Владимир
Маркович
Санин

Остров Весёлых Робинзонов

Как обычно, самые интересные и незабываемые события начинаются с того, что в 
нашу обыденную жизнь вмешивается случай…
Самых непохожих по характеру, разных по возрасту и темпераменту людей приводит 
желание расслабиться и отдохнуть по путевке в уютном санатории, однако волею 
случая вожделенный отпуск оборачивается черт-те чем…


Людмиле Травиной, моему проводникупо Острову Веселых Робинзонов





О ВРЕДЕ ЗЕВКОВ

Этим летом я чувствовал себя скверно. Одолевала бессонница. Часов в одиннадцать 
вечера я ложился в постель и начинал прислушиваться к каждому звуку. За стеной 
бренчал на гитаре сосед и замораживающим голосом вокзального диктора увечил 
один романс за другим. Выл он обычно до часу ночи. Затем эстафету принимали 
коты. Видимо, наш двор обладал какой-то особой притягательной силой, потому что 
коты лезли сюда со всего города. Они с полчаса митинговали, а потом, так и не 
найдя общей платформы, устраивали безобразную свалку. Тогда выходил заспанный 
дворник – дядя Вася – и примирял их водой из шланга. Коты расходились по домам, 
и я оставался один на один с так называемой ночной тишиной.
Не знаю, кто ввел в оборот этот сомнительный термин – ночная тишина, но думаю, 
что это был человек глухой, как музыкальный критик. Днем это считается в 
порядке вещей, когда мимо вашего дома проносится стая грузовиков и трамваев, но 
зато ночью одна-единственная запоздалая «Волга» производит столько шума и грома,
 сколько их не вырабатывает трамвайный парк за целый год. Я плотно закрывал 
окна, зарывался в подушки и страдал. Я думал о том, что мои уши – превосходные 
локаторы. Мне казалось, что они улавливают даже храп ночного сторожа из 
универмага, расположенного в двух километрах от моей квартиры.
В редакцию я приходил сонный и вялый, как медуза. Шеф бросал рысий взгляд на 
мою потрепанную фигуру и с презрением отворачивался. Он не любил людей, ведущих 
разнузданный образ жизни. Неделю назад он раз и навсегда потребовал прекратить 
«эти гнусные сказки о бессоннице» и по-отечески посоветовал мне жениться.
Зевая, я садился за свой стол, на котором лежал центнер юмористических 
рассказов, фельетонов и эпиграмм для очередных номеров газеты. Шеф, которому 
мои зевки мешали творчески осмыслить верстку, начинал нервно ерзать в кресле. Я 
до хруста сжимал челюсти, понимающе кивал сотрудникам и с умным видом приступал 
к работе.
Первый рассказ стоил мне легкого изящного зевка, который я непринужденно 
перевел в кашель; от второй юморески мои челюсти свело в спираль, а третья 
вызвала затяжной и безысходный зевок, который начался на первой странице и 
кончился на шестой. Но доконали меня эпиграммы. Их было целые километры. На 
каждое четверостишие я откликался энергичным зевком. Я понимал, что поступаю 
бестактно, но ничего не мог поделать. Видимо, юмор распространяет какие-то 
флюиды, воздействующие на зевательные центры нервной системы. Я надеюсь, что 
ученые рано или поздно докопаются до этой тайны, и тогда с люминалом будет 
покончено. Врач выпишет пациенту десяток эпиграмм, и через полчаса больной так 
захрапит, что сейсмографы на Камчатке отметят колебания невероятной силы.
Я поднял голову: передо мной стоял шеф и произносил монолог, содержанием 
которого являлась крайне низкая оценка моего морального облика. По пятибалльной 
системе этот облик измерялся величиной, близкой к единице, причем шеф утверждал,
 что он недопустимо либеральничает в своей оценке. Он низвел меня на нет, 
уничтожил, вскрыл мои моральные язвы и прижег их каленым железом.
Я и не пытался оправдываться. Я только зевнул, и это было концом. Такого 
кощунства шеф перенести уже не мог. Медленно смакуя каждое слово и упиваясь 
моей растерянностью, он приказал мне немедленно отправляться в отпуск.
Я был разбит наголову. Вдребезги разлетелась мечта о путевке в Международный 
лагерь журналистов, которую мне обещали через два месяца.
– А чтобы никто не говорил, что я не забочусь о своем аппарате, – добавил шеф, 
потирая руки, – изучите это объявление.
И он положил передо мной позавчерашний номер вечерней газеты. Я прочитал:
«Имеются путевки в санаторий с самостоятельным режимом, расположенный в районе 
озера Вечное на Валдае. Принимаются заявления от лиц, страдающих повышенной 
нервной возбудимостью, бессонницами, головными болями. Обращаться в Институт 
невропатологии».



ГОЛУБОГЛАЗЫЙ АНГЕЛ

Я был чрезвычайно польщен, когда, придя в поликлинику, узнал, что со мной будет 
иметь беседу сам Иван Максимович Бородин, директор и академик. Было приятно, 
что моя скромная бессонница заинтересовала такое научное светило. Я вошел в 
кабинет, и в то же мгновенье меня оглушил рокочущий бас.
– Итак, юноша, у вас бессонница! – прогремело из-за ширмы. – Стыд и позор – в 
такие годы! Подойдите ко мне, я завтракаю.
Академик, румяный здоровяк лет шестидесяти, сидел в кресле и жевал бутерброд.
– Количество путевок у меня ограничено, но за вас просил мой старый друг и ваш 
редакционный начальник, которому я не могу ни в чем отказать. Он хныкал в 
телефонную трубку, что ваши зевки дезорганизуют работу редакции! Вы умеете 
доить корову? Не смотрите на меня младенческим взором и закройте рот! Научитесь.
 Каждый культурный человек должен уметь доить корову! Правильно? То-то. Посмели 
бы возразить! Нуте-с, голубчик! Землю нужно копать! Согласны? То-то. Посмели бы 
не согласиться! Чего молчите?
Я с легким испугом пробормотал, что внимательно слушаю и принимаю к руководству 
советы. Светило удовлетворенно кивало.
– Правильно. Если бы вы ответили иначе, я бы отправил вас обратно. В нашем 
экспериментальном санатории нет места лежебокам и нытикам. Во главе санатория 
мною поставлен многообещающий ученый, автор оригинальных, ультрасовременных 
методов лечения. Будете спать как бревно. Благодарите.
– Большое спасибо.
– То-то. Посмели бы не поблагодарить! Лечитесь изо всех сил. Подчиняйтесь 
главному врачу, как солдат. Никаких лекарств с собой не брать. Вопросы есть?
– Мой друг, Иван Максимович, мечтает провести отпуск со мной. Если вы 
позволите…
– Он? Она? С нервами?
– Он, Иван Максимович. Без всяких нервов. Тихий и спокойный, как черепаха.
– Пусть едет. Там будут нужны и здоровые люди. Вот вам записка. Идите к Марии 
Мироновне Рыжкиной. Подробности – у нее. Ни пуха ни пера! Пошлите меня к черту. 
Ну, смелее!
– Идите к черту, – смущенно пролепетал я.
– То-то. Посмели бы не послать! Когда выйдете в коридор – четвертая дверь 
налево. И не забывайте: каждый культурный человек должен уметь доить корову!

