прежде чем предстал в образе Гамлета. Постановка была задумана в театре в 1908 
году, а премьеру удалось показать только через четыре года.
      Известный английский режиссер Гордон Крэг, приглашенный в 1911 году для 
совместной работы, объяснит неудачу своего символистского замысла прежде всего 
тем, что Качалов ему не подчинился и захотел создать в Гамлете образ «живого 
человека». Василий Иванович говорил Н. Эфросу: «Меня больше всего волнует 
мировая скорбь Гамлета, которую дало ему презрение к жизни за ее несовершенство,
 скудость, бессмыслицу, зло. <…> Трагедия Гамлета — проклятие от двойного 
сознания: несовершенства жизни и невозможности обратить ее в совершенство».
      Критики сходились во мнении, что Качалов нарисовал совершенно новый 
портрет принца датского, сведя его с привычного пьедестала, на котором он стоял 
сотни лет.
      В «Бранде» и «Гамлете» Качалов был неудовлетворен собой, считая, что ему 
не удалось достигнуть предельной простоты и искренности. В «Горе от ума» он 
больше всего мучился тем, что искренность его Чацкого еще не охватывала 
«героической» сущности грибоедовского образа. И в первой постановке 1906 года и 
при возобновлении спектакля в 1914м Качалова хвалили прежде всего за его 
чуткость к эпохе, чувство стиля, блестящее владение стихом. Много писали о его 
мягком обаянии. А для него, как он сам говорил, «Чацкий был прежде всего дорог 
как борец, как рыцарь свободного духа и герой общественности».
      В 1919 году начинаются скитания «художественников» по южным городам, 
затем смерч войны уносит дальше и дальше — за пределы родины. Труппа из 36 
человек была радушно принята в Болгарии. Уже первые концерты с участием 
Качалова прошли с огромным успехом.
      1921й год встретили в Праге. На премьере «Гамлета», состоявшейся в 
старинном замке возле Праги, среди многих почетных гостей присутствовал 
немецкий актер Сандро Моисеи. С того дня между ним и Качаловым завязалась 
близкая дружба. Переводивший их творческие споры, сын Качалова — Вадим 
Шверубович вспоминал: "Одной из мыслей, которую я мучительно уяснял себе и 
переводил каждому из них, оказалась общая обоим и одновременно высказанная: 
«Самую большую радость (ликование) актеру дает абсолютно искреннее горе, 
отчаяние, не сыгранное, а ощущаемое им на сцене, — радость именно в самый 
момент самого сильного горя». У них обоих были слезы на глазах, когда 
выяснилось, что это у них — общее.
      В Берлине Качалов часто выступал с концертной программой, впервые начал 
читать «Скифы» и «Двенадцать» А. Блока.
      В сентябре 1922 года после короткого отпуска Качалов вновь выехал на 
гастроли. Прощаясь с родной землей, он ощутил неизбывную тоску. «Скучаю без 
Москвы, — писал Василий Иванович своим близким. — Скучаю самым настоящим 
образом. Утешаюсь работой, мечтой о роли царя Федора…»
      Вновь Берлин, Прага, Загреб. В местном театре состоялась премьера 
спектакля «Царь Федор» с новыми исполнителями — Станиславским в роли боярина 
Шуйского и Качаловым в роли царя Федора. По общему мнению, новый исполнитель 
царя играл «хорошо, очень, очень хорошо».
      Этим же спектаклем театр открыл зимний сезон в Париже. Город очаровал 
Качалова своей поэтичностью.
      «Царем Федором» начались гастроли и в Америке. В первый же вечер Качалова 
встретили аплодисментами и проводили цветами. Не меньший успех имел он и в 
спектакле «На дне» в роли Барона. Работать приходилось много и напряженно. Иной 
раз в спектакле «Три сестры» Качалов, сыграв Тузенбаха, перегримировывался в 
Вершинина. Иногда из вечера в вечер, в продолжение недели, играл трудную роль 
Анатэмы.
      Весной театр отправился в глубь страны — Чикаго, Филадельфию, Бостон. 
Гастроли и тут проходили с шумным успехом. Наибольшие лавры доставались 
Качалову, которого американская пресса признала величайшим артистом мира.
      Летом 1923 года Художественный театр на два месяца прервал гастроли. 
Труппа вернулась в Европу для отдыха. Качалов с семьей поселился в тиши 
немецкой деревни в горах Гарца, у подножья Броккена. Сына своего, Вадима, он 
просто обожал. Отношения между ними были дружескими. Вадим всегда звал отца 
«Вася». С женой Ниной Николаевной Качалов прожил сорок восемь лет. Вместе с ней 
пережил трагедию ее ухода со сцены в связи с внезапно обрушившимся на нее 
несчастьем — хронической хромотой, а потом помог начать новую жизнь в театре, 
уже в качестве режиссера.
      Осенью гастроли возобновились. В Париже Качалов играл почти во всех 
спектаклях. Он сообщал: «За Ивана Карамазова я слышал от французов и от русских 
такие похвалы, каких, пожалуй, раньше не слышал, даже както неловко 
рассказывать».
      В Америке зрители увидели качаловского Штокмана. Герой ибсеновской пьесы 
как будто родился вновь и начал жить подругому. Штокман у Качалова — герой 
мужественный, умудренный жизненным опытом.
      В августе 1924 года Художественный театр вернулся в Москву.
      Ракитин в пьесе И. Тургенева «Месяц в деревне», Каренин в «Живом трупе» Л.
 Толстого, Гамлет Шекспира, Дон Гуан в «Каменном госте» А. Пушкина — вот далеко 
не полный перечень ролей, исполненных Качаловым в последующее время. Каждая из 
них вплетала новые лавры в венок, венчавший прославленного артиста. Как 
отмечает биограф В.Я. Виленкин, ему были даны «и статность фигуры, и 
пластичность жеста, и лишенная всякой слащавости мужественная, одухотворенная 
красота, и этот прославленный во всех возможных сравнениях голос, пленительный 
и завораживающий, поражающий своим диапазоном и неисчерпаемым разнообразием 
красок». Станиславский писал Качалову: «Счастливец! Вам дано высшее, что