негодяя Мусаси! Он меня попомнит!»
    Матахати пнул дверь в храм. Вытащив полотенце изо рта Оцу, он спросил: — 
Хнычешь по-прежнему?
    Оцу молчала.
    —  Отвечай, когда тебя спрашивают! Матахати пнул лежащую на полу девушку.
    —  Мне не о чем говорить с тобой, — ответила Оцу. — Хочешь убить меня, то 
сделай это как мужчина.
    —  Не придуривайся! Меня теперь не остановить. Вы с Мусаси загубили мою 
жизнь, но я с вами расквитаюсь любой ценой.
    —  Глупости! Никто не сбивал тебя с толку, сам во всем виноват. Не без 
помощи этой Око.
    —  Придержи язык!
    —  До чего ты похож на мать! Странная вы семья! Почему ненавидите всех?
    — Хватит, разболталась! Отвечай, пойдешь за меня замуж?
    —  Тебе известен мой ответ.
    —  Нет, ты скажи!
    —  Мое сердце навеки отдано единственному мужчине — Миямото Мусаси. Мне 
больше никто не нужен, а уж тем более такое ничтожество, как ты. Ненавижу тебя!
    Дрожь пробежала по телу Матахати. Он хищно засмеялся:
    —  Ненавидишь? Тем хуже для тебя. Знай, с сегодняшней ночи твое тело 
принадлежит только мне.
    Оцу невольно отодвинулась от Матахати.
    —  Не нравится?
    — Я воспитана в храме. У меня нет ни отца, ни матери. Смерть не пугает меня.

    —  Шутишь, — произнес Матахати, прижимаясь лицом к Оцу. — Что ты лопотала 
про смерть? Просто убить тебя мне неинтересно. Есть кое-что Позабавнее!
    С этими словами Матахати вонзил зубы в предплечье Оцу. Она пронзительно 
вскрикнула, пытаясь вырваться из его рук, но Матахати еще крепче стиснул 
челюсти. Его не испугала кровь на рукаве Оцу.
    Оцу лишилась чувств. Выпустив ее обмякшее тело, Матахати поспешно заглянул 
ей в рот: проверить, не откусила ли она язык. Испарина покрыла лоб Оцу.
    —  Оцу, прости меня! — взвыл Матахати.
    Он тряс девушку до тех пор, пока та не открыла глаза.
    — Как больно! — забилась в судороге Оцу. — Дзётаро, Дзётаро! Спаси меня!
    — Что, больно? Ничего, заживет, но следы от моих зубов останутся навсегда. 
Как объяснишь людям эти рубцы? Что подумает Мусаси?
    Я поставил тебе клеймо, значит, ты будешь моей. Пожалуйста, беги, но теперь 
ты меня уже не забудешь! — сказал Матахати, тяжело дыша. Рыдания Оцу гулко 
отдавались в темноте храма.
    —  Замолчи! Надоели твои слезы. Никто не собирается тебя трогать. Воды 
принести? — Взяв с алтаря глиняную чашку, Матахати вышел.
    На пороге он наткнулся на человека, который хотел заглянуть в храм. Он 
бросился наутек, но Матахати в два прыжка настиг его.
    Это был крестьянин, который вез рис на оптовый базар в Сиёдзири. Мешки были 
навьючены на лошадь. Крестьянин рухнул в ноги Матахати, дрожа от страха.
    — Я не сделал ничего плохого, — взмолился крестьянин. — Просто услышал 
женский крик и хотел узнать, что случилось.
    —  Не врешь? — строго спросил Матахати.
    —  Клянусь небом.
    —  Тогда живи! Сними мешки и посади на лошадь женщину. Привяжи ее получше. 
Пойдешь с нами, пока не отпущу тебя. — Матахати угрожающе поигрывал рукояткой 
меча.
    Крестьянин поспешно выполнил приказ, и они втроем двинулись в путь. 
Матахати подобрал бамбуковую палку, чтобы подгонять крестьянина.
    —  Наш путь лежит в Эдо, но не по тракту. Веди в обход, чтобы никого не 
встретили на дороге.
    —  Так это очень трудно!
    —  Поговори у меня! Веди в обход! Надо выйти на Ину и оттуда на Косю, минуя 
тракт.
    —  Придется карабкаться по крутой тропе от Убагами до перевала Гомбэй.
    —  Годится и тропа. Не вздумай хитрить, не то расколю тебе башку! Ты мне 
вовсе не нужен в отличие от твоей лошади. Скажи спасибо, что беру тебя с собой.
    Тропа круто уходила в гору. Когда беглецы достигли Убагами, и они и лошадь 
валились с ног от усталости. Облака клубились в долине внизу. На востоке 
засветилась полоска зари. Оцу не проронила ни слова, но на рассвете произнесла 
ровным голосом:
    —  Матахати, отпусти человека и верни лошадь. Я никуда не денусь. Матахати 
заупрямился, но Оцу настояла на своем. Крестьянин и
    лошадь ушли.
    —  Не вздумай бежать, — предупредил Матахати Оцу.
    —  Не убегу, — ответила Оцу, зажимая ладонью укус. — Не хочу, чтобы 
кто-нибудь увидел следы твоих ядовитых зубов.
     
    МАТЕРИНСКОЕ НАСТАВЛЕНИЕ
     
    — Мама, — раздался голос Гонноскэ. — Хватит бранить меня. Сама видишь, как 
я огорчен.
    Гонноскэ плакал, слова перемежались всхлипываниями.
    — Тише! Разбудишь его! — Голос матери звучал ласково, но твердо, таким