у многих исследователей 
(Parker, De Cecco, 1995). Вместе с тем ряд исследователей не сомневаются в 
наличии биологических различий лиц гомо- и гетеросексуальной ориентации, но и 
они считают недостаточно ясными пути влияния этих различий на факторы 
образования, опыта, среды (Huwiler, Remafedi).
  Большой интерес, с точки зрения взаимодействия биологических и социальных 
факторов, представляют данные Г. Дернера с коллегами о том, что наличие нервных 
потрясений, стрессов во время беременности матери сопровождается снижением 
уровня тестостерона и повышает вероятность рождения мальчиков с последующими 
гомосексуальными стремлениями. В частности, в годы Второй мировой войны в 
Германии родилось значительно больше мужчин-гомосексуалистов, чем до и после 
войны. И хотя нейро-эндокринная теория вызывает возражения как 
нейроэндокринологов, нейрофизиологов, так и психологов и психиатров, однако 
представляется перспективным дальнейший поиск возможного сочетания 
биосоциальных факторов в генезисе гомосексуальной ориентации.
  А. М. Свядощ полагает, что врожденным является активный гомосексуализм у 
женщин и пассивный у мужчин, а ситуационным (реактивным) – активный у мужчин и 
пассивный у женщин*.
   * Свядощ А. М. Указ. соч. С. 95-107.
  
  Наконец, существует немало концепций, объединенных пониманием гомосексуализма 
как приобретенного в результате действия социально-психологических и социальных 
факторов: случайные впечатления, соблазн, совращение, лишение доступа к лицам 
противоположного пола, культурологические влияния и т. п.
  При этом все авторы отмечают чрезвычайную сложность исследования 
распространенности гомосексуализма, так как в разных культурах и различных 
контекстах определенные формы сексуального поведения воспринимаются как гомо- 
или гетеросексуальные. Так, J. Humphrey (1978) показывает, что мужчины, 
занимающиеся сексом с другими мужчинами в общественных туалетах, часто 
идентифицируются как гетеросексуалы. J. Carrier (1976) пишет о том, что в 
мексиканской культуре только акты мужеложства расцениваются как гомосексуальные.
 В результате «ясно, что социальный, культу-ральный и исторический контекст, в 
котором мы пытаемся изучить гомосексуальность, отражается в наших оценках ее 
распространенности»*.
   * Broad K., Crawley S. Homosexuality – Social Explanations. Ibid. P.161. 
  
  Вообще, сексуальное поведение и его направленность формируются под 
воздействием многих биологических, психологических, социальных факторов. 
Тендерная идентификация индивида вовсе не столь очевидна и безусловна, как это 
представляется обыденному сознанию. Не случайно различают пол генетический, или 
хромосомный (хромосомы XX у самок и XY у самцов), гормональный (обусловленный 
мужскими или женскими половыми гормонами), гени-тальный и основанный на нем 
гражданский (иначе – паспортный или акушерский) и, наконец, «субъективный» пол 
как тендерная ау-тоидентификация. Возможны несоответствия между этими «полами» 
в силу каких-либо нарушений на каком-то этапе формирования индивида и личности*.

   * Напомним три «ипостаси» человека: индивид – представитель своего рода 
(Homo Sapiens); личность – индивид, наделенный социальными свойствами в 
процессе социализации (индивидом рождаются, личностью становятся); наконец, 
индивидуальность – уникальное, неповторимое сочетание социальных, 
психологических, биологических свойств каждого конкретного человека.
  
  Наглядной иллюстрацией сложности тендерной идентификации служит 
гермафродитизм – врожденная двойственность репродуктивных органов, когда пол 
индивида нельзя однозначно определить ни как мужской, ни как женский. В случаях 
же транссексуализма лицо не только ощущает свою принадлежность к 
противоположному полу, но и упорно стремится к соответствующему изменению, в 
том числе хирургическим путем. Неосуществленное желание сменить пол может 
привести транссексуала к самоубийству. Несовпадение генетического и 
субъективного полов возможно в результате дефектов социализации по полу (когда, 
например, родители, ожидали дочь, а родился мальчик, которого до поры до 
времени одевают и воспитывают как девочку). В нарушении нормального 
гетеросексуального развития детей может играть роль изоляция детей и подростков 
одного пола. С моей точки зрения, может представить интерес исследование 
поколений советских людей, прошедших школу с раздельным обучением мальчиков и 
девочек.
  Направленность сексуального влечения может быть не только гетеро- или 
гомосексуальной, но и бисексуальной (влечение к лицам обоего пола). Возможно 
одновременное наличие женских и мужских свойств, в том числе психологических, у 
одного индивида (андрогиния или бисексуальность в широком смысле слова).
  Очевидно, и гомосексуализм, и бисексуализм нормальны в том смысле, что 
представляют собой результат некоего разброса, поливариантности сексуального 
влечения, сформировавшегося в процессе эволюции человеческого рода. Если бы все 
иные формы сексуального поведения, кроме гетеросексуального, были абсолютно 
патологичны, они бы давно элиминировались в результате естественного отбора. 
Заметим, кстати, что и многие животные виды не без гомосексуального «греха». О 
«нормальности» гомосексуализма свидетельствует его относительно постоянный 
удельный вес в популяции.
  Культурологический аспект и социальная реакция. Отношение к гомосексуализму в 
различных обществах и культурах неодинаково. В Древнем Риме оно было вполне 
терпимым. Более того, престижность гомосексуальных отношений среди римской 
знати могла способствовать «популяризации» этой наклонности. С установлением 
фашистского режима в Германии началось преследование гомосексуалистов, а 
Институт сексологии, основанный М. Хир-швельдом в 1918 г., был разогнан 
нацистами.
  Выше упоминалось, как менялось отношение к гомосексуализму в бывшем СССР. 
Десятилетиями воспитываемые в советских людях ханжеская мораль, нетерпимость ко 
всякому инакомыслию и инако-действию, изоляционизм с присущей ему 
ограниченностью на долгие годы определили взгляды соотечественников. И хотя 
годы горбачевской «перестройки» разрушили старые стереотипы, однако рецидивы 
нетерпимости к сексуальным меньшинствам проявляются до сего дня. И не только на 
уровне бытового сознания, но и среди «властителей дум», включая некоторых 
законодателей.
  Между тем само общество нередко создает обстоятельства, способствующие 
формированию и расширению социальной базы гомосексуализма. Я имею в виду, 
прежде всего, институты тюрьмы, армии, закрытых «однополых» учебных заведений. 
Свыше 70 лет тому назад М. Н. Гернет писал: «Изучение тех условий, среди 
которых протекает в одиночных и общих камерах половая жизнь арестантов, 
раскрывает перед нами отвратительнейшие картины разврата в тюрьме в одиночку, 
парами и безобразнейшие сцены общих оргий... В общих камерах развита педерастия 
в форме парного сожительства, наподобие брачного, и в форме проституции, когда 
пассивные педерасты предоставляют себя всем желающим за сходную цену»*. С тех 
пор если что и изменилось, то добавилась практика применения акта мужеложства 
(«опустить») в качестве санкции за нарушение неформальных норм поведения 
тюремного сообщества.
  
  Но если жизнь тюремная и армейская способствует формированию гомосексуальной 
направленности у гетеросексуалов (чтобы не сказать – порождает ее), то 
представители «истинного» (генетического? врожденного?) гомосексуализма 
образуют соответствующую субкультуру геев и лесбиянок со своими традициями, 
сленгом, литературой, клубами, журналами*.
   * Гернет М. И. В тюрьме: очерки тюремной психологии. Киев, 1930. С. 100, 106.
 
  
  К иным, достаточно многочисленным сексуальным девиациям относятся 
эксгибиционизм (обнажение гениталий в присутствии лиц противоположного пола), 
фетишизм (сексуальное влечение к предметам туалета, частям тела), вуайеризм 
(визионизм, скопофилия – влечение к подглядыванию за половым актом или 
обнаженными людьми), садизм (достижение полового удовлетворения путем 
причинения боли, страдания сексуальному партнеру), мазохизм (получение полового 
удовлетворения при унижении, физических страданиях, причиняемых сексуальным 
партнером), а также различного рода «филии» – некрофилия (половое влечение к 
трупам), зоофилия (скотоложство, содомия – половое влечение к животным), 
герон-тофилия (половое влечение к пожилым людям, старикам), педофилия 
(сексуальное влечение к детям) и др.
   * в современной России журналы «Gay, славяне», «Ты» и др.
  
Глава 14. Иные виды девиантности
  
                                                                    Есть многое 
на небе и земле, 
                                                                    Что и во 
сне, Горацио, не снилось 
                                                                    Твоей 
учености.
                                                                    В. Шекспир
  
§ 1. Правонарушения
  
  Выше были более или менее подробно рассмотрены лишь наиболее «яркие» и до сих 
пор волнующие государство и/или общество девиантные проявления. В 
действительности несть им числа: «отклонения» от норм права и морали, традиций 
и обычаев. Все мы и каждый из нас постоянно «девиирует» – то переходя улицу не 
по обозначенному переходу или под красный свет, то обманывая ближних и дальних, 
то чихая в общественном месте, не прикрывшись носовым платком...
  Принципиально невозможно перечислить все формы «девиантности» хотя бы потому, 
что они, как мы знаем, конструируются каждым обществом и государством «здесь и 
сейчас». «Понятие о том, что является "нормой", различно не только в разных 
культурах, но даже с течением времени, в пределах одной и той же культуры, а 
также среди различных классов общества»*. Тем не менее, ниже мы очень кратко 
остановимся еще на некоторых видах девиантного поведения.
   * Рапгородскип Д. Я. Фрагменты истории характерологии // Психология и 
психоанализ характера. М., 2000. С. 10.
  
  В каждом современном государстве существует весьма разветвленная система 
права (уголовное и гражданское, административное и трудовое, коммерческое и 
банковское, семейное и авторское, земельное и финансовое, а также 
процессуальное, арбитражное, муниципальное и др.). Каждая отрасль права 
включает многочисленные нормы, нарушение которых – правонарушения, деликты – 
конечно же, есть «отклонения», влекущие предусмотренные санкции. Так, за 
нарушение гражданско-правовых норм возможно применение штрафных санкций, 
наступление невыгодных последствий (возврат недобросовестно приобретенного, 
возмещение причиненного ущерба, признание сделки недействительной с 
возвращением сторон в первоначальное состояние – restitutio in integrum).
  Действующее российское административное право (Кодекс РФ об административных 
правонарушениях, 2002 г.) содержит, например, такие деликты, как нарушение 
права гражданина на ознакомление со списком избирателей, подкуп избирателей, 
неисполнение родителями или иными законными представителями обязанностей по 
содержанию и воспитанию несовершеннолетних, нарушение 
санитарно-эпидемиологических требований к питьевой воде, самовольное занятие 
земельного участка, нарушение правил пользования жилыми помещениями, сокрытие 
или искажение экологической информации, уничтожение мест обитания животных 
(муравейников, гнезд, нор и др.), повреждение электрических сетей, безбилетный 
проезд на всех видах транспорта, превышение установленной скорости движения, 
повреждение телефонов-автоматов, обман потребителей, незаконное ношение 
государственных наград, появление в общественных местах в состоянии опьянения и 
т. д. Смею предположить, что большинство населения не представляет себе, какие 
деяния запрещены административным законом под страхом административных 
наказаний – административного штрафа, конфискации орудий правонарушения, 
административного ареста (до 15 суток, а в некоторых случаях – до 30 суток), 
дисквалификации и др. И хотя незнание закона не освобождает от наказания, 
однако позволяет многократно нарушать закон, не ведая о том.
  Право предусматривает и позитивные санкции, например, поощрения, награды в 
трудовом праве.
  
§ 2. Нарушение иных, кроме правовых, социальных норм
  
  Вспомним некоторые неправовые нормы, довольно часто нарушаемые согражданами.
  Правила вежливости: здороваться и отвечать на приветствия; уступать дорогу и 
место в транспорте пожилым лицам, беременным женщинам, инвалидам, женщинам с 
малолетними детьми; мужчинам снимать головной убор в общественных местах; не 
смеяться над физическими или психическими недостатками других людей и многое 
другое.
  Очень интересным и непростым проявлением девиантности является ложь. Как 
общее правило, ложь осуждается. Нередко обман может повлечь тяжкие последствия, 
а потому некоторые виды лжи влекут административную или уголовную 
ответственность (мошенничество, вовлечение несовершеннолетнего в совершение 
преступления путем обмана, причинение имущественного ущерба путем обмана, обман 
потребителей, вовлечение в занятие проституцией путем обмана и др.).
  «Бытовая», не криминализированная ложь может повлечь общественные санкции – 
недоверие, отказ вступать в деловые отношения, порицание, насмешку и др. Вместе 
с тем, существует понятие «ложь во спасение», обман, неправда с целью не 
волновать, не беспокоить, не огорчать других людей (не называть диагноз тяжело 
больному человеку, не рассказывать одному из супругов о неверности другого и т. 
п.).
  Общественное отношение ко лжи и социальная реакция на нее существенно зависят 
от культуры. В современных странах западной ориентации преобладает резко 
отрицательное отношение к любой лжи, в том числе, «во спасение». В странах 
Западной Европы и США врачи давно уже говорят правду пациенту даже в случае 
тяжелой неизлечимой болезни, не скрывают сроков возможного конца.
  В странах восточной ориентации обман, ложь часто используются в быту, 
межличностных и межгосударственных отношениях и нередко расцениваются как 
достоинство (знаменитая «восточная хитрость»).
  Россия, занимая «промежуточное» положение между Западом и Востоком, тоже 
склоняется к фактической допустимости обмана в отношениях между людьми, 
контрагентами. Девиз дореволюционных российских купцов и приказчиков «не 
обманешь, не продашь» сохранился до сих пор... Обман близких (мужа, жены, детей,
 друзей) тоже не воспринимается как нечто абсолютно недопустимое. Отсюда наше 
восприятие «западных» людей как «наивных». А они и вправду наивны в своей вере 
сказанному им нами. Двойственное отношение россиян в оценке лжи сказывается в 
воспитании детей. С одной стороны, в нормальной, «приличной» семье детей учат 
не врать. С другой стороны, в этой же семье ребенка могут попросить: «Подойди к 
телефону и скажи, что меня нет дома». Или: «Не говори папе (маме), кого мы 
сегодня встретили». Или: «Скажешь в школе, что у тебя болела голова (живот) и 
поэтому ты не выучил урок». Плоды такого воспитания не заставят себя долго 
ждать.
  Очень интересна в этом отношении ложь умолчания в японской культуре. 
Вежливость японцев – национальная черта. Эта же вежливость не позволяет им 
сказать «нет»! И вот что из этого получается. «Слово "да" каверзно тем, что 
вовсе не всегда означает "да". А слова "нет" надо остерегаться еще больше, 
потому что его положено обходить стороной... В разговорах люди всячески 
избегают слов "нет", "не могу", "не знаю", словно это какие-то ругательства... 
Если токийский знакомый говорит: "Прежде чем ответить на ваше предложение, я 
должен посоветоваться с женой", – не нужно думать, что перед вами оказался 
поборник женского равноправия. Это лишь один из множества способов не 
произносить слова "нет"»*. Но может быть приведенная цитата – лишь 
преувеличение отечественного писателя? Обратимся к «первоисточникам». 
«Иностранцы зачастую принимают "хай" (да – Я. Г.) за согласие, тогда как на 
самом деле за ним скрывается прямо противоположное... Японцы знают, когда они 
подразумевают "нет", даже если не произносят его вслух. "Я подумаю об этом" – 
это форма очень твердого отказа»**. Поэтому такое избегание отрицания – и ложь, 
и не ложь, а результат национальной вежливости, понимаемой лишь посвященными.
   * Овчинников В. Ветка сакуры. М., 1971. С. 90.
   ** Кадзи С., Хама Т., Райе Д. Эти странные японцы. М., 2000. С. 70.
  
  Наконец, имеется много традиционных и современных форм де-виантного поведения,
 которые иногда могут быть квалифицированы как противоправные (хулиганство, или 
вандализм, или самоуправство), но чаще всего заслуживают общественного 
удивления, порицания, возмущения, снисхождения и иных неформальных реакций.
  Так, к девиациям относят чудачество (шутовство, юродство)*. В этом есть 
определенный резон, поскольку чудачество и шутовство нередко выступают как 
форма осознанного или неосознанного социального протеста. «В юродстве соединены 
различные формы протеста... В этом "отклоняющемся поведении" (именно так 
определила бы юродство социология) есть не только вызов миру – в нем... есть и 
укор миру, молчаливый протест против благоустроенной и потому погрязшей во 
грехе жизни»**.
   * Bryant С., Boyle J. Freaks. In: Bryant C. Ibid. Vol. IV. P. 331-334.
   ** Лихачев Д. С., Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. Л., 
1984. С. 118-119.
  
  Обжорство, наряду со злоупотреблением алкоголем, наркотиками, табакокурением, 
самокалечением (самоповреждением), самоубийством также рассматривается как 
саморазрушающее девиантное поведение.
  Граффити – самодеятельные огромные росписи и рисунки на домах, вагонах, 
мостах, в подъездах и на лестницах домов обычно оцениваются отрицательно, а их 
творцов называют «пачкунами», «варварами» и т. п. Однако в целом ряде случаев 
талантливо выполненные граффити, не оскверняющие памятники культуры, становятся 
городской достопримечательностью и воспринимаются вполне лояльно, а то и с 
оттенком гордости.
  Далеко не столь безобидна сравнительно недавно осмысленная категория 
девиантов – «стокеров» (stalkers – преследователи, «охотники»)*. Речь идет о 
людях, преследующих кого-либо. Потенциальными и реальными жертвами стокеров 
могут быть некогда близкие люди (бывшая жена, бывший муж, дети, родители, 
бывшие друзья и т. п.), сослуживцы, коллеги по профессии, «иноверцы», 
«иноземцы» и прочие «чужаки» (этнические, конфессиональные, идеологические и др.
). Нередко «стокерство» – результат психических отклонений (сутяжничество, 
сексуальные перверсии), но может быть и следствием ревности, зависти, 
идеологической непримиримости. К последним относятся преследователи «черных», 
«лиц кавказской национальности», антисемиты.
   * Mullen P., Path? M., Purcell R. Stalkers and their Victims. Cambridge 
University Press, 2000.
  
  Издавна известен такой вид девиантности, как страсть к азартным играм 
(gambling), зависимость от них (по Curtis Barrett и Eric Drogin, 
«патологическая зависимость без субстанции»). Неудержимая страсть к игре нашла 
художественное отражение в отечественной литературе. Достаточно вспомнить 
«Пиковую даму» А. С. Пушкина и «Игрока» Ф. М. Достоевского (впрочем, как и его 
биографию). С развитием игорного бизнеса, дополненного компьютерными играми, 
эта «игровая аддикция» приобретает все более широкие масштабы, а потому 
становится все более проблемной и требующей специальных исследований.
  
§ 3. Отклонения в здоровье и психике
  
  Дискуссионным в девиантологической литературе является вопрос об отклонениях 
в здоровье (Disability) и психических отклонения (Mental disorders, mental 
illness). Многие авторы их упоминают, рассматривают связь с биологическими 
(генетика) и некоторыми социальными (социально-экономический статус, условия 
военного времени) и психологическими (стресс) факторами*.
   * McCaghy Ch., Capron Т., Jamieson J. (2000) Ibid. P. 335-365; Pontell H. 
(Ed.) (1999) Ibid. P. 412-450.
  
  Что касается «беспомощности» (disability) в силу заболеваний (диабет, астма, 
артрит, рак, слепота и др.), то отнесение их к «отклонениям» было вызвано, 
очевидно, Второй мировой войной, когда проблемы со здоровьем усугубились в 
условиях военного времени*. Все же, с нашей точки зрения, хотя беспомощность 
может рассматриваться как частный случай «исключенности», это проблема 
здравоохранения, социального обеспечения, благотворительности, но не 
девиантологии.
   * Hessler R. Disability, Career. In: Bryant С Ibid. Vol. IV. P. 188-191.
  
  Если говорить о психических отклонениях, то это также предмет, прежде всего, 
психиатрии, медицинской психологии, но не социологии. Однако последнюю могут (и 
должны) интересовать, во-первых, социальные (экономические, политические) 
факторы, прямо или косвенно воздействующие на психическое здоровье. Во-вторых, 
влияние психических отклонений на индивидуальное девиантное поведение. 
В-третьих, реакция общества и государства на людей, считающихся психически 
«ненормальными».
  Но здесь нас поджидают большие трудности, и, прежде всего проблема 
диагностики. В психиатрии, как отечественной, так и зарубежной, существуют 
различные школы, по-разному оценивающие одно и то же психическое состояние 
индивида. Не случайно возникает вопрос, что такое психическое отклонение. И 
возможный ответ – «психическое отклонение как миф»*. Известный норвежский 
криминолог Н. Кристи, на чьи труды я уже ссылался, посвятил много времени и 
усилий, чтобы показать относительность понятия «нормы» не только социальной, но 
и психической. Изучая жизнь людей с многочисленными психиатрическими диагнозами,
 Н. Кристи пришел к убеждению, что их норма и наша норма – просто две различные 
нормы, и еще не известно, чья норма «нормальнее» («правильнее»)**.
   * McCaghy Ch., Capron Т., Jamieson J. Ibid. P. 336.
   ** Кристи Н. По ту сторону одиночества: сообщества необычных людей. Калуга, 
1993.
  
   Из личных впечатлении. Н. Кристи не только один из крупнейших современных 
ученых, он – прекрасный человек, посвятивший жизнь правдолюбию и 
правдоискательству, отстаиванию толерантности и ненасилия. Он помог мне и Н. 
Проскурниной посетить те «сообщества необычных людей» в Норвегии, которые 
описал в только что названной книге. Так, мы побывали (пожили!) в деревнях 
Видарозен и Хогганвик, познакомились с их обитателями и самоотверженной М. 
Энгель, врачом-психиатром, которая в весьма преклонном возрасте переносит опыт 
таких «норвежских деревень» для психически больных людей не только в другие 
страны Европы, но и в Россию. Разумеется, бывал я не раз и в деревне «Светлана»,
 созданной в Ленинградской области от начала до конца с помощью госпожи М. 
Энгель – «бабушки», как она называет себя по-русски, – и ее интернациональных 
помощников. В этих деревнях начинаешь еще лучше понимать относительность 
«нормы» и «аномалии», психической и социальной.
  
  «Социогенность» многих психических заболеваний не вызывает сомнений. 
Психотические расстройства нередко являются следствием затянувшегося тяжелого 
экономического положения, политической реакции, правового, государственного 
пресса (например, у заключенных в первые месяцы нахождения под стражей и перед 
освобождением; лиц, призванных на срочную военную службу и т. п.). Зависимость 
психических отклонений от социально-экономических условий проявляется в 
неодинаковой распространенности заболеваемости среди различных страт населения. 
При этом более подвержены психическим заболеваниям представители низших страт – 
аутсайдеры, «исключенные»*. И как общее правило (так называемый, «классовый 
градиент»): «чем выше социальный класс, тем лучше здоровье его 
представителей»**.
   * Гурвич И. Н. Социальная психология здоровья. С. 132-188; Максимова Т. М. 
Особенности заболеваемости в различных группах населения // Советское 
здравоохранение. 1991. № 4; Петраков Б. Д. Психическая заболеваемость в 
некоторых странах в XX веке (Социально-гигиеническое исследование). М., 1972. С.
 172-248.
   ** Гурвич И. Н. Социально-психологические факторы здоровья // Психология 
здоровья / Под ред. Г. С. Никифорова. СПб., 2000. С. 369.
  
  Многочисленные кросскультурные исследования свидетельствуют о «вспышках» 
психических заболеваний в годы депрессий и репрессий. Я уже не говорю о 
деятельности советской «репрессивной психиатрии», благодаря которой тысячи 
нормальных людей были признаны «невменяемыми», поскольку высказывались 
критически о советском общественном строе и государстве.
  
Глава 15. Позитивные девиации
  
                                                                    Я не 
сумасшедший.
                                                                    Только ум 
мой не такой, как у вас.
                                                                    Диоген
  
§ 1. Постановка вопроса
  
  Как мы помним, еще Э. Дюркгейм отметил «двойственность» девиаций: 
преступление и «преступление» Сократа, проложившего дорогу к морали будущего. 
Более основательно обратил внимание на «симметричность» девиаций П. Сорокин. В 
своей первой монографии петербургского периода «Преступление и кара, подвиг и 
награда» (1914) он отметил «курьез» научной мысли: «В то время как один разряд 
фактов социальной жизни (преступления-наказания) обратил на себя исключительное 
внимание научной мысли, другой разряд фактов, не менее важных и играющих не 
меньшую социальную роль, почти совершенно игнорируется тою же научною мыслью. 
Мы говорим о "подвигах и наградах". Преступления и наказания служат и служили 
до сих пор единственным объектом исследования представителей общественных наук 
и теоретиков уголовного права. Подвиги же и награды – как совершенно 
равноправная категория, как громадный разряд социальных явлений – огромному 
большинству юристов и социологов даже и неизвестны»*. Но еще больший «курьез» 
состоит в том, что «курьез», отмеченный П. Сорокиным в 1914 г., сохраняется до 
сих пор, как в мировой, так и особенно в российской науке. Если в океане 
мировой девиантологической мысли можно найти островки работ о позитивных 
девиациях («подвигах»)**, то в отечественной – это лишь постановочные работы 
автора этих строк при отсутствии необходимых эмпирических социологических 
исследований.
   * Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 77.
   ** Ben-Yehuda N. Positive and Negative Deviance: More Fuel for a Controversy 
// Deviant Behavior, 1990. Vol. 11. N 3. P. 221-243; Heckert D. M. Positive 
Deviance: A Classificatory Model // Free Inquiry in Creative Sociology, 1998 N 
26 (1), P. 23-30; Heckert D. M., Heckert D. A. Positive Deviance. In: Bryant С 
(Ed.) Ibid. Vol. 1. P. 269-272; Kwasniewski J. Positive Social Deviance // The 
Polish Sociological Bulletin, 1976. N 3 (35). P. 31-34; Sagarin E. Positive 
Deviance: An Oxymoron // Deviant Behavior, 1985. N 6. P. 169-181.
  
  Первоначальное неприятие великих творений с последующим (чаще всего – слишком 
поздним для их создателей) признанием, восхищением и почитанием – общее место 
истории науки, техники, искусства. Новое всегда выступает отклонением от нормы, 
стандарта, шаблона поведения или мышления и потому воспринимается как аномалия. 
Вообще «каждый новый шаг вперед необходимо является оскорблением какой-нибудь 
святыни, бунтом против старого, но освященного привычкой порядка»*. При этом, 
чем значительнее новое отличается от привычного, обыденного, усвоенного, тем 
аномальнее оно выглядит.
   * Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 296.
  
  Неудивительны поэтому бесчисленные высказывания о связи (тождестве?) 
гениальности и безумия, о патологии творчества, об изначальной (генетической) 
отягощенности творческой личности и т. п., достигшие наибольшего признания 
среди последователей фрейдизма. У гениев ищут – и находят – следы «вырождения», 
как Ч. Ломброзо находил их у преступников... В отечественной литературе в этом 
отношении представляют интерес выпуски «Клинического архива Гениальности и 
Одаренности (эвропатологии)», посвященные «вопросам патологии 
гениально-одаренной личности, а также вопросам патологии творчества», 
выходившие в Ленинграде (мне известны четыре тома – с 1925 по 1928 г.). Из 
современных работ этого направления представляет интерес книга «Экспедиция в 
гениальность»*.
   * Колупаев Г. П. и др. Экспедиция в гениальность: Психобиологическая природа 
гениальной и одаренной личности (Патографические описания жизни и творчества 
великих людей). М., 1999.
  
  Людей всегда интересовали загадки научного и художественного творчества. Но 
лишь в научном активе XX столетия нашлось место для формирования эврологии (П. 
Энгельмейер) как комплексной, междисциплинарной науки о творчестве. Наряду с 
философскими (А. С. Арсеньев, Г. С. Батищев, В. С. Библер, Г. А. Давыдова, З. М.
 Какабадзе, Э. В. Ильенков и др.), психологическими (С. М. Бернштейн, Л. С. 
Выготский, С. О. Грузенберг, А. Н. Лук, Я. А. Пономарев, В. Н. Пушкин, М. Г. 
Ярошевский и др.), психофизиологическими вопросами творческой деятельности, 
значительный интерес представляет ее социологическая сторона. Естественно, что 
предметом социологии служит творчество как социальный феномен, а не 
индивидуальный творческий акт (предмет психологии и истории). Однако, как нам 
кажется, именно социологии творчества повезло у нас менее всего. Может быть это 
связано с тем, что ни в годы сталинизма, ни во времена застоя общество (следуя 
за вождями) не предъявляло спроса на социальное творчество. А недолгий период 
хрущевской «оттепели», всколыхнувший научную мысль, литературное, 
художественное творчество, был слишком краток для серьезного социологического 
осмысления и формирования социологии творчества как относительно 
самостоятельного направления. Справедливости ради следует заметить, что 
социология науки и социология различных видов художественного творчества 
получили известное развитие*, но пока не сформировалась социология творчества 
как более общая теория**.
   * Введение в социологию науки / Под ред. С. А. Кугель, Н. С. Чернякова. СПб.,
 1992; Майзель И. А. Социология науки. П., 1985; Малкей М. Наука и социология 
знания. М., 1983; Яхиел Н. Социология науки. М., 1977.
   ** Интересные социологические наблюдения публиковались в ежегодниках 
«Художественное творчество: Вопросы комплексного изучения», издававшихся в 
Ленинграде.
  
  Эвристически перспективными являются, с нашей точки зрения, исследования 
социального творчества как формы (вида, проявления) девиантности. Однако такое 
утверждение нуждается в дополнительном обосновании.
  Единый мировой процесс самодвижения материи осуществляется в двух основных 
дополнительных (в боровском понимании) формах: самоорганизации (убывание 
энтропии) и самодезорганизации (возрастание энтропии). Диалектика организации и 
дезорганизации, порядка и беспорядка, негэнтропийных и энтропийных процессов 
обусловливает неравномерное их распределение в пространственно-временном 
континууме Вселенной. Одним из островков относительного преобладания 
организационных, информационных, негэнтропийных процессов является Земля, 
породившая ряд информационно-генерирующих процессов (геогенез, биогенез, 
антропо-социогенез). Противоречие между организацией и дезорганизацией носит 
объективный характер, служит необходимым условием и источником развития 
физических, биологических, социальных систем.
  Существование любой системы (в том числе общества) есть динамическое 
состояние, процессирующее тождество сохранения – изменения. Наиболее общим 
средством обеспечения динамического равновесия системы, сохранения через 
изменения выступают (как говорилось в ч. 1) девиации.
  При этом отклонения по законам диалектики в соответствии с принципами 
симметрии и дополнительности, не могут не быть полярными – позитивными и 
негативными, ибо «отрицательное и положительное абсолютно соединены в 
субстанциональной необходимости»*. Механизмом общественного развития выступает, 
прежде всего, социальное творчество (позитивная сторона девиантного поведения), 
т. е. такая деятельность, которая не ограничивается воспроизводством известного 
(вещей, идей, отношений), а порождает нечто новое, оригинальное, качественно 
новые материальные и духовные ценности. Широкое понимание творчества как 
порождения нового приводит к выводу о том, что творческая деятельность человека 
– лишь проявление фундаментального свойства материи, лежащего в основе развития.
 Представляется плодотворным понимание творчества как механизма развития 
материи, образования ее новых форм**, когда «природой творчества является 
творчество природы»***. На противоположном полюсе девиантного поведения 
находится его «дурная» сторона – негативные девиации как неизбежное alter ego 
социального творчества.
   * Гегель Г. В. Ф. Наука логики. М., 1971. Т. 2. С. 206. 
   ** Пономарев Я. А. Психология творчества. М., 1976.
   *** Рунин Б. М. Творческий процесс в эволюционном аспекте // Художественное 
и научное творчество. Л., 1972. С. 63.
  
  Как различные виды творчества, так и различные виды нежелательных для 
общества проявлений суть формы социальной активности. При всей их общественной 
разнозначности имеется нечто общее, позволяющее уловить их единство: 
нестандартность, нешаблонность поступков, выход за рамки привычного, за пределы 
нормы. «Творчество осуществимо и объяснимо только как выход за пределы всякой 
заранее данной ограниченности, как результат способности со временем преодолеть 
любой заранее данный предел, создать принципиально новую возможность»*. Если 
«творчество потому и является таковым, что в нем непременно нарушаются какие-то 
существенные нормы деятельности, то есть обнаруживается по существу 
систематическое "уклонение от нормы"»**, если «глубинная общность науки и 
искусства состоит в том, что и тот и другой феномены возникли как средство 
прорыва из замкнутой скорлупы самодостаточного мира обыденного сознания»***, то 
отклонение от социальных норм может носить и негативный характер, проявляясь 
как преступление, пьянство, наркотизм, проституция. Иными словами, «уклонение 
от норм» может быть с позиций социального целого объективно полезным, 
прогрессивным, служа механизмом поступательного развития общества, или же 
общественно опасным, задерживающим его развитие.
   * Батищев Г. С. Творчество и рациональность (к определению понятия человека) 
// Человек, творчество, наука. М., 1967. С. 95.
   ** Обсуждение методологических проблем творчества // Вопросы философии. 1979.
 №3. С. 165.
   *** Взаимодействие науки и искусства в условиях НТР // Вопросы философии. 
1976. №10. С. 114.
  
  Эта сложная, диалектическая, поражающая обыденное сознание связь не только 
нормы и аномалии, но и полюсов отклоняющегося поведения издавна привлекала 
художников. Это и пушкинское «гений и злодейство две вещи несовместные», и 
мучительные искания Ф. Достоевского, доходившие «до последнего предела» и 
переходившие «за черту», «бесовщина» и метания от «высших типов человека» к 
человеку гнусному «до последней степени», и мысль П. Хиндемита о том, что 
преступление и творчество – две стороны единого процесса, и, наконец, 
преследовавшая Т. Манна мысль – творчество как преступление. В интереснейшей, 
незавершенной статье «Проблемы творчества в произведениях Томаса Манна» Б. С. 
Грязнов писал: «Любое творчество – всегда преступление, конечно, не в 
юридическом смысле этого слова... Творчество (преступление) как созидание. 
Художник может стать сильнее отпущенного ему природой (Богом), но для этого он 
должен совершить преступление против природы (Бога), т. е. творчество 
оказывается делом дьявольским... Итак, творчество есть боль, страдание. 
Творчество... есть преступление. Творчество есть дьявольское дело. Творчество 
есть героизм»*. Последнее – ибо, чтобы решиться на преступление, требуется 
отвага («героизм»).
   * Грязнов Б. С. Логика, рациональность, творчество. М., 1982. С. 249-251.
  
  Впрочем в общей форме это было сформулировано еще Г. В. Ф. Гегелем: «Доблесть 
несовместима с невиновностью как поступков, так и переживаний. Вполне 
совершенная нравственность противоречит доблести»*.
   * Гегель Г. В. Ф. Работы разных лет. В 2 т. Т. 1. С. 265.
  