– Из редакции газеты?
Миловидное, даже хорошенькое существо в кокетливом белом халатике подарило мне 
любопытный взгляд больших и наивных голубых глаз.
– Да, Маш… Мария Мироновна– это я. Вы не очень спешите? Тогда посидите, 
пожалуйста, я должна еще несколько минут поговорить с этим товарищем. Можно?
Я отпустил миловидному существу какой-то топорный комплимент, от которого 
задрожала люстра, поспешно сел и углубился в газету. Потом я долго не мог 
простить себе этой оплошности, так как первую половину разговора безнадежно 
упустил, а смысл второй стал мне ясен слишком поздно. На том самом месте, где 
спортивный обозреватель пустился в пляс по поводу второго гола, влетевшего в 
ворота моей любимой команды, я услышал такую фразу:
– Маша, ты авантюристка! Откажись от этой блажи, пока не поздно.
Я почувствовал, что во мне просыпается Д'Артаньян. Но не успел я встать и 
громовым голосом произнести: «Послушайте, монсеньер! Да, вы, который нахлобучил 
себе на голову эту старую наволочку! Если вы немедленно не извинитесь перед 
прелестной дамой за чудовищное оскорбление, я буду иметь честь проткнуть вас 
вот этим шприцем!» – не успел, повторяю, я это сказать, как моя подзащитная 
ответила веселым сопрано:
– Олег, не будь ретроградом, в науке каждый идет своим путем. Я уверена, что 
мой метод имеет такое же право на жизнь, как и всякий другой. А главное – за 
меня сам Иван Максимович! Какое там место, просто рай! Сосновая роща, лужайки…
– На которых будут пастись твои кролики? – проворчал наглец. – Ну, ну, как бы 
они не свернули тебе шею в первый же день. Отчаянный ты человек, Машка! 
Провалишься!
«Дуэль на десяти шагах до крови», – решил я.
– Пари? – сияя голубыми глазами, предложила Маша. – Ставлю квартальный 
абонемент в бассейн «Москва» на… на…
– На что угодно!
– Отлично. Если я вернусь с победой, целый месяц будешь кормить меня 
шоколадными батончиками! По рукам? А теперь уходи и не мешай мне давать 
интервью представителю печати. Присаживайтесь поближе, товарищ.
Я кровожадным взглядом отпетого дуэлянта проводил свою будущую жертву и с 
удовольствием подсел к голубоглазому ангелу.
– Видите ли, – галантно начал я, – к вам пришел не столько представитель печати,
 сколько человек, измученный бессонницей. Я только что побывал у Ивана 
Максимовича, вот его записка.
– Записка? Бессонница? – У ангела, как мне показалось, испуганно расширились 
глаза. – Но ведь вы сказали, что пришли из редакции!
– Совершенно верно. К вам пришел работник редакции, страдающий бессонницей и 
мечтающий попасть в санаторий, – любезно разъяснил я.
– Скажите, вы порядочный человек? – с неожиданной и обезоруживающей наивностью 
спросил ангел. Я быстро соорудил на своей физиономии загадочную улыбку, но 
надобность в ней немедленно отпала. – Впрочем, извините. Есть вопросы, на 
которые ни один мужчина в мире не ответит отрицательно. Лучше признайтесь: вы 
слышали весь разговор с моим коллегой? От начала до конца? Только скажите 
правду, пожалуйста! – умоляюще закончил этот ребенок в докторском халате.
Я чистосердечно рассказал, как случайно услышал обвинение в авантюризме, 
которое оторвало меня от газеты, и попросил Марию Мироновну – я с трудом 
произнес эти два слова – объяснить мне, что ее встревожило.
– Зовите меня просто Маша, – вздохнув, ответила она. – Меня все равно никто не 
хочет называть Мария Мироновна. А мы беседовали так… о разных профессиональных 
тайнах. Ну, рассказывайте.
Выслушав меня, Маша подумала, совсем как школьница потерла лоб ладонью и 
подвела итоги:
– Вы меня устраиваете. Подавайте заявление и готовьтесь к отъезду. До свидания.
– А можно будет еще с вами…
– Проконсультироваться? – закончила Маша. – Конечно. Ведь я тоже еду с вами, 
как санаторный врач.
– О! – вырвалось у меня. – Извините.
– Ничего, это чисто нервное, – констатировала Маша и улыбнулась. – Всего 
хорошего.
«Занятное существо, – уходя, подумал я. – Только лечить людей ей, наверное, 
рановато. Куклу – куда ни шло, но человека…»



АНТОН И ШНИЦЕЛЬ

У каждого человека может быть много приятелей, но друг– только один. И, ради 
бога, не убивайте меня ссылками на четырех мушкетеров и троих в одной лодке (не 
считая собаки). У Петра Первого был один Алексашка Меншиков, у Дон-Кихота – 
Санчо Панса, а у Тимошенко – Березин. Эти примеры кажутся мне более 
убедительными. Да, только один друг – и сколько угодно приятелей.
У приятеля можно занять трешку до зарплаты, запастись свежим анекдотом, поорать 
вместе на футбольном матче и распить бутылочку доброго вина. Общение с 
приятелем легко и приятно, оно освежает, как слепой дождик в летнюю сушь.
Но есть вещи, на которые способен только друг. Только друг заложит в ломбард 
свои единственные парадные брюки, чтобы вы могли купить букет цветов любимой 
девушке; только друг, зеленея и про себя обзывая вас идиотом, согласится битых 
два часа слушать ваши лирические стихи и при этом не станет корчить постные 
рожи; только он будет бродить всю ночь по притихшим улицам, слушая ваш 
бессвязный и жалкий лепет насчет любимого существа; и только у него хватит 
такта не сказать вам, что у этого существа походка и манеры гусыни.
Теперь вы уже подготовлены к тому, что в санаторий я поехал не один. Я сказал 
Антону, что мое здоровье и, следовательно, жизнь зависит только от него. Я 
добавил, что если он не разделит со мной санаторную скуку, то я не двинусь с 
места и тихо, никого не проклиная, скончаюсь от недосыпания на своей тахте, 
завещав ему двести рублей невыплаченного долга за купленный в кредит магнитофон.

В ответ Антон тупо пробормотал, что за удовольствие увидеть мою агонию он 
согласен заплатить двести рублей. Он, разумеется, ни в какой санаторий не 
поедет и просит меня прекратить бесплодные разговоры на эту тему. Пришлось 
вытаскивать последний аргумент. Я равнодушно, между прочим, вскользь сообщил 
этому самоуверенному типу, что как-нибудь обойдусь и без него. Очаровательная 
девушка, которая тоже едет в санаторий и которая…
Антон всполошился. Прямолинейными и лобовыми вопросами он выведал у меня все, 
что касается Машеньки, и заявил, что это меняет дело. Он уверен, что чем 
наивнее и голубоглазее бывают «эти ведьмы» – Антон выразился именно так, – тем 
опаснее они для честного холостого человека. Он, Антон, не может бросить меня 
на съедение и, безусловно, едет в санаторий. Он только добавил, что перспектива 
непрерывного общения со мной в течение месяца настолько его обескураживает, что 
он вынужден настаивать на одном условии: с нами едет его пес, возмутительно, 
лохматая и наглая собака, по кличке Шницель. Если я не согласен, он готов 
удовлетвориться компанией одного пса и уверен, что не будет в проигрыше, так 
как Шницель, по крайней мере, не симулирует бессонницу и не болтает всякую 
чепуху про свое здоровье.

