ть же есть не что иное, как вытесненная животная жестокость; 
отсюда чрезвычайно сентиментальная поза, соответствующая символике пастуха и 
овечек христианства того времени, с придачей инфантилизма 181.
Бог, все же, жертвует лишь животной своей природой, то есть своей 
сексуальностью 182, в тесной аналогии с движением солнца. В течении этого 
нашего исследования мы уже видели, что та доля libido, которая созидает религии,
 оказывается скрепленной с матерью и что она и есть, собственно говоря, 
постоянная наша связь с тем, отчего мы происходим. (Religio?) Поэтому мы можем 
сокращенно назвать эту величину “материнской libido”. Как мы видели, libido эта 
скрывается под многочисленными и весьма разнообразными символами (так же и 
животных), причем род этих символов (мужской- или женский) безразличен; ибо и 
разница полов, собственно говоря, второстепенна и психологически не играет той 
роли, какую можно бы предположить при поверхностном наблюдении.
Ежегодная жертва девушек дракону была, вероятно, идеальным символическим 
случаем. Чтобы утешить гнев страшной матери, жертвовали прекраснейшую женщину, 
как символ своей libido. Смягченными формами подобных жертв являлись жертвы 
перворожденных и различных ценных домашних животных. Другим идеальным случаем 
является самооскопление при служении матери, смягченной же формой этого — 
обрезание 183. При этом жертвуют по крайней мере частью себя самого. Подобные 
жертвы, предметы которых, в идеальных случаях, символизируют libido, уводящую 
от матери, являются символическим отказом от жизни, совершенным для того, чтобы 
вновь получить ее. Жертвою откупаются от смертельного страха и умиряют 
умерщвляющую мать. В тех более поздних культах, где герой, с давних пор 
превозмогающий и смерть и все зло, стал главным божественным лицом, он же 
становится священником-жертвователем, вновь порождающим жизнь. Так как герой 
есть сказочный образ, жертва же его является сверхмирной мистерией, значение 
которой далеко превосходит ценность простого жертвенного дара, то при 
углублении этой жертвенной символики имело место либидинозное устремление 
вспять, вновь оживившее мысль о человеческой жертве; произошло это, во-первых, 
вследствие подавляющего обилия фантастических придатков, всегда черпающих 
материал свой на значительной глубине, а также и вследствие более высокой 
религиозной оккупации libido, требовавшей совершенного и равнозначущего 
выражения. Таким образом мы уже приближаемся к отношениям Митры с быком его. В 
мистерии Христа сам герой жертвует собою. Сам же герой, как мы много раз видели,
 есть томящаяся тоскою по матери инфантильная личность, жертвующая, под видом 
Митры, желанием (libido), по видом же Христа идущая на смерть; оба действуют и 
добровольно, и недобровольно. На памятниках культа Митры мы часто находим 
следующее странное символическое изображение: кратер 184 (кувшин для смешения 
воды с вином), обвитый змеею, и при этом лев, враждебно стоящий против змеи 185.
 Кажется, точно они спорят о кратере. Кратер, как мы уже видели, символизирует 
мать; змея — защищающее сопротивление, а лев — высшая сила и высшее хотение 186.
 Борьба идет из-за матери. Змея постоянно участвует в жертве быком, приносимой 
Митрою, причем она ползет к ране источающей кровь. Из этого как бы можно 
заключить, что жизнь быка (кровь его) есть жертва змее. Выше мы уже указали на 
обоюдное отношение быка и змеи и нашли, что бык символизирует живого героя, 
сияющее солнце, змея же — мертвого, похороненного или хтонического героя, 
солнце невидимое. Так как герой в состоянии смерти находится в матери, то змея, 
как символ смертельного страха, есть также и символ поглощающей матери. Поэтому 
жертва быка змее означает добровольный отказ от жизни, чтобы вновь получить ее 
из рук смерти; отсюда происходит то поразительное плодородие, которое наступает 
после жертвы быка. Вследствие этого, вероятно, надо понимать вражду змеи и быка 
из-за кувшина как борьбу из-за рождающего материнского чрева; это, пожалуй, 
можно сравнить с более простым символизмом песни Тиштрийя, где демон Апаоша 
держит под своею властью черного коня, озеро дождя, белый же конь Тиштрийя 
принужден изгнать его оттуда. Время от времени смерть налагает уничтожающую 
свою руку на жизнь, и плодородие и libido исчезает, возвращаясь в мать, из лона 
которой она возрождается обновленной. Поэтому представляется весьма вероятным, 
что жертва быком в культе Митры означает также жертву, приносимую матери, 
посылающей смертельный страх. Так как и в этом случае противоположный смысл 
слов “убивай умирая” является действительным, то жертва есть оплодотворение 
матери; хтонический демон-змея пьет кровь, то есть libido (семя) героя, 
совершающего кровосмешение. Этим поддерживается бессмертие жизни, ибо она, 
подобно солнцу, вновь порождает и героя. Теперь уже не трудно, благодаря всему 
вышеизложенному, увидать и в христианской мистерии человеческую жертву или 
жертву сына матери. Такое разрешение вопроса, по-видимому, принимает во 
внимание догматическую символику. Упоминаю лишь мимоходом, что эта жертвенная 
смерть являлась также праздником растительности и весны, из чего и развилась 
культовая легенда. И в народных обычаях, на которых основан этот праздник, 
содержатся в различных вариантах те же основные мысли 187. Христос, подобно 
Аттису, оскопившемуся из-за матери своей, висит на древе жизни 188, на древе 
истязания, на хтонической матери, и таким образом искупает творение от смерти. 
Он вернулся в чрево матери (Матута,
Пиэта Микель-Анджело), проявив смертью своею грех, совершенный древним 
человеком, Адамом, в течение его жизни; этим своим подвигом он символически 
помог наиглубочайше-внутренней и наитаинственнейшей по смыслу своему 
религиозной libido достигнуть наибольшей насыщенности и наименее собственного 
выражения (наиболее отрешенного от конкретизма). Мученическая смерть Христа, 
собственно говоря, и Августином объясняется как гиеросгамос с матерью 
(соответстве