  Заметим, что даже наука как социальный институт, функцией которого является 
создание нового, творчество (нормой деятельности должны быть девиации!), в 
действительности развивается по своим законам и каждое новое выдающееся 
открытие выступает отклонением, разрушающим парадигмы науки и встречающим 
соответствующий прием (непризнание, враждебное отношение и т. п.) пока не 
заменит былую парадигму, само став таковой*. Поэтому «наивысшие достижения 
научной мысли всегда представляли собой выход за рамки парадигмальных норм, за 
пределы "нормальной науки" и венчали собой крайне напряженное переживание жизни 
в ее полноте и целостности. Эти высшие достижения существовали изолированно и 
обособленно, не будучи включенными в контекст научных знаний эпохи (Г. Галилей, 
А. Эйнштейн, К. Маркс), и проходило зачастую очень много времени пока они 
обретали характер более или менее общепринятых и согласующихся с предшествующим 
опытом научного развития»**. Таким образом, научное творчество может выступать 
как деятельность, отклоняющаяся не только от нормы нетворческого существования, 
но и от норм самого научного сообщества. Разумеется, то же самое относится и к 
художественному творчеству. Достаточно вспомнить восприятие новых 
художественных стилей, течений, направлений (импрессионизм, экспрессионизм, 
кубизм, абстракционизм и проч.) со стороны не только читателей, зрителей, 
слушателей, но и собратьев (невольно напрашивается «брат мой – враг мой») по 
искусству. Как правило, «с возникновением стилистических норм небольшие 
отклонения от них вызывают одобрение как усовершенствования, но по-настоящему 
оригинальные попытки создавать новое подавляются или игнорируются»***.
   * Кун Т. Структура научных революций. М., 1975; Научное открытие и его 
восприятие. М., 1971.
   ** ИонинЛ. Г. Георг Зиммель – социолог. М., 1981. С. 111-112.
   *** Лук А. Н. Научное и художественное творчество – сходство, различия, 
взаимодействие // Художественное творчество. 1982. Л., 1982. С. 204.
  
  Все это выдвигает много социологических и социально-психологических проблем, 
заслуживающих специальных исследований. Как соотносятся нравственные нормы 
общества и таких «нормативных субкультур», как научное сообщество или 
сообщество деятелей искусства? Как соотносятся нормы жизнедеятельности, образ 
жизни творческих сообществ и отдельных индивидов, входящих в них? Как 
проявляется при этом общенаучный закон уменьшения энтропии в самоорганизующейся 
системе («научное сообщество», «творческий коллектив») за счет увеличения 
энтропии в среде*? Как влияет на творческую активность размер группы, степень 
ее сплоченности и не оборачивается ли здесь, как это часто бывает, добро – злом,
 когда, например (по Г. Зиммелю), групповая деятельность ведет к снижению 
уровня интеллектуальных достижений?
   * Маркарян Э. С. Глобальное моделирование, интеграция наук и системный 
подход // Системные исследования. Ежегодник 1980. М., 1981. С. 149.
  
  Важнейшим элементом механизма сохранения-изменения системы (в том числе, 
общества) служит адаптация (как приспособление к среде и «приспособление» 
среды). Способы адаптации совершенствуются в процессе эволюции мироздания. 
Можно, пожалуй, сказать, что эволюция мира есть эволюция способов адаптации его 
элементов. По мере усложнения степени организованности системы (от физических к 
биологическим и от них к социальным), способы адаптации становятся все более 
активными, так что биологическим и социальным системам присущ уже принцип 
экспансии*. «Сегодня стало совершенно очевидно, что человеческое общество 
следует относить к общему классу адаптивных систем»**. Сверхадаптация 
общественного человека осуществляется путем активного, силового изменения среды.
 Биологическая борьба за существование перерастает в сверхборьбу за лучшее 
существование.
   * Апдинян Р. М. Введение в теорию социальной организации. Л., 1980. С. 
116-119. 
   ** Маркарян Э. С. Указ. соч. С. 144.
  
  Совершенствование адаптационных возможностей рода Homo sapiens и способа его 
существования осуществляется в ходе своеобразного отбора. Поскольку носителем 
социального наследования служит культура как форма жизнедеятельности людей, 
постольку для социальных систем объектом отбора являются способы деятельности 
общественного человека. При этом отбор, как известно, выполняет две функции: 
движущую (обеспечение развития) и стабилизирующую (обеспечение сохранения). 
Движущая форма отбора обеспечивается деятельностью, нарушающей существующие 
нормы (для общества – социальными девиациями, девиантным поведением).
  Социальное творчество и есть тот «ряд положительных отклонений», который 
обеспечивает развитие общественной системы. Реально социальное творчество 
осуществляется через деятельность людей, через индивидуальные творческие акты, 
к рассмотрению механизма которых мы и перейдем.
  Побудительной силой человеческой деятельности выступают потребности, 
определяющие ее содержание и интенсивность (не они ли воплощение гегелевской 
«хитрости мирового разума», провоцирующей «венец природы» к ее самопознанию?). 
«Первичными» являются витальные, биологические потребности. В конечном счете на 
их удовлетворение направлены усилия людей. Однако человек может удовлетворять 
свои потребности лишь в обществе и посредством общества, в социально 
определенных формах, опосредующих, очеловечивающих и социализирующих самые что 
ни на есть естественные, чисто биологические потребности. Так происходит 
диалектическое «оборачивание»: для более полного удовлетворения первичных 
потребностей необходимо развитие и удовлетворение вторичных социальных 
потребностей, включая потребность в самом творчестве.
  Вообще имеется определенная иерархия противоречий общественного развития, 
образующая иерархию причин девиантного поведения. Здесь лишь заметим, что 
творчество выступает попыткой, средством разрешить противоречия между 
универсальностью, тотальностью человеческой жизнедеятельности и ее социальной 
формой, существующими нормами, стандартами, эталонами; между социально 
сформированными потребностями людей и социально обусловленными возможностями их 
удовлетворения. Девиантность есть прорыв социальной формы тотальной 
жизнедеятельностью. Так, «Фауст, находя человеческие границы слишком тесными, 
со всей необузданной силой пытался поднять их над действительностью»*.
   * Гегель Г. В. Ф. Работы разных лет. Т. 2. С. 544.
  
  На уровне индивидуального поведения источником социальной активности, как 
отмечалось в гл. 6, служит «социальная неустроенность», конфликтность бытия, 
противоречия между потребностями индивида и возможностями их удовлетворения. 
Очевидно, социальной неустроенностью объясняется повышенная активность (как 
«позитивная», так и «негативная») маргинальных групп, аутсайдеров, 
«исключенных».
  Объективный социологический феномен социальной неустроенности нередко 
интерпретируется как повышенная трагедийность существования творцов: «Страдание 
составляет привилегию высших натур... Великий человек имеет великие потребности 
и стремится удовлетворить их. Великие деяния проистекают только из глубокого 
страдания души»*. Действительно, рассматриваемое с позиции социальной 
обусловленности поведения творчество, наряду с другими феноменами социальной 
активности (так же, как и социальной пассивности), должно изучаться как 
следствие вполне определенных условий существования, как одно из возможных 
проявлений поисковой активности, как средство разрешения противоречий 
общественной жизни и конфликтных ситуаций, как способ самоутверждения, а 
«противоречия и аберрации индивидуального творчества – как выражение 
общественных социальных аномалий»**.
   * Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. М., 1975. Т. 2. С. 506.
   ** Киссель М. А. Философская эволюция Ж.-П. Сартра. Л., 1976. С. 15.
  
  Так, в искусстве представляется возможным изживать «величайшие страсти, 
которые не нашли себе выхода в нормальной жизни»*. Так, в науке «идея – это и 
есть "придуманный", "увиденный" (то есть найденный пока лишь в сознании) 
возможный выход за пределы сложившейся противоречивой ситуации – за рамки 
существующего положения вещей и выражающих его понятий»**. Так, для А. 
Эйнштейна, согласно его «Автобиографическим заметкам», теория относительности 
была «актом отчаянья»***! По словам Г. Д. Гачева, «те ходы, которые проделывает 
на уровне абстракции моя теоретическая мысль, связаны с загвоздками и 
переживаниями моей текущей личной жизни,... пишу я, например, о сменах структур 
образов в истории литературы, а решаю тем проблемы своей жизни: они 
просвечивают в поворотах, наклонениях и акцентах теоретических построений»****. 
Впрочем, творческая деятельность, являясь реакцией на жизненные неурядицы, 
конфликтность и трагичность бытия, очевидно (по принципу обратной связи), 
порождает повышенную чувствительность, открытость, ранимость ее субъектов, что 
основательно исследовано психологией и психофизиологией творчества.
   * Выготский Л. С. Психология искусства. М., 1968. С. 312.
   ** Ильенков Э. В. Противоречия мнимые и реальные // Диалоги: Полемические 
статьи о возможных последствиях развития современной науки. М., 1979. С. 118.
   *** См.: Холтон Дж. Тематический анализ науки. М., 1981. С. 127.
   **** Взаимодействие науки и искусства в условиях НТР // Вопросы философии. 
1976. №12. С. 132.
  
  И в связи с этим еще один сюжет. Размышления о смысле жизни, его поиски – 
значимый фактор в детерминации человеческого поведения. (Гораздо более значимый,
 чем это обычно предполагается.) Жизнь каждого из нас – или постоянный поиск 
смысла существования, или же примирение с его отсутствием («а жить-то надо!»), 
или уверенность в обретенном смысле (будь то служение Богу, или науке, или 
революции...). Вообще же человек чаще всего «не думает» об этом смысле («все 
это философия, метафизика!»). Но, не думая о смысле жизни, отгоняя от себя саму 
мысль о нем («свихнуться можно!»), человек действует в условиях выбора так, как 
будто он учитывает в своих действиях этот самый тщательно отгоняемый Смысл*. 
Иметь или быть, созидать или разрушать, любить или ненавидеть – в значительной 
степени зависит от мировоззрения человека, его «смысла жизни». Другое дело, что 
само мировоззрение формируется под воздействием множества средовых факторов.
   * См.: Гилинский Я. И. Социальное насилие и... смысл жизни. В: Исследование 
сознания и ценностного мира советских людей в период перестройки общества: 
Информационные материалы. 1990. Вып. 6. М., С. 30-36; Он же. Тема смерти – тема 
жизни: философия социологии // Фигуры Танатоса. Философский альманах. СПб., 
1995. Вып. 5. С. 112-114.
  
  Осознание смертности – важнейший импульс человеческой активности, творчества. 
Страх смерти – источник философии, науки, искусства, религии. «Давайте 
попробуем проследить, на что же в конечном счете направлены все наши помыслы и 
дела, начиная от заготовки дров на зиму до Рафаэлевой Мадонны. Ведь только на 
преодоление смерти. Сначала мы хотим отодвинуть ее сколько можно дальше в 
пределах нашего телесного бытия (дрова, пища, одежда и т. д.)... Однако, 
постигая предел телесной жизни, ее кратковременность, мы стремимся продлить ее 
в более устойчивых формах дела, дома и т. д. вплоть до самых высоких сфер 
литературы и искусства»*. Т. Манн так объяснял творчество Л. Толстого: «Что же 
было всему основой? Плотский страх смерти». О страхе смерти как источнике 
искусств пишет Д. Лихачев. С точки зрения Е. Беккера, «из всего, что движет 
человеком, главным является ужас смерти... Смерть стала настоящей "музой 
философии", начиная с Греции и кончая Хайдегером и современным 
экзистенциализмом», да и героизм, прежде всего, – рефлекс ужаса смерти**.
   * Трубников Н. Н. О смысле жизни и смерти М., 1996. С. 84.
   ** См.: Kumaee-Смык Л. А. Психология стресса. М., 1983. С. 254-255.
  
   И не является ли текст, лежащий перед Вами, читатель, плодом 
подсознательного желания автора (скептика, атеиста) продлить бытие в Слове – 
после смерти?...
  
  Достойная «подготовка» к смерти – полнота Жизни, самоосуществление в 
созидании, творчестве. Как заметил великий знаток трагизма и абсурдности бытия 
Ф. Кафка, «тот, кто познал всю полноту жизни, тот не знает страха смерти. Страх 
перед смертью лишь результат неосуществившейся жизни».
  Наши теоретические построения, равно как изучение биографий выдающихся 
творцов в области науки, искусства, политики, невольно приводят к 
парадоксальному выводу: не служит ли усиление неустроенности, конфликтности, 
проблемности бытия лучшим средством повышения творческой активности?!
  Социальная неустроенность, социальный конфликт, неудовлетворенность порождают 
не только поиски выхода в творчестве, но и «выход» в насилии, вандализме, а 
также различные формы «ухода» (алкоголизм, наркомания, «хиппизм» и т. п.).
  Возможно, существуют какие-то нормы, пороги, допуски, критические значения 
(индивидуальные для каждого индивида? различные на разных этапах жизненного 
пути?) неустроенности, трагедийности существования, ниже которых отсутствует 
стимул творческой активности, а превышение их ведет к краху личности.
  
§ 2. Социология творчества как социология позитивных девиаций
  
  Может возникнуть вполне закономерный вопрос: не есть ли изложенное выше лишь 
дань авторской концепции? Слишком уж непривычно для многих из нас видеть нечто 
общее в социальном (научном, техническом, художественном) творчестве и 
социальной «патологии» (преступности, наркотизме, пьянстве, коррупции и т. п.), 
рассматривать то и другое как следствие неких общих социальных причин. В 
конечном счете, судить об этом не автору, а читателям. И все же еще несколько 
доводов в пользу авторской концепции. Как уже говорилось, социальная норма, 
определяя исторически сложившуюся в конкретном обществе меру допустимого 
поведения, может либо соответствовать законам общественного развития, либо 
отражать их недостаточно адекватно, а то и находиться с ними в противоречии, 
будучи продуктом искаженного отражения объективных закономерностей. И тогда 
социальная «норма» оказывается сама «анормальной». Именно поэтому девиантное 
поведение может быть позитивным, ломающим устаревшие нормы и объективно 
способствующим прогрессу (социальное творчество), и негативным, объективно 
препятствующим развитию или существованию.
  Именно поэтому нестандартность, нешаблонность, необычность мыслей и действий 
– необходимое условие развития общества. Поэтому же преследование инакомыслия и 
инакодействия – верный гарант стагнации, застоя. Свидетельство тому – 
отечественная история 20-80-х гг. прошлого столетия.
  Творчество как создание чего-то нового принципиально не планируемо. Можно 
предвидеть «точки роста», предсказывать направления будущих открытий, но нельзя 
предугадать (а, следовательно, и планировать), кто, когда, где и как создаст 
или откроет неизвестное. Весь опыт нашей истории свидетельствует о вреде 
жесткого планирования, заорганизованности, занормированности деятельности, 
приводящей к социальному склерозу и параличу. Хорошо, когда общество 
поддерживает творческую деятельность, финансируя ее, обеспечивая технически.
  Далее. Эмпирические социологические исследования последних лет, упомянутые, в 
частности, в гл. 3, свидетельствуют о вполне определенных и относительно 
устойчивых взаимосвязях между различными проявлениями негативной девиантности и 
социальным творчеством.
  Думается, поэтому, что рассмотрение социального творчества как одного из 
элементов (подсистем) девиантности не является лишь абстрактной схемой, а таит 
эвристические возможности комплексного социологического исследования 
закономерностей распространенности, а также характера взаимосвязей позитивных и 
негативных проявлений социальной активности в пространственно-временном 
континууме социума, построения математических моделей девиантности как системы, 
с выходом на управленческие проблемы развития социального творчества «в ущерб» 
негативным девиациям. Так, «наиболее эффективное предупреждение преступлений... 
достигается не просто временным подавлением нежелательных форм поведения, а их 
постоянным вытеснением, заменой их на социально одобряемые, полезные обществу и 
индивиду формы и виды поведения»*.
   * Яковлев А. М. Теория криминологии и социальная практика. С. 165.
  
  Однако эмпирическая база социологии творчества как девиантности еще крайне 
слаба. Элементы социологического и социально-психологического подхода мы 
находим в ряде интересных публикаций*. Огромный, неосвоенный с точки зрения 
девиантологии эмпирический материал содержится в двухтомной энциклопедии 
«Лауреаты Нобелевской премии»**, а образец анкеты – в упомянутой книге В. П. 
Карцева. Прекрасным источником могут служить биографии крупнейших деятелей 
искусства и науки.
   * Карцев В. П. Социальная психология науки и проблемы историко-научных 
исследований. М., 1984; Матепко А. Условия творческого труда. М., 1970; Селье Г.
 От мечты к открытию. М., 1987.
   ** Лауреаты Нобелевской премии. Энциклопедия. В 2 т. М., 1992.
  
  По мере «очеловечивания» нашего общества (да и всего человечества: иного 
выхода нет, альтернатива – самоубийство рода homo sapiens в результате 
экологической или ядерной катастрофы), утверждения общечеловеческих ценностей, 
достоинства личности и понимания ее самоценности, а равно объективной ценности 
бесконечного разнообразия индивидуальностей, творчество из отклонения – 
привилегии превратится в норму жизнедеятельности. Девиантность социума примет 
формы, которые трудно предсказать сегодня. Но можно думать, что нетворческое, 
приспособительное, потребительское существование сместится к полюсу негативных 
отклонений. «Что поделаешь, бесцветная и безвкусная усредненность: она ничему 
не дает сделаться ни по-настоящему дурным, ни по-настоящему хорошим»*.
   * Hegel G.W.F. Briefe. Berlin,1970. Bd. II. S. 61.
  
ЧАСТЬ IV. СОЦИАЛЬНЫЙ КОНТРОЛЬ НАД ДЕВИАНТНОСТЬЮ
  
  В этой части будут рассмотрены вопросы, связанные с отношением общества к 
девиантным проявлениям и реакцией на них. Возможно, это самая главная проблема 
девиантологии или, по крайней мере, наиболее важная в практическом отношении: 
что дают наши знания о девиантности для контроля над ней? Каковы возможности 
общества, государства, средств массовой информации по контролю над девиантным 
поведением? И вообще, возникает традиционный российский вопрос – что делать?
  
Глава 16. Понятие социального контроля
  
                                                                               
Следует отказаться от 
                                                                               
надежд, связанных с 
                                                                               
иллюзией контроля.
   Н. Луман
  
  Тема социального контроля неразрывно связана с девиантно-стью, девиантным 
поведением, хотя имеет более широкое, социологическое значение.
  Возможно, что стремление к порядку является врожденным для человека. Во 
всяком случае, все научные, философские, религиозные построения направлены на 
раскрытие закономерностей (порядка!) Мира или привнесение Порядка в Хаос Бытия. 
В широком, общенаучном смысле порядок есть определенность, закономерность 
расположения элементов системы и их взаимодействия друг с другом. Применительно 
к обществу под порядком понимается определенность, закономерность 
структурирования общества и взаимодействия его элементов (сообществ, классов, 
групп, институтов).
  Социальный контроль – механизм самоорганизации (саморегуляции) и 
самосохранения общества путем установления и поддержания в данном обществе 
нормативного порядка и устранения, нейтрализации, минимизации нормонарушающего 
– девиантного поведения.
  Но это слишком общее определение, нуждающееся в комментариях.
  Один из основных вопросов социологии – – как и почему возможно существование 
и сохранение общества? Почему оно не распадается под воздействием борьбы 
различных, в том числе – антагонистических, интересов классов, групп?* Проблема 
порядка и социального контроля обсуждалась всеми теоретиками социологии от О. 
Конта, Г. Спенсера, К. Маркса, Э. Дюркгейма до П. Сорокина, Т. Парсонса, Р. 
Мертона, Н. Лумана и др.
   * Тернер Дж. Структура социологической теории. С. 27, 70.
  
  Так, О. Конт полагал, что общество связывается «всеобщим согласием» 
{consensus omnium). Один из двух основных разделов социологии – социальная 
статика (другой – социальная динамика) – представляет собой, по Конту, теорию 
общественного порядка, гармонии. И основные социальные институты (семья, 
государство, религия) рассматривались ученым с точки зрения их роли в 
интеграции общества. Иначе говоря, как институты социального контроля. Так, 
семья учит преодолевать врожденный эгоизм, а государство призвано предупреждать 
«коренное расхождение» людей в идеях, чувствах и интересах*.
   * Конт О. Курс позитивной философии // Родоначальники позитивизма. СПб., 
1912. Вып. 4.
  
  Г. Спенсер, также стоявший у истоков социологии и придерживавшийся 
организмических представлений об обществе, считал, что общественному организму 
присущи три системы органов: поддерживающая (производство), распределительная и 
регулятивная. Последняя как раз и обеспечивает подчинение составных частей 
(элементов) общества целому, т. е. выполняет по существу функции социального 
контроля. Будучи эволюционистом, Г. Спенсер осуждал революцию как 
противоестественное нарушение порядка*.
   * Спенсер Г. Основные начала. СПб., 1887.
  
  Исходным для социологии Э. Дюркгейма является понятие социальной солидарности.
 Классификация связанных с солидарностью понятий дуальна («двойственна»). 
Существуют два типа социальности: простая, основанная на кровном родстве, и 
сложная, основанная на специализации функций, возникшей в процессе разделения 
общественного труда. Для простой социальности характерна механическая 
солидарность однородной группы, для сложной – органическая солидарность. Для 
поддержания механической солидарности достаточно репрессивного права, 
предусматривающего жестокое наказание нарушителей. Органической солидарности 
должно быть присуще реститутивное («восстановительное») право, функция которого 
сводится к «простому восстановлению порядка вещей»*. Забегая вперед, заметим, 
что эта идея «восстановительного права», «восстановительной юстиции» 
(restorative justice) как альтернативы уголовной, «возмездной» юстиции 
(retributive justice) получила широкое распространение в современной зарубежной 
криминологии. Чем сплоченнее общество, чем выше степень социальной интеграции 
индивидов, тем меньше отклонений (девиаций). А неизбежные в обществе конфликты 
должны решаться мирным путем.
   * Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М., 1990. 
С. 109.
  
  Взгляды ученого эволюционировали от примата долга и принудительности 
социальных норм к добровольности, личной заинтересованности индивидов в их 
принятии и следовании им. Истинная основа солидарности, по «позднему» Дюркгейму,
 – не в принуждении, а в интернализованном (усвоенном индивидом) моральном 
долге, в чувстве уважения к общим требованиям (групповому давлению).
  Начало специальных исследований социального контроля, его функций, институтов,
 методов связано с несколькими именами. Различные авторы по-разному решают 
вопрос о приоритете в этой области социологических знаний.
  Несомненно крупный вклад в изучение проблем социального контроля внес У. 
Самнер. Уже в своих ранних работах он рассматривал процессы контроля общества 
над средой и принудительного давления («коллективного давления») на членов 
общества, обеспечивающего его сплоченность*. Самнер предложил типологию 
источников (средств) коллективного давления: народные обычаи, включая традиции 
и нравы; институты; законы. Эти три социальных механизма обеспечивают 
конформизм, но недостаточны для солидарности, которая сама является побочным 
продуктом конформизма.
   * Sumner W. Folkways. Boston, 1906.
  
  Как нам уже известно, ключевым в теории Г. Тарда – представителя 
психологического направления в социологии и криминологии – является 
«подражание», с помощью которого ученый объяснял основные социальные процессы, 
характер социальных фактов, структуру общества и механизм его сплочения*. 
Неудивительно, что типичным социальным отношением является отношение «учитель – 
ученик». Г. Тард уделял большое внимание исследованию различных форм 
девиантности, выявляя их статистические закономерности. Он полагал, что 
результаты таких исследований позволяют поставить под контроль стихийные 
социальные процессы. Важным фактором социального контроля является социализация 
личности.
   * Тард Г. Законы подражания СПб., 1892 (последнее издание – 1999 г.).
  
  Для Э. Росса солидарность и сплоченность вторичны по отношению к социальному 
контролю. Именно он связывает индивидов и группы в организованное целое. 
Ключевое понятие концепции Э. Росса – «повиновение»*. Оно может выступать в 
двух формах: лично-неофициальной и безлично-официальной. Первое основано на 
согласии. Второе обеспечивается посредством контроля. Пожалуй, Э. Росс 
предложил и первую классификацию механизмов социального контроля: внутренний 
контроль – этический и внешний – политический. Для первого важны групповые цели,
 для второго – институционализированный аппарат средств (правовых, 
образовательных и др.). Подробнее Э. Росс рассматривает семью как фактор 
социального контроля, формирующего и внедряющего модели поведения. 
Интернализация (усвоение) индивидом этих моделей в качестве личных идеалов 
наилучшим образом обеспечивает послушание.
   * Ross E. Social Control. NY, 1901.
  
  Р. Парк выделил три формы социального контроля: элементарные санкции, 
общественное мнение, социальные институты. В том или ином виде эти формы 
контроля рассматриваются различными авторами.
  Из огромного научного наследия М. Вебера непосредственное отношение к 
рассматриваемой проблеме имеют его конструкции трех идеальных типов господства: 
рационального, традиционного, харизматического*. Их можно рассматривать и как 
типы социального контроля. Сам М. Вебер полагал, что «легитимность порядка 
может быть гарантирована только внутренне», а именно: эффективно-эмоционально – 
преданностью; ценностно-рационально – верой в абсолютную значимость порядка как 
выражения непреложных ценностей; религиозно – верой в зависимость блага и 
спасения от сохранения порядка. Легитимность порядка может быть гарантирована и 
ожиданием внешних последствий, в том числе правом, принуждением. Первый тип 
легитимности – легальный или формально-рациональный основывается на интересе. 
Подчиняются в рациональном государстве не личностям, а установленным законам. 
Их реализация осуществляется бюрократией (классические примеры – современные 
автору буржуазные Англия, Франция, США). Второй тип – традиционный основывается 
на нравах, традициях, привычках, которым приписывается не только законность, но 
и священность. Этот тип присущ патриархальному обществу, а основные отношения – 
господин-слуга (классический пример – феодальные государства Западной Европы). 
Третий тип – харизматический (греч. charisma – божественный дар), – основан на 
экстраординарных способностях личности – вождя, пророка (будь то Иисус Христос, 
Магомет, Будда или же Цезарь, Наполеон, наконец, – А. Гитлер, И. Сталин, Мао...
). Если традиционный тип господства поддерживается привычным – нравами, 
традициями, привычками, то харизматический держится на непривычном, 
чрезвычайном, удивительном, сверхъестественном. Вебер рассматривал харизму как 
«великую революционную силу», прерывающую постепенность традиционного развития. 
Ему посчастливилось не дожить в родной стране до харизмы Гитлера, а также 
других «вождей», обладающих необычайным «даром»...
   * Weber M. Staatssoziologie. Berlin, 1966.
  
  Творчество нашего соотечественника П. Сорокина, вынужденного с 1922 г. жить и 
работать в эмиграции, благодаря приходу к власти в России харизматических 
вождей, в значительной степени посвящено теме социальной регуляции поведения 
людей. Название и содержание его первого крупного научного труда Петербургского 
периода «Преступление и кара, подвиг и награда» посвящены механизму социального 
контроля*. Существуют устойчивые формы социального поведения – «должное», 
«рекомендуемое», «запрещенное» и формы социальной реакции на них – негативные 
(кара) и позитивные (награда) санкции. В целом эти формы и составляют 
регулятивную субструктуру. В «Системе социологии»** П. Сорокин, отдавая дань 
проблеме социального порядка, рассматривает механизм «организованных» форм 
поведения. Социальные реакции на биопсихические стимулы, многократно повторяясь,
 складываются в привычку, а будучи осознаны – в закон. Совокупность осознанных 
форм поведения в различных областях общественной жизни образует институты, 
совокупность последних составляет социальный порядок или организацию.
   * Сорокин П. Преступление и кара, подвиг и награда. СПб., 1913.
   ** Сорокин П. Система социологии. Пг., 1920. Т. 1.
  
  П. Сорокин придавал большое значение социальной стратификации и социальной 
мобильности (собственно он и ввел эти понятия в научный оборот). Отсюда – роль 
понятия «статус» («ранг») как совокупности прав и обязанностей, привилегий и 
ответственности, власти и влияния. Затрудненная вертикальная мобильность, в 
конце концов, приводит к революции – «перетряхиванию» социальных страт. 
Неестественный и насильственный характер социальных революций обусловливает их 
нежелательность. А лучший способ предупреждения революций – совершенствование 
каналов вертикальной мобильности и социального контроля.
  В своем главном труде «Социальная и культурная динамика»* П. Сорокин 
подытоживает свое понимание социального. Его спецификой является 
«нематериальный» компонент: «нормы – ценности – значения». Именно наличие 
ценностей и норм, а также значений (без учета которых зачастую невозможно 
различить драку и бокс, изнасилование и добровольный сексуальный акт и т. п.) 
характеризует общественное бытие в отличие от неорганического и органического 
уровней бытия.
   * Выдержки из этого фундаментального четырехтомного труда см.: Сорокин П. 
Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 425-504.
  
  Проблема социального контроля существенна для функционализма и составляет 
значимую часть теории социального действия. По мнению ее крупнейшего 
представителя – Т. Парсонса, функции воспроизводства социальной структуры 
обеспечиваются системой верований, моралью, органами социализации (семья, 
образование и т. п.), а нормативная ориентация в теории действия играет такую 
же роль, как пространство в классической механике. В «Структуре социального 
действия» Парсонс поднимает наиболее существенный для него вопрос: каким 
образом выживают социальные системы? Ответ он видит в двух основных механизмах, 
интегрирующих личность в социальную систему: механизмах социализации и 
социального контроля* (заметим, что с нашей точки зрения, социализация есть 
один из механизмов социального контроля).
   * Подробнее см.: Тернер Дж. Указ. соч. С. 70-72.
  
  Механизмы социализации, по Парсонсу, представляют собой средства, с помощью 
которых происходит усвоение (интериоризация) индивидом культурных образцов – 
ценностей, взглядов, языка. Механизмы социализации обеспечивают также 
устойчивые и надежные межличностные связи, способствующие снятию напряжения, 
беспокойства, усталости.
  Механизмы социального контроля включают способы организации роли статуса 
индивидов с целью уменьшения напряженности и девиаций. К механизмам контроля 
относятся: институционализация (обеспечение определенности ролевых ожиданий); 
межличностные санкции и жесты (применяемые акторами социальных действий в целях 
взаимной согласованности санкций); ритуальные действия (снятие напряженности 
символическим путем, укрепление господствующих культурных образцов); структуры, 
обеспечивающие сохранение ценностей и разграничение «нормального» и 
«девиантно-го»; структуры повторной интеграции (приведение к норме тенденций к 
«отклонению»); институционализация системы, способной применять насилие, 
принуждение. В широком смысле к механизмам социального контроля (точнее, 
сохранения интеграции общественной системы) относится и социализация, 
обеспечивающая интериоризацию (усвоение) ценностей, идей, символов. Парсонс 
анализировал также три метода социального контроля по отношению к девиантам: 
изоляция от других (например, в тюрьме); обособление с частичным ограничением 
контактов (например, в психиатрической больнице); реабилитация – подготовка к 
возвращению к «нормальной» жизни (например, с помощью психотерапии, 
деятельности общественных организаций типа «АА» – Общества анонимных 
алкоголиков).
  Эпоха Просвещения и XIX в. были пронизаны верой и надеждой по поводу 
возможности успешного социального контроля и «порядка». Надо только 
прислушаться к советам просветителей, мнению ученых и немножко потрудиться над 
приведением реальности в соответствие с Разумом...
  Правда, до сих пор остаются не совсем ясными несколько вопросов:
  Что такое социальный «порядок», существуют ли объективные критерии его 
оценки? Для естественных наук – это, вероятно, уровень энтропии системы – ее 
(энтропии) уменьшение или не увеличение. А для социальных систем? Может быть, 
нам сможет помочь в ответе на этот вопрос синергетика?
  «Порядок» для кого? В чьих интересах? С чьей точки зрения?
  Возможно ли общество без «беспорядка»? Очевидно – нет. Организация и 
дезорганизация, «порядок» и «беспорядок» (хаос), «норма» и «девиации» – 
дополнительны (в боровском смысле). Напомним, что девиации – необходимый 
механизм изменений, развития.
  Как, какими средствами, какой ценой поддерживается «порядок» («новый порядок» 
А. Гитлера, гулаговский «порядок» И. Сталина, наведение «порядка» Америкой во 
Вьетнаме и Ираке, СССР – в Венгрии, Чехословакии, Афганистане, Россией – в 
Чечне)?
  Вообще, «порядок, скрепленный нашим культурным обучением, представляется 
чрезвычайно уязвимым и хрупким. Это лишь один из возможных порядков, и мы не 
можем быть уверены, что он самый правильный»*.
   * Бауман З. Мыслить социологически. М., 1996. С. 166.
  
  Социальная практика XX в. с двумя мировыми войнами, «холодной войной», 
сотнями локальных войн, гитлеровскими и ленин-ско-сталинскими концлагерями, 
геноцидом, правым и левым экстремизмом, терроризмом, фундаментализмом и т. д. – 
разрушила все иллюзии и мифы относительно «порядка» и возможностей социального 
контроля (кто-то из современников заметил: человеческая история разделилась на 
«до» Освенцима и «после»). Сумма преступлений, совершенных государствами – 
«столпами порядка», стократ превысила преступления одиночек. При этом 
государства – «спонсоры убийств» (N. Kressel) – не «раскаиваются» (может быть, 
за исключением Германии), а отрицают, отказываются от содеянного. S. Cohen в 
статье «Права человека и преступления государств: Культура отказа»* называет 
три формы такого отказа {denial):
  – отрицание прошлого (denial of the past). Так, на Западе появились 
публикации, объявляющие Холокост «мифом», отечественные сталинисты «мифом» 
называют ужас сталинских репрессий (впрочем, недавние думские события в 
годовщину памяти Холоко-ста, когда многие наши избранники отказались почтить 
память жертв, свидетельствуют о том, что в этом вопросе мы «догоняем» Запад...
);
  – буквальный отказ (literal denial) – по формуле «мы ничего не знаем»;
  – причастный отказ (implicatory denial) – по формуле «да, но...». Так, 
большинство военных преступников под давлением фактов признают: «да, было». И 
тут же следует «но»: был приказ, военная необходимость и т. п.
   * Cohen S. Human Rights and Crimes of the State: the Cultural of Denial. In: 
Criminological Perspectives. A Reader. SAGE, 1996. P. 489-507. 
  
  Неудивительно, что постмодернизм в социологии конца XX в., начиная с Ж.-Ф. 
Лиотара и М. Фуко, приходит к отрицанию возможности социального контроля над 
девиантными проявлениями, выраженному категорически и лаконично Н. Луманом в 
словах, избранных эпиграфом к этой главе. И хотя вероятно, что 
реалистически-скептический постмодернизм – как реакция на иллюзии 
прекраснодушного Просвещения – является столь же односторонним, сколь само 
Просвещение, однако некоторые соображения общенаучного характера (в частности, 
закон возрастания энтропии в системе) склоняют нас на сторону постмодернизма. 
«Победа порядка над хаосом никогда не бывает полной или окончательной... 
Попытки сконструировать искусственный порядок в соответствии с идеальной целью 
обречены на провал»*.
   * Бауман З. Мыслить социологически. М., 1996. С. 192, 193.
  
  Это не исключает, разумеется, возможности и необходимости систем, прежде 
всего – биологических и социальных, противостоять дезорганизующим энтропийным 
процессам. Как писал отец кибернетики Н. Винер, «мы плывем вверх по течению, 
борясь с огромным потоком дезорганизованности, который, в соответствии со 
вторым законом термодинамики, стремится все свести к тепловой смерти... В этом 
мире наша первая обязанность состоит в том, чтобы устраивать произвольные 
островки порядка и системы... Мы должны бежать со всей быстротой, на которую 
только способны, чтобы остаться на том месте, где однажды остановились»*.
   * Винер Н. Я – математик. М., 1967. С. 311.
  
