Истинная алхимия бесконечно превосходила любое ремесло или науку,  ибо для того,
 чтобы совершить трансмутацию, обычных умений было  недостаточно; да и знание 
само по себе не являлось залогом достижения  мастерства. Требовались 
нравственные достоинства. Человек получал  доступ к чудесам природы, лишь после 
того, как достигал высшей степени  совершенства. Алхимиком считался Иоанн 
Креститель, ибо, согласно  византийской легенде, он превращал гальку на морском 
берегу в золото и  драгоценные камни. Алхимики эпохи Средневековья и 
Возрождения не  придавали особого значения научной стороне своей мудрости: по 
мере  того, как они все дальше и дальше отходили от магии, исследовательский  
дух, свойственный их предшественникам, постепенно угасал в них. Многие  теперь 
заявляли, что созерцать природу - гораздо важнее, чем читать  ученые книги. Они 
говорили, что нужно вновь обрести сердечную  простоту, утверждая, что сотворить 
золото под силу ребенку. Они  полагали, что первичный ингредиент для 
алхимического "делания" - prima  materia ("первоматерия") - находится повсюду, 
нужно лишь уметь ее  увидеть. Но невежды каждый день топчут ее ногами, и 
недостойные  отвергают краеугольный камень алхимии, так как не могут оценить 
его  значения. "Она явлена всем людям, - говорит Парацельс о первоматерии, - и 
у бедняков ее больше, нежели у богатых. Благую ее часть люди  отвергают, а 
дурную часть сохраняют при себе. Она и видима, и  невидима, дети играют с ней 
на дорогах..."  Эти метафоры восходят к евангельской образности, и даже  
абсудрное, на первый взгляд, заявление о том, что первоматерия  в одно и то же 
время видима и невидима, построено по аналогии со  словами евангелиста: "...и 
глаза свои сомкнули, да не увидят  глазами... Ваши же блаженны очи, что видят" 
(Матфей, 13:15-16). Вообще, труды, приписываемые Гермесу, имеют много общего с  
евангелиями. Те и другие написаны во II веке, но независимо друг от  друга: их 
авторы одновременно открыли схожие идеи и способы выражения. Это сходство 
произвело впечатление на ранних "отцов церкви", и они  даже призывали Гермеса 
Трисмегиста (наряду со столь же апокрифическими  Сивиллами) в свидетели 
истинности своих слов. Лактанций в III веке  восклицал: "Не знаю, как ему это 
удалось, но Гермес открыл почти всю  истину".
Герметисты времен Средневековья и Ренессанса еще усерднее  подчеркивали родство 
своей оккультной традиции с христианством. Сочинения их изобилуют хвалами в 
адрес Всемогущего, "и по сей день  творящего чудеса". Евангелия цитируются в 
них так часто, что поневоле  начинаешь подозревать: Священное Писание - 
всего-навсего алхимический  трактат. Даже загадочность символов и аллегорий, в 
которых  изображаются семь ступеней алхимического процесса, находит оправдание  
в словах Матфея: "...отверзу в притчах уста Мои; изреку сокровенное от  
создания мира" (13:35).
Однако герметическим притчам явно недостает той мощи и  напряжения, которые мы 
находим в библейских образах. Над воображением  авторов довлеют традиционные 
символы, аллегории и метафоры, изменять  которые возбранялось, ибо все тайное 
знание было изречено еще при  сотворении мира. Новые открытия были невозможны; 
совершенное искусство  не подлежало усовершенствованию. Впрочем, с методологией 
алхимии дело  обстояло иначе, как мы увидим в последующих главах.
Проникнув во все слои общества, алхимия везде укоренилась, но ни  в чем не 
принимала действенного участия. Алхимики вели уединенную  жизнь, словно бы 
выражая безмолвный протест против своего окружения. Душа алхимика не находила 
успокоения в официальных церковных догмах. Для истинного христианина залогом 
спасения была вера; алхимик же  стремился не поверить, а понять Бога, познав ту 
таинственную силу,  которой Бог наделил материю. Он мечтал постичь высшие сферы 
с помощью  разума. Он желал приблизиться к божественному свету путем 
исследования  и созерцания. "Мудрость возводит себе собственное жилище", - 
говорили  алхимики. Непонятно, как сочетался этот горделивый девиз с другой их  
заявленной целью - достижением простоты сердца. Однако адепты не  усматривали в 
этом противоречия. Их путь к спасению был извилист и  долог, а воззрения их 
совмещали в себе несовместимое.

[Илл. на стр. 89. 20. Алхимик в лаборатории.]

Прекрасной иллюстрацией к этому причудливому сплаву идей служит  гравюра из 
трактата Генриха Кунрата "Амфитеатр вечного познания"  (1609). Кунрат, алхимик 
и розенкрейцер, изображен здесь  коленопреклоненным перед шатром, похожим на 
древнееврейскую скинию  собрания. Надпись на нем гласит: "Не говори о Боге, не 
будучи  просветлен". На столе лежат две раскрытые книги. Одна из них - Библия,  
раскрытая на псалме: "Там убоятся они страха, ибо Бог в роде  праведных"(. 
Слово "род", вероятно, служит здесь намеком на  производство - "порождение" - 
философского камня. Вторая книга  содержит в себе герметические формулы. Рядом 
со скинией стоит  курильница, над которой поднимается дымок сжигаемых 
благовоний. В  облаке дыма видна надпись: "Да восходит молитва подобно дыму от  
жертвы, угодной Богу". У правой стены богато убранного зала расположен  
гигантский камин; здесь находится собственно алхимическая лаборатория. Каминная 
полка опирается на две колонны, символизирующие опыт и  рассудок. А вверху, на 
одной из мощных балок, поддерживающих деревянный  потолок, начертаны слова: 
"Никто не станет великим без божественного  вдохновения".
  	Молитва и работа совершаются у противоположных стен одного зала,  ибо 
лаборатория алхимика служит для обоих этих занятий: слово  "laboratorium" 
состоит из "labor" - "труд" и "oratorium" - "место для  молитвы". Между двумя 
этими видами деятельности помещается отдых: в  центре зала на столе сложены 
музыкальные инструменты и стоит  чернильница с пером, приглашающая посвятить