Несмотря на крайне развязный тон этого заявления, я вынужден был согласиться. 
Мне просто больше ничего не оставалось делать. Антон был на редкость 
покладистый малый во всем, что не касалось его пса. Но стоило кому-нибудь 
проехаться по адресу Шницеля, как Антон становился на дыбы. Года два назад он 
подобрал в канаве полузамерзшего щенка, ввел его в свой дом, выкормил и 
разбаловал, как собаку. И пес вел себя в квартире так, словно лицевой счет 
выписан на его имя. Каждый день в половине пятого Шницель приходил к проектному 
бюро, где Антон портит ватманскую бумагу, и смотрел в окно на своего приятеля, 
подмигивая и кривляясь. Рядом на столбе висели часы, а если ровно в пять Антон 
не выходил, Шницель поднимал неимоверный скандал: он юлой вертелся под окном, 
облаивал прохожих, которые мешали ему совершать этот ритуал, подпрыгивал, рычал 
и всеми средствами демонстрировал свое негодование. Антон сердился, грозил 
кулаком, но Шницель пожимал плечами и делал вид, что эти знаки неодобрения ему 
неведомы. Зато когда хозяин выходил, на морде у пса появлялось такое умильное 
выражение, что Антон немедленно покупал подхалиму пастилу, которую Шницель 
страстно любил. Потом эта парочка прогуливалась и интеллектуально общалась. Это 
был священный час, в котором Шницель видел смысл своего существования. Горе 
тому, кто в это время отрывал Антона от выполнения его обязанностей 
собеседника!
Однако хватит о Шницеле. Дело прошлое, но, когда я вспоминаю наше сенсационное 
прибытие в санаторий, все неприятности, связанные с этим псом, отходят на 
задний план.



ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ

Мы сидели на берегу озера и ожидали катер. За нашими спинами шумел вековой лес, 
а впереди синела необозримая водная гладь. Мы несколько возбужденно 
переговаривались, смеялись, шутили – словом, вели себя как в театре во время 
увертюры.
Катер запаздывал, и нам надоело вглядываться в далекие очертания острова, на 
котором мы будем приводить в порядок свои нервы. Все приутихли и отдались 
размышлениям – идеальная минута, о которой мечтают художники, чтобы без помех 
набросать портреты действующих лиц. Не буду ее упускать и познакомлю вас с 
основными персонажами повести.
Машеньку вы уже знаете. Сейчас она сидит на пеньке, уставшая после поезда и 
автобуса, в котором мы болтались и гремели, как медяки в копилке. Подперев 
подбородок кулачком, она смотрит на нас, и ее большие бирюзовые глаза, кажется, 
говорят: «Вы ведь не обидите меня, не правда ли? Вы все такие рослые и сильные, 
а я хотя и врач, но маленькая и беззащитная».


Правда, Антон не очень торопится умиляться и сюсюкать. Поглаживая свою дворнягу,
 он доверительно шепчет в собачье ухо:
– Знаем мы таких ангелочков, они битком набиты чертями! Правда, Шницель?
Подумав, Шницель кивает и, высунув язык, растягивается на солнышке.
Антон непримиримый противник Машеньки. Он утверждает, что докторша еще себя 
покажет! Чтобы его позлить, я продолжаю играть влюбленного:
– Не придирайся к этому эфирному созданию!
– Эфирному? – Антон саркастически усмехается. – Ты видел, как она перетаскивала 
свой рюкзак? Словно перышко! Прыг-скок галантно предложил ей свою помощь, и, 
когда поднял рюкзак, его стремительно рвануло к центру земли!
Около Машеньки в изящной позе соблазнителя расположился Станислав Сергеевич 
Прыг-скок, ведущий артист оперетты, красавец с томными глазами одалиски. Мягким 
бархатным голосом он что-то рассказывает, используя каждую возможность показать 
собеседнице свою знаменитую улыбку, приобретенную у крупного стоматолога за 
солидный гонорар. Машенька рассеянно слушает, а Прыг-скок (никак не вспомню, 
кто приклеил ему это прозвище) журчит и улыбается, улыбается и журчит.
Рядом с ними сидит на чемоданах супружеская пара. Лев Иванович – композитор, 
профессор консерватории, полный и веселый человек. Ему лет пятьдесят, но 
взгляды, которые он исподтишка бросает на Машеньку, свидетельствуют о том, что 
душа и тело профессора имеют изрядный запас молодости. Для Ксении Авдеевны это, 
видимо, не секрет. Она дергает мужа за рукав, пристально смотрит на него, и Лев 
Иванович, ухмыльнувшись, принимает позу, которая супруге кажется более 
целомудренной: он поворачивается к Машеньке спиной. До нас доносится диалог:
– Ты не забыл, Левушка, что от подобных взглядов у тебя повышается давление?
– Ты ошибаешься, дорогая. Прекрасное я не вижу, а слышу, для меня красота – 
мелодия, трансформирующаяся из моих зрительных нервов в мои уши. И ты, Ксенечка,
 уступив необоснованному первобытному чувству ревности, тем самым нанесла ущерб 
моей творческой личности.
– Необоснованному? Я даже не знаю, от чего у меня распухает голова: от жары или 
от наглости твоей творческой личности!
– Безусловно, от жары, моя радость, от жары. Ты, наверное, перегрелась на 
солнце, дорогая.
С этими словами Лев Иванович заботливо набрасывает на голову жены косынку, 
закрывая ей лицо. Этим он сразу убивает двух зайцев: во-первых, трогает 
Ксенечку своим вниманием, а во-вторых, получает возможность безнаказанно 
коситься на Машеньку, образ которой, безусловно, рождает у профессора какие-то 
музыкальные ассоциации; во всяком случае, Лев Иванович начинает шевелить губами 
и пощелкивать пальцами.

