Вспоминается знакомый преподаватель с кинофакультета, одаренный режиссер, у 
которого на протяжении многих лет не было то ли возможности, то ли желания 
подвергнуть себя риску творческих разочарований. Пытаясь реализовать 
собственные безудержные устремления через жизнь своих студентов, он то чересчур 
контролировал их лучшие начинания, то недооценивал их, оправдывая таким образом 
то, что сам оставался «вне игры».
   Я ненавидела этого типа за то, как он себя вел, – и все-таки мне не 
удавалось освободиться от доли сочувствия. Его творческое начало, такое 
блистательное в ранних фильмах, со временем тускнело и заслоняло не только его 
собственную жизнь, но и жизнь его студентов. Поистине он превращался в некоего 
творящего монстра.
   Понадобились многие годы преподавательской работы, чтобы я поняла: ученый 
мир таит в себе самого неприметного и убийственного врага творческому началу, 
чем любой иной. В конце концов, с откровенной враждебностью несложно 
встретиться лицом к лицу. Гораздо более опасной и обескураживающей бывает едва 
заметная недооценка, которая тихо отбивает у студента охоту творить.
   Вспоминается время, которое я провела в довольно известном 
научно-исследовательском институте, где мои коллеги-преподаватели широко и 
успешно публиковали материалы о самых необычных и экзотических фильмах. 
Завоевавшие признание среди собратьев по ремеслу, сосредоточенные на карьере, 
эти деятели предельно скупились на внимание к одаренным студентам, попавшим под 
их попечение. Они пренебрегали самым элементарным – поощрением.
   Творчество невозможно измерить учеными фразами. По своей природе оно обходит 
такое ограничение стороной. В университетах, где все зиждется на искусстве 
критиковать – разбирать на части произведения, искусство созидать, искусство 
творческой сборки вынуждено довольствоваться очень скудной поддержкой. Проще 
говоря, большинство ученых мужей знают, как ломать, а не строить.
   Даже когда работу студентов пристально рассматривали, её редко по-настоящему 
ценили. Хуже того. Какими бы блестящими достижениями она ни отличалась, 
замеченными оказывались исключительно недостатки. Снова и снова я видела, как 
многообещающие произведения встречались залпами «следовало бы» и «можно было 
бы», вместо того чтобы оцениваться по достоинству.
   Я не предлагаю превратить научный мир в мастерскую художников, витающих в 
облаках. Однако все же утверждаю, что художники, пытающиеся существовать, расти 
и даже процветать в этом окружении, ощущают, как давление учености, которое они 
испытывают, противоречит творческому порыву. Для художника чрезмерная ученость 
может равняться творческой инвалидности. Это не значит, что художникам не 
хватает тщательности, скорее, их тщательность основана на совершенно иных 
принципах, чем те, которые признают ученые мужи.
   Художники и ученые – разного поля ягоды. Когда я была молодой, меня это 
очень сбивало с толку. У меня самой неплохо развиты способности к критике, мои 
статьи даже отмечены государственными премиями. К собственному сожалению, я 
обнаружила, что совершенно неуместно применяла эти умения к зарождающимся 
творческим проектам – как собственным, так и чужим. Молодые художники словно 
саженцы. Их ранние работы напоминают заросли кустарника, подлесок, даже сорняки.
 Академическое сообщество предпочитает высокомерные рациональные теоремы и не 
прилагает особых усилий, чтобы поддержать жизнь подлеска. Я с грустью наблюдала,
 как многие талантливые люди были слишком рано и совершенно незаслуженно 
деморализованы лишь потому, что не могли соответствовать определенным нормам, 
которые отнюдь не сами придумали. Я хотела бы надеться, что университетские 
преподаватели, которые читают эту книгу и следуют её советам, изменят свое 
отношение к творческой поросли – ради её спасения. Как более высокие деревья 
давайте не позволим нашей мрачной критике валиться на головы неокрепших 
саженцев, прибившихся между нами.
   Не владеющие средствами защиты и наделенные от природы мощной 
индивидуальностью, многие одаренные художники годами чахнут от таких ударов. 
Пристыженные за мнимый недостаток таланта и «грандиозные» мечты, они могут 
попытаться реализовать себя в коммерческих предприятиях и забыть свои 
устремления к более значительной (и более рискованной) работе. Могут стать 
редакторами, а не писателями, монтажерами, а не режиссерами, художниками, 
работающими по заказу, а не свободными и застрять на расстоянии слышимости от 
своей мечты. Чаще не подлинный талант, а смелость дарит художнику славу. 
Недостаток смелости – а она иссякла из-за жестокой критики или систематического 
пренебрежения – может искалечить художников куда более талантливых, чем те, кто 
широко признан. Чтобы возродить надежду и отважиться дерзать, нам просто 
необходимо осознавать и оплакивать шрамы, которые не дают нам развиваться 
творчески. Этот процесс может показаться кропотливым и малозначительным, но 
все-таки без него не обойтись. Так же как подросток должен добиться 
независимости от чересчур властолюбивых родителей, художник должен освободиться 
от зловредных наставников.
   Когда Тед закончил свой первый роман, он смело отправил его литературному 
агенту. Даже вложил чек на сто долларов, чтобы оплатить время и усилия, 
потраченные на чтение. Ответ оказался торопливым, бесполезным, безответственным 
и туманным: «Роман наполовину хорош, наполовину никуда не годен. Хуже и быть не 
может. Не могу сказать, как его исправить. Предлагаю просто выбросить».
   Когда я познакомилась с Тедом, он уже семь лет ничего не писал. Как и многим 
новичкам, ему даже не пришло в голову заручиться другим мнением. С большим 
трудом он решился на то, чтобы дать мне почитать свой роман. Тед был моим 
другом, и мне было больно, оттого что с его произведением так обошлись. Оно 
меня очень впечатлило – настолько, что Тед стал моим первым учеником, который