дня я шел берегом моря, направляясь к своей лодке, и 
вдруг 
увидел след голой человеческой ноги, ясно отпечатавшийся на песке. Я 
остановился, как громом пораженный или как если бы увидел привидение. Я 
прислушивался, озирался кругом, но не услышал и не увидел ничего 
подозрительного. Я взбежал вверх на откос, чтобы лучше осмотреть местность; 
опять спустился, ходил взад и вперед по берегу - нигде ничего: я не мог найти 
другого отпечатка ноги. Я пошел еще раз взглянуть на него, чтобы удостовериться,
 
действительно ли это человеческий след и не вообразилось ли мне. Но нет, я не 
ошибся; это был несомненно отпечаток ноги: я ясно различал пятку, пальцы, 
подошву. Как он сюда попал? Я терялся в догадках и не мог остановиться ни на 
одной. В полном смятении, не слыша, как говорится, земли под собой, я пошел 
домой, в свою крепость. Я был напуган до последней степени: через каждые 
два-три 
шага я оглядывался назад, пугался каждого куста, каждого дерева и каждый 
показавшийся вдали пень принимал за человека. Вы не можете себе представить, в 
какие страшные и неожиданные формы облекались все предметы в моем возбужденном 
воображении, какие дикие мысли проносились в моей голове и какие нелепые 
решения 
принимал я все время по дороге.
282	
    Помню и страх перед картинкой с обглоданными человеческими костями, и 
веселое ликование при появлении Пятницы, и усталое облегчение при чтении 
последней страницы со счастливым концом... Впоследствии я перечитывал 
бессмертный роман Дефо неоднократно, и всякий раз ко мне возвращалась эта 
неповторимая радость первого восприятия, первого и священного прикосновения к 
шедевру.
    В чем же секрет этой удивительной книги? Почему многие люди несхожих, 
подчас 
противоположных, мировоззрений в один голос называют ее литературным шедевром. 
Наверное, все-таки в ее искреннем жизнелюбии и человеколюбии, в безграничной 
вере в человеческие возможности, способные преодолеть даже невозможное. А 
откуда 
такая - ну, просто магическая - тяга к роману Дефо? Быть может, секрет очень 
прост:
каждому подсознательно хотелось бы пережить то, что выпало на долю бесстрашного 

и неунывающего моряка из Йорка по имени Робинзон Крузо. Конечно, у каждого свое 

неповторимое видение, свое прочтение описания его невероятных приключений. И 
все 
же он для всех общий, для всех любимый. Тайна "Робинзона Крузо" в том, что он 
объединяет людей.
    Постскриптум. Когда в начале 80-х годов мой старший сын заканчивал школу, я 

никак не мог выбрать ему подарок. Наконец, подумал: "Ну что может быть на свете 

лучше "Робинзона Крузо?" И расшибся в доску, чтобы достать полного "Робинзона", 

то есть с продолжением его приключений в России и других странах. В издании 
"Academia". И конечно же - с неувядающими иллюстрациями Жана Гранвиля.
МОЛЬЕР
"ТАРТЮФ"

Жан Батист Мольер
    Мольеру принадлежит целый каскад блистательных комедий. Однако только одна 
подарила типаж, ставший бессмертным в веках: Тартюф - лицемер, ханжа, святоша. 
(Дон Жуан не в счет - это общеевропейский образ.) "Тартюф" - не только самая 
знаменитая, но и самая многострадальная пьеса великого французского 
комедиографа: она трижды переделывалась по цензурным соображениям, пять лет 
находилась под запретом и подвергалась такой разнузданной травле, что, в конце 
концов, подорвала здоровье Мольера и ускорила его смерть. Сам автор прекрасно 
осознавал убойную силу своего любимого детища. Недаром при издании он снабдил 
его обширным предислови-єм, где расставил все точки над "і":
    Об этой комедии было множество толков, долгое время она подвергалась 
нападкам, и люди, осмеянные в ней, доказали на деле, что во Франции они 
обладают 
куда большим могуществом, чем те, кого я осмеивал до сих пор. Щеголи, жеманни-

284
цы, рогоносцы и лекари покорно терпели, что их выводят на подмостки, и даже 
притворялись, что списанные с них персонажи забавляют их меньше, чем прочую 
публику. Но лицемеры не снесли насмешек; они сразу подняли переполох и объявили 

из ряду вон выходящей дерзостью то, что я изобразил их ужимки и попытался 
набросить тень на ремесло, к коему причастно столько почтенных лиц. Этого 
преступления они простить не могли и все как один с неистовой яростью 
ополчились 
на мою комедию. <...> Коль скоро назначение комедии состоит в бичевании людских 

пороков, то почему же она должна иные из них обходить? Порок, обличаемый в моей 

пьесе, по своим последствиям наиопаснейший для государства, а театр, как мы 
убедились, обладает огромными возм