  Большинство из нас сражается за жизнь до конца, зная его неизбежность и 
сохраняя мужество (или не очень...) «вопреки» неизбежному (А. Мальро), и «по ту 
сторону отчаянья» (Ж.-П. Сартр). Но это не отменяет конечного результата. 
Каждое общество также рано или поздно прекращает свое существование (часто ли 
мы сегодня вспоминаем Лидию и Халдею, Вавилон и Ассирию, империю шумеров и 
цивилизацию инков?). Это не должно служить препятствием к стараниям 
самосохраниться путем организации и поддержания «порядка» и сокращения 
хаотизирующих процессов, включая негативное девиантное поведение. Не надо 
только забывать, что организация и дезорганизация неразрывно связаны, одно не 
может быть без другого, а девиации не только «вредны», но и «полезны» с точки 
зрения выживания и развития системы.
  Итак, проблема социального контроля есть в значительной степени проблема 
социального порядка, сохранности общества как целого.
  Существует различное понимание социального контроля. В начале главы мы 
привели наиболее общее его определение. В более узком смысле социальный 
контроль представляет собой совокупность средств и методов воздействия общества 
на нежелательные формы девиантного поведения с целью их элиминирования 
(устранения) или сокращения, минимизации.
  Социальными регуляторами человеческого поведения служат выработанные 
обществом ценности (как выражение отношения человека к тем или иным объектам и 
значимым для людей свойствам этих объектов) и соответствующие им нормы 
(правовые, моральные, обычаи, традиции, мода и др.), т. е. правила, образцы, 
стандарты, эталоны поведения, устанавливаемые государством (право) или же 
формируемые в процессе совместной жизнедеятельности. Наиболее простой путь 
передачи правил (да и ценностей) – личный пример и подражание («делай как я»). 
Однако для сложных, «постпервобытных» обществ он недостаточен. Человечество 
выработало специфический способ формирования, сохранения и передачи 
(трансляции) ценностей и норм – посредством знаков. Ж. Пиаже утверждал: 
«Основные реальности, создаваемые социальным путем... суть следующие: 1) 
правила (моральные, юридические, логические и т.д.), 2) ценности, 
соответствующие или не соответствующие этим правилам, и 3) знаки»*. Замечу, что 
с моей точки зрения, ценности первичны в этом ряду, и правила вырабатываются в 
соответствии с ценностями, а не наоборот. Впрочем, как все в науке, это – 
дискуссионный вопрос. Наконец, накопление, хранение, передача информации 
посредством знаковых систем возможна лишь постольку, поскольку знакам придается 
значение, понятное тем, кто их воспринимает.
   * Пиаже Ж. Избранные психологические труды. М., 1969. С. 210.
  
  Социальный контроль не ограничивается нормативным регулированием поведения 
людей, но включает также реализацию нормативных велений и ненормативное 
воздействие на поведение членов общества. Иначе говоря, к социальному контролю 
относятся действия по реализации предписаний (норм), меры ответственности лиц, 
нарушающих принятые нормы, а в некоторых государствах – тоталитарного типа – и 
лиц, не разделяющих провозглашаемые от имени общества ценности.
  Основными методами социального контроля являются позитивные санкции – 
поощрение и негативные санкции – наказание («кнут и пряник», «bait and switch»).

  К основным механизмам социального контроля относятся внешний, осуществляемый 
извне, различными социальными институтами, организациями (семьей, школой, 
общественной организацией, полицией) и их представителями с помощью санкций – 
позитивных (поощрения) и негативных (наказание), и внутренний, основанный на 
интернализованных (усвоенных, воспринятых как свои собственные) ценностях и 
нормах и выражаемый понятиями честь, совесть, достоинство, порядочность, стыд 
(нельзя, потому что стыдно, совесть не позволяет). К внешнему контролю 
относится и косвенный, связанный с общественным мнением, мнением референтной 
группы, с которой индивид себя идентифицирует (родителей, друзей, коллег). 
Классическую формулу косвенного контроля находим в «Горе от ума» А. Грибоедова: 
«Что скажет княгиня Марья Алек-севна?!» (если, конечно, княгиня представляет 
вашу референтную группу).
  Различают формальный контроль, осуществляемый специальными органами, 
организациями, учреждениями и их представителями в пределах должностных 
полномочий и в строго установленном порядке, и неформальный (например, 
косвенный), карательный (репрессивный) и сдерживающий (предупредительный, 
профилактический).
  Хорошо известно, что позитивные санкции (поощрение) значительно эффективнее 
негативных (наказания), а внутренний контроль намного эффективнее внешнего. К 
сожалению, человечество, зная это, чаще прибегает к внешнему контролю и 
репрессивным методам. Считается, что это «проще» и «надежнее». Отрицательные 
последствия «простых решений» не заставляют себя долго ждать...
  Существуют различные модели (формы) социального контроля и их классификации*. 
Одна из них, предложенная Д. Блэком (в модификации Ф. Макклинтока)**, 
воспроизведена в табл. 16.1. Каждая из приведенных в таблице форм социального 
контроля имеет свою логику, свои методы и язык, свой способ определения события 
и реагирования на него. В реальной действительности возможно сочетание 
нескольких форм.
   * Black D. The Behavior of Law. NY: Academic Press, 1976; Daws N.. Anderson 
B. Social Control: The Production of Deviance in the Modern State. Irvington 
Publishers !:,c, 1983.
   ** Подробнее см. статьи Л. Хулсмана и Ф. Макклинтока в кн.: Планирование мер 
борьбы с преступностью. М., 1982. С. 16-31, 99-105.
   Таблица 16.1
Механизмы социального контроля (по Блэку)

Формы контроля
Карательный
Терапевтический (+социальная помощь)
Образовательный (+социальная помощь)
Компенсирующий
Примирительный
Обычный уровень
Запрет
Соответствие норме
Образованность
Обязательство
Гармония
Проблемный
Вина
Необходимость
Незнание/ некомпетентность
Долг
Конфликт
Инициатор действия
1. Орган общества 
2. Жертва
1. Орган общества 
2. Нарушитель
1. Орган общества 
2. Обучающийся
1. Орган общества 
2. Потерпевший
1. Орган группы 
2. Спорящий
Личность нарушителя или «конфликтующ его» лица
Нарушитель
Пациент/ клиент
Невежественное, необразованное или некомпетентное
лицо
Должник
Спорящий
Решение или
цель
Наказание
Помощь/ лечение
Достижение стандарта, выдача свидетельства и признание компетентности
Оплата (деньгами или натурой)
Разрешение конфликта
  
  В целом социальный контроль сводится к тому, что общество через свои 
институты задает ценности и нормы; обеспечивает их трансляцию (передачу) и 
социализацию (усвоение, интериори-зацию) индивидами; поощряет за соблюдение 
норм (конформизм) или допустимое с точки зрения общества, реформирование; 
упрекает (наказывает) за нарушение норм; принимает меры по предупреждению 
(профилактике, превенции) нежелательных форм поведения.
  В гипотетически идеальном (а потому и нереальном) случае общество 
обеспечивает полную социализацию своих членов, и тогда не требуется ни 
наказаний, ни поощрений. Впрочем, даже в идеальном обществе сограждане найдут, 
к чему придраться! «Представьте себе общество святых, образцовый монастырь 
примерных индивидуумов. Преступления в собственном смысле слова здесь 
неизвестны; однако проступки, представляющиеся несущественными мирянину, 
вызовут тут точно такой же скандал, какой обычные преступления вызывают в 
обычных условиях»*.
   * Дюркгейм Э. Норма и патология // Социология преступности. М., 1966. С. 41.
  
  Реальное осуществление социального контроля над девиантностью существенно 
зависит от власти, формы правления, политического режима в стране*. Неслучайно 
еще Г. В. Ф. Гегель полагал, что формы контроля над преступностью «даже в 
большей степени характеризуют данное общество, чем сама преступность»**. 
Теоретическое, основанное на огромном историческом материале, исследование роли 
власти и политических структур в социальном контроле над девиантным поведением 
было осуществлено М. Фуко***. Современные меры социального контроля и прежде 
всего тюрьма – результат всеохватывающей дисциплинарной власти 
капиталистического общества, стремящегося к созданию «дисциплинарного индивида».
 Эта власть проявляется не только в тюрьме, но и в казарме, психиатрической 
больнице, за фабричными стенами, в школьном помещении. Для дисциплинарной 
власти характерны иерархический надзор (системное наблюдение, постоянный 
контроль), позитивные и негативные санкции, испытания (экзамены, смотры, 
тренировки, инспекции и т. п.). Цель дисциплинарного контроля – формирование 
«податливых тел», а его символ – тюрьма. Но тогда все общество «начинает 
приобретать сильное сходство с тюрьмой, где все мы одновременно и охранники, и 
заключенные»****.
   * Подробнее см.: Гилинский Я. Девиантность, социальный контроль и 
политический режим. В: Политический режим и преступность. СПб., 2001. С. 39-65.
   ** Гегель. Философия права. М., 1986. С. 256.
   *** Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. М., 1999; Он же. 
История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997; Он же. Воля к истине: По ту 
сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996.
   **** Монсон П. Лодка на аллеях парка: Введение в социологию. М., 1995. С. 63.

  
  С этим перекликается труд нашего современника и соотечественника А. Н. 
Олейника «Тюремная субкультура в России: от повседневной жизни до 
государственной власти»*, в котором автор, в результате эмпирических 
исследований и кропотливого анализа, сравнивает Россию, как «маленькое 
общество» (в отличие от «большого общества» – цивилизованного) с тюрьмой. Не 
могу удержаться от обширной цитаты: «Тенденция к воспроизводству "маленького 
общества" и незавершенный характер модернизации – таковы основные факторы, 
определяющие постсоветский институциональный контекст... Государство 
сознательно пресекает всякие попытки оформления коллективного субъекта, 
способствуя, таким образом, образованию пустыни между повседневной жизнью групп 
"своих" и властью... И здесь не важно, какую конкретную форму принимает группа 
"своих": номенклатуры, семьи президента или выходцев из КГБ... Приватизация 
общественного пространства группами "своих", не важно, находящихся у кормила 
власти или нет, означает смерть еще до рождения гражданского общества... Группа 
"своих" стремится приватизировать и материальные ресурсы, к которым имеют 
доступ ее члены... Постсоветские люди с ненавистью относятся к государству, 
потому что оно воспроизводит логику группы "своих" и поэтому рассматривает 
граждан как "чужих". Но в то же время постсоветские люди неспособны избавиться 
от такого государства, в котором материализуется их собственный образ жизни, их 
собственные взгляды и поведение»**.
   * Олейник А. Н. Тюремная субкультура в России: от повседневной жизни до 
государственной власти. М., 2001.
   ** Олейник А. Н. Указ. соч. С. 364-370. 
  
  Но вернемся к М. Фуко. Один из его выводов – все тонкости механизма власти и 
социального контроля с использованием «коварной мягкости, неявных колкостей, 
мелких хитростей, рассчитанных методов, техник» направлены на одну цель – 
создание «дисциплинарного индивида»*. Ясно, что формирование стандартного 
«дисциплинарного индивида», не создающего проблем для власти – задача, прежде 
всего, тоталитарного (да, и авторитарного) режима. Думается, М. Фуко не 
случайно упоминал коварную мягкость, мелкие хитрости и т. п. Чем менее 
демократичен, менее либерален режим, чем он более авторитарен и тоталитарен, 
тем чаще он использует демагогию для прикрытия своих истинных целей, намерений 
и действий.
   * Фуко М. Надзирать и наказывать. С. 455. 
  
  Другой исследователь проблемы – И. Гоффман называет учреждения, описанные М. 
Фуко (тюрьму, психиатрическую больницу, школу-интернат, а также армию с ее 
казармами и т. п.), «тотальными институтами»*, что не меняет их сущности.
   * Goffman E. Asylums. Harmondsworth, Penguin Books, 1961.
  
Глава 17. Социальные практики
  
                                                                   Всякое 
наказание преступно.
                                                                   Л. Толстой
                                                                   
                                                                   Наказание 
виновного есть зло.
                                                                   Ф. 
Дзержинский
  
§ 1. «Кризис наказания»
  
  Не правда ли, странное высказывание из уст «железного Феликса»? Но такова 
ирония Истории: перефразируя В. Черномырдина, «хотим, как лучше, а поступаем, 
как всегда». Человечество перепробовало все возможные средства воздействия на 
девиантов, а их количество все возрастает, репертуар девиантных поступков все 
расширяется. (Что неудивительно: ведь общество развивается^. Рассмотрим, 
неизбежно кратко, реальность социального контроля над девиантными проявлениями.
  Понадобились тысячелетия государственного насилия над «девиантами», чтобы во 
второй половине XX столетия осознать «кризис наказания» – неспособность 
привычных мер социального контроля с преобладанием негативных, подчас крайне 
репрессивных, санкций более или менее эффективно влиять на девиантные 
проявления*. Благодаря переведенным на русский язык трудам известного 
норвежского криминолога Н. Кристи, мы можем подробнее ознакомиться с 
проблемой**.
   * Mathisen T. The Politics of Abolition. Essays in Political action Theory 
// Scandinavian Studies in Criminology Oslo-London, 1974; Albanese J. Myths and 
Realities of Crime and Justice. Third Edition. Apocalypse Publishing, Co, 1990; 
Hendrics J., Byers B. Crisis Intervention in Criminal Justice. Charles С Thomas 
Publishing, 1996; Rotwax H. Guilty. The Collapse of Criminal Justice. NY: 
Random House, 1996 и др.
   ** Кристи Н Пределы наказания. М., 1985; Он же. Борьба с преступностью как 
индустрия: Вперед к ГУЛАГу западного образца. М., 2001; Он же. Ответ насилию. В 
поисках чудовищ. М., 2003; Он же. Примирение или наказание? // Индекс: Досье на 
цензуру. 2003. № 18. С. 7-20.
  
  «Кризис наказания» проявляется, во-первых, в том, что после Второй мировой 
войны во всем мире наблюдается рост преступности, несмотря на все усилия 
полиции и уголовной юстиции. Во-вторых, как мы уже отмечали, человечество 
перепробовало все возможные виды уголовной репрессии без видимых результатов 
(неэффективность общей превенции). В-третьих, как показал в 1974 г. Т. Матисен, 
уровень рецидива относительно стабилен для каждой конкретной страны и не 
снижается, что свидетельствует о неэффективности специальной превенции* (так, 
например, в России за два столетия – XIX – XX вв. – уровень рецидива составлял 
15-20% в царской России и 20-28% в советский и постсоветский периоды). 
В-четвертых, по мнению психологов, длительное (свыше 5-6 лет) нахождение в 
местах лишения свободы приводит к необратимым изменениям психики человека**. 
Впрочем, о губительном (а отнюдь не «исправительном» и «перевоспитательном») 
влиянии лишения свободы на психику и нравственность заключенных известно давно. 
Об этом подробно писал еще М. Н. Гернет***. Тюрьма служит школой криминальной 
профессионализации, а не местом исправления.
   * Mathiesen T. The Politics of Abolition. Essays in Political Action Theory 
// Scandinavian Studies in Criminology. Oslo/London, 1974.
   ** Пирожков В. Ф. Влияние социальной изоляции в виде лишения свободы на 
психологию осужденного // Вопросы борьбы с преступностью. 1981. Вып. 35. С. 
40-50; Хохряков Г. Ф. Формирование правосознания у осужденных. М., 1985; Он же. 
Парадоксы тюрьмы. М., 1991.
   *** Гернет М. Н. В тюрьме: Очерки тюремной психологии. Киев, 1930.
  
  Постепенно «кризис наказания» осознается даже в странах с традиционно 
репрессивным характером социального контроля. Так, 11-я рекомендация 
Национальной комиссии США по уголовной юстиции предлагает «изменить повестку 
дня уголовной юстиции от "войны" к "миру"»*.
   * Donziger S. The Real War on Crime: The Report of the National Criminal 
Justice Commission. Harper Collins Publication, Inc., 1996. P. 218.
  
  Смертная казнь. В течение столетий смертная казнь была распространенным, если 
не преобладающим, «средством» социального контроля над преступностью и иными 
формами девиантности, включая «ереси», курение табака, прелюбодеяние и др.* И 
сегодня, когда в большинстве стран смертная казнь отменена, продолжаются 
активные дискуссии по поводу ее применимости**.
   * Подробнее см.: Шаргородский М. Д. Наказание по уголовному праву 
эксплуататорского общества. М., 1957.
   ** См., например, дискуссию в: Криминология: Вчера, сегодня, завтра. 2002. № 
3 (4).
  
  Между тем нам кажется, что вопрос «"за" или "против" смертной казни?» 
исчерпал себя, во-первых, в том смысле, что за столетия дискуссии все доводы 
pro et contra давно известны и вряд ли могут появиться новые. Меняются лишь 
акценты в зависимости от того, политические, юридические, культурологические 
или иные аспекты темы превалируют в конкретной ситуации и дискуссии.
  Во-вторых, этот вопрос давно превратился в некий символ, «метку», индикатор, 
разделяющий сторонников и противников смертной казни на два лагеря по 
мировоззренческим, идеологическим позициям. «Высказываясь за смертную казнь или 
против нее, мы характеризуем не столько проблему, сколько собственную 
личность»*. И тогда на одной стороне оказываются А. Франс, В. Гюго, Б. Шоу 
(«худший вид убийства – убийство на эшафоте»), А. Швейцер, М. Ганди, Ф. 
Достоевский, А. Кони, В. Короленко, Л. Толстой, И. Тургенев, А. Радищев, А. 
Герцен, А. Сахаров, лучшие представители российской уголовно-правовой мысли – М.
 Духовской, И. Фойницкий, Н. Таганцев, Н. Сергеевский, В. Спа-сович, М. Гернет 
и множество других славных имен; на другой стороне – В. Пуришкевич, К. 
Победоносцев, Д. Блудов, князь М. Щербатов...
   * Мелихов А. Кого же мы казним? // Новое время. 2000.№ 6. С. 34.
  
  Очевидно, смертная казнь относится к числу «регулярных и долговременных 
социальных практик, санкционируемых и поддерживаемых с помощью социальных 
норм»*, т.е. является социальным институтом. Различают пять основных видов 
социальных институтов: экономические, политические (регулирующие осуществление 
власти и доступ к ней), стратификации (определяющие позиции, их размещение, 
условия их замещения и др.), родства (брак, семья и др.), культуры (включая 
религию, науку, искусство и т. п.). Ясно, что смертная казнь относится к 
политическим институтам.
   * Аберкромби Н., Хилл С., Тернер Б. Социологический словарь. Казань, 1997. С.
 106.
  
  Институты возникают в процессе формирования социальных практик (их 
институционализации) и прекращают свое существование. Смертная казнь появилась 
не сразу (для этого должны были сформироваться государство, власть, право и т. 
п.). В различных государствах она существовала не всегда. Когда византийская 
церковь рекомендовала князю Владимиру заимствовать смертную казнь, князь 
отвечал: «Боюсь греха!»*. Отменяла смертную казнь императрица Елизавета 
Петровна**. В настоящее время, как известно, смертная казнь отменена de jure 
или de facto во всех странах Западной и Центральной Европы, в Канаде, Австралии 
и многих других государствах, всего свыше 100 (к 2000 г. в 76 странах смертная 
казнь была полностью отменена, в 11 странах – отменена в мирное время, в 36 
странах фактически не применяется, а сохранялась – в 71 стране)***. Есть 
надежда, что этот позорный институт рано или поздно прекратит свое 
существование и в других странах.
   * Аверинцев С. С. Византия и Русь: два типа духовности // Новый мир. 1988. 
№7.С. 210-213.
   ** Подробнее историю этого института в России см., напр.: Шишов О. Ф. 
Смертная казнь в истории России. Смертная казнь в истории Советского 
государства // Смертная казнь: За и против. М., 1989. С. 10-130.
   *** Hood R. Capital Punishment: A Global Perspective // Punishment and 
Society. The International Journal of Penology. Vol. 3. N 3. July 2001. P. 
331-354. См. также: Hood R. The Death Penalty. A World-Wide Perspective. 
Oxford: Clarendon Press, 1996.
  
  Каждый социальный институт осуществляет определенные функции – явные и 
латентные. Явные, прокламируемые функции смертной казни – борьба с 
преступностью, предупреждение тяжких преступлений, справедливое воздаяние, 
обеспечение защиты населения и т. п. Однако давно уже известно, что ни 
уголовная юстиция, ни наказание и пенитенциарные учреждения, ни, тем более, 
смертная казнь не в состоянии выполнить прокламируемые функции (разве что 
«воздаяние»). Институты уголовной юстиции и наказания существуют лишь постольку,
 поскольку общество не знает, что реально предпринять для сокращения или 
сдерживания преступности.
  Современные сторонники сохранения смертной казни в России ссылаются обычно на 
жестокие серийные убийства и получившие распространение заказные убийства. Так 
вот, серийные убийства на сексуальной почве совершают, как правило, лица с 
психическими отклонениями (так называемая «патология влечения»). При этом в 
каждой популяции доля лиц с такой патологией относительно постоянна. 
Единственная реальная возможность превенции этих преступлений – раннее 
выявление и медико-психологическая коррекция лиц с соответствующей патологией. 
Что касается заказных убийств, то киллер – это профессия, для него убийство – 
работа, выполняемая независимо от теоретически грядущего наказания. Работа 
рискованная, и основная задача наемных убийц – минимизировать возможность 
наказания, что им обычно и удается сделать... Предусмотрено ли в качестве 
наказания лишение свободы или смертная казнь или нечто иное – может отразиться 
лишь на размере оплаты труда. И вообще «ошибочно полагать, будто все или 
большинство тех, кто совершает такое тяжкое преступление, как убийство, идут на 
него после рациональной оценки возможных последствий»*. Вряд ли потенциальный 
убийца перед совершением задуманного размышляет: «Если мне грозит смертная 
казнь, я, пожалуй, не буду убивать, а если 20 лет лишения свободы или 
пожизненное заключение, то стоит убить»...
   * Когда убивает государство... Смертная казнь против прав человека. М„ 1989. 
С. 36.
  
  Еще один из доводов современных российских сторонников смертной казни – 
мнение большинства населения. Действительно, сознание большинства россиян, к 
сожалению, весьма ригористично. Это – печальное наследие тоталитарного режима и 
популистской политики. Но апелляция к мнению большинства не нова. Обратимся к 
контраргументам профессора А. Ф. Кистяковского, высказанным им еще в 1867 г. 
(частично эта цитата приводилась в гл. 5): «Особенно странным представляется то,
 что защитники смертной казни в этом случае опираются на воззрения народные, не 
давши себе труда понять их сущность. Отчего те же защитники не прибегают к 
воззрениям народным для разрешения других, первой важности государственных, 
общественных и научных вопросов... С воззрениями народными необходимо во многих 
случаях считаться... но считаться с ними без разбору, только потому, что они 
народные – значило бы иногда обречь все успехи цивилизации на совершенную 
гибель»*.
   * Цит. по: Смертная казнь: за и против. С. 193.
  
  Что касается латентных, скрытых функций смертной казни, то это – месть, 
средство расправы и устрашения, символ всевластия власти, монополии власти на 
жизнь и смерть граждан (на войне, или по приговору суда, или в порядке 
внесудебной расправы).
  Власть – одна из острейших тем современности. Если явные функции власти, 
государства обозначены в любом учебнике политологии или же теории государства и 
права, то ее латентные функции (власть ради власти, власть для власти, власть 
как насилие и богатство для себя) активно исследуются в западной литературе 
последних десятилетий XX в. Еще М. Вебер понимал власть как возможность для 
кого-либо осуществлять свою волю в преследовании целей, не считаясь с 
оказываемым сопротивлением, а Т. Веблен рассматривал три основных способа 
самоутверждения: насилие, власть и богатство. При этом власть дает и богатство, 
а достигается и удерживается посредством насилия.
  Функции государства подвижны. К сожалению, наблюдается тенденция реального 
сокращения явных функций и возрастание роли латентных. Так, один из крупнейших 
социологов современности Н. Луман пишет: «В начале современной 
государственности главной целью ее создания был контроль за применением 
физического насилия на определенной территории. Насилие являлось прежде всего 
правовой проблемой... Вместе с тем, сегодня видно... что эти учреждения 
(государственности. – Я. Г.) больше не легитимируют сами себя. "Дух" покинул 
их»*.
   * Луман Н. Метаморфозы государства: Эссе // Проблемы теоретической 
социологии. 1996. Вып. 2. С. 116, 127.
  
  Латентные функции власти перестали быть тайными после ленинско-сталинских и 
гитлеровских концлагерей, после Холокоста и Освенцима. Постмодернизм, начиная с 
М. Фуко, утверждает, что власть разлита по всему социальному пространству. В 
результате «насилие встроено в систему», «право поражено насилием, постольку 
его собственное обоснование можно свести не к праву, а лишь к насильственно 
осуществляемой несправедливости легитимируемой впоследствии в качестве права»*. 
Но если право в целом есть насильственно осуществляемая несправедливость, то 
что говорить о смертной казни, как крайней мере правовой несправедливости, 
посягающей на неотъемлемое право человека на жизнь?
   * Бекер Д. Понятие системного насилия // Проблемы теоретической социологии. 
СПб., 1994. С. 60, 68.
  
  Смертная казнь – символ и орудие монополии государства и власти на жизнь и 
смерть. Но эта монополия осуществляется и неправовым путем (вспомним практику 
сталинских репрессий, деятельность «эскадронов смерти» в странах Латинской 
Америки и т. п.).
  Каковы социальные практики института смертной казни?
  Мировая практика с явно выраженной тенденцией отказа от этого страшного 
института достаточно хорошо описана в литературе*. Ограничимся некоторыми 
сведениями по России**.
   * Когда убивает государство... Смертная казнь против прав человека. М., 
1989; Против смертной казни: Сборник материалов. М., 1992; Baird R., Rosenbaum 
S. (Eds.) Punishment and the Death Penalty. Prometheus Book, 1995; Hood R. The 
Death Penalty: A World-wide Perspective. Second Edition. Oxford, 1996.
   ** Подробнее о страшной карательной практике советского государства см.: 
Куорявцев В. Н., Трусов А. И. Политическая юстиция в СССР. СПб., 2002; а также: 
Черная книга коммунизма. М., 1999.
  
  По далеко не полным данным, с 1921 по 1953 г. было приговорено к смертной 
казни (расстрелу) 826 589 человек (или в среднем 25 830 человека в год)*. 
Только за страшные 1937-1938 гг. были приговорены к расстрелу 681 692 человека. 
В это число не входят приговоренные к «десяти годам лишения свободы без права 
переписки», что на петушином языке сталинской юстиции означало смертную казнь, 
а также огромное количество уничтоженных без суда и следствия. С 1962 по 1984 г.
 было приговорено к смертной казни 22 235 человек (в среднем по 967 осужденных 
ежегодно). С 1985 по 1990 г. (годы горбачевской перестройки) осуждено к 
смертной казни 2317 человек или 386 в год. За все названные годы доля реально 
казненных достигала 90% (а в годы сталинского «большого террора» – около 100%).
   * Земское В. Н. ГУЛАГ (историко-социологический аспект) // Социологические 
исследования. 1991. № 6. С. 10-26; Лунеев В. В. Преступность XX века. Мировой 
криминологический анализ. М., 1997.
  
  Рассмотрим подробнее динамику приговоров к смертной казни за 1986-1999 гг.: в 
1986 г. – 225 осужденных к смертной казни, 1987 г. – 120 человек, 1988 г. – 115,
 1989 г. – 100, 1990 г. – 223, 1991 г. – 147, 1992 г. – 159, 1993 г. – 157, 
1994 г. – 160, 1995 г. – 143, 1996 г. – 153, 1997 г. – 106, 1998 г. – 116, 1999 
г. – 19 человек*. Всего за 1986-1999 гг. осуждено к смертной казни 1943 
человека (или 138 человек в год). По различным источникам (газеты «Известия», 
«Московские новости», журнал «Итоги»), в 1989-1991 гг. было казнено 48,5- 61,3% 
осужденных. С 1986 по 1996 г. было казнено 814 осужденных, помиловано – 427. В 
царской России за 80 лет с 1826 по 1906 г. было приговорено к смертной казни 
612 человек (около 8 в год), из них казнено в среднем 2 человека в год**.
   * Преступность и правонарушения. 1992. С. 128; Преступность и правонарушения,
 1997. С. 168; Преступность и правонарушения. 2002. С. 160.
   ** Шишов О. Ф. Смертная казнь в истории России. Смертная казнь в истории 
Советского государства // Смертная казнь: за и против. С. 71-96.
  
  Таким образом, к сожалению, советская и постсоветская Россия в течение 
длительного периода времени относилась к числу стран (наряду с Китаем, Ираком, 
Ираном, Нигерией, Сингапуром) с самыми высокими показателями осуждения к 
смертной казни и ее применения.
  Лишение свободы. Осознание неэффективности традиционных средств контроля над 
девиантностью вообще, преступностью в частности, более того – негативных 
последствий такого распространенного вида наказания как лишение свободы, 
приводит к поискам альтернативных решений как стратегического (см. далее о 
восстановительном правосудии), так и тактического характера.
  Во-первых, при полном отказе от смертной казни – недопустимой в 
цивилизованном обществе* – лишение свободы становится «высшей мерой», применять 
которую надлежит лишь в крайних случаях, в основном при совершении 
насильственных преступлений и только в отношении взрослых (совершеннолетних) 
преступников. Так, в 1984-1987 гг. в Англии и Уэльсе, а также в Швеции из 
общего числа осужденных к лишению свободы приговаривалось около 20% (правда в 
Англии и Уэльсе эта доля несколько увеличилась к 1996 г.**), а к штрафу – почти 
половина осужденных. В Германии в середине 90-х гг. доля приговоренных к 
реальному (безусловному) лишению свободы составила лишь 11,5% от общего числа 
осужденных, тогда как штраф – 83,4%***. В Японии в течение 1978-1982 гг. к 
лишению свободы приговаривались лишь 3,5% осужденных, к штрафу же – свыше 95%. 
Это вполне продуманная политика, ибо «в результате этого не происходит 
стигматизация лиц, совершивших преступные деяния, как преступников. Смягчаются 
сложности ресо-цишшзации преступников после их чрезмерной изоляции от общества 
и таким образом вносится значительный вклад в предупреждение рецидива»****.
   * Наличие смертной казни и огромного тюремного населения в США (второе место 
в мире после России) не позволяет мне относить их к цивилизованным странам, да 
простят меня американские граждане.
   ** Information on the criminal justice system in England and Wales. Digest. 
Home Office, 1999. No 4. P. 50.
   *** Strafrechtspflege in Deutschland: Fatten und Zahlen. Bonn: 
Bundesministerium fur Justiz, 1996. S. 30.
   **** Уэда К. Преступность и криминология в современной Японии. М., 1989. С. 
98, 176-177.
  
  Расширяется применение иных – альтернативных лишению свободы – мер наказания 
(ограничение свободы, в том числе, с применением электронного слежения; 
общественные работы; «комбинированный приказ» в Англии и Уэльсе – сочетание 
общественных работ с пробацией)*.
   * См., например: Стерн В. Альтернативы тюрьмам: Размышления и опыт. 
Лондон-Москва, 1996; Clear Т., Тепу К. Correction Beyond Prison Walls. In: 
Sheley J. Criminology. Ibid. P. 517-538; Electronic Monitoring: The Trials and 
their Results. L, Home Office. 1990; Junger-Tas J. Alternatives to Prison 
Sentences: Experiences and Developments. Amsterdam, NY, 1994.
  
  В России к реальному лишению свободы (не считая условного осуждения) 
приговаривались в течение 1986-2001 гг. от 30,9% всех осужденных в 2001 г. до 
39,5% в 1994 г.
  Во-вторых, в странах Западной Европы, Австралии, Канаде, Японии преобладает 
краткосрочное лишение свободы. Во всяком случае – до 2-3 лет, т. е. до 
наступления необратимых изменений психики. Так, в середине 90-х гг. в Германии 
осуждались на срок до 6 месяцев 21% всех осужденных к лишению свободы, на срок 
от 6 до 12 месяцев – еще 26% (т.е. всего на срок до 1 года – около половины 
всех приговоренных к тюремному заключению). На срок от 1 до 2 лет были 
приговорены 38,5% осужденных. Таким образом, в отношении 85,5% всех осужденных 
к лишению свободы срок наказания не превышал 2 лет, на срок же свыше 5 лет были 
приговорены всего 1,2%*. В Швеции до 80% осужденных к лишению свободы 
приговариваются на срок до 6 месяцев. В Японии в 1994 г. из общего числа 
приговоренных к лишению свободы на срок до 1 года – 17,3%, до 3 лет – 68,8%, а 
свыше 5 лет – 1,3%**.
   * Strafrechtspflege in Deutschland, ibid. S.32.
   ** Summary of the White Paper on Crime. Government of Japan. Research and 
Training Institute Ministry of Justice, 1996. P. 64.
  
  В России в 1996 г. из общего числа осужденных к лишению свободы были осуждены 
на срок до 1 года – 16%, от 1 до 2 лет – 23,1%, свыше 5 лет – 13,7%. Интересно, 
что в 1926 г., когда советская власть еще рядилась в демократические одежды, 
доля осужденных на срок до 1 года составляла 84,2%, а свыше 5 лет – всего 1,8%.
  В-третьих, условия и режим отбывания наказания в пенитенциарных учреждениях 
не должны унижать человеческое достоинство, подвергать заключенных 
дополнительным к лишению свободы тяготам. Поскольку сохранность или же 
деградация личности существенно зависят от условий отбывания наказания, 
постольку в современных цивилизованных государствах поддерживается по 
возможности достойный уровень существования заключенных (нормальные питание, 
санитарно-гигиенические и «жилищные» условия, медицинское обслуживание, 
возможность работать, учиться, заниматься спортом, встречаться с родными и 
близкими), устанавливается режим, не унижающий их человеческое достоинство, а 
также существует система пробаций (испытаний), позволяющая строго 
дифференцировать условия отбывания наказания в зависимости от его срока, 
поведения заключенного и т. п.
  
   Из личных воспоминаний. В тюрьме Турку (Финляндия) директор с гордостью 
рассказал мне, что «для сохранения чувства собственного достоинства» 
заключенных им дают ключи от камеры. Уходя из камеры, заключенный закрывает на 
ключ «свое помещение», а приходя, – открывает его. А директор Дублинской тюрьмы 
(Ирландия) долго не мог понять мой вопрос: «Сколько человек находится в одной 
камере»? «Конечно же, один осужденный!», – ответил он мне. Открытые днем камеры 
в тюрьмах Фрайбурга (Германия) и Хельсинки меня уже не удивляли, так же как 
группа заключенных-петербуржцев, готовящих праздничный торт на кухне в своем 
блоке. Справедливости ради следует заметить, что американские и южно-корейские 
тюрьмы немногим лучше наших.
  
  Об ужасных условиях содержания подследственных в российских следственных 
изоляторах (СИЗО) и заключенных в колониях и тюрьмах написано более чем 
достаточно. От себя хотел бы только заметить, что чем больше людей мы «сажаем», 
чем бесчеловечнее условия отбывания наказания, тем больше озлобленных, с 
нарушенной психикой, приобретших или повысивших свой криминальный 
профессионализм людей получаем «на выходе». В мире поняли, что именно общество 
прежде всего заинтересовано в гуманной юстиции и пенитенциарной системе.
  Направляя в тюрьмы все больше и больше людей, мы ведь рано или поздно 
получаем их «назад» – с «их» нравами, языком, образом жизни. Но тогда и с 
обществом, со всеми нами происходит то, что зарубежная криминология давно 
окрестила «призонизацией» («отюрьмовлением» – от англ. Prison – тюрьма) 
повседневного быта, культуры, языка. Мы это ежедневно наблюдаем в транспорте, 
на улицах, слышим с экранов телевизоров... К сожалению, это старая российская 
беда. Тюрьма давно вошла в наш быт, нашу культуру своей «блатной» частью. 
Достаточно вспомнить тюремный фольклор (от Кудеяра-разбойника и «Бродяги» до 
«Мурки» и «Гоп-со-смыком»), прекрасные «приблатненные» стихи С. Есенина, В. 
Высоцкого и А. Галича (не случайно его «Облака» дали название современной 
радиопередаче для заключенных). А уж жаргон наших политиков... Добавим к этому, 
что пенитенциарные учреждения наряду с безработицей, бездомностью, незанятостью 
подростков и молодежи множат ряды «исключенных» (exclusive) – основной 
социальный резерв преступности, пьянства, наркотизма, проституции, самоубийств.
  Посмотрим на некоторых цифрах, как велик российский тюремный контингент. 
Правда, при этом мы столкнемся с рядом трудностей. Более или менее 
упорядоченные официальные статистические данные имеются по СССР – с 1936 по 
1991 г. (табл. 17.1)*. Сведения по России нам известны за 1989-2001 гг., но они 
взяты из различных источников (табл. 17.2)** и на разный момент времени (на 1 
января, на 31 декабря каждого года, а то и на середину года). Ясно, что эти 
данные разнятся между собой, а потому мы приводим их по принципу «от» и «до». 
По той же причине отличается и уровень заключенных на 100 тыс. человек 
населения.
   * Лунеев В. В. Преступность XX века: Мировой криминологический анализ. М., С.
 437-438.
   ** Лунеев В. В. Указ. соч. С. 450-452; Сможет ли Россия в начале XXI века 
выйти из гонки за роль мирового тюремного лидера? М., 2001; 
Уголовно-исполнительная система Российской Федерации // Российская юстиция. 
2001. № 5. С. 67; Barclay G., Таvares С. et al. International Comparisons of 
Criminal Justice Statistics. 2001 // Home Office Statistical Bulletin. October, 
2003. Issue 12/03. P. 7; Walmsley R. World Prison Population List // Home 
Office. Finding 166. 2002. P. 5.
  
