их, потому что так мне было велено. Однажды я шла по вымощенной булыжниками 
улице сквозь Вест-Виллидж, залитую прекрасным полуденным светом. И вдруг в 
какое-то мгновение поняла, что мне следует учить людей, группы людей, тому, как 
находить выход из творческого тупика. Возможно, это желание передалось мне от 
кого-то из гуляющих. Несомненно, в Гринвич-Виллидж большая плотность творческих 
людей – в том числе «застопоренных», – чем где бы то ни было в Америке.
   «Я должен найти выход из тупика», – вероятно, выдохнул кто-то.
   «Я знаю, как это сделать», – вероятно, ответила я, отозвавшись на чужие 
слова. Внутренние движения всегда играли важную роль в моей жизни. Я называю их 
«приказами на марш».
   Так или иначе, я вдруг поняла, что знаю, как помочь таким людям, и что мне 
суждено заняться этим здесь и сейчас, начиная с тех уроков, которые преподали 
мне самой.
   О каких уроках я говорю, спросите вы?
   В 1978 году я бросила пить. Я никогда не считала, что обязана алкоголю тем, 
что стала писателем, однако тогда мне показалось, будто я буду обязана 
трезвости тем, что перестану им быть. В моем представлении пить и писать было 
нераздельно, как, скажем, джин с тоником. Загвоздка заключалась в том, чтобы 
приглушить страх и начать писать как можно скорее, пока спиртной туман не 
сгустился вокруг моего творческого окошка, вновь заставляя его захлопнуться.
   В то время мне было тридцать и у меня был офис на киностудии «Парамаунт». 
Периодически бывая трезвой, я всю карьеру подчинила такому спазматическому 
творчеству. Конвульсивному, зависящему от прихоти и эгоистичному. Да, это было 
творчество, но оно больше напоминало кровь, выходящую толчками из перерезанной 
сонной артерии. За десять лет писательского труда я не научилась ничему, кроме 
как безрассудно, очертя голову бросать себя, невзирая на трудности, на стену 
того, над чем я трудилась. Если мое творчество и было в чем-то духовным, то 
только в том, что роднило его с распятием. Я падала на прозаические шипы жизни. 
Я истекала кровью.
   Если бы я могла продолжать писать так, по-старому, превозмогая боль, я бы, 
несомненно, продолжала. В ту неделю, когда я решила покончить с пьянством, у 
меня вышла пара статей в общенациональном журнале, был готов свеженький 
сценарий для художественного фильма и стало ясно, что я уже не справлялась с 
собственным алкоголизмом.
   Я сказала себе, что если трезвость означает конец творчеству, то мне это не 
подходит. И вместе с тем я понимала, что пьянство убьет и меня, и творчество. 
Нужно было или научиться писать, будучи трезвой, или бросить писать совсем. 
Итак, отнюдь не благие намерения, а необходимость положила начало моему 
духовному преображению. Мне пришлось отыскивать новый творческий путь. Именно 
тогда и начались мои уроки.
   Я училась передавать свой творческий процесс в руки единственного бога, в 
которого могла поверить, – бога творчества, жизненной энергии, которую Дилан 
Томас* назвал «силой, что сквозь фитиль зеленый проталкивает цветок». Я училась 
отступать на второй план и позволять этой созидающей силе вершить работу через 
меня. Я стала прикасаться к листу бумаги, просто чтобы записать, что слышу. 
Процесс письма стал больше похож на подслушивание, чем на изобретение атомной 
бомбы. Он перестал быть изощренным и подрывающим силы. Мне больше не нужно было 
ждать подходящего настроения или измерять градус эмоций, чтобы посмотреть, не 
приближается ли вдохновение. Я просто писала. Никаких оценок. Хорошо, плохо? Не 
мое дело. Не я это создавала. Освободившись от ответственности сознательного 
авторства, я и писала свободно.
   Оглядываясь назад, я удивляюсь, как быстро разделалась с трагедией 
страдающего писателя. Нет ничего более живучего, чем плохие идеи. И редко 
бывают идеи хуже, чем наши представления об искусстве. Сколько всего у нас 
связано с образом художника-страдальца: и пьянство, и беспорядочные связи, и 
безденежье, и жестокость к близким, и склонность к самоедству. Все мы знаем, 
как бедны-безумны-распутны-безответственны творческие люди. А если им вовсе не 
обязательно быть такими, тогда в чем мое оправдание?
   Мысль о том, что я могу быть здравомыслящей, трезвой и при этом ещё и 
творческой личностью, пугала меня неизбежностью личной ответственности. «Вы 
имеете в виду, что если у меня есть этот дар, то мне следует им пользоваться?» 
– Да.
   К счастью, мне был ниспослан ещё один «застопоренный» писатель, с (и над) 
которым я тогда работала. Я принялась учить его тому, чему училась сама. 
(«Прочь с дороги. Пусть все само работает через тебя. Копи страницы, а не 
суждения».) У меня получилось. Он снова начал писать. Теперь нас было двое. 
Вскоре у меня появилась ещё одна «жертва», на этот раз художник. Мои методы 
подошли и для изобразительного искусства.
   Все это меня очень подзадоривало. В хорошие минуты я представляла, как 
превращаюсь в этакого картографа, который находит выход из затруднительного 
положения для себя и всех, кто захочет за ним последовать. Я никогда не 
собиралась стать преподавателем. Меня просто злило, что у меня никогда не было 
достойного учителя. «Почему мне нужно учиться именно так, методом проб и ошибок,
 натыкаясь на стены? Нас, людей творческих, легче чему-нибудь научить, – думала 
я. – Нужно отметить флажками опасные места на пути и тропки, по которым удастся 
срезать дорогу».
   Такие мысли клубились у меня в голове, когда я бродила вдоль Гудзона, 
наслаждаясь полуденным светом и раздумывая над своим следующим произведением. И 
тут поступил приказ на марш: я должна преподавать.
   Через неделю мне предложили должность преподавателя и рабочее место в