"Увенчанный титулом «Шевалье М. из „Паризианы“», я снова начал бывать в 
конторах агентов по устройству на работу в надежде получить ангажемент, – 
вспоминал Шевалье. – Ничего особенно интересного мне не предлагали, и я 
согласился поехать в Аньер: три дня в неделю – тридцать пять франков. Значит, 
снова придется перебиваться со дня на день? Меня охватило уныние.
      И вот я приехал на три дня в Аньер.
      На главной улице в зале, где помещался «ЭденКонсер», собралась очень 
смешанная публика, но это были простые, симпатичные, непритязательные люди.
      При первом же контакте – прямое попадание. Я пел те же песни, что и 
раньше, но теперь за всей этой смесью из Дранема, Буко, Жоржиуса и Дорвиля 
ощущался Менильмонтан, и этим я не был обязан никому. Это было мое собственное. 
Публика выказывала мне свое расположение, заискрились шутки, зазвучал смех. 
Отношение к тому, что я делал на сцене, изменилось: ребенок превратился в юношу,
 и вольности, которые я время от времени позволял себе, никого больше не 
шокировали.
      Но позвольте, это же успех?! Я прибежал за кулисы сам не свой. Мне 
хотелось плакать, смеяться. Едва я успел снять грим, как в артистическую вошел 
директор, поздравил меня и предложил остаться в Аньере еще на неделю. Неделю? 
Две, три, десять! Я остался здесь на весь сезон.
      Тут среди сочувственно относившихся ко мне людей и определилось мое 
истинное творческое "я". Теперь, выходя на сцену, я никому не подражал, а 
просто делился с публикой тем, что принадлежало лично мне.
      В тесном мире кафеконцерта стало известно о моем успехе в Аньере, и я 
получил на неделю ангажемент в «Ла Скала» в Брюсселе, по двадцать франков за 
день, и мой ангажемент был продлен на месяц. Затем был Лилль и выступления в 
«Пале д'Эте». Теперь мое появление на сцене часто встречали аплодисментами. 
Вернувшись в Париж, я узнал, что на Страсбурском бульваре обо мне заговорили 
как о молодом даровании. Мне было шестнадцать лет, и в сберегательной кассе на 
мое имя лежали две тысячи франков.
      Перед началом зимнего сезона в Париж приехал администратор марсельского 
«Альказара». Он набирал труппу, и я подписал контракт на трехмесячное турне. Я 
должен был петь в Марселе, Ницце, Тулоне, Лионе, Бордо, Авиньоне, Алжире и 
других городах и получать от двадцати до тридцати франков в день. Мне это 
казалось просто сказкой".
      И далее: «Когда после эстрадного турне я вернулся в Париж, мне предложили 
ангажемент в „Казино СенМартен“ и „Казино Монпарнас“, они считались первыми 
среди кафеконцертов второго класса, то есть шли непосредственно после „Ла 
Скала“ и „Эльдорадо“. Здесь давались лучшие программы того времени. Мой дебют в 
этой новой англоменильмонтанской манере был воспринят как откровение. 
Начинающие актеры подражали мне. Стали говорить: „жанр Шевалье“, „школа 
Шевалье“».
      До 1914 года Шевалье с большим успехом выступал в «Сигале», получая 
четыре тысячи франков в месяц. С началом Первой мировой войны Шевалье попал на 
фронт. Провоевал он недолго и попал в плен. К счастью, он вернулся домой целым 
и невредимым и продолжил концертную деятельность. Сначала он покоряет Лондон, а 
затем возвращается на родину.
      «Итак, однажды вечером я выхожу на сцену „Триапона“ в Бордо в костюме 
молодого английского денди, – пишет в автобиографической книге Шевалье. – Успех 
приходит сразу. Начиная с первой песни „О Морис!“ и до последнего танца – 
полный триумф! Его подтверждают Марсель, Лион и Ницца. Я сделал во французском 
мюзикхолле прыжок в неизведанное: совместил элегантность и смех, обаяние и 
гротеск, вокальную комедию и танцевальную клоунаду. Создал образ, 
представляющий спортивную молодежь эпохи».
      Леониду Осиповичу Утесову довелось присутствовать на одном из концертов 
шансонье в середине 1920х годов:
      "Полвека тому назад я слышал в Париже молодого Мориса Шевалье. В его 
репертуаре было немало подобных песенок. Но никто стыдливо не опускал глаза, ни 
у кого не возникала мысль обвинить Шевалье в развязности. Да это было бы просто 
невозможно. Все делалось им с таким изяществом, что попади на этот концерт 
воспитанница института благородных девиц, пожалуй, и она не была бы шокирована. 
Я бы рассказал вам сюжеты этих песен или даже лучше спел бы их, но в книге 
песня не слышна, да и боюсь, что у меня не получится так, как у Шевалье, и 
моралисты, которые блюдут нашу нравственность, останутся недовольны. Я только 
назову три песни. Одна – «Женский бюст»: песня рассказывала о воздействии 
возраста на его формы; другая – о послушном сыне, который всегда жил по маминым 
советам и даже в первую брачную ночь спрашивал у нее по телефону, что ему 
делать; а третья песня называлась «Что было бы, если бы я был девушкой?» – на 
что Шевалье сам отвечал: «Я недолго бы ею оставался». Казалось, что тут можно 
сделать, с этими сюжетами, особенно примитивно выглядящими в таком упрощенном 
пересказе. Но был ритм, была музыка, был Шевалье, и они превращались у него в 
житейские истории, несущие даже какуюто свою философию. За любым, самым 
«легкомысленным» сюжетом его песни проглядывала личность художника, да не 
проглядывала, она царила над тем миром, который творился в его песнях…
      Шевалье поет почти шепотом – именно этот интимный тон и нужен его 
откровенно фривольным песенкам. Он держится на сцене просто, как бы не 
признавая никаких перегородок между собой и публикой. Это подкупает. Кроме того,
 у него обаятельная улыбка человека, который уверен, что его все обожают.
      Такая естественная манера пения, как у Мистангет, Жозефины Бекер и Мориса 
Шевалье, у нас тогда еще не была принята, многие наши эстрадные певцы пели свои 
песенки всерьез, как оперные арии. В этой доверительности исполнения я