   Таблица 17.1 
Динамика численности заключенных в СССР (1936-1991 гг.)
   

  
  Данные табл. 17.1 интересны еще и тем, что показывают, как «отец народов» 
отблагодарил победителей фашистской Германии: максимум заключенных и самый 
высокий уровень (на 100 тыс. человек населения) приходится на 1948-1953 гг. Мы 
видим также, как нарастают показатели во время «застоя», после хрущевской 
«оттепели» (минимальные цифры 1965-1966 гг.), и лишь горбачевская перестройка 
несколько снизила тюремный контингент, но не надолго (1989-1991 гг.).
   Таблица 17.2 
Динамика численности заключенных в России (1989-2001)

Год
Количество заключенных, тыс.
Уровень (на 100 тыс. человек населения)
1989
698,9
353-450
1990
714,7
500
1991
680-775,8
459
1992
741,2-750,3
502-520
1993
772-844,8
546-573
1994
783,6-920,7
580-592
1995
929-964,6
614-685
1996
987,6-1017
686-704
1997
1009,8-1052
700
1998
1010
685-750
1999
1014-1060
729-750
2000
924-1060
757
2001
950,4-962,7
660-673
  
  Миллионы советских и российских граждан проходили через ад ГУЛАГа и его 
правопреемника – ГУИНа. И выходили (если удавалось выжить) оттуда со сломанной 
психикой, искалеченные духовно и физически, с тяжелейшей формой туберкулеза, с 
отбитыми почками, отвыкшие от жизни на свободе, потерявшие за время «отсидки» 
семью, родителей, обозленные на все и вся. В результате, по экспертным данным, 
до 20% взрослого мужского населения современной России – бывшие заключенные... 
Стоит ли удивляться перенесению нравов «зоны» в нашу обыденную жизнь и, что 
самое страшное, активное ее восприятие обществом, осознанное или неосознанное.
  Объективности ради необходимо сказать, что после передачи пенитенциарных 
учреждений из МВД в Министерство юстиции (МЮ), ситуация постепенно меняется к 
лучшему.
  Сравнив уровень заключенных (на 100 тыс. человек населения) в некоторых 
странах, мы увидим, что Россия занимает первое место в мире по этому 
прискорбному показателю (табл. 17.3)*. На втором месте – США (что также их не 
красит и лишает меня возможности признать США вполне цивилизованной страной)**. 
С большим отрывом от них идут Южная Африка (385) и ряд бывших республик СССР.
   * Barclay et al. (2002) Ibid. P. 7.
   ** Российские амнистии 2002-2003 гг. на некоторое время выводили США на 
первое место, а Россия оказывалась на втором.
  
   Таблица 17.3
Уровень заключенных (на 100 тыс. человек населения) в некоторых странах (2000)

Государство
Уровень заключенных
Австралия
113
Австрия
84
Англия с Уэльсом
124
Бельгия
83
Венгрия
157
Германия
97
Дания
61
Испания
114
Италия
94
Канада
123
Литва
257
Нидерланды
87
Норвегия
56
Польша
170
Португалия
124
Россия
729
США
685
Турция
74
Финляндия
56
Франция
80
Чехия
208
Швейцария
79
Швеция
64
Эстония
325
Южная Африка
385
Япония
47
    
  Но если от лишения свободы как меры наказания постепенно отказываются даже 
применительно к лицам, совершившим преступления, то тем более недопустимы 
репрессивные меры воздействия по отношению к тем, кто совершал «преступления 
без жертв» – лицам, страдающим зависимостью от наркотиков или алкоголя, 
проституткам, бродягам и т. п.
  Общественные санкции. Социальные нормы неправового характера (нормы 
нравственности, обычаи, традиции) поддерживаются в обществе силой общественного 
мнения и неформальными санкциями (укоризненный взгляд, неодобрительное 
покачивание головой, словесный упрек, порицание, «нерукопожатие», бойкот или 
остракизм и т. п.). П. Кросби, например, называет четыре основных вида 
неформальных санкций: вознаграждение (поощрение) в виде улыбок, благодарностей, 
наград за конформное поведение; наказание; убеждение (часто со стороны старших, 
воспитателей, руководителей); переоценка норм, когда изменяется мораль и ранее 
деви-антное поведение признается недевиантным*.
   * Crosbie P. (Ed.) Interaction in small Group. NY: McMillan, 1975.
  
  В некоторых случаях общественные санкции закрепляются в качестве официальных, 
формальных, правовых. Так, ст. 33 УК РСФСР 1960 г. предусматривала общественное 
порицание в качестве одной из мер уголовного наказания.
  Представляется принципиально важным не подменять общественные санкции за 
нарушение неправовых социальных норм мерами государственного (правового) 
принуждения. К сожалению, авторитарные и тоталитарные режимы нередко грешат 
такой подменой. Еще свежи в памяти расправы над «стилягами» (доставляли в 
милицию, принудительно подстригали), «персональные дела» за «аморальное 
поведение» и т. п. в годы советской власти. Мягко оппонируя вмешательству 
государства в сферу морали, нравственности, И. Эренбург в своей книге 
воспоминаний «Люди, годы, жизнь» приводит сценку из парижской жизни. На улице в 
прохладную погоду появляется раздетый догола мужчина, парижане не обращают на 
это никакого внимания, а ажан (полицейский), подойдя к нему, дружелюбно 
спрашивает, похлопав по плечу: «Не замерзнешь, парень?» и отходит прочь. Для 
нас, советских людей, это был верх либерализма и демократии...
  
   Из личных впечатлений. Сам я оказался свидетелем аналогичной сцены в 1994 г. 
во время XIII Мирового социологического конгресса в Билефельде (Германия), 
когда на одном из пленарных заседаний появился обнаженный мужчина, спокойно 
прошел по рядам и не спеша удалился. Надо ли говорить, что никто полицию не 
вызывал и не возмущался происшедшим.
  
  Я надеялся, что со времени горбачевской перестройки нам уже не грозят 
рецидивы тяжелой болезни «борьбы с аморальным поведением» силами полиции и 
государства. Каково же было мое удивление, когда я прочитал о принятом 
московским правительством законе, предусматривающем штраф за... поцелуи в 
общественных местах! Если это не шутка, то тяжелый симптом...
  
§ 2. Выход из кризиса
  
  Нам представляется, что современное человечество не готово к принципиальному 
решению проблем социального контроля над де-виантностью. Слишком они сложны. 
Слишком тяжел груз прошлого, привычного. Слишком велики надежды на «запретить» 
и «наказать». Слишком много уверенности в абсолютной правоте «нас» (включенных, 
inclusive) и «криминальности», «аморальности», «де-виантности» «их» (чужих, 
исключенных, exclusive).
  Однако постепенное прозрение, постепенное понимание неэффективности привычных,
 традиционных форм социального контроля, основанных на ограничениях, запретах, 
репрессиях, порождают надежды на различные новации в этой сфере. Мы рассмотрим 
лишь некоторые подходы, обозначившиеся в мировой и отечественной теории и 
практике совершенствования социального контроля над девиантностью.
  Community policing. Первыми, кто сталкивается с различными девиациями – от 
семейных конфликтов и озорства подростков до тяжких преступлений – это полиция 
(милиция).
  Мы привыкли к тому, что «у нас» существует милиция (и «моя милиция меня 
бережет»), а полиция – «у них», за рубежом, в «капиталистических странах». В 
действительности, милиция – это вооруженные группы населения, обычно 
создаваемые для самообороны граждан, для поддержания правопорядка в 
неординарных случаях: мятежи, восстания, гражданские войны, чрезвычайные 
ситуации. Поэтому после Октября 1917 г. некоторое время наша милиция вполне 
соответствовала своему названию. Она была сформирована «из рабочих вооруженных 
отрядов, которые в первые дни Советской власти призваны были охранять 
революционный порядок и общественную безопасность»*. Но позднее, когда была 
создана соответствующая профессиональная государственная служба, старое 
название сохранилось, очевидно, лишь для того, чтобы подчеркнуть отличие нашей 
милиции от их полиции. В действительности же российская милиция давно уже 
(свыше 80 лет) суть полиция – по своим функциям, организации, профессиональным 
кадрам, униформе и т. д., и надо полагать в недалеком будущем приобретет свое 
подлинное имя. Так что далее, говоря применительно к России «полиция», мы будем 
иметь в виду милицию.
   * Юридический словарь. М., 1953. С. 328.
  
  Взаимоотношения власти и населения, полиции и населения – многовековая и 
мировая проблема. Она обострилась после Второй мировой войны в связи с 
фиксируемым во всем мире ростом зарегистрированной преступности, «страхом перед 
преступностью» и «моральной паникой»*.
   * Cohen S. Folk Devils and Moral Panics. St. Albans, Paladin, 1973.
  
  В развитых современных странах идет поиск путей совершенствования 
взаимодействия, партнерства между населением и полицией в целях повышения 
защищенности граждан, эффективности правоохранительной деятельности, 
минимизации незаконных действий полицейских. Одна из активно развиваемых 
стратегий – «Community policing»*. Ее суть: формирование и развитие партнерских 
отношений между полицией и комьюнити – общиной, ее институтами; организация 
«соседского контроля» (neighbourhood-watch) при консультативной помощи полиции. 
Важнейшая идеологема: сервисное обслуживание населения полицией. Полиция служит 
населению, обеспечивая безопасность каждого налогоплательщика. Основная функция 
полиции – защита населения, каждого жителя страны от преступных посягательств, 
защита законных прав и интересов граждан. Кстати говоря, это записано в 
качестве главной задачи в ст. 1 Закона РФ «О милиции».
   * Fehervery J., Stangl W. (Hg.) Polizei zwischen Europa und den Regionen. 
Wien: WUV-Universitatsverlag,, 2001; Kury H. (Hrsg.) Konzepte Kommunaler 
Kriminalpravention. Freiburg, Edition luscrim, 1997; Skogan W., Hartnett S. 
Community Policing, Chicago Style. Oxford University Press, 1997; Lab S., Das D.
 (Eds.) International Perspectives on Community Policing and Crime Prevention. 
Prentice Hall. Upper Saddle River, New Jersey, 2003.
  
   Из личных воспоминаний. В каждом полицейском участке Вены, в Центральном 
управлении, в кабинете начальника криминальной полиции генерала М. Эдельбахера, 
на авторучках и плакатах можно прочитать: «Sicherheit und Hilfe – Ihre Wiener 
Polizei» («Безопасность и помощь – Ваша Венская полиция»). Этому учат детей в 
школе и полицейских в училищах. В Австрии, как в большинстве европейских стран, 
полицейский патруль должен прибыть к месту вызова в течение 2-3 минут, чему я 
однажды был случайным свидетелем, причем на моих глазах две полицейские машины 
подлетели к правонарушителям с двух разных сторон.
  
  Проблема взаимоотношений полиции (милиции) и населения особенно остро стоит в 
современной России. Это объясняется незащищенностью населения от преступности и 
иных незаконных посягательств; неэффективностью деятельности органов милиции по 
защите граждан, их законных интересов; коррумпированностью милиции (наряду с 
тотальной коррумпированностью всех властных структур и правоохранительных 
органов); противоправными действиями сотрудников милиции в отношении граждан, 
включая пытки. Причины сложившейся ситуации: многовековая традиция репрессивной 
функции российского государства и его органов по отношению к подданным; 
многовековая традиция коррумпированности органов власти, управления, юстиции в 
России; состояние аномии (Э. Дюркгейм) как результат коренных 
социально-экономических преобразований; недопустимо низкая оплата труда 
сотрудников милиции (что не оправдывает взяточничества, но отчасти объясняет 
его) и ряд других обстоятельств.
  В условиях отечественного псевдокапитализма с лозунгами «Обогащайтесь!» и 
«Все на продажу!», при колоссальном разрыве материального уровня узкого слоя 
сверхбогатых и массы нищего населения, мизерной оплате труда сотрудников 
милиции (вариант древнерусского «кормления»?) последние вынуждены решать свои 
материальные проблемы путем ухода из милиции в коммерческие структуры, включая 
охранные предприятия; нелегального «совместительства» в коммерческих 
структурах; откровенного взяточничества.
  Исследование коммерциализации российской полиции было проведено Институтом 
социально-экономических проблем народонаселения РАН (ИСЭПН) в 2000-2002 г., 
результаты доложены и обсуждены на семинаре, состоявшемся 13-14 февраля 2003 г. 
в Москве и опубликованы*. Сотрудники милиции подрабатывают посредством как 
законной деятельности (охранной, преподавательской, научной), так и (в 
значительно больших масштабах) незаконной деятельности (взятками, частными 
заказами, предпринимательством, «малым бизнесом», частным извозом и др.). В 
итоге «общий доход, получаемый правоохранительными органами, скорее всего, 
существенно больше, чем платит государство» (Л. Косалс). Это еще один довод в 
пользу утверждения о фактически развитой в России феодальной системе 
«кормления», когда государство оплачивает труд «бюджетников» заведомо ниже 
приемлемого уровня существования. Между тем, «активная занятость работников 
милиции коммерческой деятельностью переориентировала милицию как социальный 
институт с оказания правоохранительных услуг жителям страны на оказание тех 
услуг, которые могут быть оплачены. Перегрузка милиционеров как минимум ведет к 
формальному выполнению ими своих служебных обязанностей, а как максимум – к 
невыполнению» (О. Коленникова).
   * Коленникова О., Косалс П., Рывкина Р., Симагин Ю. Экономическая активность 
работников правоохранительных органов постсоветской России: Виды, масштабы и 
влияние на общество (на примере милиции). М., 2002.
  
  Милиция поражена коррупцией. Так, по данным исследований Фонда ИНДЕМ, 
правоохранительные органы занимают четвертое место из 29 структур по степени 
коррумпированности. «Идет вытеснение милицией криминальных группировок, 
служащих "крышами" малому и среднему бизнесу, с последующим присвоением себе 
этих функций вместе с соответствующими доходами»*.
   * Сатаров Г. Диагностика российской коррупции: Социологический анализ. М., 
2002. С. 7, 13.
  
  Не будем лукавить: применение полицейскими физического «воздействия» в 
отношении задержанных, арестованных, обвиняемых встречается во всем мире. Но в 
цивилизованных странах такие факты носят ограниченный характер как по частоте, 
так и по применяемым мерам, а в случае их огласки служат предметом серьезного 
разбирательства и наказания виновных – от увольнения из полиции до уголовного 
преследования. В России побои, избиение – обыденное явление, нередко и 
применение пыток. Об этом свидетельствуют рассказы жертв милицейского насилия, 
многочисленные публикации в прессе, сообщения правозащитных организаций, 
результаты национальных и международных расследований*.
   * См., например: Насилие в органах внутренних дел: иллюстрации к докладу. М.,
 1997; Пытки в России: «Этот ад, придуманный людьми». Лондон: Международная 
амнистия, апрель 1997.
  
  Пытки систематизированы и описаны: «слоник», «растяжка», «распятие», 
«ласточка», «конвертик»*. Их частота, привычность (если к такому можно 
привыкнуть!), системность породили рубрику «Пытки как будни России» в бывшей 
«Общей газете» Е. Яковлева. К числу необходимых реформ известный судья, 
заслуженный юрист РСФСР С. Пашин относит «прекращение пыток задержанных в 
"правоохранительных органах" как социального явления»**. У нас «вся страна 
превращается в пыточную камеру», отмечал в 2002 г. председатель подкомитета по 
правам человека Государственной Думы***. При этом Госдума отказалась 
рассматривать законопроект об ответственности за пытки (это понятие вообще 
отсутствует в действующем Уголовном кодексе!).
   * См., например: К праву. Информационный бюллетень Общественного центра 
содействия реформе уголовного правосудия. 1998. № 5.
   ** Пашин С. Черная неправда УПК // Terra Incognita. № 3-4, 2001. С. 15. 
   *** Рыбаков Ю. Куда идем... // Terra Incognita. № 1, 2002. С. 4.
  
  Поводом для применения пыток чаще всего служит «выбивание» признания в 
совершении преступления (часто – у невиновного), недовольство «запиранием» 
подозреваемого, а то и без всяких «причин». О побоях и говорить нечего – сперва 
отбить почки, сломать ребра, а потом уже выяснять – у кого и за что... Объектом 
насилия может стать каждый: в печать просачивались сведения об избиении и 
причинении увечий аспирантам МГУ, профессору, офицеру-подводнику и даже – не 
разобравшись – своему коллеге в штатском...
  Каковы источники преступного насилия со стороны сотрудников милиции? Их много,
 в том числе:
  – тяжелое наследие царской полиции (с известной «зуботычиной») и советского 
репрессивного тоталитарного режима, олицетворением которого были страшные НКВД 
и ГУЛАГ;
  – требования «сверху» максимальной «раскрываемости» преступлений любой ценой 
(справедливости ради следует заметить, что министр внутренних дел Б. Грызлов 
летом 2001 г. призвал отказаться от этого «показателя» работы милиции, но 
принципиальных изменений в правоохранительной деятельности пока не 
наблюдается);
  – «репрессивный» менталитет законодателей (действующий Уголовный кодекс РФ 
1996 г. – самый жестокий по санкциям за весь XX в.), исполнительной власти, 
работников милиции, прокуратуры, суда;
  – утрата милицией за годы реформ многих высококвалифицированных сотрудников 
(в частности, из-за крайне низкой оплаты нелегкого труда), утрата 
профессионализма, «восполняемая» побоями и пытками;
  – «опыт» Афганистана и Чечни;
  – полная безнаказанность за творимый произвол.
  Все это привело к тому, что светлый образ «дяди Степы»-милиционера, защитника 
взрослых и детей, померк в глазах бесправных, беззащитных и потерявших всякую 
надежду добиться справедливости граждан. Это не означает, конечно, что в 
милиции не осталось самоотверженных, бескорыстных, порядочных профессионалов 
(автор этих строк лично знает немало таких), но не они, увы, определяют образ 
сегодняшней милиции в глазах соотечественников.
  Как же воспринимают граждане свою милицию?
  Центр девиантологии Социологического института РАН (под руководством автора) 
совместно с исследовательской группой из Санкт-Петербургского университета 
финансов и экономики (под руководством профессора И. И. Елисеевой) в течение 
четырех лет (1999-2002) проводил ежегодный репрезентативный опрос населения 
Санкт-Петербурга (а в 2001 г. также населения Волгограда и Боровичей) по 
проекту «Население и милиция в большом городе»*. Опрос носил комплексный 
характер, включая как вопросы о различных сферах деятельности милиции, так и 
виктимологический опрос с целью выяснить, какая доля горожан оказывалась 
жертвами преступлений в течение предыдущего опросу года. Так вот, в течение 
1998-2001 гг. каждый четвертый житель Петербурга (в среднем 26% от числа 
опрошенных) оказывался жертвой какого-либо преступления, причем многие – не по 
одному разу (28-36% от общего числа потерпевших). В Волгограде жертв было 18%, 
в Боровичах – 20,5% от числа опрошенных. Это уже значимый негативный показатель 
«эффективности» деятельности милиции по защите граждан от преступных 
посягательств.
   * Зарубежным соисполнителем проекта явился VERA Institute of Justice (New 
York), организатором исследования – общественная правозащитная организация 
«Гражданский контроль», финансовую поддержку этого трудоемкого проекта 
осуществлял Фонд Форда. Ежегодные отчеты публиковались ограниченным тиражом и 
рассылались заинтересованным лицам и учреждениям, включая руководство ГУВД 
Санкт-Петербурга и Ленинградской области.
  
  Более того, милиция, систематически скрывая преступления от регистрации и не 
оказывая реальной помощи населению, «добилась» того, что жертвы преступлений 
вообще прекратили обращаться в милицию. Так, из всех потерпевших в Петербурге 
не обращались в милицию от 69,2% до 73,7%. Часть жертв (в среднем 30%) не 
обращалась в милицию, поскольку причиненный вред был незначительный или не было 
ущерба, некоторые (в среднем около 4%) «пожалели виновного», «побоялись 
огласки», «побоялись мести». Основная же масса потерпевших (свыше 60%) не стала 
обращаться в милицию, ибо она «ничего не стала бы делать», «ничего не смогла бы 
сделать», «милиция была бы недовольна обращением» (!). В Волгограде и Боровичах 
не обращались в милицию по 58-59% жертв.
  Из общего количества жертв в Петербурге, обратившихся в милицию, не дождались 
какой-либо ее реакции 12-15%, милиция отреагировала немедленно лишь в 29-38% 
случаев.
  Мнение населения о работе милиции изучалось по многочисленным показателям. 
Опишем лишь некоторые из них применительно к Санкт-Петербургу. Данные по 
Волгограду и Боровичам отражают общие тенденции с некоторыми региональными 
особенностями.
  Деятельность милиции по охране общественного порядка в микрорайоне (по месту 
жительства опрашиваемых граждан – респондентов) оценивается следующим образом: 
плохая и очень плохая – 46-50% респондентов (с тенденцией к возрастанию); 
скорее хорошая или очень хорошая – 30-37%; оказываемая милицией помощь жертвам 
преступлений недейственна или скорее недейственна – 41-48% (с тенденцией к 
возрастанию); скорее или определенно действенна – 17-26%. Общая оценка 
изменений работы милиции по сравнению с предшествующим опросу годом: хуже – 
8-10% опрошенных (с тенденцией к возрастанию); лучше – 8-12%; не изменилась – 
45-59%.
  Серьезными проблемами в отношениях между милицией и населением с точки зрения 
жителей города являются: задержание без достаточных оснований – отметили 30-35% 
респондентов (с нарастанием от года к году); жестокость обращения – 39-41%; 
необоснованное применение силы – 39-41%; оскорбления при задержании – 39-43%; 
получение взяток – 36,5-46,5% (с нарастанием от года к году, всего за 4 года – 
на 10%); участие в подпольной (нелегальной) торговле – 30-32%.
  Среди задерживаемых милицией невежливость ее сотрудников отметили свыше 60%, 
несправедливость задержания – свыше 55%.
  Из числа граждан, обратившихся в милицию по своей инициативе (кроме 
потерпевших от преступления), получили реальную помощь полностью или частично 
66-69%, не получили реальной помощи 25-28%; при этом сотрудники милиции были 
вежливы в отношении 6-11% обратившихся, не очень вежливы – 67-76%, совсем 
невежливы по отношению к 11-14% респондентов.
  Еще одна деталь: поскольку исследование взаимоотношений полиции и населения 
производилось по единой международной программе в разных странах и городах, в 
том числе в Нью-Йорке и Чикаго, можно было сравнить некоторые результаты. В 
частности, оказалось, что в этих американских городах-миллионерах жители сами 
обращаются по различным вопросам в полицию в два раза чаще, чем петербуржцы 
(явно признак доверия), а задерживаются жители Петербурга милицией в два раза 
чаще, чем жители Нью-Йорка и Чикаго полицией. А ведь в США полиция не самая 
добрая в мире...
  Результаты наших исследований 1999-2002 гг. по тенденциям совпадают с итогами 
аналогичных исследований, проводимых Санкт-Петербургским университетом МВД РФ.
  Так что же делать? Кардинальная либерально-демократическая реформа 
отечественной милиции (впрочем, как и прокуратуры, фсб, иных «силовых структур»,
 а также судебной системы) совершенно необходима, если общество и государство 
не хотят скатиться к тоталитарному режиму, всевластию «спецслужб», ужасам 1937 
года и Гулага.
  Теоретически это еще возможно, хотя потребует много усилий и времени.
  Начинать следует с «политической воли», без которой все благие пожелания ими 
же и останутся. А далее должны последовать:
  – переструктуризация служб и перестановка кадров (общая идея – меньше 
генералов и начальников, больше лейтенантов и сержантов, работающих «на земле», 
ибо сегодняшние пропорции абсолютно недопустимы);
  – жесткий подбор, обучение и расстановка кадров (не надо жаловаться на их 
нехватку – Россия занимает первое место в мире по количеству сотрудников МВД на 
100 тыс. человек населения – 1224,6, за нами следует Сингапур – 1074,7, тогда 
как в Уругвае – 830,9, в Австрии – 367, в США – 300, в Испании – 128*);
  – внедрение в сознание всех сотрудников МВД – от рядового до министра 
сервисного характера полицейской службы: мы, налогоплательщики, их содержим, 
они нам служат, обеспечивая нашу реальную безопасность;
  – оценка деятельности милиции не по легко «регулируемым» показателям, таким, 
как «уровень преступности», «уровень раскрываемости», а по реальной 
защищенности населения от преступных посягательств (количество жертв, скорость 
прибытия наряда милиции по вызову, результаты систематического опроса населения 
об удовлетворенности работой милиции и т. п.);
  – резкое увеличение оплаты труда сотрудников МВД при резком же сокращении их 
количества (особенно за счет управленческого персонала и «внутренних войск»: 
чем лучше, честнее, эффективнее будет работать милиция, тем меньше нужны «ВВ»...
);
  – жесткая ответственность каждого сотрудника милиции, независимо от должности 
и звания, за нарушения законности, превышение полномочий;
  – взяточничество и применение незаконных методов расследования (насилия, 
пыток по отношению к задержанным, арестованным, подозреваемым, обвиняемым) 
должно стать безусловным основанием для немедленного увольнения из милиции с 
привлечением виновных к уголовной ответственности.
   * Newman G. (Ed.) Global Report on Crime and Justice. NY: Oxford University 
Press, 1999. P. 124.
  
  Разумеется, это далеко не все. Необходимо оснастить милицию современной 
техникой, повысить качество подготовки милицейских кадров всех уровней и служб, 
формировать чувство профессиональной чести и достоинства и т. д. Хотелось бы 
обратить внимание на взаимосвязь вышеназванных мер: без сокращения числа 
сотрудников милиции невозможно повысить оплату труда; без принципиального 
изменения расстановки кадров невозможно сократить численность милиции; без 
повышения оплаты труда невозможно повысить требовательность («Буду я за гроши 
вкалывать!»); без прекращения насилия над людьми, кем бы они ни были, 
невозможны нормальные, партнерские отношения между милицией (предоставляющей 
услуги) и населением (потребителями услуг); без партнерских взаимоотношений 
между населением и милицией невозможна ее эффективная работа по обеспечению 
правопорядка и предупреждению преступлений. Наконец, без последовательного и 
настойчивого противодействия коррупции вообще ничего невозможно, ибо все 
сведется к одному: кто, кому и сколько платит.
  Restorative justice. Одним из направлений сокращения пределов уголовной 
юстиции и уголовного наказания служит идея восстановительной юстиции 
(restorative justice) в отличие от существующей «возмездной» юстиции 
(retributive justice). Суть восстановительной юстиции заключается в 
добровольном, с помощью незаинтересованного посредника, примирении преступника 
и жертвы на условиях возмещения ей вреда*. Предполагается, что потерпевший 
может быть больше заинтересован в восстановлении нарушенного права, в 
возмещении понесенных потерь, нежели в мести преступнику. А последний скорее 
заинтересован избежать уголовного суда и соответствующего наказания путем 
добровольного возмещения ущерба, причиненного им жертве. Ясно, что 
восстановительное правосудие на первоначальном этапе применимо преимущественно 
к имущественным преступлениям (против собственности).
   * Подробнее см.: Зер X. Восстановительное правосудие: Новый взгляд на 
преступление и наказание. М., 1998; Consedine J. Restorative Justice: Healing 
the Effects of Crime. Lyttelton (New Zealand): Ploughshares Publications, 1993.
  
  Возможно, идея примирительного производства восходит к традиционным обществам,
 где сильны общинные формы социального контроля, когда многие конфликты, 
включая те, что в современном обществе квалифицируются как преступление, 
решаются на сходах или старейшинами (при посредничестве старейшин). Может быть, 
именно поэтому показатели многих видов преступности самые низкие среди 
национальных субъектов Российской Федерации на Северном Кавказе. Так, в 2001 г. 
уровень зарегистрированных убийств в Дагестане и Ингушетии был 10,2, в 
Кабардино-Балкарии – 12,5, в Адыгее – 16,4 при среднероссийском – 23,2*. 
Уровень причинения тяжкого вреда здоровью в том же году был в Ингушетии – 6,1, 
Дагестане – 6,2, Кабардино-Балкарии – 17,3, Карачаево-Черкесии – 17,4 при 
среднем по России – 38,5. Уровень разбоев составлял в Ингушетии – 7,6, в 
Дагестане – 8,5, в Кабардино-Балкарии – 16,3 при среднероссийском – 30,9.
   * Здесь и далее: Преступность и правонарушения. 2001. Статистический сборник 
М МВД РФ, МЮ РФ, 2002.
  
  Очевидно по этой же причине восстановительная юстиция развивается в Австралии 
и Новой Зеландии, где еще не исчезли традиции аборигенов. (Автору довелось быть 
в одной из деревень маори – аборигенов Новой Зеландии и слышать подробные 
рассказы о внутриобщинном разрешении конфликтов, «примирительном производстве»).

  Идеи восстановительной юстиции активно обсуждаются и внедряются на практике 
за рубежом. Первые шаги делаются в России*. Первоначальной правовой базой 
развития ресторативной юстиции могут стать ст. 76 УК РФ (освобождение от 
уголовной ответственности в связи с примирением с потерпевшим) и ст. 25 УПК РФ 
(прекращение уголовного дела в связи с примирением сторон). Однако необходима 
более тщательная правовая регламентация различных вариантов примирительного 
производства в рамках восстановительной (не уголовной!) юстиции.
   * Восстановительное правосудие в России: технология взаимодействия общества 
и государства. М.: Судебно-правовая реформа, 2001; Восстановительное правосудие,
 ресоциализация и городская политика. М.: Судебно-правовая реформа, 2002; 
Вестник восстановительной юстиции. Вып. 1, 2000; Вып.2, 2001; Restorative 
Justice: The Old Civilization in the New Russia. Moscow, 2001.
  
  Помимо собственно восстановительной юстиции существуют многочисленные 
институты альтернативных лишению свободы мер социального контроля («субтюремные 
меры»), включая электронное наблюдение и домашний электронный арест*.
   * Криминология / Под ред. Дж. Шели. Указ. соч. С. 575-600.
  
  Ювенальная юстиция. Девиантность подростков широко распространена в различных 
формах: правонарушения, преступления, потребление наркотиков, злоупотребление 
алкоголем, вандализм, правый и левый экстремизм, проституция и др. При этом 
подростки особенно чутки к санкциям – как позитивным, так и негативным. Они с 
благодарностью отзываются на ласку, поощрения, гордятся достижениями, но 
болезненно реагируют на наказания, тем более – несправедливые. Стигматизация 
явно вредна и может осуществляться лишь в крайних случаях (совершение тяжкого 
преступления, многочисленные правонарушения). Если «преступления без жертв» – 
потребление наркотиков, алкоголя, занятие проституцией, добровольный 
гомосексуализм – вообще не должны быть криминализированы, то тем более 
недопустимы негативные санкции за такие виды девиантности подростков. Они 
нуждаются в психологической, медицинской, социальной помощи.
  В Преамбуле «Правил правосудия в отношении несовершеннолетних» («Пекинские 
правила», утвержденные Ассамблеей ООН) говорится: «Ребенок, ввиду его 
физической и умственной незрелости, нуждается в специальной охране и заботе, 
включая надлежащую правовую защиту как до, так и после рождения». Согласно ст. 
1 Конвенции о правах ребенка, таковым считаются лица в возрасте до 18 лет.
  Особенно негативные последствия влечет наказание в виде лишения свободы. Вот 
почему во многих европейских странах эта мера не применяется в отношении 
несовершеннолетних. Все это приводит к необходимости создания специальных 
институтов и процедур для расследования и рассмотрения дел о преступлениях 
несовершеннолетних. Российское законодательство предусматривают особый порядок 
расследования и рассмотрения уголовных дел по обвинению несовершеннолетних (ст. 
420-432 УПК РФ), особенности уголовной ответственности и наказания 
несовершеннолетних, возможность применения к ним принудительных мер 
воспитательного характера (ст. 87-96 УК РФ). Однако отсутствие 
специализированных органов расследования и рассмотрения дел несовершеннолетних, 
социального (педагогического, психологического) сопровождения не могут 
обеспечить в полной мере права подростков с учетом возрастных особенностей. 
Отсюда – идея создания системы ювенальной юстиции*.
   * Подробнее см.: Основы ювенологии: Опыт комплексного междисциплинарного 
исследования / Под ред. Е. Слуцкого. СПб., 2002; Bartollas С. Juvenile 
Delinquency. Fourth Edition. Allyn and Bacon, 1997. P. 356-389.
  
  В узком понимании ювенальная юстиция сводится к системе специальных 
(ювенальных) судов, которые рассматривают только дела по обвинению 
несовершеннолетних. Соответственно предполагается специализация судей, их 
психологическая и педагогическая подготовка, участие в процессе 
профессиональных психологов и/или педагогов. В широком смысле ювенальная 
юстиция – система расследования, рассмотрения уголовных дел и исполнения 
приговоров в отношении несовершеннолетних. Это означает, что как только в 
качестве подозреваемого возникает фигура несовершеннолетнего, так все 
производство по делу – дознание, следствие, судебное разбирательство, 
исполнение приговора – осуществляются специализированными органами и 
должностными лицами. При этом обязательно участие адвоката и сопровождение 
социальным работником. Реализация системы ювенальной юстиции в широком смысле 
предполагает принятие соответствующих законодательных актов и формирование 
органов, осуществляющих всю процессуальную деятельность в отношении 
несовершеннолетнего. Возможны, конечно, и промежуточные, компромиссные варианты.
 Например, суды по делам несовершеннолетних и обязательное сопровождение со 
стороны социальных работников, включая процесс отбывания наказания*.
   * См., например: Несовершеннолетние в уголовно-исполнительной системе 
России: проблемы исполнения наказания, социальной адаптации и их 
совершенствования. М., 2002; Обучение социальных работников, занятых в 
ювенальной юстиции: Материалы курса. СПб., 2003.
  
