что 
бердяевская критика «духовной науки» в философском отношении самая весомая в 
сравнении с высказываниями на этот счет других представителей русской мысли. 
Однако суть возражений Бердяева ясна; поэтому перейдем к их обсуждению. Как уже 

было сказано, главный момент философского мировоззрения Бердяева — то, что 
сделало его крупнейшим русским философом XX в., но также и «отцом» 
экзистенциализма — это его, хотелось бы сказать, философская решимость мыслить 
дух совершенно особым образом,— в его инобытийности, инаковости, 
трансцендентности эвклидову миру, всей сфере опыта, а также мышления человека 
Нового времени. В качестве экзистенциализма был осознан именно этот 
своеобразный 
апофатизм Бердяева, проявившийся в протесте против любой «объективации» духа. 
Неудивительно, что, читая такие книги Штейнера, как «Теософия», «Тайноведение», 

«Мистерии древности и христианство», Бердяев видел в них тот же 
«объективирующий» способ рассуждений, что и у позитивистов: Штейнер, по мнению 
Бердяева, описывал космические планы, как какой-нибудь ученый-геолог — срезы и 
пласты горных пород. Но сам Бердяев признавал, что он критикует «популярную» 
антропософию — антропософию, застывшую в перечислительных сведениях 
справочников 
или учебников. Но разве не естественно, что в свои книги Штейнер собрал именно 
это самое, дистанцированное от живого опыта, сгущенное и отстоявшееся знание? 
Ведь цель научных монографий, к жанру которых можно было бы отнести 
вышеназванные труды Штейнера, именно такова!
Между тем если бы Бердяев больше имел дело не с книгами, а с лекционными 
циклами 
Штейнера — не с догматическими «христологическими», но с лекциями, сказанными 
как бы на случай, по незначительному поводу, удержавшими сам процесс 
мыслительного творчества основателя антропософии, то он встретил бы там не 
каталоги и перечни, но пульсацию живой мысли — причем мысли, питающейся 
интуициями столь непривычными и, действительно, инобытийными, что, думается, 
Бердяев увидел бы в этом многое, весьма близкое себе. Критика Бердяевым 
антропософии философски и религиозно очень сильна,— но она идет извне, не от 
имманентного ее предмету опыта,— а, вернее сказать, из области другого, личного 

бердяевского опыта. Опыт этот, заметим, остается загадкой даже для знатока 
творчества Бердяева; и можно усомниться в том, что Бердяев — принципиальный 
экзистенциалист-апофатик — принял бы вообще какую бы то ни было (не только 
антропософскую) онтологию. Все здесь упирается в опыт: и об этом 
свидетельствует 
«спор об антропософии», происшедший на страницах издаваемого в Париже журнала 
русской эмиграции «Путь»[16].
Оппонентами в этом споре выступили Бердяев и ученица Штейнера Н. Тургенева; 
начался спор с опровержения Тургеневой ряда антиантропософских положений, 
высказанных Бердяевым в его книге «Философия свободного духа». Не вдаваясь в 
детали спора, заметим, что это был спор двух разных вер,— бесплодность такого 
спора очевидна. Каждая спорящая сторона, сосредоточившись на предметах 
второстепенных, обошла главное, не ответила на ключевые доводы противника. 
Тургенева, поправив явные передергивания Бердяева, со странной настойчивостью 
принялась защищать Штейнера от бердяевских упреков его в «несторианстве»; 
неблагодарная задача, поскольку если рассуждать о христологии Штейнера, всерьез 

привлекая для этого понятие ереси, то пришлось бы говорить о ереси в квадрате, 
в 
кубе и т. д.— вместо того чтобы вспоминать допотопные несторианство или 
арианство. И это так же нелепо, как называть ересью коммунистический атеизм. С 
другой стороны, Тургенева совершенно резонно, опираясь на слова Штейнера о том, 

что современному человеку, пусть и молящемуся молитвой Господней, неведомо 
истинное ощущение Бога-Отца, усомнилась, что сам Бердяев, критикуя антропософию 

за внерелигиозность, обладает настоящим опытом богообщения. Бердяев же, 
проигнорировав этот весомейший выпад в собственный адрес, в свою очередь 
разоблачает антропософию как скрытую веру — веру в Штейнера, в посвященных 
учителей и их учения:
«Антропософия есть вероисповедание, а не свободное исследование и не свободная 
наука»[17], именоваться которыми, заметим, она претендует. Антропософский 
оппонент на это, действительно, ничего возразить не в силах,— но ведь если опыт 

Штейнера истинен, а не «прельщение и самообман», как подозревает Бердяев, то 
самые остроумные и благочестивые доводы противников «духовной науки» рушатся, 
подобно карточным домикам. Речь здесь идет о вещах недоказуемых, отчего 
возникает мучительная безысходность: «Спор об антропософии так же труден, как и 

всякий спор о вере»,— написал в ответе Тургеневой Бердяев, прекрасно 
чувствовавший суть ситуации. Эти слова можно отнести и к встрече русской 
философии с антропософией в целом.
Но в чем была вера самого Бердяева? Отметим сейчас лишь то, что затрагивает 
нашу