даже 
и малой — не то, что благодатной, но просто дружеской поддержки. И когда 
произошел срыв, когда Белый уже не мог противостоять натиску темных сил, когда 
подступили состояния, уже не описываемые в терминах антропософии, тогда — 
примечательнейший факт! — Белого спас от безумия не «Доктор», не медитации, а 
простая, но отчаянно-жаркая молитва перед иконкой святого Серафима, привезенная 

из России ... Спас Христос через Своего святого, через Церковь,— спасло 
православие.
... Но срыв произошел,— и здесь непонятно-двойственной остается его внутренняя 
оценка самим Белым, позднейший анализ событий его душевной жизни, 
сопровождавших 
строительство «Иоаннова Здания». Острота личностного кризиса, переоценка 
Штейнера были таковы, что в 1922 г., по свидетельству М. Цветаевой («Пленный 
дух»), Белый называл «Доктора» дьяволом. Но в «Воспоминаниях о Штейнере», 
написанных уже в Советской России в 1928—1929 гг., Штейнер в изображении Белого 

предстает как тот, кто впервые показал ему Христа. Белый замечает, что если 
Штейнер призывает к развитию «Я» (Ich), то на самом деле это означает 
пробуждение Христа в душе: Ich — монограмма I. Сh., Иисуса Христа. Итак, 
диапазон оценки Белым Штейнера — немного-немало, но от дьявола до христоносца, 
тайнозрителя Голгофы, таинственного иерея. Образ Штейнера, видимый через призму 

опыта Белого, двоится куда сильнее, чем в рассуждениях Бердяева. Последний, 
впрочем, имел дело по преимуществу с текстами Штейнера, тогда как Белый — с 
самим «Доктором». Так что встреча Белого с антропософией была глубоко личной, и 

главное, что было вынесено из нее русским учеником Соловьева — это память о 
Штейнере-человеке. Самая высокая и всепрощающая любовь — заметим, весьма не 
характерная для Белого 20-х годов, цинически осмеивавшего своих прежних кумиров 

и друзей — ощущается в его признании: «Я не знаю прекраснее явления; четыре 
года 
я наблюдал этого человека во всех проявлениях: в величии, в простоте, в 
равновесиях и неравновесиях, в справедливости и несправедливости, в любви, в 
гневе, в скорби, в смехе, в шутке; и — что же: померк он во мне, как просто 
человек? Нет,— сквозь все, что я в нем понял и чего не понял, выступила 
основная 
тема: медленно разгорающихся — восхищения, любви, доверия, радости, что судьба 
сподобила меня его встретить, ибо он — главная «НЕЧАЯННАЯ РАДОСТЬ» моей 
жизни»[21]. Соблазном ли была для Белого антропософия, и искусителем — Штейнер,
— 
или же тот, кого Белый обрел в глубине своего духа, был, действительно, 
Христом?[22] В этом все дело, и это останется последней тайной встречи Белого с 

тем, кого он ощущал как «Друга», близкого ему с незапамятных времен.
 б
Бердяев и Андрей Белый были свободными мыслителями, не привязанными ни к 
религиозной идеологии, ни вообще к какой-либо устойчивой системе взглядов 
(кроме 
идущих изнутри убеждений). Отношение их к антропософии оказывалось поэтому 
абсолютно непредвзятым. Ниже мы попытаемся осмыслить встречу с «Geheimwi 
f3enschaft» двух крупнейших русских софиологов, жизненно связавших себя с 
православием — священников Павла Флоренского и Сергия Булгакова. Долг мыслить 
православно, добровольно принятый ими на себя, предварял всякое их суждение, в 
частности и философско-критическое. Но Флоренский и Булгаков были не 
православными мыслителями святоотеческого толка, а носителями «нового 
религиозного сознания», вызванного к жизни Соловьевым. И эта «новизна» в данном 

случае выступает в виде их тоже глубинно-двойственного отношения к «тайному 
знанию» вообще и антропософии в частности.
3. Свящ. Павел Флоренский
В связи с интересующей нас в данный момент проблемой софиологии и антропософии 
фигуру Флоренского мы привлекаем со значительной долей условности: явных следов 

знакомства (несомненно, имевшего место) Флоренского с оккультизмом именно в 
варианте Штейнера в его произведениях нет, как практически нет и критических 
отзывов в адрес антропософии как таковой (об исключении будет сказано ниже). Но,
 
на наш взгляд, по всему духовно-умственному складу личности Флоренский был 
ближе 
Штейнеру, чем кто-либо иной из русских софиологов. Более того, мы дерзнули бы 
сказать, что никем иным, как Флоренским была предпринята отчасти удавшаяся 
попытка создать «духовную науку» (в широком смысле слова) на русской и даже на 
православной почве. В отличие от гностика-теоретика Бердяева (равно как и от 
других русских деятелей духовного «ренессанса», ориентирующихся на гностицизм — 

включая и Соловьева), Флоренский был гностиком-практиком. Его многогранная 
научная деятельность — от мистического богословия до исследований 
электротехнических материалов — могла иметь место благодаря отнюдь не учености