Судьба одарила Павла редкой памятью. Едва овладев речью, он повторял за 
матерью длинные молитвы и строчки Евангелия. Стихи запоминал без усилий. 
Театральная среда, в которой родился и вырос Павел, определила его жизненный 
путь. Отец, известный актертрагик московского театра, стал его первым учителем 
сценического искусства.
      Сразу после Отечественной войны Мочаловмладший поступил в пансион 
братьев Терликовых. Он изучал математику, постигал словесность, освоил 
французский и выучил коечто из всеобщей истории и риторики.
      4 сентября 1817 года Павел Мочалов впервые появился на сцене Московского 
театра в роли Полиника в трагедии В.А. Озерова «Эдип в Афинах». Дебют прошел 
успешно. «Мочалов играл великолепно, рукоплескания не прекращались, триумф был 
полный», — писал А.А. Стахович. Вскоре он был зачислен в труппу Московского 
Императорского театра.
      За Полиником последовали другие роли, их было множество. В первые годы 
актер играл в трагедиях Вольтера, В.А. Озерова, комедиях А.А. Шаховского.
      Игра Мочалова была неровной. Князь Шаховской говорил: «Он только тогда и 
хорош, когда не рассуждает, и я всегда прошу его об одном, чтобы он не старался 
играть, а старался не думать только, что на него смотрит публика. Это гений по 
инстинкту, ему надо выучить роль и сыграть; попал — так выйдет чудо, а не попал 
— так выйдет дрянь».
      Однажды Мочалов играл в комедии «Пустодомы» роль князя Радугина, играл 
небрежно и — был неподражаем: характер героя был схвачен с замечательною 
тонкостью. Автор пьесы, князь Шаховской, после спектакля обнимал и целовал 
недовольного собою Мочалова и восторженно восклицал: «Тальма! — какой Тальма? 
Тальма в слуги тебе не годится: ты был сегодня Бог!»
      И жизнь, и счастье для Мочалова сосредоточивались на сцене. Первая любовь 
принесла ему немало горести. В Николин день, в том же году, когда состоялся его 
дебют в роли Полиника, Павел увидел в церкви девушку, поразившую воображение. 
Она была сестрой знакомого студента университета. Павел стал бывать у них дома. 
Когда влюбленные наконец объяснились, вмешались ее родители. Артист в качестве 
зятя дискредитировал их достоинство. Мочалову отказали от дома, а дочь срочно 
выдали за дворянина. Павел тяжело переживал разрыв.
      От светских знакомств или выгодных связей он с молчаливым упорством 
отказывался. Мочалов шел по первому кругу загулов, спасаясь таким образом от 
одиночества. За кутежами и прожиганием жизни с цыганами и бессоницами неминуемо 
наступали припадки раскаяния. Его распекало начальство, грозя наказаниями, 
родители пугали возможным упадком таланта.
      Свою будущую жену, Наташу, Мочалов встретил в кофейне ее отца, Баженова. 
Павла поразила невинная свежесть лица, румянец юности, голубизна глаз. Венчание 
состоялось в церкви Сименона Столпника. Но брак этот оказался неудачным. Наташа 
была типичная мещанка, искусство ее совершенно не интересовало. К тому же их 
первенец прожил недолго, отец даже не успел к нему привязаться.
      Мочалов снова почувствовал себя одиноким и вступил во второй круг загулов.
 Он увлекся хористкой Пелагеей Петровой, полюбившей его преданно, 
самоотверженно. Пренебрегая приличиями, они поселились вместе. Появившуюся на 
свет девочку записали Петровой, по матери. Дочь начинала жизнь 
незаконнорожденной. Мочалов этим не тяготился.
      Вскоре тесть — Иван Баженов подал прошение на высочайшее имя, и 
квартальные вернули Павла к законной жене. Петровой же под угрозой ссылки 
запретили проживать с Мочаловым. В самом начале тридцатых годов Наталья 
Баженова родила мужу дочь Катю. Но семейные отношения от этого не улучшились…
      В театре карьера Мочалова считалась сделанной. Его амплуа героя не 
подлежало сомнению. К двадцати шести годам он переиграл кучу ролей в трагедиях, 
в исторических драмах, в отечественных и переводных пьесах всех жанров. Число 
персонажей, которых он вывел на сцену, приближалось к трехзначному. Критики в 
нем отмечали неоспоримую «пламенность чувства» и «чрезвычайную силу» его 
выражения, и «бесконечное разнообразие в тонах» природы переживаний, и 
небывалую «эмоциональную многогранность».
      Естественность игры Мочалова была необычайна для тогдашних понятий о 
драматическом искусстве. Заговорить в трагедии почеловечески среди 
декламирующего ансамбля было делом великого самобытного таланта, ибо этого пути 
Мочалову никто не указывал.
      Один из критиков, говоря об игре Мочалова в роли Отелло, отмечал, что 
натуральность доходила у него до излишней простоты. «Но причиною сему, — 
замечает он, — как кажется, напыщенный тон других лиц и слог перевода; все 
декламируют по нотам, и странно слышать одного, говорящего почеловечески». 
Этим отчасти, вероятно, объяснялся сравнительный неуспех дебютов Мочалова в 
Петербурге, где привыкли к ложноклассической игре больше, чем в Москве. Впрочем,
 тут могла быть и другая причина: вдохновение не осеняло Мочалова, или, может 
быть, он «старался» играть хорошо — и играл плохо.
      Трагедия личная отразилась на Мочаловеактере. «Послушные, выразительные 
черты лица» обрели затаенную жесткость. В «очаровательном сладком голосе» 
появился недобрый оттенок сумрачности. Глаза, «отражавшие все возможные 
чувства», чаще стали метать опасные молнии. Он поражал публику «гальваническими 
ударами». На его героя лег отпечаток гибельности.
      Превосходно играл Мочалов роль Мейнау в мелодраме Коцебу «Ненависть к 
людям и раскаяние» (1826). Рассказывают, будто он так любил эту роль, что 
завещал положить себя в гроб в костюме Мейнау. Пьеса эта принадлежала к числу 
тех немногих, в которых Мочалов всегда был одинаково ровен и хорош. Он исполнял 
роль обманутого мужа, удалившегося в уединение и впавшего в мизантропию. В его