развитии человечества сыграна». Ныне она уже не та величественная Жена, 
предстоявшая древним,— и, иронизирует Штейнер, вряд ли сейчас кто-нибудь 
испытал 
бы влюбленность в «Науку логики» Гегеля. Однако развитие человечества 
продолжается, ему предстоит новый выход в духовный мир. Обновленное видение 
Мудрости Штейнер связывает, разумеется, со своей «духовной наукой». Но 
примечательно то, что его «софийные» интуиции здесь очень близки 
соответствующим 
русским — восходящим к идее «Богочеловечества» Соловьева. Ныне, говорит Штейнер,
 
ощущается новое «предчувствие Софии». Но теперь София переживается в ее 
близости 
к человеку, как существо, непосредственно охватывающее человека. И в этой своей 

слиянности с человеком София вновь предстанет перед ним объективно,— но уже не 
как София, а как Антропософия — как София, несущая на себе человеческое 
существо. И о Мудрости, принявшей новый образ — теперь уже образ Антропософии — 

вновь, как и в эпоху Данте, может быть написано любовное стихотворение. В 
Антропософии человек зрит свою собственную сущность, сходящую к нему «небесной 
Богиней»: ее-то имя Штейнером усвоено его «духовной науке», являющейся духовным 

путем к ней...
Итак, Андрей Белый — слушатель лекции «Сущность антропософии» — хотел 
уподобиться Данте, когда — в XX в. — воспевал «сестру Антропософию».
Твой ясный взгляд, в нем я себя ловлю, 
В нем необъемлемое вновь объемлю:
Себя, отображенного — люблю, 
Себя, отображенного — приемлю.
Не является ли хотя бы это четверостишие Белого иллюстрацией к софиологическим 
построениям Штейнера? Лекция 1913г. врезалась в память Белого (стихи писались 
пять лет спустя): в ней русский поэт, видимо, действительно, как в зеркале, 
увидел самого себя — как софиолога и антропософа одновременно.
В книгах и лекционных курсах Штейнера можно обнаружить многочисленные 
упоминания 
о «Мудрости» — в разных контекстах, с разными значениями. В 1920 г. им читался 
и 
особый цикл из четырех лекций на эту тему—под названием «Поиски новой Изиды, 
Божественной Софии». Цикл был приурочен к Рождеству, и в Софии здесь Штейнером 
подчеркнут христианский аспект. Снова София — и духовное существо, аналог 
египетской Изиды, и всеобъемлющая мировая мудрость, и особенное знание, 
даваемое 
антропософией; новым, по сравнению с лекцией 1913 г., является намек Штейнера 
на 
то, что с Софией связана тайна Марии. Рассуждения Штейнера начинаются с 
сетования: современные христиане утратили реальное внутреннее ощущение Христа. 
Согласно Евангелию, весть о Рождестве была воспринята глубоким благочестием 
простых пастухов и одухотворенным знанием ученых магов; обе эти способности 
ныне 
выродились. Внешняя чувственность и позитивная наука, занявшие в бытии нового 
человека их место, к Христу приблизить его не могут. Но духовная наука, 
антропософия, в состоянии указать путь для развития у человека тех скрытых 
способностей, которые заново откроют ему Христа. Если мистерии Египта строились 

вокруг мифа об Изиде, ищущей тело Озириса, то современная мистерия, говорит 
Штейнер, напротив, есть искание Мудрости-Изиды: «Не Христа не достает нам (...) 

— познания Христа, Софии о Христе, Изиды о Христе не достает нам»[3],— 
утверждает он в гностическом ключе. В основе цикла «Поиски новой Изиды...» — 
христология Штейнера («Пятое евангелие») и антропософская мистическая практика. 

Собственно религиозный — имеющий отношение к единому Богу-Творцу аспект Софии 
при этом никак не обозначен; это неудивительно, если принять во внимание то, 
что 
Штейнер вообще уклоняется от сближения антропософии с религией.
Однако если мы обратимся к ученикам Штейнера, то у них мы сможем иногда увидеть 

противоположное стремление. Так, Эмиль Бок трактует тему Софии в категориях 
религиозно-богословских,— и здесь обнаруживается явная близость софиологии 
антропософской и софиологии русских религиозных мыслителей. София, согласно 
Эмилю Боку, содержит в себе две тайны — тайну «мировой мудрости, что дарует 
свет 
познания», и тайну «Матери мира как жизнедательницы». Этот второй момент — 
мистерия «Материнской мировой души» — побуждает Бока сблизить Софию с Марией и 
говорить вообще о «Марии-Софии». С другой стороны, Бок утверждает, что в раннем 

христианстве образ Марии связывался с идеей Святого Духа. «Тогда ощущали, что 
Мария, так же, как и Христос, есть «более чем человек»: «осенение» Марии Святым 

Духом в момент Благовещения было состоянием длительным,— так что, «почитая