За процессом создания нового симфонического произведения с улыбкой наблюдает 
доцент истории Игорь Тарасович Ладья, высокий худой человек с усами и козлиной 
бородкой. Игорь Тарасович – археолог-любитель, и бессонницы начали мучить его с 
тех пор, как удачливый коллега раскопал стоянку каменного века и разыскал там 
груду костей.
– Самое гнусное в его поступке, – жаловался нам в поезде бедный археолог, – 
заключается в том, что эти кости были мои!
И, видя наше недоумение, пояснил:
– Я застолбил этот участок, а не он!
Антон выразил уверенность, что археолог найдет на нашем острове целую скелетную 
жилу. Игорь Тарасович тут же признался, что только эта надежда и привела его к 
нам в компанию. Санаторий, да еще с самостоятельным режимом, да еще на 
древневалдайском острове – нет, тут где-то должна быть зарыта собака, то есть 
не собака, а разные интересные для науки кости.
Чинно сидят у самой воды два брата, Юрик и Шурик. Они похожи друг на друга как 
две кегли, и лишь одна оплошность природы портит братьям жизнь: у Юрика черные 
навыкате глаза, а у Шурика также навыкате, но серые. Это сильно мешает 
братьям-студентам сдавать друг за друга экзамены, поскольку все преподаватели 
уже на первом курсе раскусили эту трагическую примету и зафиксировали ее для 
памяти в своих записных книжечках. Юрик и Шурик изысканно вежливы, воспитанны и 
относятся к взрослым с подчеркнутым уважением. Их устроила в санаторий мама, 
которая уверена, что «этим невыносимым баскетболом дети совершенно расшатали 
свою центральную нервную систему». Ксения Авдеевна в глаза и за глаза осыпает 
братьев похвалами, и, по-моему, зря. Какое-то шестое чувство подсказывает мне, 
что это два плута, каких свет еще не видывал. Я убежден, что именно они 
положили кирпич в Ксеничкин саквояж и посолили халву Прыг-скоку.
Из озера, отряхиваясь, выходят два друга. На них весело смотреть.
Зайчик огромен, угрюм и молчалив. Хотя ему не больше двадцати пяти лет, у него 
есть веская причина смотреть на жизнь печальными глазами Экклезиаста. Зайчик, 
боксер-перворазрядник, был нокаутирован в решающем бою на первенство профсоюзов,
 нокаутирован противником, который, как убедительно доказывали до боя приятели, 
не стоил его, Зайчика, мизинца. «У него совершенно не работает левая, – 
говорили о его противнике приятели, – ткни пальцем, и он рассыплется в прах!» 
Но именно эта левая так двинула Зайчика в челюсть, что он взвился в воздух и 
позорно шлепнулся на ринг. Бой передавали по телевидению, и все земляки видели, 
как спустя минуту после начала первого раунда Зайчик жалко проковылял к 
раздевалке. В сентябре ожидались новые соревнования, душевную травму нужно было 
срочно залечить, и завком отправил Зайчика в санаторий. А для контроля и 
руководства был выделен Борис, цеховой товарищ Зайчика, маленький, худенький и 
верткий, как школьник. Он не намного старше своего подопечного, но тот 
слушается его, как новобранец старшину роты. Каждое слово, исходящее из уст 
Бориса, для Зайчика мудрость в последней инстанции, божественное откровение 
свыше.
Илья Лукич Раков сидит в сторонке, особняком. Илья Лукич – важная персона. Он 
директор большого ресторана, и ему ужасно хочется, чтобы все поняли размеры 
разделяющей нас дистанции. Лишь к своему старому знакомому Прыг-скоку он 
относится как к равному. Остальным директор уже дал понять, что хотя он и 
вспыльчивый человек, но не какой-нибудь там рядовой неврастеник, а руководящий 
работник, получивший путевку из одного уважения к его личности. Как только он 
узнал, что существует такой редкостный санаторий с ограниченным контингентом 
отдыхающих, то нажал на все педали, и путевку ему доставили в кабинет на 
серебряном подносике. Илья Лукич уже закончил сервировать пень и степенно, 
соблюдая достоинство, поглощает разные продукты. Время от времени он 
прикладывается к фляжке и благодушно поглаживает себя по упитанному животу.
Растревоженный приятным запахом, Шницель поднимает голову и изучает обстановку. 
Его волнует пень, от которого доносится аромат ветчины. Антон укоризненно 
качает головой, нагибается к Шницелю и что-то шепчет. Пес внимательно слушает, 
на его морде появляется презрительная улыбка, и, проглотив слюну, он 
отворачивается от вожделенного пня.
– Принципиальная собака, – с уважением говорит Игорь Тарасович.
– Да, есть немножко, – скромно подтверждает Антон. – Приходится с ним работать, 
внушать. Шницель скорее умрет с голоду, чем возьмет пищу у чужого человека. А 
однажды я его запер в квартире и забыл оставить еду. Лишь к вечеру я вспомнил 
об этом и о том, что на столе остался лежать целый круг копченой колбасы. 
Другая собака на месте Шницеля…
Пока Антон сочиняет свою легенду, я с огромным и все растущим интересом 
наблюдаю за Шницелем. С минуту он лежит и пыжится от похвал. Затем его 
моральные устои начинают вступать в конфликт с потребностями плоти. Шницель 
бросает задумчивый взгляд на покрытый салфетками пень, осторожно косится на 
Антона и медленно, потягиваясь, поднимается. Чувствуется, что в собачьей душе 
происходит мучительная борьба между добром и злом. Трусливо зевая, Шницель 
плетется в сторону, отвернув голову от ветчины и делая вид, что ему, Шницелю, 
ветчина не такая диковинка, чтобы тратить на нее свое драгоценное время. Илья 
Лукич сначала с некоторым беспокойством смотрит на пса, делающего вокруг пня 
концентрические круги, но затем успокаивается. Директор пьет боржом, ковыряет в 
зубах и не замечает, что радиусы кругов становятся все короче. И не успевает 
Антон закончить свой правдивый рассказ, как раздается взрыв проклятий, это 
древнее, как эстрадная шутка, излияние души ограбленного собственника. 
Двухметровыми скачками Шницель уносится в лес, а за ним, потрясая бутылкой и 
теряя на ходу салфетки, мчится ограбленный директор.
Антон что-то лепечет приседающему от удовольствия археологу, профессор хохочет, 
Машенька улыбается. Даже Зайчик и тот чуть раздвинул губы в улыбке.
– Гип-гип-ура! – раздается звонкий голос Юрика.
– Катер! – кричит Шурик.
Мы подтягиваемся к берегу и начинаем посадку. Антон грозно кричит, и из лесу – 
воплощенный грех – появляется Шницель. Морда его лоснится, но хвост опущен и 
тянется по траве, словно у Шницеля не хватает физических сил придать хвосту 
гордое дугообразное положение. Пес с трудом переваливается в катер, прижимается 
к ногам хозяина, и в его полных раскаяния глазах легко можно прочесть: «Люди, я 
сделал все, что мог. Я долго терпел, но будьте справедливы – я же не каменный! 
Я обыкновенная собака, со всеми присущими собаке слабостями и недостатками, и 
прошу принимать меня таким, какой я есть. Не искушайте меня, люди!»



НЕЖНОЕ ЭФИРНОЕ СУЩУСТВО

Я читал много книг о природе. В школе я зубрил наизусть тургеневские пейзажи. Я 
навеки сфотографировал в своей памяти картины Шишкина и Левитана. Я убедился в 
том, что писать природу люди умеют здорово. Но как подгоревшая каша лучше 
жареного цыпленка на обложке книги «О вкусной и здоровой пище», так любая сосна 
лучше своего описания. Живая сосна гениальнее самого искусного художника. Она 
живая и пахучая, она приносит радость, она – совершенство. И вообще нам есть 
чему у нее поучиться. Она тянется к солнцу, никогда не останавливается на 
достигнутом, не предает, не сплетничает и не пишет стихов. Недаром великий 
мудрец Шоу сказал: «В жизни ни один человек, за исключением девяти месяцев до 
рождения, не делает свои дела так хорошо, как это делает дерево». Поэтому 
поменьше высокомерия перед природой: когда-нибудь еще выяснится, что она не 
только чувствует, но и размышляет. При всей моей любви к Шишкину я предпочитаю 
десять минут ходить по сосновому бору, чем целую неделю смотреть на знаменитую 
картину художника. Ибо природу, как и невесту, нельзя изучать по рассказам и 
фотографиям: на нее нужно смотреть своими глазами; именно тогда иллюзии или 
рассеются, или окрепнут.