  В России первые ювенальные суды были созданы еще в 1910 г. – сначала в Москве,
 затем в Санкт-Петербурге, Киеве, Одессе, Харькове. В 1917 г. Временное 
правительство подготовило законопроект о введении таких судов по всей России, 
но Октябрь 1917 г. прервал этот процесс. Определенные шаги в направлении 
создания ювенальной юстиции предприняты и в современной России. В Концепции 
судебной реформы 1991 г. предполагалось создание в стране ювенальных судов. В 
Законе о судебной системе РФ предусмотрена возможность создания федеральных 
специализированных судов. В постановлении Пленума Верховного Суда РФ от 14 
февраля 2000 г. «О судебной практике по делам несовершеннолетних» признается 
необходимость специализации судей по этой категории дел. Однако до реализации 
всех этих рекомендаций пока еще далеко.
  Принципы восстановительной юстиции могут быть, прежде всего, реализованы в 
рамках ювенальной юстиции.
  Социальная помощь. Одним из важнейших и эффективных направлений социального 
контроля над девиантностью является предоставление социальной, психологической, 
медицинской помощи «исключенным», «униженным и оскорбленным» – страдающим 
наркотической и алкогольной зависимостью, бездомным и безработным, жертвам 
преступлений и семейного насилия, суицидентам, беспризорным, беженцам и 
вынужденным переселенцам, лицам, освободившимся из заключения и т. п. И дело не 
только в элементарной гуманности. Все эти группы населения – реальный или 
потенциальный резерв девиантного поведения. Их реадаптация и ресоциализация – 
лучшее профилактическое средство, о чем и пойдет речь в следующей главе.
  Сегодня в мире, включая Россию, действуют тысячи и тысячи организаций, 
оказывающих целевую помощь жертвам насилия, лицам, страдающим наркотической и 
алкогольной зависимостью, заключенным и тем, кто только что освободился из 
пенитенциарных учреждений, бездомным, беспризорным детям и подросткам, 
суицидентам. В каждой стране, в каждом крупном городе публикуются справочники 
для лиц, нуждающихся в том или ином виде помощи (например, Берлинский «Drogen. 
Rat und Hilfe» с предисловием сенатора по делам молодежи и семьи Т. Крюгера; 
польский «Sto-warzyszenie Monar: Informator»; российско-финский подробный 
справочник «Сотрудничество негосударственных организаций Финляндии и 
Санкт-Петербурга в сфере социального обеспечения и здравоохранения»). Издаются 
газеты и журналы для бездомных, а их распространение осуществляют сами 
бездомные, имея при этом легальный заработок (например, петербургские газета 
«На дне» и журнал «Путь домой», шотландский журнал «The Big Issue»). Выходят 
журналы для страдающих наркотической и алкогольной зависимостью (например, 
немецкий «Sucht Report»). Существует немало международных организаций 
различного уровня, представляющих и защищающих права тех или иных «исключенных»,
 «девиантов» – наиболее известные из них: «Врачи без границ», «Международная 
амнистия» (International Amnesty), Международная тюремная реформа (Penal Reform 
International – PRI), Международное общество прав человека (Internationale 
Gesellschaft fur Menschenrechte), а также Международная комиссия по правам 
человека для гомосексуалов и лесбиянок и множество других.
  
   Из личных воспоминаний. Знакомясь в Швеции с осуществлением антиалкогольной 
политики, я оказался в офисе... Ордена тамплиеров. К стыду своему, я был уверен,
 что тамплиеры – это из времен, описываемых В. Скоттом. Так вот, тамплиеры 
пригласили меня участвовать в их ежедневном походе по улицам ночного Стокгольма 
с бутербродами в рюкзаках и горячим кофе в термосах для оказавшихся голодными и 
холодными (дело было в ноябре) бездомных, пьянчужек, проституток. Разумеется, я 
не мог отказаться.
  
  Думается, многообразнейшие формы социальной помощи служит лучшим средством 
профилактики нежелательных девиантных проявлений.
  
Глава 18. Профилактика девиантных проявлений
  
                                                                      Легче 
предупредить 
                                                                      
преступления, чем наказывать. 
                                                                      Ш. 
Монтескье
  
§ 1. Основные понятия
  
  По сравнению с наказанием идея превенции представляется несомненно более 
прогрессивной и перспективной.
  Под предупреждением (профилактикой, превенцией) преступности и иных форм 
девиантности понимается такое воздействие общества, институтов социального 
контроля, отдельных граждан на криминогенные (девиантогенные) факторы, которое 
приводит к сокращению и/или желательному изменению структуры преступности 
(девиантности) и к несовершению потенциальных преступных (девиантных) деяний.
  Теоретически о возможностях и предпочтениях предупреждения преступлений 
известно с древних времен (Платон, Аристотель). В Новое время приоритет 
превенции четко провозгласил Ш. Монтескье в «Духе законов»: «Хороший 
законодатель не столько заботится о наказании за преступление, сколько о 
предупреждении преступлений: он постарается не столько карать, сколько улучшать 
нравы»*, а затем повторил и развил Ч. Беккариа («О преступлениях и наказаниях»).
 Комментируя идею превенции в работе Ч. Беккариа, Вольтер назвал предупреждение 
преступлений истинной юриспруденцией.
   * Монтескье Ш. Избранные произведения. М., 1955. С. 201.
  
  В современной мировой девиантологии различают три уровня превенции: первичную 
{primary prevention) – близкую по смыслу отечественной «общесоциальной 
профилактике», т. е. воздействию на среду, экологию, экономические, социальные, 
политические условия жизни населения в целях их улучшения, гармонизации; 
вторичную (secondary prevention) – аналог отечественной «специальной 
профилактики», рассчитанной на обеспечение мер безопасности, воздействие на 
«группы риска», устранение обстоятельств, способствующих девиантным проявлениям,
 и третичную (tertiary prevention) или «индивидуальную профилактику» в 
отечественной науке.
  К направлениям общесоциальной профилактики относятся, например, повышение 
уровня жизни беднейшего населения, сокращение разрыва между наиболее и наименее 
обеспеченными слоями (реальное уменьшение фондового или децильного 
коэффициента), создание условий для высокой вертикальной мобильности, 
формирование цивилизованного правосознания, атмосферы доброжелательности и 
терпимости и т. п.
  Меры специальной профилактики весьма разнообразны – от установки 
металлических дверей, решеток на окнах, охранной сигнализации, домофонов, 
психологической и социальной помощи «группам риска» до эффективной социальной 
политики, совершенствования законодательства, организации «соседского контроля»,
 обеспечения «community policing», т. е. взаимодействия населения и полиции 
(милиции) и т. п.
  Индивидуальная профилактика предполагает работу с конкретными людьми – 
подростками, состоящими на учете в милиции, наркопотребителями, лицами, 
страдающими алкоголизмом, суици-дентами, лицами, освобождающимися и 
освобожденными из мест лишения свободы и т. п.
  Разумеется, идея предупреждения преступности и других негативных девиаций 
значительно разумнее, демократичнее, либеральнее, прогрессивнее, чем «борьба» и 
репрессии. Но насколько она реалистична и эффективна, может ли она служить 
панацеей от девиантных бед*?
   * Помимо приводимых ниже суждений, см.: Lab S. Personal Opinion: Alice in 
Crime Prevention Land (With Apologies to Lewis Carrol) // Security Journal, 
Perpetuity Press Ltd. Vol. 12, No 3, 1999. P. 67-68. Они очень близки нашим 
размышлениям, опубликованным в кн.: Gilinskiy У. Crime Prevention in Russia: 
Theory and Practice // Security Journal. Elsevier. 1998. N 11. P. 109-114. Это 
лишний раз свидетельствует о том, что назревшие идеи материализуются почти 
одновременно независимыми исследователями разных стран.
  
  Во-первых, что служит объектом превенции, если девиантность в целом и ее 
отдельные виды суть некие конструкты, продукт договоренности или субъективных 
решений (релятивность и конвенцио-нальность преступности, наркотизма, 
проституции и др.). Если, как было показано выше, согласно букве уголовного 
закона 100% взрослого населения страны – уголовные преступники, не говоря уже о 
массе «девиантов» – потребителей наркотических средств, любителей спиртного, 
суицидентов и др., то кто же кого будет «профилактировать»?
  Во-вторых, превенция предполагает воздействие на причины де-виантности, 
преступности. Но кто сегодня решится сказать, что он знает эти причины? В 
отечественной и зарубежной литературе называются сотни «причин» и факторов, 
известны десятки респектабельных концепций причин девиантности (гл. 4, 5). 
Какие из них «принять за основу» и применять в профилактической деятельности?
  Неудивительно поэтому, в-третьих, что до сих пор нет достаточно убедительных 
данных об эффективности той или иной превентивной деятельности. В книге Д. 
Грэхема и Т. Бенетта собран большой материал по наиболее перспективным 
программам превенции. Но их успешность и результативность чаще всего не 
выявлены*.
   * Грэхем Д., Бенетт Т. Стратегии предупреждения преступности в Европе и 
Северной Америке Хельсинки: HEUNI, 1995. См. также: Hendncs J., Byers В. Crisis 
Intervention in Criminal Justice. Charles С Thomas Publication, 1996. Albrecht
  
  Наконец, в четвертых, существует серьезная опасность вырождения профилактики 
в попрание элементарных прав человека, ибо превенция всегда есть интервенция в 
личную жизнь. Проводя связь между «инструментальной рациональностью» превенции 
и Аушви-цем (Освенцимом), Н. Steinert говорил в 1991 г.: «Я вижу в идее 
превенции часть серьезнейшего заблуждения этого столетия»*.
   * Steinert H. The Idea of Prevention and the Critique of Instrumental 
ReasorUtv AIbrecht G., Ludwig-Mayerhofer W. (Eds.) Version and Informal Social 
Control. Berlin. Walter de Gruyter and Co., 1995. P. 5-16.
  
  И все же сказанное не отрицает полезности усилий по предупреждению 
нежелательных девиаций.
  Во-первых, потому что процессы, организующие, упорядочивающие столь же 
объективны для общества, сколь и процессы, дезорганизующие, девиантные.
  Во-вторых, общество так или иначе будет реагировать на конвенционально 
определенную и полицией выявляемую преступность (наркотизацию, коррупцию и т. п.
). А превенция предпочтительнее репрессии postfactum.
  В-третьих, совокупность мер primary, secondary, tertiary prevention способна 
в целом улучшать социальную обстановку, социальные условия бытия, создавать 
более человечную атмосферу и тем самым в конечном счете, служить сокращению 
бесчеловечных деяний.
  В-четвертых, меры secondary и tertiary prevention (специальной и 
индивидуальной профилактики) при их разумном применении способны как защитить 
конкретного человека, потенциальную жертву, спасти ее от возможных 
посягательств, так и помочь самому девианту (злоупотребляющему наркотиками, 
алкоголем, азартными играми, суициденту), что уже есть благо.
  Применение мер профилактики должно иметь ограничения, препятствующие 
злоупотреблениям:
  – общий принцип – «не навреди»;
  – эти меры должны соответствовать действующим правовым и моральным нормам;
  – применение превентивных мер должно максимально отвечать правам человека;
  – разработка и применение мер профилактики должно осуществляться 
высококвалифицированными профессионалами (юристами, психологами, педагогами, 
врачами, социальными работниками), а волонтеры должны проходить предварительное 
обучение и стажировку.
  
§ 2. Практика профилактики негативных девиантных проявлений в современном мире
  
  Превенция за рубежом. Рост преступности и «кризис наказания» заставили 
зарубежных криминологов и практических работников обратиться к идеям 
предупреждения преступлений.
  Большое внимание превенции преступности уделяют Скандинавские страны. В 
Швеции в 1974 г. был образован Шведский национальный совет по предупреждению 
преступлений (The National Swedish Council for Crime Prevention) как 
государственное учреждение в системе Министерства юстиции. Советом руководит 
правление (коллегия) в составе 20 представителей государственных и коммунальных 
учреждений. Совет регулярно выпускает доклады – результаты криминологических 
исследований. Аналогичные Советы образованы в Норвегии и Финляндии. Совместно 
со Скандинавским криминологическим исследовательским советом (The Scandinavian 
Research Council for Criminology) они выпускают с 2000 г. специализированный 
журнал «Journal of Scandinavian Studies in Criminology and Crime Prevention».
  Активно развиваются теория и практика профилактики преступности в Нидерландах.
 О лучших превентивных программах, заслуживших премию (Роттердам, 1987, 1990; 
Цволле, 1988; Еншеде, 1989; Хельдер, 1991; Амстердам, 1992, 1995; Зандвоорт, 
1993; Хаар-лем, 1996), рассказывается в книге, посвященной «пионерам 
превенции»*. Лучшие превентивные программы Великобритании, Бельгии и 
Нидерландов, получившие Европейскую премию 1997 г., представлены в другой книге,
 подготовленной также МЮ Нидерландов**.
   * The Prevention Pioneers: History of the Hein Roethof Prize 1987-1996. 
Information and PC Office Prevention, 1997. 
   ** Colebrating Prevention: European Crime Prevention Award 1997. Information 
and PR Prevention, 1997.
  
  Идеи «коммунальной превенции», профилактики преступлений на уровне города, 
района широко распространены в германоязыч-ных странах – Германии и Австрии. 
«Безопасный город», роль граждан в обеспечении собственной безопасности, 
взаимодействие полиции и населения – основные темы, обсуждаемые и развиваемые в 
рамках этого подхода*.
   * Albrecht G., Ludvig-Mayerhofer (Eds.) Diversion and Informal Social 
Control. Berlin-New York: Walter de Gruyter, 1995; Kury H. (Hrsg.) Konzepte 
Kommunaler Kriminalpr?vention. Freiburg: MPI 1997; Hammerschick W., 
Karazman-Morawetz I., Stangl W. (Hrsg.) Die sichere Stadt: Pr?vention und 
kommunale Sicherheitspolitik. Nomos Verlag, 1995. 
  
  Пожалуй, центром развития концепции «community policing» и ее реализации в 
США является Чикаго. Возможно, это связано с традициями Чикагской школы в 
криминологии. Во всяком случае, и современные разработки ориентированы на 
тщательный экологический анализ города. Кроме того, исследуются взаимоотношения 
между населением города и полицией, возможности их сотрудничества в 
профилактике преступлений, а также в организации «соседского контроля»*.
   * Community Policing in Chicago, Year Seven: An interim Report. Chicago: 
Illinois Criminal Justice Information Authority, November 2000; Joseph L. (Ed.) 
Crime, Communities and Public Policy. University of Chicago, 1995; Skogan W., 
Hartnett S. Community Policing, Chicago Style. Oxford University Press, 1997.
   
  Участники Чикагской ассамблеи «Crime, Communities and Public Policy» (1992) 
называют две базисные теоретические модели «community crime prevention»: 
неформальный социальный контроль и улучшение социальных условий.
  Выше мы ссылались на обзор Д. Грэхема и Т. Бенетта лучших превентивных 
программ Европы и Северной Америки. Межрегиональный институт ООН по 
исследованию преступности и юстиции (UNICRI) в Риме в одном из своих обзоров, 
наряду с материалами по превенции берглэри, роли «соседского контроля» как 
примера партнерства в профилактике преступлений, называет 7 элементов стратегии 
профилактики преступлений (crime prevention), выработанных с учетом программы 
профилактики Москвы*:
  1. Содействие активной политике предупреждения преступности при участии 
правоохранительных органов и уголовной юстиции, основывающейся на международном 
опыте, получаемом через эффективные проекты, развиваемые Организацией 
Объединенных Наций и другими соответствующими международными организациями.
  2. Развитие долговременных планов, равно как и быстрое реагирование на 
преступность согласно запросам общественного мнения.
  3. Улучшение координации профилактической деятельности на национальном, 
региональном и местном уровнях.
  4. Поддержка вовлечения населения в профилактику преступлений посредством 
усиления доверия полиции со стороны общества.
  5. Содействие посредством правоохранительных органов и уголовной юстиции 
охране и безопасности лиц и собственности.
  6. Обхождение с жертвами (преступлений) с уважением и пониманием их нужд, и 
обеспечение быстрой помощи и информирования об их правах.
  7. Регулярный мониторинг превентивных программ, основанный на надежной 
информации, анализе и публичных дискуссиях со всеми партиями.
   * Alvazzi del Frate A. Preventing Crime: Citizen's Experience Across the 
World. Roma: UNICRI, 1997. P. 16.
  
  Обобщая известные рекомендации по системе превенции*, можно назвать некоторые 
стратегические направления:
  – общесоциальные меры по сокращению социально-экономической дифференциации, 
безработицы, улучшению городской экологии и т. п.;
  – программы поддержки семьи и детей;
  – программы поддержки и помощи тем, кто злоупотребляет алкоголем и 
наркотиками, освободился из мест лишения свободы, а также жертвам преступлений;
  – соседская взаимопомощь («соседский контроль»);
  – максимальное сокращение тюремного «населения»;
  – улучшение «техники безопасности» (освещение улиц, дворов, скверов, лестниц, 
охранная сигнализация, патрули местной полиции, электронные средства 
безопасности и т. п.).
   * Грэхем Д., Бенетт Т. Указ. соч.; Barkan S. Ibid; Donziger S. Ibid; Tomasic 
R., Freeley M. (Eds.) Neighborhood Justice: Assessment of an Emerging Idea. NY 
and L: Longman Inc., 1982.
  
  Профилактика других, кроме преступности, негативных деви-антных проявлений 
существенно зависит от их генезиса и содержания.
  Издавна существуют системы профилактики суицидального поведения, начиная от 
первого «телефона доверия», основанного пастором Г. Уорреном в 1906 г. в 
Нью-Йорке, и современной телефонной службы в сочетании с суицидологическим 
центром, созданными X. Хоффом и Е. Рингелем в 1948 г. в Вене и священником Чад 
Вара в 1953 г. в Лондоне. Имеются многочисленные общественные организации 
помощи суицидентам и лицам, находящимся в кризисных ситуациях («Общество 
самаритян» в Великобритании, Общества анонимных суицидентов в ряде стран).
  Существует множество форм предупреждения наркотизма и пьянства. Первичная 
превенция – общесоциальные меры сокращения или нейтрализации девиантогенных 
факторов. Вторичная превенция, это, прежде всего, антиалкогольная и 
антинаркотическая пропаганда наряду с пропагандой здорового образа жизни. 
Третичная профилактика богата опытом деятельности многочисленных организаций 
«самопомощи» типа «АА» (анонимных алкоголиков) и анонимных наркоманов в 
Германии, Польше (знаменитый Монар), США и в других странах, немецкий SYNANON*. 
Кроме того, велика роль специализированной медицинской и психологической 
наркологической служб.
   * См.: Bloor M., Wood F. (Eds.) Addictions and Problem Drug Use: Issues in 
Behavior, Policy and Practice. Jessica Kingsley Publishers, 1998; Klingemann H.,
 Hunt G. (Eds.) Drug Treatment Systems in an International Perspective: Drugs, 
Demons, and Delinquents. SAGE Publications, 1998; Leifman H. Perspectives on 
Alcohol Prevention. Stockholm: Almqvist & Wiksell, 1996; Moskalewicz J., et al. 
Prevention and Management of Drug Abuse in Poland. Summary of Final Report. 
Warsaw, 1999; Rechtsmedizinisches Kolloquium der Freien Universitat Berlin, 
1995 (издание двуязычное, включает русскоязычные тексты о профилактике 
наркомании и алкоголизма в Германии); и др.
  
  Отечественная практика. Поскольку К. Маркс, а за ним В. Ленин повторили слова 
Ш. Монтескье о приоритете предупреждения преступлений по сравнению с карой за 
них, постольку идея приоритета превенции вошла в идеологию марксизма-ленинизма. 
Другой вопрос – как эта идея реализовывалась на практике...
  Как уже отмечалось, первые годы после Октябрьского переворота 1917 г. новая 
власть еще пыталась играть в либеральные игры. Однако вскоре и надолго массовые 
репрессии стали основой реальной уголовной политики советского государства.
  Идея превенции была реанимирована Н. Хрущевым, который на XX съезде КПСС 
(1956) высказался за приоритет профилактики преступлений, а затем повторил это 
на XXI съезде КПСС (1959): «Нужно предпринять такие меры, которые предупреждали 
бы, а потом и совершенно исключили появление у отдельных лиц каких-либо 
поступков, наносящих вред обществу. Главное – это профилактика и воспитательная 
работа». На XXII съезде КПСС (1961) была принята новая Программа КПСС, согласно 
которой главное внимание «должно быть направлено на предотвращение 
преступлений». Н. Хрущев видел в профилактике панацею от «антиобщественных» 
проявлений, как в кукурузе – панацею от развала сельского хозяйства. Думается, 
он искренне верил в чудодейственную силу превенции и обещал пожать руку 
последнему преступнику в СССР...
  При всей демагогичности и утопичности партийных заявлений эти идеологические 
клише позволяли ученым разрабатывать теоретические и методические основы 
превенции, а на практике наблюдались некоторая либерализация наказания, 
сокращение доли лиц, осуждаемых к реальном)' лишению свободы (многие обвиняемые 
и осужденные «отдавались на поруки и перевоспитание» трудовым и учебным 
коллективам), сопровождавшиеся снижением уровня регистрируемой преступности (с 
1961 по 1965 г. на 19%).
  Именно в эти годы и позднее возникают многочисленные общественные организации 
по профилактике преступлений и иных правонарушений: товарищеские суды, народные 
дружины, советы профилактики на предприятиях, в учреждениях и организациях, а 
также служба профилактики в системе МВД. В учебных заведениях системы МВД 
вводится объемный курс профилактики преступлений.
  По окончании хрущевской «оттепели» стали возрастать и репрессивность 
уголовной юстиции, и уровень преступности. Однако одним из важнейших 
направлений деятельности криминологов в 60-80-е гг. оставалась разработка 
теоретических и практических моделей профилактики противоправного поведения (Г. 
А. Аванесов, Ю. Д. Блувштейн, А. Э. Жалинский, К. Е. Игошев, Г. М. Миньковский, 
В. С. Устинов и др.). В 1976 г. вышло учебное пособие К. Е. Игошева по 
профилактике преступлений*, а в 1977 г. – коллективная монография, посвященная 
теоретическим основам профилактики**. Затем следуют многочисленные издания по 
различным проблемам превенции: теории, методике, профилактике отдельных видов 
преступлений, планированию профилактики в органах МВД, регионах, в трудовых 
коллективах (в частности, в системе комплексного планирования социального и 
экономического развития) и др.***
   * Игошев К. Е. Социальный контроль и профилактика преступлений: Учебное 
пособие. Горький, 1976.
   ** Теоретические основы предупреждения преступности. М., 1977.
   *** Назовем лишь некоторые из трудов: Аванесов Г. А. Криминология и 
социальная профилактика. М., 1980; Блувштейн Ю. Д., Зырин М. И., Романов В. В. 
Профилактика преступлений. Минск, 1986; Зудин В. Ф. Социальная профилактика 
преступлений: Криминологические и криминалистические проблемы. Саратов, 1983; 
Игошев К. E., Устинов В. С. Введение в курс профилактики правонарушений. 
Горький, 1977.
  
  Что касается иных, кроме преступлений, девиантных проявлений, то некоторая 
превентивная работа касалась трудовых правонарушений и пьянства. Эта сфера 
профилактики была возложена на трудовые и учебные коллективы, а также 
профсоюзную, комсомольскую и партийную (КПСС) организации. Стандартная 
формулировка характеристик «морально устойчив» означала – не алкоголик... Тема 
же проституции, наркотизма и самоубийств была табуирована. Этих явлений «не 
было» и не могло быть в счастливом социалистическом обществе! А потому и 
предупреждать ничего не надо.
  Новые позитивные тенденции характеризуют период горбачевской «перестройки». 
Снизилась доля лиц, приговариваемых к лишению свободы (с 45,2% в 1985 г. до 33,
7% в 1987 г.); количество лиц, освобожденных от уголовной ответственности с 
применением мер общественного воздействия, увеличилось с 1985 г. по 1988 г. на 
76%; одновременно снизился уровень преступности. Однако усложнившаяся 
социально-экономическая и политическая «постперестроечная» ситуация свела на 
нет эти достижения.
  Значительный рост преступности, неэффективность деятельности 
правоохранительных органов вновь выдвигает в 90-е гг. проблему предупреждения 
преступлений. Однако, с нашей точки зрения, вместо развития идей и практики 
превенции применительно к новым общественно-экономическим условиям, 
предпринимаются попытки некритического заимствования советского опыта, например,
 «возрождения» народных дружин. При этом совершенно не учитывается изменившаяся 
криминальная ситуация.
  Во-первых, если в 60-70-е гг. студенты и преподаватели, рабочие и служащие с 
красными повязками на руках могли в какой-то степени способствовать «наведению 
порядка» на улицах крупных городов, то при сегодняшнем уровне криминализации 
подростков и молодежи, профессионализации и организованности преступности, 
общественники на улицах бессильны и бессмысленны. Во-вторых, в советское время 
три дополнительных дня к отпуску для народных дружинников могли служить 
стимулом такого рода общественной активности. Сегодня, в условиях пусть дикой, 
но рыночной экономики «это не стимул». В-третьих, существует реальная опасность 
вовлечения в ряды современных «дружинников» представителей экстремистских, 
националистических группировок. Подобные случаи в Московской области, Воронеже 
были описаны в прессе. Другой попыткой «задействовать общественность» служит 
привлечение казачьих формирований к охране правопорядка. Но казак с нагайкой – 
не самый лучший «защитник» для российского населения.
  Значительно плодотворнее обращение к идеям «соседского контроля» и 
взаимодействия населения и коммунальной милиции, но их реализация находится еще 
на начальном этапе.
  В последнее время развиваются формы профилактики аддиктивного 
(злоупотребление алкоголем, наркотическими средствами, психотропными 
веществами) и суицидального поведения. Сформировались и активно работают 
общества анонимных наркоманов, анонимных алкоголиков, внедряются 
реадаптационные программы («Двенадцать шагов» и др.), среди наркоманов 
распространяются одноразовые шприцы, методы защиты от ВИЧ-инфицирования*.
   * Подробнее о сообществах «АА», «АН» и программе «12 шагов» см.: Осятинский 
В. Алкогольная зависимость: Болезнь или порок? СПб., 1998;. Как помочь 
наркоману СПб., 1997.
  
  По инициативе профессора А. Г. Амбрумовой вначале в Москве, а затем и в 
других городах были созданы суицидологические службы, включающие «телефон 
доверия», кабинеты психологической помощи (в районах, на крупных предприятиях, 
в вузах) и кризисные стационары*. Разработаны основы и методики психологической 
коррекции суицидального поведения**.
   * Подробнее см.: Амбрумова А. Г., Бородин С. В., Михлин А. С. Предупреждение 
самоубийств. М., 1980; Актуальные проблемы суицидологии. М., 1978; Научные и 
организационные проблемы суицидологии. М., 1983; Проблемы профилактики и 
реабилитации в суицидологии. М., 1984; Комплексные исследования в суицидологии. 
М., 1986.
   ** Гилинский Я. И., Юнацкевич П. И. Указ. соч. Гл. 7 и приложения (с. 
224-329).
  
§ 3. Развитие социального творчества
  
  Человечество, обеспокоенное преступностью, насилием, пьянством, наркотизмом, 
терроризмом, коррупцией, иными проявлениями социального «зла», сосредоточилось 
на противодействии негативным девиантным проявлениям. Между тем, во-первых, 
«добро» и «зло», негативные и позитивные девиации тесно взаимосвязаны, дополняя,
 а то и замещая друг друга. Во-вторых, развитие всех видов творчества – само по 
себе чрезвычайно важная социальная задача. В-третьих, наши гипотезы «баланса 
социальной активности» и принципиальной возможности «канализировать» социальную 
активность в допустимом или желательном для социума направлении – служат базой 
для сокращения негативных девиаций за счет развития, стимулирования позитивных. 
Ибо «без науки и искусства у человечества не будет иного пути для выхода своей 
энергии, кроме войны и борьбы за обогащение»*.
   * Селье Г. От мечты к открытию: Как стать ученым. М., 1987. С. 149.
  
  Практический опыт развития творческих задатков накоплен психологией и 
педагогикой, однако на уровне «индивидуальной профилактики». Социология же 
вообще, девиантология в частности, существенно отстают в познании социальных 
закономерностей развития творчества. Поэтому, к сожалению, здесь можно назвать 
лишь некоторые характеристики, свойства общественного бытия, стимулирующие 
массовую (творцы-одиночки, творцы-изгои возможны в любом обществе) творческую 
активность населения:
  1. Свободное, открытое общество. В авторитарных и тоталитарных обществах 
творчество опасно, оно преследуется прямо или косвенно, явно или завуалировано. 
Творцам приходится работать «в стол», «в корзину», скрывая результаты своего 
труда.
  2. Общественная толерантность (терпимость). Нетерпимость к «девиантам», к 
«высовывающимся», к людям «не от мира сего» существенно сужает социальную базу 
творчества. Ибо «творчество есть преступление. Творчество есть дьявольское дело.
 Творчество есть героизм»*.
  3. Широкая доступность (в том числе, материальная) образования, достижений 
культуры, науки и искусства для всех желающих.
  4. Престижность культуры, науки, искусства, образования в обществе. Они 
выступают как социальная ценность. «Творческие потенции лучше всего развиваются 
там, где существует подлинное уважение к творчеству».** В мире, где «все на 
продажу», возможность творить ограничена.
  5. Наличие свободного времени***. Свободного – от необходимости добывать 
средства к существованию, от «крысиных бегов» за куском хлеба (или в погоне за 
карьерой). Один профессиональный пример: когда профессор (доцент, 
преподаватель) вынужден преподавать в трех, четырех, пяти университетах ради 
более или менее нормального питания и штанов (юбки), – трудно говорить о 
наличии условий для творчества, хотя оно является профессиональным требованием 
к работнику высшей школы.
  6. Интернационализация (космополитизация) науки. В связи с этим Г. Селье 
писал: «Выработавшийся в течение моей жизни своеобразный космополитический 
подход сыграл определенную роль в моей научной деятельности, ибо научил меня 
быть непредвзятым и гибким; он показал мне, как одна и та же проблема 
(социальная, политическая, экономическая, лингвистическая) может эффективно 
решаться представителями различных рас и национальностей принципиально 
различными путями»****.
   * Грязное Б. С. Логика. Рациональность. Творчество. М., 1982. С. 251.
   ** Селье Г. От мечты к открытию: Как стать ученым. С. 151.
   *** Грушин Б. Свободное время. М., 1967; Соколов Э. В. Свободное время и 
культура досуга. Л., 1977.
   **** Селье Г. Указ. соч. С. 156.
  
Заключение
  
  Подведем некоторые итоги.
  Социология девиантности и социального контроля (девиантология) – сравнительно 
молодая отрасль знания и по статусу является специальной социологической 
теорией. В перспективе, возможно, она перерастает в общенаучную теорию девиаций 
в природе и обществе.
  Юный (скорее даже младенческий) возраст девиантологии обусловливает 
отсутствие в ней устоявшихся понятий, устойчивой структуры, общепризнанных и 
достоверно установленных закономерностей существования и развития ее предмета. 
Это одновременно и «недостаток», и «достоинство» девиантологии: она открыта для 
эволюционных и «революционных» изменений парадигм, для новых открытий.
  У девиантологии сильно деформировано одно крыло – относительно развиты знания 
о негативных девиациях при весьма скромных (зачаточных) представлениях о 
девиациях позитивных. За этим скрывается огромное исследовательское поле.
  Девиантология больше, чем какая-либо другая общественная наука, 
свидетельствует о релятивности, конвенционалъности социальных конструкций 
(«девиации», «преступности», «наркотизма», «проституции», «коррупции», 
«терроризме», «творчестве» и др.), об относительности и взаимодополнении 
«добра» и «зла» в реальной жизни, «где порок переплетен с добродетелью и где из 
добра рождается зло, а из зла – добро»*.
   * Гегель Г. В. Ф. Работы разных лет. В 2т. М., 1971. Т. 2. С. 544.
  
  Как все науки, девиантология интернациональна. Тем важнее освоение и усвоение 
международного опыта, активное вхождение отечественной науки в мировую. 
Изоляционизм – гибель науки. (Отчасти этим объясняется широкое, хотя и явно 
недостаточное, использование в данной книге зарубежных литературных источников.
)
  Увлекательная в теоретических построениях, девиантология по сути своей весьма 
практична – она выявляет закономерности, возможности социального контроля над 
девиантностью, как в целях минимизации негативных отклонений, так и для 
максимального развития позитивных девиаций, творчества.
  Позволю себе небольшую шутку. Если, как было показано выше, «реальность 
является девиантной» (Н. Луман), «феномен девиации – интегральное будущее 
общества» (П. Хиггинс, Р. Батлер), «девиантность – будущее современности» (К. 
Самнер), девиантность – механизм социальных изменений и развития, а мы все 
«девианты-рецидивисты», – то не является ли девиантология – Общей 
Социологической Теорией? (и тогда общая социологическая теория всего лишь 
специальная девиантологическая теория)...
  И последнее. Автор вполне критически относится к содеянному: «белые пятна», 
недостаточная аргументация, субъективизм (правда, я не часто встречался со 
вполне «объективистскими» трудами в области социальных наук). И я буду считать 
свою задачу выполненной, если книга вызовет желание спорить, возражать, 
дополнять и развивать девиантологические идеи и их эмпирическую базу.
  
Использованная литература
  
  1. АА – анонимные алкоголики // Социологические исследования. 1991. № 1, 3-8. 
(ч. III. 209)*.
   * Здесь и далее в скобках указаны номера частей книги и сносок, в которых 
упомянуто соответствующее издание.
  
