открыто это, обречен все время пребывать в соприкосновении с чьим-то злом.

Или еще. Человек весел, строит планы, исполнен беззаботной деятельности и
суеты. А прозорливец видит печать, которая на нем, и ту тень, что легла на
его пути. Видит и знает, что скажи, не скажи он - этого ему не избежать и
не обойти.

Могут сказать: почему же только плохое, разве в жизни мало радостного и
хорошего? Это так. Но как к врачу не идут здоровые, так и к целителям и
ясновидящим редко приходят те, у кого все хорошо и прекрасно, кто
благополучен, здоров и счастлив. И можно ли осудить тех, кто, приходя со
своей болью, видит только ее, эту свою боль?

- За год я получила более двадцати тысяч писем, - говорит Л. А.
Корабельникова. - Ответила на четыре тысячи. В каждом свои печали, свои
трагедии. Телефон дома звонит не переставая. То же самое на работе. Я не
даю своих телефонов. Люди узнают сами. Ни дома, ни на работе телефоном я не
могу пользоваться. Каким-то образом люди узнают, где я живу, поджидают меня
на улице, у дверей. Бросаются ко мне, плачут, умоляют помочь, найти
близкого человека, сказать, жив ли он. Но никто не спросит: "Ты можешь? Ты
не больна? А может быть, ты заболела, а может, у тебя самой горе?" На
работу ко мне приехали три женщины, у них горе, они рыдают. Звонят мне по
внутреннему телефону. Я говорю: "У меня умер отец. Я должна сейчас ехать в
аэропорт за билетом. Я не могу". Я понимаю, у них тоже несчастье. Но слышат
они только себя. Через зав. кафедрой передают мне фотографию. Она приходит,
кладет ее передо мной. Я ей пытаюсь объяснить: "Я не могу же работать, я не
в том состоянии, у меня же горе. У меня отец умер". Нет, не понимает. Не
знаю, как я вышла к ним. И я все-таки работала. А они плачут. Потом одна из
них сует мне деньги. Я говорю: "Мне не надо ваших денег. Я вам все сказала.
Идите". И тогда одна из них, видно, поняла что-то и говорит: "Это ж надо. У
нее горе, и у нас горе. И она оказалась лучше нас". Я запомнила эту фразу.
Но это скорее исключение. Вообще же, когда у людей горе, ко всему другому
они глухи. Я восемь часов на работе, возвращаюсь усталая. У моего дома уже
толпа. Устала я, не устала, могу работать или нет - они звонят в дверь и
ревут. Так я живу.

Живет так не она одна.

Другой ясновидящий рассказывал мне, что когда раздается очередной
оглушительный междугородний телефонный звонок, порой он старается вообще не
брать трубку. Но телефон звонит не переставая и ночью и днем, и тогда он
все-таки поднимает трубку и, стыдясь и презирая себя, отвечает, что
такого-то нет, он уехал, в командировке, будет не скоро. Но телефон звонит
опять и опять.

- Конечно, я все-таки отвечаю на звонки, хотя далеко не на все. Если бы я
отвечал на все обращения, мне нельзя было бы ни есть, ни спать, ни просто
жить. Звонит не только телефон. Звонки раздаются и в дверь. Какое-то время
я могу не подходить к двери, но потом не выдер живаю. А если открыл, не
могу же я не впустить тех, кто стоят за порогом. И это надолго. Никто не
может ни понять, ни поверить, как это трудно - прийти в определенное
состояние, держаться в нем. Конечно же, я устаю, очень. Мечтаю уехать
куда-то, на месяц-другой, где никто бы меня не знал, где не было бы
телефона... Бывают ситуации, когда для ясновидящего или целителя бегство
действительно оказывается единственным выходом.

Как-то "Труд" опубликовал статью о целителе П. Д. Утвенко. Причем у автора
и редакции хватило ума указать там полный его адрес. Что последовало за
этим, можно предположить, но трудно себе представить. В небольшое
украинское село хлынули сотни, тысячи со всей страны. Некоторые приехали на
машинах. С немощными и болящими, которых привезли с собой. С детьми, при
виде которых разрывалось сердце. Не мог, физически не мог их принять Петр
Дементьевич. Как не мог сказать: "Вот тебя приму, а тебя нет, ты приезжай
как-нибудь потом, через полгода, год". К тому же толпа есть толпа. Она
одновременно и жаждет справедливости, но еще больше рада любому случаю,
когда можно попрать ее. Кто-то пытается устанавливать очередь, вести
номера, списки. Другие не признавали этого: важно не то, кто приехал
раньше, а кому хуже, у кого серьезней болезнь. Третьи устанавливали
отдельные очереди для ветеранов, для инвалидов, отдельную для детей. И все
это под открытым небом. Дождь ли, ночь ли. Что есть, где спать, с больными,
с детьми? Единственный, хоть и жестокий выход был, - отправить всех по
домам: Утвенко не принимает. Но никто не мог принять на себя этого. И никто
не уезжал: я уеду, а вдруг он начнет лечить. Только через несколько дней
местной власти пришла спасительная мысль - дать людям заполнять открытки со
своим адресом. Когда очередь подойдет, их пригласят. Под такую, пусть
слабую, но надежду, заполнив открытку, несчастные, замотанные и отчаявшиеся
люди начали разъезжаться. Но на место их приезжали новые - из Сибири, из
Казахстана. В первые же дни было собрано около двадцати тысяч открыток.

Сначала целитель надеялся отсидеться в осаде. Ворота и калитка были