Мы молчали, подавленные неслыханным великолепием открывшегося нам зрелища. Эти 
фантастически причудливые очертания берегов, которые, все отдаляясь, вдруг 
превращаются то в гигантских птиц с оперением из соснового леса, то в 
крокодилов с хвостами из отмелей; эти зеленовато-бурые воды огромного озера, 
трепетные воды, вздрагивающие от малейшего прикосновения ветерка… Однако не 
буду вступать в противоречие с приведенным выше тезисом: лучше приезжайте на 
Валдай сами и посмотрите, поскольку природу, как и невесту… Впрочем, это я, 
кажется, говорил.
Минут через двадцать катер причалил к острову. На высоком берегу стояло 
несколько домиков дачного типа, за ними поднималась сосновая роща, в которой, 
как мы легко догадались, и был расположен наш санаторий. Могучий старик в 
тельняшке ловко закрепил концы, и мы один за другим сошли на берег.
– Между прочим, товарищи, – прогудел Игорь Тарасович, – прошу учесть, что 
отныне мы – островитяне! Робинзоны! Тебя, дедусь, случайно не Пятницей зовут?
– Хоть конем называй, да в телегу не запрягай! – отшутился дед. – Родитель 
назвал Петром, старуха кличет стариком, а туристы – как у кого язык подвешен: 
одни – Пятницей, а другие – Петром Потапычем.
Мы приняли намек к сведению.
Между тем моторист махнул на прощанье рукой, и катер отчалил.
Светило жаркое июльское солнце, но здесь оно было какое-то нежное, его лучи не 
обжигали, а ласкали; от огромной ванны озера веяло прохладой. Оглядываясь по 
сторонам и переговариваясь, мы по деревянной лестнице гуськом поднялись к 
домикам.
– Какие милые домики! – грудным голосом сказала Ксения Авдеевна. – Здесь, 
наверное, живет обслуживающий персонал, да?
– Здесь живут счастливые люди! – продекламировал Прыг-скок. – Перед ними вечно 
расстилается безбрежное озеро, над ними голубое небо и белые стада облаков…
– Я рада, что вам нравится это место, – удовлетворенно сказала Машенька. – Ведь 
здесь будем жить мы.
– То есть как? – всполошился Раков. – Уж не хотите ли вы сказать, что эти 
четыре сарая и есть санаторий?
Дед Потапыч крякнул.
– Не из бывших ли пажей его бывшего императорского величества будете? – ядовито 
спросил он.
– Молчи, старик! – высокомерно сказал Раков.
– Вы, наверное, пошутили, Машенька? – с легкой тревогой спросил Прыг-скок.
– Хороши шутки! – буркнул Раков.
– Однако где же санаторий? – забеспокоилась Ксения Авдеевна. – Где отдыхающие? 
Столовая? Лечебный корпус?
– Где почта, телеграф, телефон, метро? – быстро включился Юрик.
– Кафе «Мороженое», «Детский мир»? – немедленно добавил Шурик.
– Брысь отсюда! – прогремел Игорь Тарасович и погрозил кулаком братьям, которые,
 на ходу раздеваясь, бросились к озеру. – Однако, чадо мое, – озабоченно сказал 
он, – попрошу разъяснить некоторые туманные вещи. Правильно ли мы сообразили, 
что эти домики, которые выступавший передо мной коллега довольно 
безответственно обозвал сараями, и есть весь наш санаторий?
– Да, – сказала Маша, – вы сообразили очень удачно.
– Значит, вы не пошутили? – изумился Прыг-скок. – Но ведь это черт знает что!
– Почему же? – Борис скорчил недоуменную гримасу. – Перед нами будет 
расстилаться безбрежное озеро, а над нами – белые стада облаков!
– Мне плевать на ваши облака! – разозлился Раков.
– Значит, вы некультурный человек и не учили физику, – невозмутимо отпарировал 
Борис. – Плюнув на облако, находящееся на высоте нескольких сот метров, вы 
неминуемо обплюете свою уважаемую персону.
– Попрошу всяких разных не учить меня культуре!
– Требую извинений, – тем же тоном сказал Борис, – иначе за честь «разных» 
вступится Зайчик, который стукнет вас в солнечное сплетение.
– Извиняюсь, – отступая назад, пробормотал Раков.
– Однако, – продолжил свою мысль археолог, – если одно «белое пятно» с карты 
стерто, осталась еще куча других. Где лечебный корпус? Мне не придется 
производить раскопки, чтобы его обнаружить?
– Нет, не придется. – Машенька улыбнулась. – Вот он – лечебный корпус! 
Посмотрите, какой большой и красивый!
И она широко развела руками.
– Вы хотите сказать, – дрожащим голосом произнесла Ксения Авдеевна, – что эта 
чаща, в которой наверняка есть волки, заменит нам сероводородные ванны?
– Успокойся, дорогая, – сказал Лев Иванович. – Ванны, если уж на то пошло, 
прописаны мне, а не тебе. Здоровым людям вполне достаточно и леса, а ты на 
редкость здоровый человек!
– Это я – здоровый человек! – Ксения Авдеевна возмутилась. – Да у меня от твоей 
музыки галлюцинации начались.
И вдруг меня осенило.
– Турбаза… крохотное хозяйство… в котором будут пастись твои кролики… – 
неожиданно выпалил я.
– Боже! Что вы городите, какие кролики? – с отчаяньем воскликнула Ксения 
Авдеевна.
– Псих! – заискивающе шепнул Раков Борису, с опаской поглядывая на меня.
Я заговорщически подмигнул Машеньке.
– Как это какие кролики? Кролики – животные, которые в первый же день могут 
свернуть шею. Правда, Машенька?
– Не думаю, – мягко ответила Машенька. – Кролики – очень смирные домашние 
животные. Особенно если, – Машенька блеснула глазами, – к ним найти правильный 
научный подход.
– Я лично нисколько не интересуюсь вашими кроликами! – вспылил Раков. – Мне 
лично обещали комнату с ванной. Где она?
– А вот, в этом корпусе, – включился Потапыч, с бородатого лица которого так и 
не сошла широкая ухмылка. – Любая комната на выбор в этих вот корпусах! – И 
Потапыч указал на сборные щитовые домики с причудливой резьбой под крышами. – А 
ванны, мил-человек, нет. Чего нет, того нет. Озеро под боком и котелок в 
каменке. А не хочешь в баньку– корыто дам, плескайся на здоровье!
Пока Раков доказывал Потапычу, что он директор столичного ресторана и не 
позволит старому босяку командовать, и пока Потапыч объяснял Ракову, что за 
«старого босяка» он сделает из директора ресторана отбивную, и пока все гасили 
этот конфликт, я наскоро раскрыл Антону смысл моих реплик. Антон пришел в 
восторг.
– Погоди, этим еще не кончится! – радостно потирая руки, говорил он. – Эта 
ведьма, чует моя душа, еще не раскрыла свои карты!
– Товарищи, перестаньте шуметь и слушайте меня внимательно! – прозвенел вдруг 
ставший строгим и повелительным голос Машеньки. – Юрик, Шурик! Вылезайте из 
воды и немедленно идите сюда! Вытирайтесь полотенцем. Ну, быстрее!
Окруженная галдящей толпой, Машенька стояла в своем сарафанчике, заложив руки 
за спину, и была похожа скорее на пионервожатую в лагере, но никак не на 
«главного врача санатория», как с уважением обращался к ней Потапыч.
– Товарищи, чтобы не возвращаться больше к этому вопросу, должна сообщить 
следующее… – Машенька обвела нас спокойным взглядом и, заметив мои ободряющие 
подмигиванья, чуть улыбнулась. – Вы находитесь в экспериментальном санатории 
научно-исследовательского института невропатологии. У большинства из вас 
имеются – в той или иной степени – нарушения нервной деятельности. Наукой 
установлено, что лучшим лекарством против бессонниц, головных болей, 
раздражительности и тому подобных недугов являются солнечные и водные процедуры,
 прогулки и работа на свежем воздухе. Все это будет в вашем распоряжении – 
разумеется, под моим медицинским контролем. Обо всем этом, между прочим, вам 
говорил Иван Максимович Бородин, авторитет которого, надеюсь, для вас 
безусловен. С питанием дело обстоит так: столовой у нас нет.
– Что?! – взревел Раков. – Нет столовой?
– Я знала, что нас захотят уморить голодом! – прохныкала Ксения Авдеевна.
– Извините, девочка, но что же мы будем есть? – удивился профессор. – 
Предупреждаю, что первой будете съедены вы!
– Немедленно домой! – затеребила мужа Ксения Авдеевна. – В Москву! В Москву!
– Ти-ше! – потребовала Машенька. – Впервые в жизни у меня такие… шумные 
пациенты. Наша повариха ушла на месяц в отпуск, так что еду будем готовить по 
очереди. Обслуживающий персонал штатным расписанием не предусмотрен, поэтому на 
курятнике, в коровнике и на огороде будем работать по графику.
Антон радостно лупил меня кулаком по спине.
– Мне плохо, – сообщила мужу Ксения Авдеевна.
– Я буду лично готовить пищу? – грозно спросил Раков. – Я, директор…
– Мне просто смешно! – заявил Прыг-скок, выгибая дугой грудь и запрокидывая 
голову назад. – Мне просто смеш-но! Я буду доить корову? Ха-ха!
– Погодите, здесь нужно разобраться, – деловито вступил в разговор Игорь 
Тарасович. – Я понял, что произошла ошибка. Мы попали не в санаторий, а на 
туристскую базу. Ошибка весьма странная, но не в этом дело. Меня, в частности, 
она не волнует, выпросить у коровы молоко я сумею…
– Му-у-у!
– Ку-ка-ре-ку!
Все обернулись в сторону Юрика и Шурика, но братья стояли с невинными рожами, 
выпучив свои блестящие глаза. Игорь Тарасович продолжал:

