аскетический, замкнутый тип человека. Он редко раскрывался в мимолётном общении,
 не умел, что называется, «себя подать», не было в нём той лёгкости и 
«приятности», что обычно располагают к людям. Зато Зинаида Николаевна умела 
обаять гостей. Она не была «милой киской», нежно мяукающей в унисон любому, 
наоборот, многие считали её злой, самоуверенной и заносчивой и откровенно 
боялись. Она любила браваду, вызов. Беззастенчиво направляя свою знаменитую 
лорнетку в толпу, Зинаида Николаевна, словно кость, кидала зрителям 
кощунственные строки своих стихов. Она знала, что покорить общество можно лишь 
эпатажем, которого жаждут окружающие, а этого «добра» у Гиппиус припасено было 
предостаточно. Необычная «русалочья» красота, культурная утончённость, 
понимание психологии человека сочетались в ней с наглым самомнением, резкостью 
суждений. Её называли «сатанессой», «ведьмой», «декадентской мадонной», хотя по 
большей части опасались. Но, не получив «прописки» в салоне Гиппиус, никто не 
мог считаться полноправным членом культурного бомонда России, а потому сюда 
стремились как на «освидетельствование», как на анализ по «верной» группе крови.
 Мережковские до такой степени запугали бедных поэтов, что Брюсов в своём 
дневнике рассказывал, с каким страхом и трепетом московские символисты ожидали 
приезда именитых гостей, как они всячески «изукрашали» комнату, расставляли по 
углам цветы, искали диван для Зиночки. Всё должно было соответствовать 
«официальной» церемонии приёма, раз и навсегда принятому этикету, словно 
маленький вассальный надел посещала великая повелительница. Брюсов писал, что, 
когда Мережковские отдыхали, хозяева принялись «чуть ли не плясать и ликовать, 
что всё сошло благополучно». Власть эта над умами современников тем более 
кажется непонятной, что сама Зинаида Николаевна стихи слагала весьма 
посредственные, а рассказы и эссе оригинальностью мысли не отличались. При этом 
Гиппиус твёрдо играла роль вечно недовольной особы, которая держалась так, 
будто — доверься человек ей — она бы вывела его на верный путь.
       Кого только она не учила умуразуму! В единственное своё посещение Ясной 
Поляны накричала даже на Толстого, да так, что Лев Николаевич очень вежливо 
успокаивал разбушевавшуюся посетительницу: «Может быть, вы правы, я всегда рад 
выслушать чужое мнение». В другой области земного величия — погрозила пальцем 
сербскому королю Александру, признавшемуся, что начинает забывать русский язык: 
«Вот это, ваше величество, совсем нехорошо… совсем нехорошо!» Король, по 
примеру Толстого, тоже предпочёл не обижаться.
       Ну а с простыми смертными она и вовсе не церемонилась. Однажды Бальмонт 
прочёл Зинаиде Николаевне свои стихи. Гиппиус с лорнеткой, которая, повидимому,
 служила родом психологического оружия, «ледяным» голосом, которым обычно 
говорила неприятности, процедила сквозь зубы: «Непонятно и пошло». Бальмонт 
вскипел: «Мне остаётся только приставить вам свою голову вместо вашей, чтобы вы 
поняли!» Зинаида Николаевна так же медленно, так же сквозь зубы ответила: «Не 
желала бы!»
       Однако сила её заключалась не только в мужской безаппеляционности, она 
не отказывалась и от чисто женских приёмов игры и кокетства. «Ведьма» порой 
превращалась в прекрасную соблазнительницу.
       Тот же Брюсов вспоминал, что к 12 часам дня, как было условлено, он 
явился к Гиппиус, дабы смиренно представить на суд собственные стихи. Он 
постучался, получил «войдите» и остолбенел на пороге. В зеркале, поставленном 
углом так, что в нём отражалась вся комната, поместилось розовое после сна, 
совершенно нагое тело Зинаиды Николаевны. Насладившись замешательством поэта, 
Гиппиус небрежно крикнула из угла: «Ах, мы не одеты, но садитесь».
       Поговорив с напряжённо отвернувшимся Брюсовым, Зинаида Николаевна всё же 
накинула на себя одежды и вышла: «Я причёсываться не буду. Вы не рассердитесь?»
       На самом деле, отмечал поэт, она если и не причёсывалась, то всё же 
собрала свои волосы в очень искусный пучок.
       "Стали говорить.
       — Я не знаю ваших московских обычаев. Можно ли всюду бывать в белых 
платьях? Я иначе не могу. У меня иного цвета както кожа не переносит… В 
Петербурге так все меня уже знают. Мы изза этого в театр не ходим, все на меня 
указывают…
       Вечером мы были у Соловьёвых. Зиночка была опять в белом и с диадемой на 
голове, причём на лоб приходился бриллиант".
       Между тем пикантность поведения Гиппиус не породила ни одного слуха о её 
романах, ни одной истории о какойлибо интрижке. Пятьдесят два года прожили 
Мережковские в браке до самой смерти Дмитрия Сергеевича и за полвека ни разу не 
расставались ни на один день. Между тем, когда Н. Берберову спросили о семье 
Мережковских, она ядовито усмехнулась: «Семья?.. Это было что угодно, только не 
семья»…
       Что имела в виду современница? Может быть, то, что это был союз двух 
людей, совместное существование которых устраивало их полностью, как симбиоз 
двух различных природных особей помогает друг другу выжить. У них никогда не 
было детей, но почемуто никто не удивлялся этому обстоятельству, словно 
окружающие забывали, что Мережковские всётаки не только возглавляли 
литературный процесс России, но ещё и состояли в законном браке. К слову 
сказать, три другие родные сестры Зинаиды Николаевны так никогда и не вышли 
замуж.
       Литературное наследие Гиппиус огромно и разнообразно: пять сборников 
стихов, шесть сборников рассказов, несколько романов, драмы, литературная 
критика, публицистика, две книги мемуаров, дневники. Но для потомков Зинаида 
Николаевна всегда останется человеком, проявившим своё «сломанное», «манерное», 
«потерянное» время. При всей иронии к её вычурности и позёрству не следует