  2. Аберкромби Н., Хилл С., Тернер Б. Социологический словарь. Казань, 1997. 
(ч. П.: 55, ч. III.: 73, 120, ч. IV.: 38).
  3. Аванесов Г. А. Криминология и социальная профилактика. М., 1980. (ч. IV: 
93).
  4. Аверинцев С. С. Византия и Русь: два типа духовности // Новый мир. 1988. № 
7. (ч. IV.: 39).
  5. Аврутин Ю. Е., Гилинский Я. И. Криминологический анализ преступности в 
регионе: Методология, методика, техника. Л., 1991. (ч. I: 93, 103).
  6. Айдинян Р. М. Введение в теорию социальной организации. Л., 1980. (ч. III.
: 345).
  7. Айдинян Р., Гилинский Я. Функциональная теория организации и 
организованная преступность // Организованная преступность в России: теория и 
реальность / Под ред. Я. Гилинского. СПб., 1996. (ч. 1:80,ч. III.: 75).
  8. Аколинъский С. Проблемы социальной патологии. Социальная политика. М, 1977.
 (ч. III.: 295).
  9. Акопян А. и др. Динамика уровней заболеваемости и смертности от болезней, 
имеющих «социальную окраску» (социопатий) в современной России // Вопросы 
статистики. 1998. № 3. (ч. III. 197).
  10. Актуальные проблемы социологии девиантного поведения и социального 
контроля / Под ред. Я. Гилинского. М., 1992. (ч. П.: 223).
  11. Актуальные проблемы суицидологии. М., 1978. (ч. III.: 251, ч. IV.: 95).
  12. Алексеев М. Имя им – легион... // Экономика и жизнь. 2001. № 37. (ч. III.
: 149).
  13. Алиев И. А. Актуальные проблемы суицидологии. Баку, 1987. (ч. П.: 163).
  14. Алякринская Н. После «тройного» не закусывают // Московские Новости. 2003.
 11-17 ноября, (ч. III.: 211).
  15. Амбрумова А. Г., Бородин С. В., Михпин А. С. Предупреждение самоубийств. 
М., 1980. (ч. II.: 167, ч. III.: 270, ч. IV.: 95).
  16. Амбрумова А. Г., Ратинов А. Р. Мультидисциплинарное исследование 
агрессивного и аутоагрессивного типа личности // Комплексные исследования в 
суицидологии / Отв. ред. В. Ковалев. М., 1986. (ч. П.: 166, ч. III.: 252).
  17. Ананьев Б. Г. Человек как предмет познания. Л., 1969. (ч. II.: 262).
  18. Антология кинизма. Фрагменты сочинений кинических мыслителей. М., 1984. 
(ч. II.: 9, 10, 11).
  19. Антология мировой философии. Т. 1.4. I. M., 1969 (ч II – 3 4,5,6,7,8).
  20. Антонян Ю. М. Терроризм. Криминологическое и уголовно-правовое 
исследование. М., 1998. (ч. III.: 89).
  21. Аристотель. Сочинения. Т. 4. М., 1983. (ч. II: 12, 13).
  22. Аснер П. Насилие и мир: от атомной бомбы до этнической чистки. СПб., 1999.
 (ч. I: 5).
  23. Афанасьев В., Гилинский Я. Девиантное поведение и социальный контроль в 
условиях кризиса российского общества. СПб., 1995. (ч. II: 230, ч. III: 147).
  24. Афанасьев В. С, Маточкин И. В. К вопросу о понятии антисоциального 
поведения // Вестник ЛГУ. 1979. № 17. Вып. 3. (ч. И 219).
  25. Батищев Г. С. Творчество и рациональность (к определению понятия 
человека) // Человек, творчество, наука. М., 1967. (ч. ИГ 336).
  26. Бауман З. Мыслить социологически. М, 1996. (ч. I: 16, ч. IV: 13, 15).
  27. Бачинин В. А. Философия права и преступления. Харьков, 1999.(ч.1:81,87,ч.
П:231).
  28. Бежен А. Рационализация и демократизация сексуальности // Социология 
сексуальности: Антология / Под ред. С. И. Голода. СПб., 1997. (ч. III: 288).
  29. Бек У. Общество риска. М, 2000. (ч. I: 5, 19).
  30. Бекер Г. Экономический анализ и человеческое поведение // Теория и 
история экономических и социальных институтов и систем (THESIS). 1993. Т. 1. 
Вып. 1. (ч. III: 76).
  31. Бекер Д. Понятие системного насилия // Проблемы теоретической социологии. 
СПб., 1994. (ч. IV.: 45).
  32. Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. М, 1939. (ч. II: 19,20,21).
  33. Белановский С. А. Методика и техника фокусированного интервью. М., 1993. 
(ч. I: 99).
  34. Белл Д. Преступление как американский образ жизни // Социология 
преступности. М., 1996.. (ч. II: 243).
  35. Белогуров С. Б. О наркотиках и наркоманах. СПб., 1997. (ч. III: 156).
  36.Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995. (ч. 
I: 40, ч. III: 10, 119).
  37. Берлин П. Русское взяточничество как социально-историческое явление // 
Современный мир. 1910. № 8. (ч. Ш: 133).
  38. Бернгард А. Стратегия терроризма. Варшава, 1978. (ч. III: 94).
  39. Библер В. С. Мышление как творчество (Введение в логику мысленного 
диалога). М., 1975. (ч. 11:139).
  40. Блох И. История проституции. СПб., 1913. Т. 1. (Репринтное издание, М. – 
СПб., 1994). (ч. III: 295, 296).
  41. Блувштейн Ю. Д., Зырин М. И., Романов В. В. Профилактика преступлений. 
Минск, 1986.(ч. IV.: 93).
  42. Блувштейн Ю. Д., Добрынин А. В. Основания криминологии: опыт 
логико-философского исследования. Минск, 1990. (ч. I: 87).
  43. Богоявленский Д. Д. Российские самоубийства и российские реформы // 
Социологические исследования. 2002. № 5. (ч. III: 267, 286).
  44. Божков О., Гилинский Я., Елисеева И. и др. Сравнительное социологическое 
исследование «Население и милиция в большом городе» (Отчет 3). СПб., 2001. 
Приложение, (ч. I: 97).
  45. Бокль. История цивилизации в Англии. СПб., 1886. Т. 1.4. 1. (ч. 111:213).
  46. Большая Советская Энциклопедия. 1-е изд. М., 1930. Т. 17. (ч. I: 50).
  47. Большая Советская Энциклопедия. 2-е изд. М., 1952. Т. 12. (ч.1:51).
  48. Бонгер. Бродяжничество и нищенство // Уголовное право и социализм / Под 
ред. М. Гернета. М., 1908. (ч. II: 59).
  49. Боннардо Ж.-Л. Психоактивные средства и их действие // ИМПАКТ, 1985. № 1. 
(ч. III: 154).
  50. Бор Н. Избранные научные труды. М., 1971. Т. 2. С. 209. (ч. I: 85, 86).
  51. Бородай Ю. Психоанализ и «массовое искусство» // «Массовая культура» – 
иллюзии и действительность. М., 1975. (ч. II: 288).
  52. Братусь Б. С, Сидоров П. И. Психология, клиника и профилактика раннего 
алкоголизма. М., 1984. (ч. II: 173).
  53. Брейтуэйт Д. Преступление, стыд и воссоединение. М., 2002. (ч. II: 153).
  54. Бруханский Н. П. Самоубийцы. Л., 1927. (ч. II: 176, ч. III: 260).
  55. Брюкнер П. Новая война за самоопределение // Иностранная литература. 2003.
 № 6. (ч. III: 289).
  56. Будницкий О. В. (автор-составитель). История терроризма в России в 
документах, биографиях, исследованиях. Ростов н/Д, 1996. (ч. 111:95).
  57. Булацелъ П. Ф. Самоубийство с древнейших времен до наших дней. СПб., 1900.
 (ч. III: 253).
  58. Бурдье П. За рационалистический историзм // Социо-логос постмодернизма. М.
, 1996. (ч. I: 17).
  59. Быков С. В. Социально-психологические детерминанты де-виантного поведения 
подростков. Тольятти, 2003. (ч. II: 225).
  60. Быстрова А. С., Сильвестрос М. В. Феномен коррупции: некоторые 
исследовательские подходы // Журнал социологии и социальной антропологии. 2000. 
Т. III. № 1. (ч. III: 114).
  61. Вагин В. С, Клепиков Д. В. Девиантное поведение военнослужащих. СПб., 
1998. (ч. II: 226).
  62. Введение в социологию науки / Под ред. С. А. Кугель, Н. С. Черняковой. 
СПб, 1992. (ч. III: 331)
  63. Веблен Т. Теория праздного класса. М, 1984. (ч. II: 276).
  64. Веселовский К. С. Опыты нравственной статистики в России. СПб., 1847. (ч. 
II: 160, ч. III: 258, 259, 284).
  65. Вестник восстановительной юстиции. 2000. Вып. 1. (ч. IV.: 76).
  66. Вестник восстановительной юстиции. 2001. Вып. 2. (ч. IV.: 76).
  67. Вестник психологии, криминальной антропологии и гипнотизма. СПб., 1911. Т.
 VIII. (ч. III: 260).
  68. Взаимодействие науки и искусства в условиях НТР // Вопросы философии. 
1976. № 10, 12. (ч. III: 338, 353).
  69. Винер Н. Я – математик. М, 1967. (ч. IV.: 16).
  70. Влассак Р. Алкоголизм как научная и бытовая проблема. М.-Л., 1928. (ч. И: 
170).
  71. Волошина Л. А. Совершенствование условий в сфере досуга как фактор 
искоренения преступности // Методологические вопросы изучения социальных 
условий преступности. М, 1979. (ч. I: 112).
  72. Волошина Л. А. Тяжкие насильственные преступления: статистика и 
реальность // Тяжкая насильственная преступность в России в начале 90-х годов. 
М, 1996. (ч. III: 65).
  73. Вопросы борьбы с преступностью. 1975. Вып. 23. (ч. II: 218). 
  74. Воронина О.Ф. Женщина в «мужском обществе» // Социологические 
исследования. 1988. № 2. (ч. II: 255).
  75. Ворошилов С., Гилинский Я. Военная девиантология. Кишинев, 1994. (ч. II: 
226).
  76. Восстановительное правосудие в России: технология взаимодействия общества 
и государства. М., 2001. (ч. IV.: 76).
  77. Восстановительное правосудие, ресоциализация и городская политика. М, 
2002. (ч. IV.: 76).
  78. Все страны мира (2001) // Население и общество. 2001. № 56. (ч. 111:202).
  79. Выготский Л. С. Психология искусства. М, 1968. (ч. III: 355).
  80. Габиани А. Наркотизм: вчера и сегодня. Тбилиси, 1988. (ч. II: 180).
  81. Габиани А. Кто такие наркоманы? // Социологические исследования, 1992. № 
2. (ч. II: 181, ч. III: 170).
  82. Габиани А. Наркотизм (конкретно-социологическое исследование по 
материалам Грузинской ССР). Тбилиси, 1997. (ч. II: 179).
  83. Габиани А. А., Мануилъский М. А. Цена «любви» (обследование проституток в 
Грузии) // Социологические исследования. 1987. №6.(ч.П:191).
  84. Гаврилов Б. Я. Способна ли российская статистика о преступности стать 
реальной? // Государство и право. 2001. № 1. (ч. III: 35).
  85. Гачев Г. Образ в русской художественной литературе. М., 1981.(ч. И: 238).
  86. Гегель Г. В. Ф. Наука логики. М, 1971. Т. 2. (ч. III: 333).
  87. Гегель Г. В. Ф. Работы разных лет. В 2 т. М, 1971. Т. 2. (ч.Ш:340, 347,ч. 
IV.: 102).
  88. Гегель Г. В. Ф. Энциклопедия философских наук. М.: Мысль, 1975. Т. 2. (ч. 
III: 348).
  89. Гегель. Философия права. М, 1986. (ч. IV.: 22).
  90. Геодакян В. А. Системно-эволюционная трактовка асимметрии мозга // 
Системные исследования: Методологические проблемы: Ежегодник 1986. М., 1987. (ч.
 II: 256, 257, 258).
  91. Гернет М. Н. К статистике проституции // Статистическое обозрение. 1927. 
№ 7. (ч. II: 189).
  92. Гернет М. Н. В тюрьме: Очерки тюремной психологии. Киев, 1930. (ч. III: 
313, ч. IV.: 33).
  93. Гернет М. Н. Преступность за границей и в СССР. М., 1931. (ч. III: 59).
  94. Гернет М. Н. Избранные произведения. М, 1974. (ч. I: 106, ч. И: 155, 162, 
172, 178, 200, 214, 239, 240, 241, 242, 272, 273, ч. III: 55, 56, 57, 58, 204, 
205, 232, 236, 279, 280).
  95. Герцензон А. А. Преступность и алкоголизм в РСФСР / Под ред. Г. М. Сегала 
и Ц. М. Фейнберга. М., 1930. (ч. II: 216).
  96. Герцензон А. А. Введение в советскую криминологию. М., 1965. (ч. II: 207).

  97. Гидденс Э. Социология. М, 1999. (ч. I: 54).
  98. Гидденс Э. Фуко о сексуальности // Социология сексуальности: Антология / 
под ред. С. И. Голода. СПб., 1997. (ч. III: 293).
  99. Гилинскип Я. И. Некоторые проблемы «отклоняющегося поведения» // 
Преступность и ее предупреждение / Под ред. М. Шаргородского. Л., 1971. (ч. II: 
217).
  100. Гилинский Я. И. Отклоняющееся поведение как социальное явление // 
Человек и общество. 1971. Вып. VIII. (ч. II: 217).
  101. Гилинский Я. Стадии социализации индивида // Человек и общество. 1971. 
Вып. IX. (ч. II: 261).
  102. Гилинский Я. И. Социальное планирование города и проблемы отклоняющегося 
поведения // Актуальные проблемы социального планирования. Иркутск, 1975. (ч. 
II: 274, 284).
  103. Гилинский Я. И. Исследование социальной активности населения при 
региональном социальном планировании // Региональное социальное планирование: 
Тезисы докладов конференции. Уфа, 1976. Ч. 1.(ч.1: 113).
  104. Гилинский Я. И. О системном подходе к преступности // Правоведение. 1981.
 № 5. (ч. I: 80).
  105. Гилинский Я. Некоторые вопросы методологии криминологических 
исследований // Теоретические проблемы изучения территориальных различий в 
преступности: Ученые записки Тартуского государственного ун-та. Тарту, 1988. (ч.
 I: 76).
  106. Гилинский Я. И. Социальное насилие и... смысл жизни // Исследование 
сознания и ценностного мира советских людей в период перестройки общества: 
Информационные материалы. М, 1990. Вып. 6. (ч. III: 354).
  107. Гилинский Я. Творчество – норма или отклонение? // Социологические 
исследования. 1990. № 2. (ч. I: 61).
  108. Гилинский Я. И. Гомосексуализм: мифы и реальность (социально-правовые 
проблемы) // За здоровый образ жизни (борьба с социальными болезнями) / Под ред.
 Б. Левина. М, 1991. Кн. 2. (ч. II: 194).
  109. Гилинский Я. Проституция как она есть // Проституция и преступность. М., 
1991. (ч. III: 303).
  110. Гилинский Я. И. Девиантное поведение как одна из характеристик качества 
населения Петербурга // Качество населения Санкт-Петербурга / Под ред. Б. 
Фирсова. СПб., 1993. (ч. II: 230).
  111. Гилинский Я. И. Тема смерти – тема жизни: философия социологии // Фигуры 
Танатоса: Философский альманах. СПб., 1995. Вып. 5. (ч. III: 354).
  112. Гилинский Я. И. Девиантное поведение в Санкт-Петербурге: на фоне 
Российской действительности эпохи постперестройки // Мир России. 1995. Т. IV. 
№2. (ч. II: 290, ч. III: 283).
  113. Гилинский Я. Человек человеку волк? // Рубеж: Альманах социальных 
исследований. 1995. № 6-7. (ч. II: 103).
  114. Гилинский Я. Социология девиантного поведения и социального контроля // 
Социология в России / Под ред. В. Ядова. М., 1998. (ч. II: 154).
  115. Гилинский Я. Социальная патология в современной цивилизации // 
Криминология. XX век. СПб., 2000. (ч. I: 89).
  116. Гилинский Я. Девиантность, социальный контроль и политический режим // 
Политический режим и преступность. СПб., 2001.(ч.1: 49, ч. III: 15, ч. IV.: 21).

  117. Гилинский Я. Криминология: Теория, история, эмпирическая база, 
социальный контроль. СПб., 2002. (ч. I: 41, ч. П.: 103, 253, ч. III: 1).
  118. Гилинский Я., Афанасьев В. Социология девиантного (отклоняющегося) 
поведения: Учебное пособие. СПб., 1993. (ч. I: 21, 88, ч. II: 2, 224, ч. III: 
17).
  119. Гилинский Я., Гурвич И., Русакова М. и др. Девиантность подростков: 
Теория, методология, эмпири4еская реальность. СПб., 2001. (ч. I: 93, 104, 4. 
II: 177, 225, ч. III: 172, 173, 206).
  120. Гилинский Я., Проскурнина К., Смолинский Л. Социальные и 
медико-психологические проблемы суицидального поведения молодежи // 
Отклоняющееся поведение молодежи / Под ред. Э. Раска. Таллин, 1979. (ч. I: 102, 
ч. II: 165).
  121. Гилинский Я., Раска Э. О системном подходе к отклоняющемуся поведению // 
Известия АН Эстонской ССР. Т. 30. Общественные науки. 1981. № 2. (ч. I: 80, 113,
 ч. II: 229, 284).
  122. Гилинский Я., Румянцева Г. Основные тенденции самоубийств в России: 
социологический анализ // Петербургская социология. 1997. № 1. (ч. III: 236).
  123. Гилинский Я. И., Смолинский Л. Г. Социодинамика самоубийств // 
Социологические исследования. 1988. № 5. (ч. II: 167).
  124. Гилинский Я., Юнацкевич П. Социологические и психолого-педагогические 
основы суицидологии: Учебное пособие. СПб., 1999. (ч. I: 93, ч. III: 283, ч. IV.
: 96).
  125. Голанд Я. Г. Особенности клинических проявлений опийной токсикомании при 
внутривенном способе введения препарата // Алкоголизм и токсикомания. М., 1986. 
(ч. III: 155).
  126. Голод С. И. Проституция в контексте изменения половой морали // 
Социологические исследования. 1988. № 2. (ч. III: 295, 302).
  127. Голод С. И. XX век и тенденции сексуальных отношений в России. СПб., 
1996. (ч. III: 296).
  128. Голосенко И. А. «Русское пьянство»: мифы и реальность // Социологические 
исследования. 1986. № 3. (ч. II: 168).
  129. Голосенко И. А. Российская социология проституции (1861-1917). СПб., 
1997. (ч. II: 184).
  130. Голосенко И. А. Феномен русской взятки: Очерк истории отечественной 
социологии чиновничества // Журнал социологии и социальной антропологии. 1999. 
Т. 11. № 3. (ч. III: 131).
  131. Голосенко И. А. Социологическая ретроспектива дореволюционной России. 
СПб., 2002. (ч. II: 168, 184).
  132. Голосенко И. А., Голод С. И. Социологические исследования проституции в 
России: (история и современное состояние вопроса). СПб., 1998. (ч. II: 184).
  133. Горяинов К. К. Латентная преступность в России: опыт теоретического и 
прикладного исследования. М, 1994. (ч. III: 36).
  134. Горяинов К. К., Коровин А. А., Побегапло Э. Ф. Борьба с антиобщественным 
поведением женщин, ведущих аморальный образ жизни. М, 1976. (ч. II: 190).
  135. Гражданские инициативы и предотвращение коррупции / Под ред. А. Ю. 
Сунгурова. СПб., 2000. (ч. III: 124, 142, 143, 144, 145).
  136. Гражданское общество против коррупции в России / Под ред. М. Б. Горного. 
СПб., 2002. (ч. III: 135).
  137. Грушин Б. Свободное время. М., 1967. (ч. IV.: 100).
  138. Грэхем Д., Бенетт Т. Стратегии предупреждения преступности в Европе и 
Северной Америке. Хельсинки, 1995. (ч. IV.: 82, 89).
  139. Грязное Б. С. Логика. Рациональность. Творчество. М., 1982. (ч. III: 339,
 ч. IV.: 98).
  140. Гурвич И. Н. Социальная психология здоровья. СПб., 1999. (ч. II: 177, ч. 
III: 325).
  141. Гурвич И. Н. Социально-психологические факторы здоровья // Психология 
здоровья / Под ред. Г. С. Никифорова. СПб., 2000. (ч. 111:326).
  142. Гурвич И. Н., Русакова М. М. и др. Коммерческая сексуальная эксплуатация 
несовершеннолетних в Санкт-Петербурге и Северо-Западном регионе России // 
Санкт-Петербург в зеркале социологии / Под ред. В. В. Козловского. СПб., 2003. 
(ч. III: 306).
  143. Гуров А., Рябинин В. Исповедь «вора в законе». М., 1995. (ч. III: 79).
  144. Давыдовский И. В. Проблемы причинности в медицине: (Этиология) М., 1962. 
(ч. I: 52).
  145. Дарендорф Р. Тропы из утопии: Работы по теории и истории социологии. М, 
2002. (ч. И: 107, 108, 109).
  146. Девиантность и социальный контроль в России (XIX – XX вв.): Тенденции и 
социологическое осмысление / Под ред. Я. Гилинского. СПб., 2000. (ч. И: 154, 
196, ч. III: 17, 53, 296).
  147. Дейчман Э. Алкоголизм и борьба с ним. М.-Л., 1929. (ч. II: 171).
  148. Дикселиус М., Константинов А. Преступный мир России. СПб., 1995. (ч. 
III: 79).
  149. Дмитриев А., Кудрявцев В., Кудрявцев С. Введение в общую теорию 
конфликтов. М., 1993. (ч. III: 101).
  150. Дмитриев А. В. Конфликтология. М, 2000. (ч. III: 107).
  151. Дмитриев А. В., Залысин И. Ю. Насилие: Социо-полити-ческий анализ. М., 
2000. (ч. III: 88, 98, 107, 108).
  152. Доклад о развитии человеческого потенциала в Российской Федерации. М, 
1999. (ч. III: 168).
  153. Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. Л., 1982. Т. 24. (ч. II: 158).
  154. Дриль Д. А. Преступный человек. СПб., 1882. (ч. II: 197).
  155. Дьяченко А. П., Синельникова Н. Л., Шлык С. В. Эксплуатация проституции 
в России. М., 1999. (ч. III: 305).
  156. Дюпуи Е. Проституция в древности и половые болезни. СПб., 1907 
(репринтное издание: Кишинев, 1991). (ч. III: 296).
  157. Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М., 1990.
 (ч. IV.: 4).
  158. Дюркгейм Э. Общественное разделение труда. Метод социологии. М., 1991. 
(ч. II: 66).
  159. Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд. М., 1994. (ч. II: 65, ч. 
III: 215, 221, 261).
  160. Дюркгейм Э. Норма и патология // Социология преступности. М., 1966. (ч. 
И: 62, 63, 64, ч. IV.: 20).
  161. Емельянов В. П. Терроризм и преступления с признаками терроризирования. 
СПб., 2002. (ч. III: 97).
  162. Жеребкин В. Е. Логический анализ понятий права. Киев, 1976. (ч. III: 16).

  163. Жижиленко А. А. Преступность и ее факторы. Пг., 1922. (ч. II: 199).
  164. Жук О. Русские амазонки: история лесбийской субкультуры в России, XX век.
 М., 1998. (ч. II: 195).
  165. Жуховицкий Л., Хесслинд Д. О любви и прочем: Диалог в письмах // 
Иностранная литература. 1989. № 2. (ч. III: 299).
  166. Забрянский Г. И. Криминологические проблемы села. Ростов н/Д, 1990. (ч. 
III: 34).
  167. Забрянский Г. И. Социология преступности несовершеннолетних. Минск, 1997.
 (ч. II: 264).
  168. За здоровый образ жизни (борьба с социальными болезнями). В 2 кн. / Под 
ред. Б. Левина. М., 1991. (ч. И: 223).
  169. За здоровый образ жизни (борьба с социальными болезнями / Под ред. Б. 
Левина. М., 1993. (ч. II: 223).
  170. Заиграев Г. Г. Борьба с алкоголизмом. М., 1986. (ч. II: 173).
  171. Заиграев Г. Г. Общество и алкоголь. М., 1992. (ч. II: 174).
  172. Закономерности преступности, стратегия борьбы и закон. М., 2001.(ч. 
111:105).
  173. Здоровый образ жизни и борьба с социальными болезнями / Под ред. Б. 
Левина. М., 1988. (ч. II: 223).
  174. Здравомыслов А. Г. Методологические проблемы изучения девиантного 
поведения // Материалы социологического симпозиума. Ереван, 1971. (ч. II: 217).
  175. Зелинский А. Ф. Осознаваемое и неосознаваемое в преступном поведении. 
Харьков, 1986. (ч. II: 35).
  176. Земское В. Н. Спецпоселенцы (По документации НКВД – МВД СССР) // 
Социологические исследования. 1990. № 11. (ч. III: 61).
  177. Земское В. Н. ГУЛАГ (историко-социологический аспект) // Социологические 
исследования, 1991. № 6. (ч. IV.: 48).
  178. Зер X. Восстановительное правосудие: Новый взгляд на преступление и 
наказание. М., 1998. (ч. IV.: 74).
  179. Зиновьев А. Зияющие высоты. М., 1990. Т.1. (ч. 111:282).
  180. Змановская Е, В. Девиантология: психология отклоняющегося поведения. СПб.
, 2001. (ч. 1. 68, 88).
  181. Зудин В. Ф. Социальная профилактика преступлений: Криминологические и 
криминалистические проблемы. Саратов, 1983. (ч. IV.: 93).
  182. Иванов Л. О., Ильина Л. В. Пути и судьбы отечественной криминологии. М., 
1991. (ч. II: 196).
  183. Иванова Г. М. ГУЛАГ в системе тоталитарного государства. М, 1997. (ч. 
III: 104).
  184. Иванова Е. Как помочь наркоману. СПб., 1997. (ч. III: 156, 185,ч. IV.: 
94).
  185. Игошев К. Е. Социальный контроль и профилактика преступлений: Учебное 
пособие. Горький, 1976. (ч. IV.: 91).
  186. Игошев К. Е., Устинов В. С. Введение в курс профилактики правонарушений. 
Горький, 1977. (ч. IV.: 93).
  187. Ильенков Э. В. Противоречия мнимые и реальные // Диалоги: Полемические 
статьи о возможных последствиях развития современной науки. М., 1979. (ч. III: 
351).
  188. Импакт. Наука и общество. 1986. № 1. (ч. I: 23).
  189. Ионин Л. Г. Георг Зиммель – социолог. М., 1981. (ч. III: 342).
  190. История первобытного общества. Эпоха классообразования М., 1988. (ч. 
II:254).
  191. Кабанов П. А. Коррупция и взяточничество в России. Нижнекамск, 1995. (ч. 
III: 131).
  192. Кабанов П. А. Политическая преступность: сущность, причины, 
предупреждение. Нижнекамск, 2000. (ч. III: 86, 99).
  193. Кадзи С, Хама Т., Райе Д. Эти странные японцы. М., 2000. (ч. 111:317).
  194. Какабадзе З. М. Проблема человеческого бытия. Тбилиси 1985. (ч. III: 
300).
  195. Кампанелла. Город Солнца. М.-Л., 1947. (ч. II: 15, 16).
  196. Камю А. Миф о Сизифе // Камю А. Бунтующий человек. М., 1990. (ч. III: 
228).
  197. Каприо Ф. Многообразие сексуального поведения. М., 1995.(ч. III: 291).
  198. Карпец И. И. Проблема преступности. М., 1969. (ч. II: 209).
  199. Карпов В. Г., Лисовская Е. Б. Жизненный мир наркомана как объект 
междисциплинарного исследования. В: Актуальные проблемы социологии девиантного 
поведения и социального контроля / Под ред. Я. Гилинского. М., 1992. (ч. I: 96).

  200. Карцев В. П. Социальная психология науки и проблемы историко-научных 
исследований. М., 1984. (ч. III: 358).
  201. Кесельман Л. Социальные координаты наркотизма. СПб., 1999. (ч. II: 183,ч.
 III: 154, 156).
  202. Кесельман Л., Мацкевич М. Социальное пространство наркотизма. СПб., 2001.
 (ч. II: 183, ч. III: 166, 169, 171, 174, 175, 184).
  203. Кетле А. Человек, развитие его способностей или опыт социальной физики. 
Киев, 1965. (ч. II: 49, 50).
  204. Кирпичников А. И. Взятка и коррупция в России. СПб., 1997.(ч. III: 131, 
132, 134).
  205. Киссель М. А. Философская эволюция Ж.-П. Сартра. Л., 1976.(ч. III: 349).
  206. Китаев-Смык Л. А. Психология стресса. М., 1983. (ч. 111:356).
  207. Клауорд Р., Оулин Л. Дифференциация субкультуры // Социология 
преступности. М., 1966. (ч. II: 85, 86, 268).
  208. Клейберг Ю. А. Социальные нормы и отклонения. Кемерово, 1994. (ч. I: 88).

  209. Клепиков Д. В. Дедовщина как социальный институт. Дис. ...канд. соц. 
наук. СПб., 1997. (ч. II: 226).
  210. Клямкин И., Тимофеев Л. Теневой образ жизни: Социологический автопортрет 
постсоветского общества. М., 2000. (ч. I: 65, ч. III: 129, 148).
  211. Коган В. М. Социальные свойства преступности. М., 1977. (ч. III: 34).
  212. Коган В. М. Социальный механизм уголовно-правового воздействия. М., 1983.
 (ч. III: 11).
  213. Когда убивает государство... Смертная казнь против прав человека. М., 
1989. (ч. IV.: 42, 46).
  214. Коленникова О., Косалс Л., Рывкина Р., Симагин Ю. Экономическая 
активность работников правоохранительных органов постсоветской России: Виды, 
масштабы и влияние на общество (на примере милиции). М., 2002. (ч. IV.: 66).
  215. Колупаев Г. П. и др. Экспедиция в гениальность: Психобиологическая 
природа гениальной и одаренной личности (Пато-графические описания жизни и 
творчества великих людей). М., 1999. (ч. III: 330).
  216. Комиссаров В. С. Терроризм, бандитизм, захват заложника. М., 1997. (ч. 
III: 99).
  217. Комлев Ю. Ю., Сафиуллин Н. X. Социология девиантного поведения: вопросы 
теории. Казань, 2000. (ч. II: 2, 227).
  218. Комплексные исследования в суицидологии. М., 1986. (ч. IV.: 95).
  219. Кон И. С. Социология личности. М., 1967. (ч. И: 261).
  220. Кон И. Ребенок и общество (историко-этнографическая перспектива). М., 
1988. (ч. II: 263).
  221. Кон И. С. Введение в сексологию. М., 1989. (ч. II: 195, ч. III: 309).
  222. Кон И. С. Сексуальная культура в России: Клубничка на березке. М., 1997. 
(ч. II: 193, ч. III: 290).
  223. Кон И. С. Лунный свет на заре: Лики и маски однополой любви. М., 1998. 
(ч. II: 193).
  224. Конквест Р. Большой террор. Рига: Ракстниекс, 1991. (ч. III: 104).
  225. Константинов А. Коррумпированный Петербург. СПб., 1997. (ч. III: 140).
  226. Конт О. Система позитивной политики // Родоначальники позитивизма. СПб., 
1910. Вып. 2. (ч. И: 22).
  227. Конт О. Курс позитивной философии // Родоначальники позитивизма. 1912. 
Вып. 4. (ч. IV.: 2).
  228. Коробейников Б. В., Селиванов Н. А., Скворцов К. Ф. Изучение факторов, 
влияющих на изменение уровня и структуры преступности // Советское государство 
и право. 1982. № 1. (ч. II: 245).
  229. Коррупция и борьба с ней. М, 2000. (ч. III: 123,).
  230. Коррупция и борьба с ней: роль гражданского общества / Под ред. М. Б. 
Горного. СПб., 2000. (ч. III: 136).
  231. Костюковский Я. В. Организованная преступность и преступные организации: 
социологический анализ. Дисс. ... канд. соц. наук. СПб., 2002. (ч. Ш.: 78).
  232. Кофырин Н. Криминогенные молодежные группы по месту жительства. Их 
правосознание и жизненные ориентации // Трудные судьбы подростков – кто 
виноват? М., 1991. (ч. I: 94).
  233. Коэн А. Исследование проблем социальной дезорганизации и отклоняющегося 
поведения // Социология сегодня. М., 1965. (ч. I: 32).
  234. Коэн А. Отклоняющееся поведение и контроль над ним // Американская 
социология: Перспективы, проблемы, методы. М., 1972. (ч. II: 87, 90).
  235. Коэн А. Содержание делинквентной субкультуры // Социология преступности, 
(ч. II: 83, 84).
  236. К праву: Информационный бюллетень Общественного Центра содействия 
реформе уголовного правосудия. 1998. № 5. (ч. IV.: 69).
  237. Криминология. Исправительно-трудовое право: История юридической науки. М.
, 1977. (ч. II: 196).
  238. Криминология / Под ред. Б. В. Коробейникова, Н. Ф. Кузнецовой, Г. М. 
Миньковского. М., 1988. (ч. III: 5).
  239. Криминология / Под ред. В. Н. Кудрявцева, В. Е. Эминова. М., 1997. (ч. 
III: 6).
  240. Криминология: Учебное пособие М, 1997. (ч. III: 34).
  241. Криминология: Вчера, сегодня, завтра. 2002. № 3 (4). (ч. IV.: 36).
  242. Криминология XX век. СПб., 2000. (ч. I: 89).
  243. Криминология / Под ред. Дж. Шели. СПб., 2003. (ч. III: 12, 179, ч. IV.: 
77).
  244. Кристи Н. Пределы наказания. М., 1985. (ч. IV.: 30).
  245. Кристи Н. По ту сторону одиночества: сообщества необычных людей. Калуга, 
1993. (ч. III: 324)
  246. Кристи Н. Плотность общества. М., 2001. (ч. I: 108).
  247. Кристи Н. Борьба с преступностью как индустрия: Вперед к ГУЛАГу 
западного образца. М, 2001. (ч. IV.: 30).
  248. Кристи Н. Ответ насилию. В поисках чудовищ. М., 2003. (ч. IV.: 30).
  249. Кристи Н. Примирение или наказание? // Индекс: Досье на цензуру. 2003. № 
18. (ч. IV.: 30).
  250. Крэсси Д. Развитие теории. Теория дифференцированной связи // Социология 
преступности. М, 1996. (ч. II: 75).
  251. Кудрявцев В. Н. Причинность в криминологии. М, 1968. (ч. II: 208).
  252. Кудрявцев В. Н. Социологические проблемы исследования антиобщественного 
поведения // Социологические исследования. 1974. №1.(ч. II: 222).
  253. Кудрявцев В. Н. Правовое поведение: норма и патология. М., 1982. (ч. II: 
222).
  254. Кудрявцев В. Н. Исследовательская проблема – социальные отклонения 
//Социологические исследования. 1983. № 2. (ч. II: 222).
  255. Кудрявцев В. Н., Трусов А. И. Политическая юстиция в СССР. СПб., 2002. 
(ч. III: 64, 104, ч. IV.:47).
  256. Кузнецов В. Е. Исторические аспекты исследования самоубийств в России // 
Актуальные проблемы суицидологии. М., 1981. (ч. II: 157).
  257. Кузнецов В. Е. Истоки междисциплинарного подхода в отечественной 
суицидологии // Комплексные исследования в суицидологии. М., 1986. (ч. II: 157).