– Но что вы, уважаемый доктор, будете делать, если мы немедленно отправимся по 
домам и потребуем возвращения денег за путевки?
– Пожалуйста, – хладнокровно ответила Машенька. – Иван Максимович уполномочил 
меня никого не задерживать.
– Ну, тогда разрешите откланяться! – язвительно сказал Прыг-скок. – Был весьма 
рад познакомиться.
– Ай-ай! – Машенька сокрушенно покачала головой. – А ведь только час назад вы 
мне говорили, что готовы оказаться со мной на необитаемом острове!
Прыг-скок побагровел. Все заулыбались.
– Боже мой! – спохватилась Ксения Авдеевна. – Скорее домой! Дедушка, когда 
приходит катер?
– Катер? – Потапыч почесал в затылке. – Сейчас сообразим. Значит, сегодня 
вторник, девятое. Раз, два, три недели – тридцатое, да еще пять дней… 
Четвертого августа.
– Что четвертого августа? – тупо спросил Раков.
– Как что? – удивился Потапыч. – Катер, как и заказано, придет четвертого 
августа. А чего раньше? Островов здесь тыща, а катер – один.
Все остолбенели.
– Ну, что нам с вами делать, Сусанин в юбке? – задумчиво спросил Лев Иванович.
Машенька пожала плечами.
– Что хотите, – хмыкнув, сказала она. – Например, можете меня избить.



О, ДАЙТЕ, ДАЙТЕ МНЕ ЛОПАТУ!

Начался такой галдеж, что в озере поднялись волны.
– Так вот почему этот академик, эта старая лиса, потребовал, чтобы я доил 
корову! – надрывался Раков.
– А у меня он щупал мускулы и советовал рыть землю, – пожаловался Прыг-скок. – 
Я был уверен, что это шутка!
– Когда Иван Максимович дает советы, он никогда не шутит, – холодно сказала 
Машенька. – Вы должны понять, что физический труд на свежем воздухе буквально 
преобразит вашу нервную систему. Оставьте патентованные лекарства и ванны 
глубоким старикам и инвалидам.
– Нет уж, вы оставьте! – воскликнул Раков. – Я, слава Богу, лечился в двадцати 
санаториях и всегда уезжал как огурчик, хотя и не доил корову на свежем воздухе.
 Физический труд! Я лично не для того выложил сто новых советских рублей, чтобы 
колоть дрова и варить щи. Варить щи! Ха-ха-ха!
От одной только мысли, что его хотят заставить варить щи, Раков пришел в такую 
ярость, что на минуту потерял дар речи.

– Если позволите, Илья Лукич, – вежливо обратился к нему Юрик, – маленькая 
просьба: не кладите, пожалуйста, в щи лавровый лист. Перчику немножко куда ни 
шло.
– А я люблю оладьи из тертой картошки, – заискивающе сообщил Шурик. – 
Пожалуйста, Илья Лукич, будьте так добры, делайте почаще оладьи из тертой 
картошки!
– Я тебе таких оладий сделаю!.. – грозно пообещал Раков.
– Большое спасибо, Илья Лукич, – поблагодарил Шурик. – Со сметаной, пожалуйста!
– Они еще могут шутить! – прохныкала Ксения Авдеевна.
– Положение серьезное, – сказал Ладья. – Нужно подумать.
– Чего там думать? – нетерпеливо сказал Борис. – Хватит киснуть! Посмотрите на 
самого мудрого из нас! Вот с кого брать пример!
Шницель, вне себя от восторга, с радостным лаем носился по опушке. Он гонялся 
за бабочками, прыгал, становился на задние лапы, всем своим видом давая понять, 
что он всем доволен, что мирские хлопоты не его собачье дело.
– Этому воришке, видите ли, весело! – возмущался Раков. – Слопал мою ветчину и 
прыгает от восторга.
– А я завидую псу, – торжественно изрек Лев Иванович. – Для меня сейчас 
глубокой иронии исполнены слова, которые я где-то читал: «Нам приятно и лестно, 
что мы знаем о мире больше, чем знает собака». В неведении тоже есть свое 
счастье, в то время как знание часто делает человека печальным. Я бы хотел, как 
и этот пес, не знать о том глупом положении, в котором мы очутились.
– Чепуха какая-то, – возвестил Раков.
– А я не завидую, совсем нет, – мечтательно сказал Игорь Тарасович, медленно 
пощипывая бородку. – Собаке многого не дано. Она лишена величайшего наслаждения,
 доступного мне, – мышления; она не будет проводить долгие и волнующие часы, 
размышляя над осколком древнего сосуда и восстанавливая в своем воображении 
историю его существования; она никогда не окунется в волшебный мир прошлого, 
ибо с прошлым ее связывает не мысль, а инстинкты.
– Что вы болтаете? – раздраженно спросил Раков.
– Кто знает, – сказал профессор, – быть может, мы недооцениваем силу ума 
животных, которые нас окружают. Мы многого еще о них не знаем. Посмотрите, как 
Шницель заигрывает со старым козлом. Можете ли вы с достоверностью утверждать, 
что между этими двумя четвероногими нет интеллектуального контакта? Я верю, что 
собаки понимают музыку, причем иной раз лучше, чем некоторые люди… Вот вы, 
Раков, слушали Лунную сонату Бетховена?
– Лично меня оскорбляет сравнение с этой дрянной собакой, – обиделся Раков.

Машенька, с улыбкой слушавшая весь этот разговор, знаком остановила новую 
вспышку Ракова.
– Поговорите, товарищи, в красном уголке, – примирительно сказала она, – а мы с 
Потапычем позаботимся насчет обеда. Пожалуйста, проводите их, Петр Потапыч.
Красный уголок служил одновременно и конторой. У окна стоял письменный стол, а 
справа на стене висела большая картина: Лев Толстой в тельняшке и плавках. Не 
успели мы изумиться, как выяснилось, что это Потапыч, которого запечатлел 
художник-турист в благодарность за спасение его жизни. (Потапыч схватил за 
хвост козла, когда тот пытался поддеть художника на рога. Кстати, дед нам 
сообщил, что этот козел, по кличке Мармелад, давно пользуется репутацией задиры 
и грубияна.) В углу стоял шкаф с книгами, а на нем – невесть как сюда попавший 
гипсовый бюст Вольтера с нахлобученной бескозыркой. Рядом на стене висела 
балалайка с надписью: «На добрую память товарищу Потапычу от туриста Цыпкина».
Дед ушел, а за ним увязался Антон разыскивать исчезнувшего Шницеля. За стеной 
послышалось мычание. Прыг-скок вздрогнул.
– Недоеная, – с ухмылкой произнес Борис, выразительно посмотрев на артиста.
– Что вы хотите этим сказать? – высокомерно спросил Прыг-скок. – Уж не 
намекаете ли вы…
Борис радостно закивал.
– …на то, – с легким раздражением продолжал Прыг-скок, – что я, заслуженный 
артист республики, трясся три сотни километров до этого проклятого острова, 
чтобы подоить корову?
Я внес предложение по процедуре собрания. Я сказал, что особая важность нашего 
производственного совещания требует ведения протокола, и попросил доверить мне 
пост секретаря. Этот полный драматизма документ у меня сохранился. Привожу его 
в первозданном виде.

