Она недавно из Германии, еще никого не знает. – Он указал на скучающую в кресле 
Любу Белозерскую. – А жена твоя наверняка с Додиком Кисельгофом где-то целуется.

– Дурак!
Булгаков отвесил будущему автору «Двенадцати стульев» звонкий щелбан. Тот не 
обиделся, только потер лоб и посоветовал:
– Ищи и обрящешь. От жилетки рукава и от мертвого осла уши.
И отправился вдоль по коридору. Булгаков тоже вышел. В коридоре он едва не 
наткнулся на небрежно одетого типа. Лицом грубой лепки и всклокоченной бородой 
тот напоминал великого художника и скульптора Микеланджело Буонарроти. К слову 
сказать, незнакомец со знанием дела разглядывал шоколадную статую девицы, 
державшей в руках электрическую лампочку.
– Боже, как она прекрасна! – чуть слышно бормотал он.
Булгакову тип показался необычайно интересным.
– Вы, случайно, не художник? – поинтересовался он. – Скульптурой не 
занимаетесь?
Тот неохотно отвел взор от статуи и представился со значением:
– Я кооператор, из Тетюшей. Меня зовут Василий Петрович. А вас?
– А меня нет, – буркнул донельзя разочарованный Булгаков и пошел дальше.
Он упорно искал жену и нигде не находил. Что самое неприятное, подлеца Дэви 
Кисельгофа тоже нигде не было видно. Среди танцующих его не было. Неужели они и 
правда где-то уединились? Развивать тему не хотелось. С замиранием сердца 
писатель приоткрыл очередную дверь, что вела в кабинет адвоката Каморского, и 
осторожно заглянул.
В кабинете царил полумрак, горела только настольная лампа. Худощавый чекист 
Сеня вел негромкий разговор с «гудковцами» Валей Катаевым и Илюшей Ильфом. 
Булгаков хотел было исчезнуть так же незаметно, как появился, но тут вдруг 
понял, что говорят о нем.
– Булгаков? – удивлялся Ильф. – Нет, ну что вы хотите от Миши? Он только–только 
скрепя сердце признал отмену крепостного права. А вы хотите сделать из него 
строителя нового общества. Это даже смешно!
Его горячо поддерживал Валентин Катаев. До сих пор Булгаков считал его 
товарищем и иногда называл Валюном.
– Миша был и останется фельетонистом, – повторял Валюн. – Когда мы узнали, что 
он пишет роман, то восприняли это как какое-то чудачество. Его дело – строчить 
сатирические фельетоны. Читал он нам как-то свою «Белую гвардию», но на нас это 
не произвело впечатления. Мне это показалось на уровне Потапенки. И что это за 
фамилия такая – Турбины. – Он помолчал немного, размышляя. – Да Мишу и 
фельетонистом настоящим не назовешь. Он остался на уровне «Русского слова», 
скажем, Амфитеатрова или Дорошевича. Но Дорошевич хоть искал новую форму, а 
Миша ничего не ищет. Мы смотрим на дореволюционных фельетонистов критически, а 
для него они – идеал.
Если бы это было произнесено в кругу коллег и товарищей, то звучало бы совсем 
не так, как в интимной беседе с полковником ОГПУ. Булгаков кашлянул. Все в 
кабинете посмотрели на него. Катаев вздрогнул и покраснел.
Булгаков взглянул на Катаева с укоризной и печально вздохнул:
– Ах, Валя, какой же вы, однако, жопа!
И среди воцарившейся тишины продолжил свой путь по бесконечному коридору. Возле 
библиотеки он невольно задержался. Из комнаты доносились звуки чарующего 
мужского голоса. Кто-то пел.
– И за что–о-о я люблю тебя–а-а, эта тихая но–о-очь…
Дверь была широко открыта, и Булгаков увидел губкомовского семипалатинского 
ацтека. Коротышка и в самом деле пел великолепно. Булгаков невольно заслушался. 
Чудным вокалом наслаждался не он один. Таинственная рыжая красавица тоже была 
здесь. Она устроилась на пуфике у ног соловья и не скрывала своего восхищения. 
Певец был так мал, что если бы поклонница сидела просто на стуле, то не имела 
бы возможности смотреть на него снизу вверх.
По коридору застучали шаги. Яня и Сеня уже отпустили своих бесполезных 
осведомителей и, похоже, собирались присоединиться к слушателям. Булгаков на 
всякий случай укрылся за распахнутой створкой двери.
Но чекисты слушать певца не стали. Гендин сухо обратился к поклоннице 
вокалиста:
– Мы вынуждены откланяться и забираем нашего друга.
Певец послушно кивнул, закрыл рот и стал собираться. Когда он и Гендин вышли, 
рыжая красавица обратилась к Агранову:
– У меня имеется встречное предложение. Я вам Мастера, а вы мне певца.
Круглолицый Агранов присвистнул от удивления.
– Помилуй, золото, да зачем тебе этот губернский стручок? Он же и до двух аршин 
не дотягивает!
– Не преувеличивай, полтора метра в нем точно будет, – огрызнулась та. – Лучше 
помоги ему перебраться в Москву, как мне помог. Знаешь, он называл меня рыжей 
кошкой. Как романтично! И не задавай вопросов. Его имя – Николай Иванович Ежов 
– еще прогремит.
– Со сцены Большого театра? – съязвил Агранов.
– Поживешь – увидишь. Ладно, уходите, Мастером я займусь сама. Вы все только 
испортите.
Агранов ничего не ответил и отправился догонять коллегу. За ним ушла и 
красавица Женечка Гладун. Булгаков немного выждал, потом тоже вернулся в 
столовую. Он остановился в дверях. Толстой продолжал травить анекдоты из 
парижской жизни и пить коньяк стаканами. Впрочем, коньяк на него, похоже, не