  258. Кузнецов И. Е. Коррупция в системе государственного управления: 
социологическое исследование: Дис. ...канд. соц. наук. СПб., 2000. (ч. I: 47, ч.
 III: 114, 128).
  259. Кузнецова Н. Ф. Преступление и преступность. М., 1969. (ч. II: 210).
  260. Кун Т. Структура научных революций. М., 1975. (ч. II: 232, ч. III:341).
  261. Купер Р. Россия, Запад и глобальная цивилизация // Россия и Запад в 
новом тысячелетии: Между глобализацией и внутренней политикой. George С. 
Marshall European Center for Security Studies, 2002. (ч. I: 2).
  262. Кури X., Обергфелль-Фукс Й. Общественные изменения и развитие 
преступности. Сравнение в международном аспекте // Криминология XX век. (ч. I. 
89).
  263. Лаврин А. Хроника Харона: Энциклопедия смерти. М., 1993. (ч. III: 230, 
255).
  264. Лапне М. Криминология и социология отклоненного поведения. Хельсинки, 
1994. (ч. I: 30).
  265. Ландер Б. Экологический анализ Балтиморы // Социология преступности. М., 
1966. (ч. II: 77).
  266. Лауреаты Нобелевских премий. Энциклопедия. М., 1992 (ч.Ш:256,259).
  267. Лафарг П. Преступность во Франции в 1840-1886 гг. // Уголовное право и 
социализм / Под ред. М. Гернета. М, 1908. (ч. II: 60).
  268. Леей В. Искусство быть другим. М., 1980. (ч. III: 237).
  269. Лев-Старович З. Нетипичный секс. М, 1995. (ч. III: 292).
  270. Леденева А. Блат и рынок: трансформация блата в постсоветском обществе 
// Неформальная экономика: Россия и мир / Под ред. Т. Шанина. М, 1999. (ч. III: 
113).
  271. Лепс А. Влияние социально-демографических процессов на преступность. 
Таллин, 1981. (ч. II: 269).
  272. Линг Дж. Общие проблемы наркомании: анализ и перспективы // ИМПАКТ. 1985.
 № 1. (ч. III: 154, 176).
  273. Линдгрен Свен-Оке. Мишель Фуко и история истины // Монсон П. Современная 
западная социология: Теории, традиции, перспективы. СПб., 1992. (ч. II: 141, 
143).
  274. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб., 1998. (ч. II: 133).
  275. Лисицын Ю. П., Копыт Н. Я. Алкоголизм (социально-гигиенические аспекты). 
М., 1983. (ч. II: 173).
  276. Лихачев Д. С, Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. Л., 
1984. (ч. III: 319).
  277. Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство. СПб., 1892 (репринтное изд. 
1990 г.). (ч. II: 24).
  278. Ломброзо Ч. Преступление. СПб., 1900. (ч. II: 25).
  279. Лук А. Н. Научное и художественное творчество – сходство, различия, 
взаимодействие // Художественное творчество. Л., 1982.(4.111:343).
  280. Лукас К, Сейден Г. Молчаливое горе: Жизнь в тени самоубийства. М., 2000. 
(ч. III: 239).
  281. Лукреций. О природе вещей. М., 1958. (ч. I: 69).
  282. Луман Н. Интервью // Проблемы теоретической социологии / Под ред. А. О. 
Бороноева. СПб., 1994. (ч. I: 11).
  283. Луман Н. Метаморфозы государства: Эссе // Проблемы теоретической 
социологии. СПб., 1996. Вып. 2. (ч. IV.: 44).
  284. Луман Н. Глобализация мирового сообщества: как следует системно понимать 
современное общество // Социология на пороге XXI века: Новые направления 
исследований. М., 1998. (ч. II: 249).
  285. Лунеев В. В. «Политическая преступность» // Государство и право. 1994. № 
7. (ч. III: 60, 62).
  286. Лунеев В. В. Преступность XX века. Мировой криминологический анализ. М., 
1997. (ч. I: 4, 6, 7, 89, ч. III: 35, 37, 60, 66, ч. IV.: 48, 58, 59).
  287. Лунеев В. В. Преступность в России при переходе от социализма к 
капитализму // Государство и право. 1998. № 5. (ч. III: 66).
  288. Лунеев В. В. География организованной преступности и коррупции в России 
// Государство и право. 2000. №11. (ч. III: 141).
  289. Майзелъ И. А. Социология науки. Л., 1985. (ч. III: 331).
  290. Максимов С. В. Краткий криминологический словарь. .М., 1995. (ч. III: 
34).
  291. Максимова Т. М. Особенности заболеваемости в различных группах населения 
// Советское здравоохранение. 1991. № 4. (ч. III: 325).
  292. Малкей М. Наука и социология знания. М., 1983. (ч. III: 331).
  293. Мальченкова А. Е. Стратификационные особенности суицидального поведения 
в современном обществе. Дис. ... канд. соц. наук. СПб., 2002. (ч. III: 271).
  294. Маркарян Э. С. Очерки теории культуры. Ереван, 1969. (ч. III: 19).
  295. Маркарян Э. С. Глобальное моделирование, интеграция наук и системный 
подход // Системные исследования: Методологические проблемы. Ежегодник 1980. М.,
 1981. (ч. I: 77. ч. III: 344. 346).
  296. Маркарян Э. С. Теория культуры и современная наука 
(логико-методологический анализ). М., 1983. (ч. II: 265, ч. III: 19).
  297. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 6. (ч. II: 237).
  298. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. (ч. II: 52, 53).
  299. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. (ч. III: 301, 329).
  300. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46, ч. 1. (ч. III: 118, 297).
  301. Мастере У., Джонсон В., Колодин Р. Основы сексологии М, 1998. (ч. III: 
291).
  302. Матейко А. Условия творческого труда. М 1970 (ч III: 358).
  303. Меликсетян. Проституция в 20-е годы // Социологические исследования. 
1989. № 3. (ч. II: 187).
  304. Мелихов А. Кого же мы казним? // Новое время 2000 № 6 (ч. IV.: 37).
  305. Мертон Р. Социальная структура и аномия // Социология преступности. М., 
1996. (ч. II: 67, 68, 69, 70, 71).
  306. Методологические вопросы изучения социальных условий преступности: 
Сборник научных работ / Под ред. А. Б. Сахарова. М., 1979.(ч.П:212,244).
  307. Методы сбора информации в социологических исследованиях. В 2 кн. М., 
1990. (ч. I: 93).
  308. Моисеев И. Расставание с простотой. М., 1998. (ч. I: 3, 10, 79,4.11:231,
250).
  309. Монсон П. Лодка на аллеях парка. Введение в социологию. М., 1995. (ч.1: 
15,ч. IV.: 24).
  310. Монтескье Ш. Избранные произведения. М., 1955. (ч I: 26,ч. IV: 80).
  311. Мор Т. Утопия. М.-Л., 1947. (ч. II: 14).
  312. Мстиславский С. Д. Свое и чужое. О пьянстве // Заветы. 1914. №4. (ч. II: 
169).
  313. Мусаев А. Н., Сбирунов П. Н., Целинский Б. П. Противодействие 
незаконному обороту наркотических средств М., 2000 (ч. III: 166).
  314. На пути к теоретической биологии: 1. Пролегомены. М 1970. (ч. I: 71).
  315. Наркомания: ситуация, тенденции и проблемы / Под ред. М. Е. Поздняковой. 
М., 1999. (ч. III: 166).
  316. Население России 2000. Восьмой ежегодный демографический доклад / Под 
ред. А. Г. Вишневского. М., 2000. (ч. III: 31).
  317. Население России, 2001: Девятый ежегодный демографический доклад / Под 
ред. А. Г. Вишневский. М., 2002. (ч. II: 259 ч. III: 202, 203).
  318. Насилие в органах внутренних дел: иллюстрации к докладу. М., 1997. (ч. 
IV.: 68).
  319. Научное открытие и его восприятие. М., 1971. (ч. III: 341).
  320. Научные и организационные проблемы суицидологии. М., 1983. (ч. IV.: 95).
  321. Некоторые результаты социально-экономического исследования проблем 
пьянства и алкоголизма: (По материалам Грузинской ССР) / Под ред. А. Габиани. 
Тбилиси, 1979. (ч. II: 175).
  322. Немцов А. В. Алкогольная ситуация в России. М., 1995. (ч. II: 176,ч. 
III: 197,200).
  323. Немцов А. Потребление алкоголя и смертность в России // Население и 
общество. 1996. № 10. (ч. III: 199).
  324. Немцов А. Алкогольная смертность в России, 1980-90-е годы. М., 2001. (ч. 
II: 176, ч. III: 176, 198, 210).
  325. Немцов А. Алкогольный урон регионов России. М., 2003. (ч. II: 176, ч. 
III:176,199).
  326. Нерсесова Е. X. Гносеологический аспект проблемы социальных показателей. 
М., 1981. (ч. I: 78).
  327. Несовершеннолетние в уголовно-исполнительной системе России: проблемы 
исполнения наказания, социальной адаптации и их совершенствования. М., 2002. (ч.
 IV.: 79).
  328. Неформальная экономика. Россия и мир / Под ред. Т. Шанина. М., 1999. (ч. 
I: 65, ч. III: 129).
  329. Новая газета. 2003. № 49. (ч. III: 122).
  330. Новая постиндустриальная волна на Западе: Антология. М., 1999. (ч. I: 5).

  331. Новые направления в социологической теории. М., 1978. (ч. II: 123, 124, 
125).
  332. Ной И. С. Методологические проблемы советской криминологии. Саратов, 
1975. (ч. II: 213).
  333. Нюренбергский процесс над главными немецкими военными преступниками: 
Сборник материалов. В 7 т. М., 1957-1961 (ч. III: 103).
  334. Обозненко П. Е. Поднадзорная проституция Санкт-Петербурга по данным 
врачебно-полицейского комитета: Дис. СПб., 1896. (ч. II: 185).
  335. Обсуждение методологических проблем творчества // Вопросы философии. 
1979. № 3. (ч. III: 337).
  336. Обучение социальных работников, занятых в ювенальной юстиции. Материалы 
курса. СПб., 2003. (ч. IV.: 79).
  337. Овчинников В. Ветка сакуры. М., 1971. (ч. III: 316).
  338. Овчинникова Г. В. Терроризм. СПб., 1998. (ч. III: 98, 99).
  339. Олейник А. «Бизнес по понятиям»: об институциональной модели российского 
капитализма// Вопросы экономики. 2001. № 5. (ч. III: 80, 130).
  340. Олейник А. Н. Тюремная субкультура в России: от повседневной жизни до 
государственной власти. М., 2001. (ч. II: 142, ч. IV.: 25, 26).
  341. Ольков С. Г. Общественные болезни. Тюмень, 1996. (ч. II: 228).
  342. Ольков С. Г. Биосоциальная механика, общественная патология и точная 
юриспруденция. Новосибирск, 1999. (ч. II: 228).
  343. Орлова И. Б. Самоубийство – явление социальное // Социологические 
исследования. 1998. № 8. (ч. III: 274)
  344. Основные показатели демографических процессов в Санкт-Петербурге и 
Ленинградской области. Ежегодник. СПб., 2000. (ч. Ш: 31, 266, 268, 275, 285).
  345. Основы ювенологии: Опыт комплексного междисциплинарного исследования / 
Под ред. Е. Слуцкого. СПб., 2002. (ч. 11.: 73, ч. IV.: 78).
  346. Острогорский А. Н. Избранные педагогические сочинения. М., 1985. (ч. II: 
159).
  347. Остроумов С. Из истории пьянства на Руси. СПб., 1914. (ч. III: 195).
  348. Осятинский В. Алкогольная зависимость: Болезнь или порок? СПб., 1998. (ч.
 III: 209, ч. IV.: 94).
  349. Отклоняющееся поведение молодежи / Под ред. Э. Раска. Таллин: Институт 
истории АН ЭССР, 1979. (ч. II: 220).
  350. Оукс Г. Прямой разговор об эксцентричной теории // Теория и общество: 
Фундаментальные проблемы. М, 1999. (ч. I: 48).
  351. Паперно И. Самоубийство как культурный институт. М., 1999.(ч. Ш: 240, 
241, 243).
  352. Пашин С. Черная неправда УПК // Terra Incognita. № 3-4, 2001. (ч. IV.: 
70).
  353. Парсонс Т. Общий обзор // Американская социология: Перспективы, проблемы,
 методы. М., 1972. (ч. II: 236).
  354. Петраков Б. Д. Психическая заболеваемость в некоторых странах в XX веке 
(Социально-гигиеническое исследование). М., 1972.(ч. III: 325).
  355. Пиаже Ж. Избранные психологические труды. М., 1969. (ч. IV.: 17).
  356. Пирожков В. Ф. Влияние социальной изоляции в виде лишения свободы на 
психологию осужденного // Вопросы борьбы с преступностью. 1981. Вып. 35. (ч. IV.
: 32).
  357. Письма из зоны / Под ред. В. Абрамкина. М., 1993. (ч. I: 95).
  358. Планирование мер борьбы с преступностью. М., 1982. (ч. IV.: 19).
  359. Плотинский Ю. М. Теоретические и эмпирические модели социальных 
процессов: Учебное пособие. М., 1998. (ч. I: 91).
  360. Погам С. Исключение: социальная инструментализация и результаты 
исследования // Журнал социологии и социальной антропологии. Т. II. Специальный 
выпуск: Современная французская социология, 1999. (ч. II: 246,248, 252).
  361. Подлесских Г., Терешонок А. Воры в законе: бросок к власти. М, 1994. (ч. 
III: 79).
  362. Познышев С. В. Криминачьная психология. М, 1926. (ч. II: 205).
  363. Пономарев Я. А. Психология творчества. М, 1976. (ч. III-334).
  364. Попов Г. X. Проблемы теории управления. М, 1970. (ч. I: 75).
  365. Поппер К. Открытое общество и его враги. М, 1992. Т. 2. (ч. I: 84).
  366. Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. М., 1966. (ч. I: 28).
  367. Правозащитник. 1992. № 4. (ч. III: 272).
  368. Предупреждение коррупции: Что может общество? / Под ред. М. Б. Горного. 
СПб., 2003. (ч. III: 135).
  369. Преступность и правонарушения в СССР. 1989. М., 1990. (ч. III: 27, 167, 
данные к таблицам).
  370. Преступность и правонарушения в СССР. М., 1991. (ч. III: данные к 
таблицам).
  371. Преступность и правонарушения. М. Ежегодник, (ч. III: данные к таблицам).

  372. Преступность и правонарушения. М. 1992. (ч. III: 167, ч. IV.: 49).
  373. Преступность и правонарушения. М, 1995. (ч. III: 54).
  374. Преступность и правонарушения. М., 1997. (ч. IV.: 49).
  375. Преступность и правонарушения. М, 1999. (ч. III: 167).
  376. Преступность и правонарушения 2001: Статистический сборник. М., 2002. 
(28, 32, ч. IV.: 49, 75).
  377. Пригожий И. Философия нестабильности // Вопросы философии. 1991. № 6. (ч.
 I: 56).
  378. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса: Новый диалог человека с 
природой. М., 1986. (ч. I: 70).
  379. Проблемы борьбы с девиантным поведением / Под ред. Б. Левина. М., 1989. 
(ч. II: 223).
  380. Проблемы профилактики и реабилитации в суицидологии. М., 1984. (ч. IV.: 
95).
  381. Проблемы, связанные с потреблением алкоголя в группах высокого риска. 
Копенгаген, 1991. (ч. III: 191).
  382. Pro et Contra. 1999. Т. 4. № 4. Проблемы глобализации, (ч. 11:251).
  383. Проскурнина Н. Использование в криминологических исследованиях 
классификации социально-демографических групп населения // Теоретические 
проблемы изучения территориальных различий преступности: Ученые записки 
Тартуского государственного ун-та. Тарту, 1985. (ч. I: 100).
  384. Проституция и преступность / Отв. ред. И. В. Шмаров. М, 1991. (ч. II: 
184, 192, ч. III: 295).
  385. Против смертной казни: Сборник материалов. М., 1992. (ч. IV.: 46).
  386. Пытки в России: «Этот ад, придуманный людьми». Лондон: Международная 
амнистия, апрель 1997. (ч. IV.: 68).
  387. ПэнтоР., Граеитц М. Методы социальных наук. М., 1972. (ч. I: 88).
  388. Радаев В. В. Формирование новых российских рынков: Трансакционные 
издержки, формы контроля и деловая этика. М., 1998. (ч. III: 126, 129).
  389. Расскажи свою историю. СПб., 1999. (ч. I: 95).
  390. Райгородский Д. Я. Фрагменты истории характерологии // Психология и 
психоанализ характера. М., 2000. (ч. III: 315).
  391. Реагирование на преступность: концепции, закон, практика. М., 2002. (ч. 
III: 106).
  392. Региональные элиты Северо-Запада России: политические и экономические 
ориентации / Под ред. А. В. Дука. СПб., 2001. (ч. III: 139).
  393. Рейсмен В. М. Скрытая ложь: Взятки: «крестовые походы» и реформы. М, 
1988. (ч. I: 66, ч. III: 125, 151).
  394. Рогатых Л. Ф., Стрелъченко Э. Г., Топоров С. Б. Борьба с контрабандой 
наркотических средств, психотропных и сильнодействующих средств. СПб., 2003. (ч.
 Ш.: 154).
  395. Римашевская Н. М. 36 миллионов бедняков живут в России // Новая газета, 
2003, 16-19 октября, (ч. III: 304).
  396. Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность. М., 1996. (ч. II: 138).
  397. Российская газета, 1999, 4 декабря, (ч. III: 231).
  398. Россия. 1913 год: Статистико-документальный справочник. СПб, 1995. (ч. 
III: 56).
  399. Россия: Новый этап неолиберальных реформ / Под ред. Г. В. Осипова. М, 
1997. (ч. III: 269).
  400. Российская юридическая энциклопедия. М., 1999. (ч. III: 112).
  401. Российский статистический ежегодник. М.. (ч. III: 201, 265).
  402. Рунин Б. М. Творческий процесс в эволюционном аспекте // Художественное 
и научное творчество. Л., 1972. (ч. III: 335).
  403. Рыбаков Ю. Куда идем... // Terra Incognita. 2002. № 1. (ч. IV.: 71).
  404. Рэйс А. Сексуальный плюрализм: Покончить с сексуальным кризисом в 
Америке // Социология сексуальности: Антология / Под ред. С. И. Голода. СПб, 
1997. (ч. III: 287).
  405. Саксонское зерцало. М, 1985. (ч. I: 25).
  406. Салагаев А. Молодежные правонарушения и делинквентные сообщества сквозь 
призму американских социологических теорий. Казань, 1997. (ч. II: 2. 225, 227).
  407. Самоубийства в СССР в 1922-1925 годах. М, 1927. (ч. III: 263).
  408. Самоубийства в СССР в 1925 и 1926 годах. М, 1929. (ч. III: 262, 263, 264,
).
  409. Сатаров Г. А. Диагностика российской коррупции: Социологический анализ. 
М, 2002. (ч. III: 116, ч. IV.: 67).
  410. Сахаров А. Б. О личности преступника и причинах преступности в СССР. М., 
1961. (ч. II: 206).
  411. Свядощ А. М. Женская сексопатология. М., 1988. (ч. III: 309,310).
  412. Селлин Т. Конфликт норм поведения // Социология преступности. М., 1996. 
(ч. II: 89).
  413. Селье Г. От мечты к открытию: Как стать ученым. М., 1987. (ч. III: 358, 
ч. IV: 97, 99, 101).
  414. Сидоров А. Великие битвы уголовного мира: История профессиональной 
преступности Советской России. В 2 кн. Ростов н/Д, 1999. (ч. III: 79).
  415. Силласте Г. Г. Новая наркоситуация в России // Социологические 
исследования. 1992. N° 2. (ч. II: 182).
  416. Симонов П. В. Мотивированный мозг. М., 1987. (ч. II: 279, 281, 282, 283, 
286).
  417. Симонов П. В., Ершов П. М. Темперамент. Характер. Личность. М, 1984. (ч. 
II: 285).
  418. Синергетика и методы науки / Под ред. М. А. Басина. СПб., 1998. (ч. II: 
231).
  419. Смелзер Н. Социология. М., 1994. (ч. I: 36).
  420. Смертная казнь: «за» и «против». М., 1989. (ч. II: 201, 202, 203, 204, ч.
 IV.: 43).
  421. Смидович С. Г. Самоубийства в зеркале статистики // Социологические 
исследования. 1990. № 4. (ч. III: 273, 277, 278, 281)422. Сможет ли Россия в 
начале XXI века выйти из гонки за роль мирового тюремного лидера? М., 2001. (ч. 
IV.: 59).
  423. Сорокин П. Преступление и кара, подвиг и награда. СПб., 1913. (ч. IV.: 
9).
  424. Сорокин П. Система социологии. Пг., 1920. Т. 1. (ч. IV.: 10).
  425. Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. (ч. 111:327, ч. IV.
: 11).
  426. Состояние преступности в России. М. Ежегодник, (ч. III: данные к 
таблицам).
  427. Социальная философия А. Зиновьева // Вопросы философии. 1992. № П.(ч. 
III: 282).
  428. Социальные отклонения. Введение в общую теорию. М., 1984. (ч. I: 20).
  429. Социальные отклонения. 2-е изд. М., 1989. (ч. I: 20, 37, 58, ч. II: 2, 
215).
  430. Социальные условия и преступность: Программа комплексного 
криминологического исследования. М., 1979. (ч. II: 212).
  431. Социальный контроль над девиантностью в современной России / Под ред. Я. 
Гилинского. СПб., 1998. (ч. I: 8).
  432. Социология преступности. М., 1966. (ч. II: 2).
  433. Социология сексуальности: Антология / Под ред. С. И. Голода. СПб., 1997.
  434. Спенсер Г. Основные начала. СПб., 1887. (ч. IV.: 3).
  435. Спиноза Б. Избранные произведения. М., 1957. Т. 1. (ч. II: 17).
  436. Спиридонов Л. И. Социализация индивида как функция общества //Человек и 
общество. Л., 1971. Вып. IX. (ч. II: 260).
  437. Спиридонов Л. И. Социальное развитие и право. Л., 1973. (ч. II: 275).
  438. Спиридонов Л. И. В русле социологического подхода // Отклоняющееся 
поведение молодежи. Таллин: Институт истории АН Эст. ССР, 1979. (ч. III: 7).
  439. Спиридонов Л. И. Криминологический факт и его оценка // Криминология и 
уголовная политика. М., 1985. (ч. Ш: 7).
  440. Справочник по психиатрии. М., 1985. (ч. III: 294).
  441. Сравнительное социологическое исследование «Население и милиция в 
большом городе». СПб., 1999. (ч. III: 30).
  442. Сравнительное социологическое исследование «Население и милиция в 
большом городе» (Отчет-2) СПб., 2000. (ч. III: 30).
  443. Сравнительное социологическое исследование «Население и милиция в 
большом городе» (Отчет-3). СПб., 2001. (ч. III: 30, 138).
  444. Сравнительное социологическое исследование «Население и милиция в 
большом городе» (Отчет-4). СПб., 2002. (ч. III: 30).
  445. СССР в цифрах в ... году. Ежегодник. М., (1987-1991). (ч. III:196).
  446. Старович З. Судебная сексология. М., 1991. (ч. III: 309).
  447. Стерн В. Альтернативы тюрьмам: Размышления и опыт. Лондон-Москва, 1996. 
(ч. IV.: 55).
  448. Стинг С., Вульфф М., Циппе К. Ситуация с наркотиками в Германии и 
Саксонии // Молодежь и наркотики. Харьков, 2000. (ч. III: 163).
  449. Стрельчук И. В. Клиника и лечение наркоманий. М., 1956. (ч. III: 159).
  450. Стругацкий А., Стругацкий Б. Отягощенные злом, или сорок лет спустя // 
Юность. 1988. № 6. (ч. II: 267).
  451. США: преступность и политика / Под ред. Б. Никифорова. М., 1972.(ч.1: 
109, ПО).
  452. Тард Г. Законы подражания. СПб., 1892 (последнее издание – 1999 г.). (ч. 
IV.: 6).
  453. Тард Г. Преступник и преступления. М., 1906. (ч. II: 31).
  454. Тард Г. Сравнительная преступность. М., 1907. (ч. II: 30, 32).
  455. Тарновский В. М. Проституция и аболиционизм. СПб., 1888. (ч. II: 186).
  456. Тереховко Ф. К. К вопросу о самоубийстве в Санкт-Петербурге за 
двадцатилетний период (1881-1900). СПб., 1903. (ч. И: 161).
  457. Тернер Дж. Структура социологической теории. М., 1985. (ч. II: 104, 277, 
278, ч. IV.: 1, 12).
  458. Теоретические основы предупреждения преступности. М., 1977. (ч. IV.: 92).

  459. Тимофеев Л. Наркобизнес: Начальная теория экономической отрасли. М., 
1998. (ч. III: 72).
  460. Тимофеев Л. Институциональная коррупция: Очерки истории. М., 2000. (ч. 
I: 66, ч. III: 127, 129, 130).
  461. Тихоненко В. А. Классификация суицидальных проявлений // Актуальные 
проблемы суицидологии. М., 1978. (ч. III: 226).
  462. Ткаченко А. А. Сексуальные извращения – парафилии. М., 1999.(ч.Ш:294).
  463. Токарева Е. К. Узы брака и узы свободы // Социологические исследования, 
1987. № 2. (ч. II: 255).
  464. Требач А. Примирение с наркотиком // Социологические исследования. 1991. 
№ 12. (ч. III: 180).
  465. Трегубое Л., Вагин Ю. Эстетика самоубийства. Пермь, 1993. (ч. III: 254, 
276).
  466. Трубников К Н. О смысле жизни и смерти. М., 1996. (ч. III: 355).
  467. Тюриков А. Г. Регулирование девиантного поведения военнослужащих как 
функция военно-социальной организации. М., 2000. (ч. 11:226).
  468. Тюриков А. Г. Военная девиантология: Теория, методология, библиография. 
М., 2001. (ч. I: 68, ч. II: 226).
  469. Уайтхед А. Н. Избранные работы по философии. М., 1990. (ч. I: 83).
  470. Уголовно-исполнительная система Российской Федерации // Российская 
юстиция. 2001. № 5. (ч. IV.: 59).
  471. Учебное пособие по основным наркотическим средствам, используемым в 
незаконном обороте. Выборг, 1995. (ч. III: 154).
  472. Ушакова В. К. Гинекоцентризм против андроцентризма // Социологические 
исследования. 1985. № 1. (ч. II: 255).
  473. Уэда К. Преступность и криминология в современной Японии. М., 1989. (ч. 
IV.: 54).
  474. Федоровский А. Н. Современная проституция: Опыт социально-гигиенического 
исследования // Профилактическая медицина. 1928. № 9-10. (ч. II: 188).
  475. Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986. (ч. И: 
233).
  476. Ферри Э. Уголовная социология. СПб, 1900. (ч. II: 27, 33)
  477. Ферри Э. Уголовная антропология и социализм // Уголовное право и 
социализм / Под ред. М. Н. Гернета. М., 1908. (ч. II: 33).
  478. Ферро М. Терроризм // 50/50: Опыт словаря нового мышления. М., 1989. (ч. 
III: 93, 96).
  479. Филиппов Л. И. Философская антропология Жан-Поля Сартра. М., 1977. (ч. 
II: 287).
  480. Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990. (ч. III: 178, 207,227).
  481. Фрейд З. Достоевский и отцеубийство // Фрейд З. «Я» и «Оно». Труды 
разных лет. В 2 кн. Тбилиси, 1991. (ч. II: 34).
  482. Фромм Э. Иметь или быть? М., 1990. (ч. II: 39, 46).
  483. Фромм Э. Психоанализ и этика. М., 1993. (ч. II: 39).
  484. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивное™. М., 1994. (ч. II: 40, 42, 
43, 44, 45).
  485. Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 
1996. (ч. IV.: 23).
  486. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997. (ч. IV.: 23).
  487. Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. М., 1999. (ч. IV.: 23, 
27).
  488. Холтон Дж. Тематический анализ науки. М., 1981. (ч. I: 22, ч. III: 352).
  489. Хорни К. Невротическая личность нашего времени. Самоанализ. М, 1993. (ч. 
II: 37).
  490. Хохряков Г. Ф. Формирование правосознания у осужденных. М, 1985. (ч. IV.
: 32).
  491. Хохряков Г. Ф. Парадоксы тюрьмы. М, 1991. (ч. IV.: 32).
  492. Хохряков Г. Ф. Криминология. М., 1999. (ч. I: 72).
  493. Художественное творчество: Вопросы комплексного изучения. Ежегодник, (ч. 
III: 332).
  494. Чаликова В. Терроризм // 50/50 Опыт словаря нового мышления. М., 1989. 
(ч. III: 83, 93).
  495. Чарыхов X. М. Учение о факторах преступности (Социологическая школа в 
науке уголовного права). М, 1910. (ч. II: 198).
  496. Человек как объект социологического исследования / Под ред. Л. И. 
Спиридонова, Я. И. Гилинского. Л., 1977. (ч. I: 101, 107, 111, 220, 221, 235, 
274, 284, 289).
  497. Черная книга коммунизма. М., 1999. (ч. III: 104 ч. IV.: 47).
  498. Черный ворон (песни дворов и улиц). СПб., 1996. (ч. III: 20).
  499. Честное И. Л. Правопонимание в эпоху постмодерна. СПб., 2002. (ч. II: 
135, 136, 137).
  500. Чижевский А. Л. Космический пульс жизни: Земля в объятиях Солнца. 
Гелиотараксия. М, 1995. (ч. II: 234, ч. III: 238).
  501. Чхартишвили Г. Писатель и самоубийство. М., 1999. (ч. III: 230, 243, 
244).
  502. Шаргородский М. Д. Наказание по уголовному праву эксплуататорского 
общества. М., 1957. (ч. IV.: 35).
  503. Шаров Л. Оставьте преступность в покое // Общая газета. 1998. 15-21 
января, (ч. III: 81).
  504. Шереги Ф. Э. Причины и социальные последствия пьянства// Социологические 
исследования. 1986. № 2. (ч. II: 168).
  505. Шестаков Д. А. Криминология: Краткий курс. СПб., 2001. (ч. III: 8).
  506. Шипунова Т. В. Введение в синтетическую теорию преступности и 
девиантности. СПб., 2003. (ч. I: 53).
  507. Шишов О. Ф. Смертная казнь в истории России. Смертная казнь в истории 
Советского государства // Смертная казнь: за и против. М., 1989. (ч. IV.: 40, 
50).
  508. Шнайдер Г. Й. Криминология. М., 1994. (ч. II: 88, 99, 111, 114, ч. III: 
36, 85).
  509. Шоу К. Техника изучения отдельных дел. Значение собственного 
жизнеописания подростка-делинквента // Социология преступности. М, 1966. (ч. И: 
78).
  510. Шоу К., Маккеп Г. Теоретические выводы из экологического изучения Чикаго 
// Социология преступности. М., 1966. (ч. II: 76).
  511. Штофф В. А. Моделирование и философия. М.-Л., 1965. (ч. I: 90).
  512. Шур Э. Наше преступное общество М, 1977. (ч. II: 96).
  513. Щедровщкий Г. П. Проблемы методологии системного исследования. М., 1964. 
(ч. I: 74).
  514. Экономическая теория преступной и правоохранительной деятельности / Под 
ред. Л. Тимофеева, Ю. Латова. М., 1999. (ч. II: 61).
  515. Энгельс Ф. Наброски к критике политической экономии // Маркс К., Энгельс 
Ф. Соч. Т. 1. (ч. II: 57).
  516. Энгельс Ф. Положение рабочего класса в Англии // Маркс К, Энгельс Ф. Соч.
 Т. 2. (ч. II: 54).
  517. Эткинд А. Эрос невозможного: История психоанализа в России. СПб., 1993. 
(ч. II: 38).
  518. Эффективность действия правовых норм / Под ред. А. Пашкова. ЛГУ, 1977. 
(ч. I: 107, ч. II: 220, 289).
  519. Юнг К. Собрание сочинений. Т. 15. Феномен духа в искусстве и науке. М., 
1992. (ч. II: 36).
  520. Юридический словарь. М., 1953. (ч. IV.: 63).
  521. Юстицкий В. Организованная преступность: смена парадигм // Преступность 
и криминология на рубеже веков. СПб., 1999. (ч. III: 67, 68).
  522. Ядов В. А. Социологическое исследование: Методология, программа, методы. 
Самара, 1995. (ч. I: 93).
  523. Яковлев А. М. Преступность и социальная психология: 
Социально-психологические закономерности противоправного поведения. М, 1971. (ч.
 II: 23, 49, 211).
  524. Яковлев А. М. Теория криминологии и социальная практика. М., 1985. (ч. 
I: 27, 29, ч. III: 357).
  525. Яковлев А. М. Социология экономической преступности. М., 1988. (ч. I: 63,
 64).
  526. Яковлев А. М. Социология преступности. М., 2001. (ч. I: 57, 62).
  527. Яхиел Н. Социология науки. М., 1977. (ч. III: 331).
  
  528. Abadinsky H. Organized Crime. Fourth Edition. Chicago: Nelson-Hall, 1994.
 (ч. Ill: 69, 71).
  529. Afanasyev V. Views on Social Problems among Influential Groups in St. 
Petersburg. In: Journalists, Administrators and Business People on Social 
Problems. Helsinki: NAD Publication, 1998. (ч. I: 99).
  530. Afanasyev V., Gilinskiy Y. Alcohol, Drugs and Crime in the St. 
Petersburg Press. In: Social Problems in Newspaper. Studies around the Baltic 
Sea. Helsinki: NAD Publication, 1994. (ч. I: 98, 105).
  531. Afanasyev V., Gilinskij Y., Golbert V. Social Changes and Crime in St.
Petersburg. In: Ewald U. (Ed.) Social Transformation and Crime in Metropolises 
of Former Eastern Bloc Countries. Bonn: Forum Verlag Godesberg. 1997. (ч. Ill: 
30).
  532. Agnew R. Foundation for a General Strain Theory of Crime and Delinquency 
// Criminology. 1992. No 30. (ч. II.: 92).
  533. Agnew R. Sources of Criminality: Strain and Subcultural Theories. In: 
Sheley J. Criminology: A Contemporary Handbook. Wadsworth, 2000. (ч. II: 91).
  534. Akers R. Deviant Behavior: A Social Learning Approach. Bel-mont, 
California: Wadsworth, Inc., 1985. (ч. III: 235).
  535. Albanese J. Myths and Realities of Crime and Justice. Third Edition. 
Apocalypse Publishing, Co, 1990. (ч. IV.: 29).
  536. Albanese J. Organized Crime: The Mafia Mystique. In: Criminology. A 
Contemporary Handbook. Wadsworth Publishing Co., 1995. (ч. III: 69, 70, 71, 74).