Борис
(
энергично жестикулируя).
Считаю вопрос праздным. Нужно перестать хныкать и стонать, сегодня же изучить 
хозяйство и составить график дежурств.


Прыг-скок
(элегантно раскачиваясь на стуле, с усмешкой).
Поточная линия в курятнике?


Борис
(с деланной наивностью).
Я рад, что вы берете на себя это дело. Вам, как специалисту по петухам на сцене,
 особенно полезно познакомиться с ними в жизни.


Ксения Авдеевна
. Боже, о чем вы спорите, когда нужно немедленно отсюда уезжать!


Лев Иванович
. На воздушном шаре?


Раков
. А может, Потапыч отвезет нас на лодке?


Юрик
. На подводной лодке.


Шурик
. На ковре-самолете.


Юрик
. На палочке верхом.


Шурик
. На телеге-амфибии.


Ксения Авдеевна
. Тише, дети! Четыре километра на лодке? Я не сумасшедшая!


Прыг-скок
(мрачно).
Никогда в жизни меня так не обманывали. Возмутительно наглая девчонка!


Раков
(со стоном).
А меня?


Игорь Тарасович
(задумчиво).
Я понимаю, друзья, что все потрясены этой неожиданной ситуацией. Однако логика 
прежде всего! А с точки зрения логики наш академик и его Машенька – две большие 
умницы. Они знали, что делали, выдернув нас, как редиску, из привычной и 
суетливой обстановки. Академик Бородин – большой ученый. И я ему верю.


Лев Иванович
. Вашу руку, коллега! Что мы, мужчины или тряпки? Академик, мировое светило, 
уверен, что от физического труда у меня исчезнут головные боли, а я буду 
брюзжать и хныкать? Баста! У меня даже зачесались руки! О, дайте, дайте мне 
лопату!


Ксения Авдеевна
(радостно).
Вот увидишь, Левушка, ты еще и лишний вес сгонишь! А потом привыкнешь к работе 
и будешь дома натирать полы, хорошо?


Лев Иванович
(пламенно).
Конечно! Хочу работать! Зовите Машеньку. Пусть она скажет, что я должен копать, 
рубить или доить!


Раков
(мрачно).
Даже слушать противно. Эта Машенька просто шарлатанка, помянете мое слово.


Борис
(ударив кулаком по столу).
Вот что– хватит. Маша – славная девушка, и мы ее вам в обиду не дадим. Давайте 
немедленно кончать болтовню, или мы с Зайчиком приступаем к самостоятельным 
действиям.


Игорь Тарасович
. Вы правы, юноша! Давайте, друзья, представим себе, что мы потерпели крушение 
и оказались на необитаемом острове. Нас могут снять только через месяц. Так 
создадим же на этой Малой земле производственную ячейку человеческого общества 
– коммуну!


Лев Иванович
. Великолепная идея, коллега! Пока наши инструменты звучат вразнобой, будет 
какофония. Выберем дирижера и создадим оркестр! Я готов по примеру музыкантов 
древней Эллады пасти коров!


Игорь Тарасович
(весело).
Ну, а я обязуюсь произвести тщательные раскопки на огороде!


Борис
(удовлетворенно).
Мы с Зайчиком берем на себя дрова!


Юрик
. А мы с Шуриком будем играть в баскетбол и мыть посуду!


Ксения Авдеевна
(вздыхая).
Можно, я буду собирать ягоды и грибы? Или попробую доить корову, если она не 
лягается ногой.


Борис
(с веселой дерзостью).
Илья Лукич, как работник общественного питания, будет нашей главной кухаркой, 
товарищу артисту сам Бог велел взять на себя петухов и курей… Ну, а если 
говорить серьезно, то лучше всего овладевать смежными профессиями, ибо лучший 
отдых – перемена занятий. А тех, кто к работе отнесется халатно, Зайчик будет 
бить.


Раков
(визгливым голосом).
Вы не имеете права! Я приехал сюда по путевке лечиться от вспыльчивости, а не 
чистить картошку и париться у плиты!


Прыг-скок
(с
ироническим поклоном).
Присоединяюсь к речи предыдущего оратора.


Борис
. Что ж, кто не работает, тот не ест. Будете валяться в гамаках голодные как 
собаки!

За окном послышался лай. Дверь отворилась, и вошел Антон, ведя за собой весело 
скалящего зубы Шницеля.

Раков
(раздраженно).
Эта псина небось никогда не будет голодной.


Антон
(резко).
Оставьте собаку в покое, иначе я не ручаюсь за неприкосновенность вашей 
священной особы. Шницель отлично понимает человеческую речь.


Раков
. Эта дворняга?

– Сам дворняга, – вдруг прошамкал старушечий голос.
Все вздрогнули, а Юрик и Шурик даже перекрестились. Раков посмотрел на них с 
глубоким подозрением, но братья, как по команде, выпучили глаза, разинули рты и 
дружно замотали головами. Прокашлявшись, Игорь Тарасович обратился к Зайчику:
– Ну, а как настроены вы?
– Мы с Борисом, – невозмутимо ответил Зайчик, – вносим в общий котел мою 
инициативность и его силу.
В комнату вошла Машенька, серьезная и решительная.
– Итак, на чем же вы остановились? – спокойно спросила она.
– Говорите вы, Борис, – шепнул Игорь Тарасович.
Борис улыбнулся, встал и, чеканя шаг, подошел к Машеньке.
– Товарищ главный врач санатория! – торжественно начал он. – Вверенный вам 
коллектив с неслыханным подъемом и огромным воодушевлением ждет ваших указаний. 
Все, за исключением двух сачков, готовы немедленно выполнять лечебно-трудовые 
процедуры.
Лицо Машеньки вдруг все засветилось и засияло.
– Вольно! – сказала Машенька.



ИТАК, МЫ НАЧИНАЕМ

Обед, приготовленный заботливым Потапычем, состоял из отличного борща и 
картошки с бараниной.
– Труд создал человека, друзья, – разглагольствовал Игорь Тарасович, уписывая 
за обе щеки. – А мы забываем о теле и возлагаем непосильное бремя на мозг. В 
результате нарушается равновесие в организме, который мстит нам головными 
болями, бессонницами и прочими фокусами нервной системы. А между тем я, как 
некогда Базаров, горжусь тем, что мой дед землю пахал!
– А мой дед был кузнецом, – похвастался профессор. – Огромной силы человечище! 
Он гнул подковы, словно они были сделаны из воска.
– Что же касается внука, – скептически заметила Ксения Авдеевна, – то он сможет 
гнуть подковы, если они действительно будут сделаны из воска!
Потапыч вышел из-за стола и через минуту принес подкову. Мы окружили его, 
начался гам. Старик, ворча, выстроил желающих в очередь. Первым вступил в 
борьбу Ладья. Он сделал зверское лицо и выдохнул: «Э-эх!»
Раздался треск, все вскрикнули. Ладья чертыхнулся и снял свой полотняный 
пиджачок, с огорчением глядя на лопнувшие под мышками рукава. Подковой завладел 
Лев Иванович, который тоже сделал зверское лицо и тоже сказал: «Э-эх!»
– Дедушка был сильнее, – самокритично признал он.
Потом в подкову сразу вдвоем, подвывая, вцепились Юрик и Шурик, их сменяли 
остальные, кроме Ракова и Прыг-скока, которые сидели в сторонке и озабоченно 
перешептывались. Наконец подкова попала к Зайчику, он молча согнул ее и передал 
Потапычу.


