и и необходимости перестали столь гармонично сочетаться друг с 
другом. С регулярностью особых проблем не возникало: любое исключение из правил 
можно было объяснить особыми обстоятельствами. Но необходимость стала изрядной 
помехой. Самый очевидный ход заключался в том, чтобы анализировать 
необходимость в терминах природы вещей и следующих из нее тенденций. Однако 
стало ясно, что этот путь ведет либо к антропоморфизму - из-за уподобления 
неодушевленных предметов и явлений людям, принимающим решение что-либо сделать, 
- либо к тривиальному объяснению, не добавляющему ничего нового к исходному 
утверждению о том, что некая регулярность имеет место быть. Классический 
образчик критики упомянутой тривиальности - ирония Мольера, вложившего в уста 
комического героя утверждение, что опий оказывает снотворное действие на людей 
из-за присущей ему "снотворной силы" (virtus dormativa). Для доминирующего 
философского течения, называемого 
      [131]
эмпиризмом, единственным источником определенности стал чувственный опыт. 
Исходя из этого, Дэвид Юм (1711-1776) осуществил свой анализ причинных законов, 
который, в различных модификациях, остается самой влиятельной доктриной. Все, 
что мы можем наблюдать, и, следовательно, с точки зрения эмпиризма, все, что мы 
можем знать, это регулярное совпадение, смежность событий. Когда один 
биллиардный шар ударяет другой, причем сила удара достаточна и поверхность 
стола чиста, второй шар катится. Но идея о наличии необходимой связи между 
этими событиями, с точки зрения Юма, является просто привычкой человеческого 
ума3 . Позднее я еще вернусь к намеченной здесь философской оппозиции между 
"реалистами", подчеркивающими необходимость причинно-следственных (каузальных) 
отношений, и "эмпиристами", опирающимися исключительно на их регулярность.
      В период становления науки в привычном нам понимании, т.е. в Европе и 
Северной Америке семнадцатого и восемнадцатого веков, эти различия в анализе 
причинных законов всячески сглаживались: существенным было то, что люди наконец 
открывают законы природы и даже законы, управляющие жизнью общества. 
Общественные науки в их современной форме развивались в тени наук естественных 
и в постоянном с ними соотнесении. Нельзя сказать, что поступательное развитие 
естественных наук было таким уж гладким и непроблематичным. Философы науки, и 
особенно те, которые занимались философией социальных наук, склонны были 
принимать некую идеализированную картину развития естествознания, которая была 
изрядно подпорчена недавними исследованиями в области истории и социологии 
науки, вдохновленными в основном классической книгой Томаса Куна "Структура 
научных революций" (1962). Развитие
      [132]
науки носит прерывистый, полный противоречий характер. В частности, 
противоречивым является статус самих научных законов. Альберт Эйнштейн писал в 
1923 г.: "В той мере, в какой законы математики относятся к реальности, они 
неопределенны; и в той мере, в какой они определенны, они не относятся к 
реальности". Эта же тема получила недавно дальнейшее развитие в провокативной 
книжке Нэнси Картрайт "Как лгут законы физики" (1983), где автор доказывает, 
что "действительно мощные объясняющие законы, вроде законов теоретической 
физики, не выражают истину". Остается фактом, однако, и то обстоятельство, что 
успехи естественных паук, если уж они случаются, приводят к драматическим 
изменениям в нашем понимании реальности, открывая сущности и механизмы 
совершенно недоступные обычному здравому смыслу. Макиавелли и - что существенно,
 - даже его менее проницательные современники великолепно понимали суть 
властных отношений в обществе, но они не обладали и не могли обладать 
соответствующим пониманием, скажем, структуры атомного ядра. Даже самый большой 
скептик из числа историков науки не сможет отрицать "силу откровения", 
пользуясь выражением Э.Гидденса, присущую современному естествознанию. Исходя 
из таких стандартов, нам следует решить лишь один вопрос: должны ли мы 
рассматривать общественные науки в качестве "умственно неполноценных" или, 
выражаясь политически корректным языком, нам следует трактовать их как "иначе 
одаренных"?
      Диспут о статусе законов в социологическом объяснении неотделим, таким 
образом, от более широкого спора о том, насколько общественные науки должны 
следовать примеру естественных. Убеждение в том, что такое подражание неизбежно,
 составившее суть так называемого натурализма, вполне укоренилось уже к началу 
восемнадцатого века. В качестве своеобразного предвосхищения позднейших 
антинатуралистских аргументов можно рассматривать идеи Вико (1668-1744). Однако 
в действительности диспут начался в девятнадцатом веке, с возникновением 
противостояния между позитивистами и их критиками. Этот знаменитый диспут между 
позитивистами, по преимуществу английскими и французскими, и антипозитивистами, 
работавшими в основном в Германии, самым непосредственным образом подогрел 
споры, бушующие в англоязычной и прочих социологиях уже более двадцати лет4 . 
Хотя характер аргументов, используемых 
      [133]
обеими сторонами, претерпел заметные изменения, основной вопрос остался прежним.


Исходный диспут

      Термин "позитивизм" известен своей многозначностью, но можно считать 
бесспорным, что первым его использовал Огюст Конт (1798-1857) для обозначения 
своих взглядов: источником обоснованного знания может служить исключительно 
научное наблюдение, а отдельные науки, включая и науку, для которой он изобрел 
название "социология", образуют единую иерархическую систему знаний. Идеи Конта