  537. Albrecht G., Ludvig-Mayerhofer (Eds.) Diversion and Informal Social 
Control. Berlin-New York: Walter de Grayter, 1995. (ч. IV.: 86).
  538. Alcoholstatistik. 1988. Stockholm, 1989. (ч. III: 191).
  539. Alexander D., Alexander Y. Terrorism and Business. The Impact of 
September 11, 2001. Transnational Publishers, Inc., 2002. (ч. III: 97).
  540. Allen D. Alcohol, Positive Functions of. In: Bryant С (Ed.) Ibid. Vol. 
IV. (ч. III: 187).
  541. Alvazzi del Frate A. Preventing Crime: Citizen's Experience Across the 
World. Roma: UNICRI, 1997. (ч. IV.: 88).
  542. Amelang M. Sozial abweichendes Verhalten. Springer Verlag, 1986. (ч. II: 
2).
  543. Annual Report on the State of the Drugs Problem in the European Union. 
Lisboa: EMCDDA, 1997. (ч. III: 161).
  544. Arlacchi P. Mafia Business. The Mafia Ethic and the Spirit of Capitalism.
 Verso Edition, 1986. (ч. Ill: 71).
  545. Aust S., Schnibben С (Hg). 11. September. Geschichte eines Terrorangrifs.
 Deutsche Verlags-Anstalt, 2002. (ч. Ill: 97).
  546. Baird R., Rosenbaum S. (Eds.) Punishment and the Death Penalty. 
Prometheus Book, 1995. (ч. IV.: 46).
  547. Bakgranden. Stokholm, 1988. (ч. Ill: 189).
  548. Barak G. Integrating Criminologies. Allyn and Bacon, 1998. (ч. I: 72, ч. 
II: 149, ч. III: 4).
  549. Barclay G., Barclay F. Criminal Victimization in the United Kingdom. 
Roma, ISTAT, 2003. (ч. III: 44).
  550. Barclay G., Tavares C, Siddique A. International comparisons of criminal 
statistics 1999 // Home Office Statistical Bulletin, 2001. Issue 6/01.(ч. III: 
38, 42).
  551. Barclay G., Tavares C, at all. International Comparisons of Criminal 
Justice Statistics 2001 // Home Office Statistical Bulletin, October 2003, 
Issue 12/03. (ч. Ill: 38, 52, ч. IV.: 59, 60).
  552. Barkan S. Criminology: A Sociological Understanding. New Jersey: Pentice 
Hall, Upper Saddle River, 1997. (ч. III: 21, ч. IV.: 89).
  553. Barlow H., Kauzlarich D. Introduction to Criminology. Prentice Hall: 
Upper Saddle River, 2002. (ч. III: 2).
  554. Bartollas C. Juvenile Delinquency. Fourth Edition. Allyn and Bacon, 1997.
 (ч. IV.: 78).
  555. Bauman Z. Modernity and Ambivalence. Cambridge: Polity Press, 1991.(ч. 
II: 132).
  556. Bauman Z. Intimations of Postmodernity. L.: Routledge, 1992. (ч. II: 132,
 140).
  557. Becker H. The Outsiders. The Free Press of Glencoe, 1963. (ч. II: 93).
  558. Ben-Jehuda N. Positive and Negative Deviance: More Fuel for a 
Controversy // Deviant Behavior. 1990. Vol. 11. N 3. (ч. I: 57, ч. III: 328).
  559. Berger P., Luckmann T. The Social Construction of Reality. NY: Doubleday,
 1966. (ч. III: 9).
  560. Black D. The Behavior of Law. NY: Academic Press, 1976. (ч. IV.: 18).
  561. Bloor M., Wood F. (Eds.) Addictions and Problem Drug Use: Issues in 
Behavior, Policy and Practice. Jessica Kingsley Publishers, 1998. (ч. IV.: 90).
  562. Bohm R. A Primer on Crime and Delinquency. Belmont: Wad-sworth, 1997. (ч.
 II: 131).
  563. Bonger W. Criminality and Economic Conditions. Boston: Little, Brown, 
1916. (ч. II: 58).
  564. Braithwaite J. Crime, Shame, and Reintegration. Cambridge University 
Press, 1989. (ч. II: 153).
  565. Broad K., Crawley S. Homosexuality – Social Explanations. In: Bryant С 
Ibid. Vol. III. (ч. III: 309, 311).
  566. Brown S., Esbensen F-A., Geis G. Criminology: Explaining Crime and its 
Context. Third Edition. Anderson Publishing Co., 1998. (ч. III: 2, 21).
  567. Bryant С (Editor-in-Chief). Encyclopedia of Criminology and Deviant 
Behavior. Vol. 1. Historical, Conceptual, and Theoretical Issues. 
Brunner-Routledge, Taylor and Francies Group, 2001. (ч. I: 39, 59, ч. II: 2, 
18).
  568. Bryant C. (Editor-in-Chief). Encyclopedia of Criminology and Deviant 
Behavior. Vol. III. Sexual Deviance. Brunner Routledge, Taylor and Francies 
Group, 2001(ч. III: 292).
  569. Bryant C. (Ed.) Encyclopedia of Criminology and Deviant Behavior. Vol. 
IV. Self-Destructive Behavior and Disvalued Identity. Brunner Routledge, Taylor 
and Francies Group, 2001. (ч. П: 270, ч. III: 157, 158, 160, 177, 209).
  570. Bryant C., Boyle J. Freaks. In: Bryant С (Ed.) Ibid. Vol. IV. (ч. III: 
318).
  571. Caffrey S., Mundy G. (Eds.) The Sociology of Crime and Deviance: 
Selected Issues. Greenwich University Press, 1995. (ч. I: 44).
  572. Cassesse A. Terrorism, Politics and Law. Cambridge: Polity Press, 1989. 
(ч. III: 82).
  573. Celebrating Prevention: European Crime Prevention Award 1997. 
Information and PR Office Prevention, 1997. (ч. IV.: 85).
  574. Clear Т., Terry K. Correction Beyond Prison Walls. In: Sheley J. 
Criminology. Ibid. (ч. IV.: 55).
  575. Cloward R., Ohlin L. Delinquency and Opportunity. NY: Free Press, 1960. 
(ч. II: 82).
  576. Cohen A. K. Delinquent Boys. The Culture of the Gang. NY: Free Press, 
1955. (ч. II: 81).
  577. Cohen S. (1973) Folk Devils and Moral Panics. St. Albans, Paladin, (ч. 
IV, ч. IV.: 64).
  578. Cohen S. Human Rights and Crimes of the State: the Cultural of Denial. 
In: Criminological Perspectives. A Reader. SAGE, 1996. (ч. IV.: 14).
  579. Coleman J. The Criminal Elite: The Sociology of White Collar Crime. NY: 
St. Martin's Press, 1985, (ч. HI: 22, 115).
  580. Community Policing in Chicago, Year Seven: An interim Report. Chicago: 
Illinois Criminal Justice Information Authority, November 2000. (ч. II: 80, ч. 
IV: 87).
  581. Consedine J. Restorative Justice: Healing the Effects of Crime. 
Lyttelton (New Zealand): Ploughshares Publications, 1993. (ч. IV: 74).
  582. Coser L. The Functions of Social Conflict. L.: Free Press of Glencoe, 
1956. (ч. II: 106).
  583. Crosbie P. (Ed.) Interaction in small Group. NY: McMillan, 1975. (ч. IV.
: 62).
  584. Curra J. The Relativity of Deviance. SAGE Publications, Inc., 2000. (ч. 
Г. 43, 55).
  585. Cutter F. Art and the Wish to Die. Chicago: Nelson-Hall, 1983. (ч. III: 
230).
  586. Darendorf R. Out of Utopia: Toward a Reorientation of Sociological 
Analyses // American Journal of Sociology. September 1958. (ч. II: 107).
  587. Davis N., Anderson B. Social Control: The Production of Deviance in the 
Modern State. Irvington Publishers Inc., 1983. (ч. IV.: 18).
  588. Decker F. Der Selbstmord ist die Signatur der Freiheit. Ethik des 
Selbstmords in der abendlandisches Philosophic Dietrich zu Klampen Verlag GbR, 
1999. (ч. III: 242).
  589. De Keseredy W., Schwartz M. Contemporary Criminology. Wadsworth 
Publishing Co., 1996. (ч. Ill: 2, 21).
  590. Dolmen L. (Ed.) Crime Trends in Sweden. 1988. Stockholm, 1990. (ч. I: 
109).
  591. Donziger S. The Real War on Crime: The Report of the National Criminal 
Justice Commission. Harper Collins Publ., Inc., 1996. (ч. III: 182, ч. IV.: 34,
89).
  592. Douglas J. B. The Social Meanings of Suicide. Princeton University Press,
 1967. (ч. III: 247, 250).
  593. Downes D., Rock P. Understanding Deviance. A Guide to the Sociology of 
Crime and Rule-Breaking. Third edition. Oxford University Press, 1998. (ч. I: 
31, ч. II: 2, 47, 48).
  594. Dublin L. Suicide. A Sociological and Statistical Study. NY, 1963. (ч. 
III: 253).
  595. Du Clos L. Recent Trends of Crime in Paris. Roma, ISTAT, 2003. (ч. III: 
39).
  596. Einstadter W., Henry S. Criminological Theory: An Analyses of Its 
Underlying Assumption. Fort Worth: Harcourt Brace College Publishers, 1995. (ч. 
II: 120).
  597. Electronic Monitoring: The Trials and their Results. L., Home Office. 
1990. (ч. IV: 55).
  598. Ellis L., Walsh A. Criminology. A Global Perspective. Allyn and Bacon, 
2000. (ч. III: 14).
  599. Ewald U. (Ed.) Social Transformation and Crime in Metropolises of Former 
Eastern Bloc Countries. Bonn: Forum Verlag Godesberg, 1997. (ч. I: 97).
  600. Falck S., von Hofer H., Storgaard A. (Eds.) Nordic Criminal Statistics 
1950-2000. Stockholm, 2003. (ч. III: 48).
  601. Farberow N., Schneidman E. The Cry for Help. NY: McGraw-Hill, 1961. (ч. 
III: 219).
  602. Fay K. Prescribed Addiction. In: Bloor M., Wood F. Ibid (ч. III: 153).
  603. FehervdryJ., Stangl W. (Hg.) Polizei zwischen Europa und den Regionen. 
Wien: WUV-Universitatsverlag, 2001. (ч. IV: 65).
  604. Finer C, Nellis M. (Eds.) Crime and Social Exclusion. Black-well 
Publishers Ltd., 1998. (ч. II: 253).
  605. Fishbein D. Biobehavioral Perspectives in Criminology. Wadsworth, 
Thomson Learning, 2001. (ч. II.: 28).
  606. Ganor B. Defining Terrorism: Is one Man's Terrorist another Man's 
Freedom Fighter? // Police Practice & Research. An International Journal. 2002. 
Vol. 3, N 4. (ч. III: 91, 92).
  607. Gilinskiy Y. Crime Prevention in Russia: Theory and Practice // Security 
Journal. Elsevier. N 11, 1998. (ч. IV.: 81).
  608. Gilinskiy Y. The Underclass in Today's Russia. In: A Dangerous Class: 
Scotland and St. Petersburg: Life on the Margin. Edinburgh, /1998/. (ч. II: 
271).
  609. Gilinskiy Y., Zazulin G. Drugs in Russia: Situation, Policy and the 
Police // Police Practice and Research. Vol. 2 (4), 2001. (ч. Ill: 166).
  610. Goffman E. Asylums. Harmondsworth, Penguin Books, 1961. (ч. IV.: 28).
  611. Goode E. Deviant Behavior. Second Edition. New Jersey: Englewood Cliffs, 
1984. (ч. I: 33, ч. II: 2).
  612. Goode E., Ben-Yehuda N. Moral Panics: the Social construction of 
Deviance. Blackwell Publishers, 1994. (ч. I: 43).
  613. Goring Ch. The English Convict: A Statistical Study. L., 1913. (ч. II: 
26).
  614. Griffiths M. Against the Odds: An Overview of Gambling Addiction. In: 
Bloor M., Wood F. (Eds.) Addictions and Problem Drug Use: Issues in Behavior, 
Policy and Practice. L.: Jessica Kingsley Publishers, 1998. (ч. III: 152).
  615. Gross M. From Russia with Sex // New York, 1998, August, 10. (ч. III: 
307).
  616. Hagan J. Modern Criminology: Crime, Criminal Behavior and Its Control. 
NY: McGrawHill, 1985. (ч. III: 13, 18).
  617. Halbwachs M. Les causes de suicide. Paris, 1930. (ч. III: 222).
  618. Hammerschick W., Karazman-Morawetz I., Stangl W. (Hrsg.) Die sichere 
Stadt: Prevention und kommunale Sicherheitspolitik. Nomos Verlag, 1995. (ч. IV.
: 86).
  619. Натеп К. Assisted Suicide // Bryant С (Ed.) 2001. Vol. III. Ibid. (ч. 
III: 243).
  620. Heckert D. M. Positive Deviance: A Classificatory Model // Free Inquiry 
in Creative Sociology, 1998 N 26 (1). (ч. III: 328).
  621. Heckert D. M., Heckert D. A. Positive Deviance. In: Bryant С (Ed.) Ibid. 
Vol. 1.(ч. III: 328).
  622. Hegel G. W. F. Briefe. Berlin, 1970. Bd. II. (ч. III: 360).
  623. Heidenheimer A., Johnston M., Le Vine V. (Eds.) Political Corruption: A 
Handbook. New Brunswick, NJ, 1989. (ч. III: 117, 146).
  624. Hendrics J., Byers B. Crisis Intervention in Criminal Justice. Charles С 
Thomas Publishing, 1996. (ч. IV.: 29, 82).
  625. Henry A. F, Short J. S. Suicide and Homicide. Glencoe (III): The Free 
Press, 1954. (ч. I: 107, ч. Ill: 245).
  626. Henry S., Milovanovic D. Constitutive Criminology: Beyond Postmodernism. 
SAGE, 1996. (ч. I: 82, ч. II: 146, 147).
  627. Herman. Recherches sur le nombre des suicides et homicides commis en 
Russie pendant les annees 1819 et 1820 // Memoires de l'Academie Imperiale des 
Sciences de S. Petersburg. VI Serie. Tome premier, 1832. (ч. II: 156).
  628. Hess H., Scheerer S. Was ist Kriminalitat? // Kriminologische Journal. 
1997. Heft 2. (ч. I: 45).
  629. Hess H. Terrorismus und Weltstaat // Kriminologische Journal, 2002. N. 
34. H. 2. (ч. III: 97).
  630. Hessler R. Disability, Career. In: Bryant С Ibid. Vol. IV. (ч. III: 322).

  631. Higgins P., Butler R. Understanding Deviance. McGraw-Hill Book Company, 
1982. (ч. I: 12, 35, 57).
  632. Hirschi T. Causes of Delinquency. Berceley: University of California 
Press, 1969. (ч. II: 102).
  633. Holinger P., et al. Suicide and Homicide among Adolescents. NY-L.: The 
Guilford Press, 1994. (ч. III: 246).
  634. Homicide Trends in the United States: 1998 Update. Washington: U.S. 
Department of Justice, 2000. (ч. III: 51).
  635. Hood R. The Death Penalty. A World-wide Perspective. Oxford: Clarendon 
Press, 1996. Second Edition, (ч. IV: 41, 46).
  636. Hood R. Capital Punishment: A Global Perspective // Punishment and 
Society. The International Journal of Penology. Vol. 3. N 3. July 2001.(ч. IV: 
41).
  637. Information on the Criminal Justice System in England and Wales. Digest 
4, October 1999. (ч. III: 45, ч. IV: 52).
  638. Jacobs J., Potter K. Hate Crimes: Criminal Law & Identity Politics. 
Oxford University Press, 1998. (ч. 1:46, ч. Ill: 100).
  639. Johnston M. Political Corruption and Public Policy in America. Monterey, 
CA: Brooks/Cole Publishing Co., 1982. (ч. Ill: 114).
  640. Johnston L., Malley P., Bachman J. Drug Use, Drinking, and Smoking: 
National Survey Results from High School, College, and Young Adults Populations.
 1975-1988. Rockville, 1989. (ч. Ill: 165).
  641. Joseph L. (Ed.) Crime, Communities and Public Policy. University of 
Chicago, 1995. (ч. IV.: 87).
  642. Joutsen M. Recent Trends in Crime in Western Europe // European Journal 
on Criminal Policy and Research. 1996, 5.1. (ч. III: 49).
  643. Junger-Tas, J. Alternatives to Prison Sentences: Experiences and 
Developments. Amsterdam, NY, 1994. (ч. IV.: 55).
  644. Kelly R., Ko-lin Chin, Schatzberg R. (Eds.) Handbook of Organized Crime. 
In United States. Greenwood Press, 1994. (ч. III: 69, 70, 71).
  645. Kershaw, et al. The 2001 British Crime Survey // Home Office Statistical 
Bulletin, 2001. N 18/01. (ч. III: 44).
  646. Kinsey A., Pomeroy W., Martin C. Sexual Behavior in the Human Male. 
Philadelphia, PA: W.B. Saunders, 1948. (ч. Ill: 308).
  647. Kinsey A., Pomeroy W., Martin C, Gebhard P. Sexual Behavior in the Human 
Female. Philadelphia, PA: W.B. Saunders, 1953. (ч. III: 308).
  648. Kitzinger C. The Social Construction of Lesbianism. L., 1987. (ч. II: 
126).
  649. Klingemann H., Hunt G. (Eds). Drug Treatment Systems in an International 
Perspective: Drugs, Demons, and Delinquents. SAGE, 1998. (ч. III: 162, 163, 164,
 183, ч. IV.: 90).
  650. Kressel N. Mass Hate. The Global Rise of Genocide and Terror. Plenum 
Press, 1996. (ч. I: 9, ч. III: 63).
  651. Kugel Y.. Gruenberg G. International Payoffs. Lexington Books, 1977. (ч. 
III: 110).
  652. Kury H. (Hrsg.) Konzepte Kommunaler Kriminalpravention. Freiburg, 
Edition Iuscrim, 1997. (ч. IV.: 65Г 86).
  653. Kwasniewski J. Positive Social Deviance // The Polish Sociological 
Bulletin, № 3, 1976. (ч. III: 328).
  654. Lab S. Personal Opinion: Alice in Crime Prevention Land (With Apologies 
to Lewis Carrol) // Security Journal, Perpetuity Press Ltd. Vol. 12, No3, 1999. 
(ч. IV.: 81).
  655. Lab S., Das D. (Eds.) (2003) International Perspectives on Community 
Policing and Crime Prevention. Prentice Hall. Upper Saddle River, New Jersey, 
(ч. IV.: 65).
  656. Laqueur W. Terrorism. L:. Weidenfeld and Nicolson, 1977. (ч. III: 87).
  657. Laqueur W. The Age of Terrorism. Toronto: Little, Brown & Co, 1987. (ч. 
III: 90).
  658. Lamnek S. Theorien abweichenden Verhaltens. Vierte Auflage. Miinchen: W. 
Fink Verlag, 1990. (ч. II: 18, 47).
  659. Lamer M., Henry S. Essential Criminology. Westview Press, 1998. (ч. I: 
72, ч. II: 128, 148, 150, ч. III: 2, 21).
  660. Ledeneva A. Russia Economy of Favours: Blat, Networking and Informal 
Exchange. Cambridge, 1998. (ч. III: 113).
  661. Left N. Economic Development trough Bureaucratic Corruption // The 
American Behavioral Scientist. 1964, VI11. (ч. III: 121).
  662. Lemert E. Social Pathology: A Systematic Approach to the Theory of 
Sociopathic Behavior. NY: McGraw-Hill, 1951. (ч. II: 95).
  663. Lenoir R. Les exclus, un francais sur dix. Paris: Seuil, 1974. (ч. II: 
247).
  664. Leifman H. Perspectives on Alcohol Prevention. Stockholm: Almqvist & 
Wiksell, 1996. (ч. III: 194, ч. IV.: 90).
  665. Lester D. Understanding Suicide: Case Study Approach. NY: Nova Science 
Publishers, Inc., 1993. (ч. III: 225, 230).
  666. Lester D. Suicide in Creative Women. Nova Science Publishers, Inc., 1993.
 (ч. III: 230).
  667. Liazos A. The Poverty of the Sociology of Deviance: nuts, sluts and 
perverts // Social Problems. 1972. 20. (ч. III: 23)
  668. Liau A. Homosexuality – Biological Explanations. In: Bryant С Ibid. Vol. 
III. (ч. III: 309).
  669. Liska A. Perspectives on Deviance. New Jersey, 1987. (ч. II: 2).
  670. Long D. The Anatomy of Terrorism. The Free Press, 1990. (ч. III: 102).
  671. Luhmann N. Beobachtungen der Moderne. Opladen: West-deutscher Verlag 
1992. (ч. I: 14).
  672. Luhmann N. Die Wissenschaft die Gesellschaft. Frankfurt am Main: 
Suhrkamp Verlag 1996. (ч. I: 42).
  673. Makinen I. H. On Suicide in European Countries: Some Theoretical, Legal 
and Historical Views on Suicide Mortality and Its Concomitants. Stockholm: 
Almquist and Wiksell International, 1997. (ч. III: 249).
  674. Manheim H. Comparative Criminology. L., 1973. Vol. 2. (ч. II: 51).
  675. Maris R., Lazerwitz B. Pathways to Suicide: A Survey of Self-Destructive 
Behaviors. The Johns Hopkins University Press, 1981 (ч. I: 92, 248).
  676. Mathisen T. The Politics of Abolition. Essays in Political action Theory 
// Scandinavian Studies in Criminology. Oslo-London, 1974. (ч. IV.: 29, 31).
  677. Matza D. Delinquency and Drift. NY, 1964. (ч. II: 101).
  678. McCaghy Ch, Carpon T. Deviant Behavior: Crime, Conflict, and Interest 
Groups. Third edition. Macmillan College Publishing Company, Inc., 1994. (ч. I: 
38).
  679. McCaghy Ch., Carpon Т., Jamicson J. Deviant Behavior: Crime, Conflict, 
and Interest Groups. Fifth Edition. Allyn and Bacon, 2000. (ч. I: 38, ч. II: 2, 
18, 47, ч. III. 321, 323).
  680. Mellema G. Scapegoats // Criminal Justice Ethics, 2000. Vol. 19, N 1.(ч. 
I: 29).
  681. Milovanovic D. Postmodern Criminology, NY-L.: Garland Publishing, Inc., 
1997. (ч. I: 82, ч. II: 145).
  682. Minois G. Histoire de suicide. Paris, 1995. (ч. III: 253).
  683. Moskalewicz J., Swiqtkiewicz G. (Eds.) Drug demand reduction in Poland 
inventory of data prepared for PHARE programme "Fight against Drugs". Warsaw, 
1995. (ч. III: 186, 192).
  684. Moskalewicz J., et al. Prevention and Management of Drug Abuse in Poland.
 Summary of Final Report. Warsaw, 1999. (ч. III: 186, ч. IV.: 90).
  685. Mullen P., Pathe M, Purcell R. Stalkers and their Victims. Cambridge 
University Press, 2000. (ч. III: 320).
  686. Muncie E., McLaughlin (Eds.) The Problem of Crime. SAGE Publication, 
1996. (ч. I: 72, ч. III: 4, 21).
  687. Nelken D. (Ed.) The Futures of Criminology. SAGE Publications, 1994. (ч. 
II: 118).
  688. Newman G. (Ed.) Global Report on Crime and Justice. NY: Oxford 
University Press, 1999. (ч. III: 26, ч. IV.: 73).
  689. Nordic Alcohol Studies. 1994. Vol. 11. Helsinki, 1994. (ч. III: 193)
  690. Palermo G., White M. Letters from Prison: A Cry For Justice. Charles С 
Thomas Publisher Ltd., 1998. (ч. I: 95).
  691. Palmer S., Humphery J. Deviant Behavior: Patterns, Source and Control. 
NY-L: Plenum Press, 1990. (ч. I: 33, 57, 67)
  692. Paoli L. Illegal Drug Trade in Russia. Freiburg: Edition juscrim, 2001.
(ч. III: 166).
  693. Pepinsky H., Quinney R. (Eds.) Criminology as Peacemaking. Bloomington: 
Indiana University Press, 1991. (ч. II: 129, 130).
  694. Petrovec D. Violence in the Media. Ljubljana: Mirovni Institut, 2003. (ч.
 I: 43).
  695. Pfuhl E., Henry S. The Deviance Process. Third Edition. NY: Aldine de 
Gruyter, 1993. (ч. I: 43).
  696. Podgor E. White Collar Crime in a Nutshell. St. Paul (Minn.): West 
Publishing Co, 1993. (ч. III: 22).
  697. Podgorecki A. Patologia zycia spolecznego. Warszawa, 1969. (ч. II: 239, 
ч. III: 233).
  698. Polizeiliche Kriminalstatistik Bundesrepublik Deutschland. Be-richtsjahr 
2001. Bundeskriminalamt Wiesbaden, 2002. (ч. III: 24 , 40, 41, 43).
  699. Pontell H. (Ed.) Social Deviance. Readings in Theory and Research. Third 
Edition. Prentice Hall, Upper Saddle River, 1999. (ч. II: 2, 47, 127, ч. III: 
321).
  700. Quinney R. The Social Reality of Crime. Boston: Little, Brown & Co, 1970.
 (ч. II: 113).
  701. Quinney R. The Social Reality of Crime. In: Williams III F., McShane M. 
Ibid. (ч. II: 115).
  702. Rechtsmedizinisches Kolloquium der Freien Universitat Berlin, 1995. (ч. 
IV.: 90).
  703. Reid S. Crime and Criminology. Fifth Edition. Holt, Rinehart and Winston,
 Inc., 1988. (ч. III: 71).
  704. Report 89: Trends in alcohol and drug use in Sweden. Stockholm, 1989. (ч.
 III: 188, 190).
  705. Research and Training Institute Ministry of Justice /Japan /, 1997. (ч. 
III: 50).
  706. Restorative Justice: The Old Civilization in the New Russia. Moscow, 
2001. (4. IV.: 76).
  707. Retterstol N. Suicide: A European Perspective. Cambridge University 
Press, 1993. (ч. III: 220, 229).
  708. Ross E. Social Control. NY, 1901. (ч. IV.: 7).
  709. Rotwax H. Guilty. The Collapse of Criminal Justice. NY: Random House, 
1996. (ч. IV.: 29)
  710. Sack F. Neue Perspectiven in der Kriminologie. In: Sack F., Konig R. 
(Hrsg.) Kriminalsoziologie. Wisbaden, 1968. (ч. II.: 98).
  711. Sagarin E. Positive Deviance: An Oxymoron // Deviant Behavior, 1985. N 6.
 (ч. III: 328).
  712. Santino U., La Fiura G. Behind Drugs: Survival economies, criminal 
enterprises, military operations, development projects. Edizioni Gruppo Abele, 
1993. (ч. III: 154).
  713. Schmalleger F. Criminology Today. An Integrative Introduction. Third 
Edition. Prentice-Hall, Upper Saddle River, NJ, 2002. (ч. III: 3).
  714. Schmidt A., Jongman A. (Eds.) Political Terrorism. Amsterdam, 1988. (ч. 
III: 82).
  715. Schneidman E. Definition of Suicide. Jason Aronson Inc., 1994. (ч. III: 
212, 214, 216, 217, 218).
  716. Schoncheck J. On Criminalization: An Essay in the Philosophy of the 
Criminal Law. Kluver Academic Publishers, 1994. (ч. III: 181).
  717. Schur E. Crimes Without Victims. Englewood Cliffs, 1965. (4. II: 96, 4. 
III: 12).
  718. Schur E. Labeling Deviant Behavior: Its sociological Implications. 
Harper and Row, Publishers, 1971. (4. II: 97).
  719. Scott J. Comparative Political Corruption. Englewood Cliffs, 1972. (ч. 
III: 121).
  720. Sheley J. (Ed.) Criminology: A Contemporary Handbook. Third Edition. 
Wadsworth, Thomson Learning, 2000. (ч. II: 29, ч. III: 21, 29).
  721. Siegel L. Criminology. Fourth Edition. West Publishing Co., 1992. (ч. 
III: 74).
  722. Simmel J. Conflict and the Web of Group Affiliation. Glencoe (III.): 
Free Press, 1956. (ч. II: 105).
  723. Simmel G. Philosophie des Geldes. Berlin, 1958. (ч. III: 298).
  724. Skogan W., Hartnett S. Community Policing, Chicago Style. Oxford 
University Press, 1997. (ч. II: 80, ч. IV.: 65, 87).
  725. Smith W. Forced Exit. The Slippery Slope from Assisted Suicide to 
Legalized Murder. Times Books. Random House, 1997. (ч. III: 243).
  726. Statistics on Alcohol, Drugs and Crime in the Baltic Sea Region. 
Helsinki: NAD Publication, 2000. (ч. III: 193).
  727. Statistics on Women and the Criminal Justice System. Home Office, 2000. 
(ч. III: 46).
  728. Statistics on Race and the Criminal Justice System Home Office, 2000. (ч.
 III: 47).
  729. Steinert H. The Idea of Prevention and the Critique of Instrumental 
Reason. In: Albrecht G., Ludwig-Mayerhofer W. (Eds.) Version and Informal 
Social Control. Berlin: Walter de Gruyter and Co., 1995. (ч. IV.: 83).
  730. Strafrechtspflege in Deutschland: Fakten und Zahlen. Bonn: 
Bundesministerium fur Justiz, 1996. (ч. IV.: 53, 56).
  731. Summary of the White Paper on Crime. 1996. Research and Training 
Institute Ministry of Justice /Japan /, 1997. (ч. III: 50, ч. IV: 57).
  732. Sumner W. Folkways. Boston, 1906. (ч. IV: 5).
  733. Sumner C. The Sociology of Deviance. An Obituary. Buckingham: Open 
University Press, 1994. (ч. I: 13, 18, ч. II: 2).
  734. Sutherland E. White-Collar Crime. NY: Holt, Rinehart & Winston, 1983 
(первая публикация 1949 г.). (ч. II: 72).
  735. Sutherland E. The Professional Thief: By a professional thief. Chicago: 
University of Chicago Press, 1937. (ч. II: 73).
  736. Sutherland E., Cressey D. Principles of Criminology. NY, Philadelphia, 
1960. (ч. II: 74).
  737. Swaaningen van R. Critical Criminology. Visions from Europe. SAGE 
Publications Ltd, 1997. (ч. II: 118).
  738. Sykes G., Matza D. Techniques of Neutralization: A Theory of Delinquency 
// American Sociological Review, 1957. No 22. (ч. II: 100).
  739. Taylor I. Crime, Capitalism and Community: Three essays in socialist 
criminology. Toronto: Butterworths, 1983. (ч. II: 122).
  740. Taylor I. (Ed.) The Social Effects of Free Market Policies. Harvester 
Wheatsheaf, 1990. (ч. II: 121).
  741. Taylor I., Evans K., Fraser P. A Tale of Two Cities: A Study in 
Manchester and Sheffield. Routledge, 1996. (ч. II: 56).
  742. Taylor I, Walton P., Young J. The New Criminology: For a Social Theory 
of Deviance. L.: Routledge and Kegan Paul, 1973. (ч. II: 119).
  743. Tannenbaum F. Crime and the Community. NY: Columbia University Press, 
1938. (ч. II: 94).
  744. The Mafia Manager: A Guide to the Corporate Machiavelly. NY: St. 
Martin's Press, 1996. (ч. III: 77).
  745. The 2000 British Crime Survey // Home Office Statistical Bulletin. 
London, 2000. 18/00. (ч. III: 25, 45).
  746. The Prevention Pioneers: History of the Hein Roethof Prize 1987-1996. 
Information and PR Office Prevention, 1997. (ч. IV.: 84)
  747. Thrasher F. The Gang: A Study of 1,313 Gangs in Chicago. Chicago: 
University of Chicago Press, 1927. (ч. II: 79).
  748. Terrorismus // Das neue taschen Lexikon. Bertelsmann Lexikon Verlag, 
1992. B. 16. (ч. III: 84).
  749. Tierney J. Criminology: Theory and Context. Prentice Hall, Harvester 
Wheatsheaf, 1996. (ч. III: 21).
  750. Tittle Ch. Control Balance: Toward a General Theory of Deviance. 
Boulder: Westview Press, 1995. (ч. II: 152).
  751. Tomasic R., Freeley M. (Eds.) Neighborhood Justice: Assessment of an 
Emerging Idea. NY and L.: Longman Inc., 1982. (ч. IV: 89).
  752. Traub S., Little С (Eds.) Theories of Deviance. Fourth Edition. Itasca 
(III.) F. E. Peacock Publishers, Inc., 1994. (ч. II: 2, 47).
  753. Treml V. Soviet and Russian Statistics on Alcohol Consumption and Abuse. 
In: Bobadilla J., Costello Ch., Mitchell F. (Eds.) Premature Death in the new 
independent States. Washington, 1997. (ч. III: 208).
  754. Turk A. Criminality and Legal Order. Chicago: Rand McNally, 1969.(ч. II: 
112).
  755. Turk A. Political Criminality. In: Williams III F., McShane M. Ibid. (ч. 
II: 116, 117).
  756. Void G., Bernard Т., Snipes J. Theoretical Criminology. Fourth Edition. 
Oxford University Press, Inc., 1998. (ч. II: 91, 151).
  757. Wacquant L. Deadly Symbiosis. When Ghetto and Prison meet and mesh // 
Punishment and Society. Vol. 3, N 1, 2001. (ч. II: 142).
  758. Walmsley R. World Prison Population List // Home Office. Finding 166. 
2002. (ч. IV.: 59).
  759. Weber M. Staatssoziologie. Berlin, 1966. (ч. IV.: 8).
  760. Webtein L. (Ed.) Handbook of Suicidology: Principles, Problems, and 
Practice. NY, 1979. (ч. III: 214, 223, 224).
  761. Wewer G. Politische Korruption. In: Politic-Lexicon. Munchen Wein: 
Oldenbourg Verlag, 1994. (ч. III: 111).
  762. White J. Terrorism. An Introduction. Pacific Grove (Calif.): Brooks/Cole 
Publishing Company, 1991. (ч. Ill: 98).
  763. Williams III F., McShane M. Criminology Theory. Selected Classic 
Readings. Second Ed. Cincinnati: Anderson Publishing Co 1998.(ч. II: 110).
  764. Wilson P., Braithwaite J. (Eds.) Two Faces of Deviance. University of 
Queensland Press, 1978. (ч. I: 60).
  765. Winfree L., Abadinsky H. Understanding Crime. Theory and Practice. 
Chicago, 1996. (ч. II: 1).
  766. World Health Statistics. Annual, 1996. World Health Organization, Geneve,
 1998 (ч. III: 231, 257).
  767. World Health Statistics. Annual. Geneva, (ч. III: данные к таблицам, 
265).
  768. Young A. Imagining Crime. Textual Outlaws and Criminal Conversations. 
SAGE Publications, 1996. (ч. II: 144).
  769. Young J. The Exclusive Society: Social Exclusion, Crime and Difference 
in Late Modernity. SAGE Publications, 1999. (ч. II: 253).
  
Рекомендованная литература
  
  1. Амбрумова А. Г., Бородин С. В., Михлин А. С. Предупреждение самоубийств. М.
, 1980.
  2. Белогурое С. Б. Популярно о наркотиках и наркоманах. СПб., 1997.
  3. Блох И. История проституции. СПб., 1994.
  4. Волков В. Силовое предпринимательство. СПб., 2002.
  5. Габиани А. А. Наркотизм: Вчера и сегодня. Тбилиси, 1988.
  6. Гернет М. Н. Избранные произведения. М., 1974.
  7. Гидденс Э. Социология. М., 1999. Гл. 5. Конформность и девиантное 
поведение.
  8. Гилинский Я. И. Социология девиантного поведения и социального контроля // 
Социология в России / Под ред. В. Ддова. М., 1998. С. 587-609.
  9. Гилинский Я. И. Криминология: Теория, история, эмпирическая база, 
социальный контроль. СПб., 2002.
  10. Гилинский Я. И. Петербургская девиантология и девиант-ность в Петербурге 
// Санкт-Петербург в зеркале социологии. СПб., 2003. С. 396-411.
  11. Гилинский Я., Афанасьев В. Социология девиантного (отклоняющегося) 
поведения: Учебное пособие. СПб., 1993.
  12. Гилинский Я., Гурвич И., Русакова М. и др. Девиантность подростков: 
Теория, методология, эмпирическая реальность. СПб., 2001.
  13. Гилинский Я., Юнацкевич П. Социологические и психолого-педагогические 
основы суицидологии: Учебное пособие. СПб., 1999.
  14. Данэм Б. Герои и еретики. Политическая история западной мысли. М., 1967.
  15. Девиантность и социальный контроль в России (XIX – XX вв.): тенденции и 
социологическое осмысление / Под ред. Я. Гилинского. СПб., 2000.
  16. Девиантология в России: История и современность. Тюмень 2003.
  17. Дон Мартиидэйл. Социальная дезорганизация: конфликт между нормативным и 
эмпирическим подходом // Беккер Г., Босков А. Современная социологическая 
теория в ее преемственности и изменении. М., 1961. С. 386-416.
  18. Дюркгейм Э. Самоубийство: Социологический этюд. М., 1994.
  19. Жук О. Русские амазонки: История лесбийской субкультуры в России XX век. 
М, 1998.
  20. Забрянский Г. И. Социология преступности несовершеннолетних. Минск, 1997.
  21. Змановская Е. В. Девиантология: психология отклоняющегося поведения. СПб.,
 2001.
  22. Кеселъман Л., Мацкевич М. Социальное пространство нарко-тизма. СПб., 2001.

  23. Кирпичников А. И. Взятка и коррупция в России. СПб., 1997.
  24. Клейберг Ю. А. Социальные нормы и отклонения. Кемерово, 1994.
  25. Кон И. С. Сексуальная культура в России: Клубничка на березке. М, 1997.
  26. Коэн А. Исследование проблем социальной дезорганизации и отклоняющегося 
поведения // Социология сегодня. М, 1965.
  27. Коэн А. Отклоняющееся поведение и контроль над ним // Американская 
социология: Перспективы, проблемы, методы. М., 1972. С. 282-296.
  28. Кристи Н. Пределы наказания. М, 1985.
  29. Кристи Н. По ту сторону одиночества: Сообщества необычных людей. Калуга, 
1993.
  30. Кристи Н. Борьба с преступностью как индустрия: Вперед к Гулагу западного 
образца. М., 1999 и 2001.
  31. Кудрявцев В. Н. Правовое поведение: Норма и патология. М., 1982.
  32. Кудрявцев В. Н. Социальные деформации (причины, механизмы и пути 
преодоления). М, 1992.
  33. Кудрявцев В. Н. Преступность и нравы переходного общества. М, 2002.
  34. Кудрявцев В. Н. Стратегии борьбы с преступностью. М, 2003.
  35. Кудрявцев В. Н., Трусов А. И. Политическая юстиция в СССР. СПб., 2002.
  36. Лебина Н. Б., Шкаровский М. В. Проституция в Петербурге (40-е гг. XIX в. 
– 40-е гг. XX в.). М, 1994.
  37. Монсон П. Современная западная социология: Теории, традиции, перспективы. 
СПб., 1992.
  38. Наркомания как форма девиантного поведения / Под ред. М. Поздняковой. М., 
1997.
  39. Новые направления в социологической теории. М, 1978.
  40. Олейник А. Н. Тюремная субкультура в России: от повседневной жизни до 
государственной власти. М., 2001.
  41. Позднякова М. Е. Социологический анализ наркомании. М, 1992.
  42. Политический режим и преступность. СПб., 2001.
  43. Проституция и преступность / Под ред. И. Шмарова. М, 1991.
  44. Рейсмен В. М. Скрытая ложь: Взятки: «крестовые походы» и реформы. М., 
1988.
  45. Смелзер Н. Социология. М, 1994. Гл. 7 «Девиация и социальный контроль». С.
 197-242.
  46. Социальные отклонения: Введение в общую теорию. М., 1984.
  47. Социальный контроль над девиантностью в современной России / Под ред. Я. 
Гилинского. СПб., 1998.
  48. Социология преступности. М., 1966.
  49. Тернер Дж. Структура социологической теории. М., 1985.
  50. Тимофеев Л. Институциональная коррупция: Очерки теории. М., 2000.
  51. Тимофеев Л. Наркобизнес: Начальная теория экономической отрасли. СПб., 
2001.
  52. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М, 1994.
  53. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997.
  54. Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. М., 1999.
  55. Чхартишвили Г. Писатель и самоубийство. М., 1999.
  56. Шнейдман Э. Душа самоубийцы. М., 2001.
  57. Яковлев А. М. Теория криминологии и социальная практика. М., 1985.
  58. Яковлев А. М. Социология преступности (криминология). Основы общей теории.
 М., 2001.