– Молодец, – похвалил старик, с заметным усилием возвращая подкове 
первоначальное положение. – Да, не те уж силенки…
Когда кончились восторги, Машенька учредила приз: тот, кто в будущем согнет 
подкову – кроме Зайчика и Потапыча, конечно, – получит в единоличное 
пользование деревянную ложку, из-за которой во время обеда было много криков и 
споров.
– А теперь, – сказала Машенька, – Потапыч разведет вас по домикам. Отдохнете, 
переоденетесь – и за работу!
Нам с Антоном досталась очаровательная комнатка с двумя кроватями и видом на 
озеро.
– По зрелому размышлению, – заявил Антон, укладываясь в постель, – я сейчас 
имею полное моральное право намылить тебе шею. Авантюрист несчастный! Вместо 
того чтобы загорать на сухумском пляже, я целый месяц должен буду чистить 
картошку и драить полы!
Я сухо ответил, что никто его здесь не держит. Он может привязать себе на плечи 
свой сундук и плыть обратно.
– На чем? – окрысился Антон.
– Какое мое дело! Хотя бы на Ракове.
– Обратно, – проворчал Антон. – И оставить тебя наедине с этой голубоглазой 
тигрицей? Да она слопает тебя в одну минуту! Теленок!
– Ну и пусть слопает! – вызывающе сказал я. – Приятного ей аппетита!
Около дома послышалось чье-то покашливанье. Мы вскочили. У окна, улыбаясь, 
стояла Машенька.
– Извините, пожалуйста, – сказала она. – Я, растяпа, забыла авторучку! У вас не 
найдется?
Мы с Антоном молча переглянулись. По лицу Машеньки скользнула улыбка. Антон 
достал авторучку.
– Возьмите, – буркнул он. – Кстати, не слышали, хищники здесь не водятся?
Машенька хмыкнула.
– Какие хищники? Волки, тигры?
– Ну да, волки, тигры и так далее, – нетерпеливо уточнил Антон.
– Волков здесь нет, – звонко ответила Машенька, не скрывая насмешки. – А вот 
тигрица, говорят, бродит. Голубоглазая такая. Только вы лично не беспокойтесь, 
она ест только телят.
– Благодарю за сведения, – хладнокровно произнес Антон. – И, обратившись ко мне,
 добавил: – Миша, никуда из дому не выходи.
Машенька засмеялась, тряхнула своей золотистой гривой и удалилась.
– Опасный противник, – подытожил Антон, провожая Машеньку проницательным 
взглядом Шерлока Холмса. – Мужайся, друг! Я не брошу тебя в беде.
Я в сердцах обозвал его абсолютным ослом, и мы, поругиваясь, пошли к конторе, 
возле которой уже стояли Ксения Авдеевна, профессор и Ладья. Неподалеку 
резвились Юрик и Шурик. Они выпросили у Ксении Авдеевны авоську и соорудили на 
одинокой сосне баскетбольное кольцо с сеткой. Под возгласы одобрения 
зрительного зала в лице Шницеля братья по очереди бросали мяч в кольцо. Вскоре 
подошли Борис и Зайчик, и Потапыч коротко обрисовал стоящие перед нами задачи: 
1) натаскать воды из озера и полить огород – две недели не было дождя; 2) 
заполнить питьевой водой из колодца бочку на кухне; 3) разное.
Хотя тезисы были предельно ясные, возникла оживленная дискуссия. Лев Иванович 
предложил распределиться по бригадам и начать соревнование. Игорь Тарасович 
согласился и так ловко скомплектовал бригады, что профессор взвыл: ему 
достались Ксения Авдеевна, Машенька, Антон и я.
– А Зайчик? – надрывался профессор. – Дайте мне хотя бы Зайчика!

О Зайчике Ладья даже и слышать не хотел. В крайнем случае он соглашался 
обменять Юрика на Ксению Авдеевну. Профессор готов был ударить по рукам, но 
Ксения Авдеевна ужасно обиделась и заявила, что не позволит менять себя, как 
жилплощадь. Торг вспыхнул с новой силой, составлялись и отвергались все новые 
варианты. И тут настоящую мудрость проявил Борис. Он тихонько отозвал нас в 
сторону и предложил от слов перейти к делу. Пока профессор с Ладьей яростно 
спорили и осыпали друг друга упреками, мы сбежали на берег и устроили цепочку. 
Зайчик черпал воду из озера, и ведро передавалось наверх по живому конвейеру. 
Там ведро подхватывал Потапыч и вьливал воду в большую бочку, закрепленную на 
тележке с резиновыми колесиками. Темп, развитый Зайчиком, был достаточно высок, 
и Ксению Авдеевну пришлось перевести на должность учетчицы. Но Машенька 
решительно отказалась от привилегий и работала в общем строю в качестве 
«золотого звена нашей цепочки», по галантному выражению Бориса.
Когда бочка была почти заполнена, прибежали профессор и Ладья.
– Это неслыханный акт произвола! – кричал Лев Иванович. – Это… я не нахожу 
слов!
– Вы не имели права! – вторил ему Ладья. – Анархисты!
– Может быть, нам вылить воду обратно? – с иронией предложила Ксения Авдеевна.
– Смотрите, у них почти полная бочка! – плачущим голосом воскликнул профессор.
 – А еще доктор! – обрушился он на Машеньку. – Вы фактически лишили нас 
лекарства!
– Форменное безобразие! – с негодованием подтвердил Ладья.
– Ничего, всем работы хватит, – успокоил Потапыч, ухмыляясь. – Впрягайтесь в 
телегу и везите бочку к огороду, а я буду толкать сзади.
Вряд ли лошади, которым выпала высокая честь возить императорскую карету, так 
пыжились от гордости, как впряженные в тележку доктор искусствоведения, 
композитор Черемушкин и доцент кафедры истории, археолог-любитель Ладья. Не 
обращая внимания на остроты, они бодрым галопом двинулись к огороду, проявив, 
по утверждению Антона, отличные скаковые качества. А в конце нелегкого пути 
запыхавшихся и взволнованных рысаков ждала заслуженная награда: Ксения Авдеевна 
с грациозным поклоном поднесла каждому охапку травы.
Лейками и ведрами мы быстро напоили огород и после короткого отдыха приступили 
ко второму заданию.
– Направление – на колодезный журавль! – скомандовал Борис.
– Вперед! – по-мальчишески крикнул Лев Иванович и, тряся животом, мелкой рысью 
побежал к колодцу. Но вдруг он остановился и сделал нам таинственный знак. Мы 
осторожно подошли: у самого колодца, похрапывая, лежали на скошенной траве 
Раков и Прыг-скок.

– Переутомились, – сочувственно произнес Борис. – Нельзя допустить, чтобы 
наиболее ценные члены коллектива простыли. Потапыч, у нас есть гамак?
– А вот висит один, – понимающе ответил старик. – Перенесем?
Зайчик и Потапыч подняли с травы вялых, разморенных на солнце лодырей и, нежно 
прижимая их к себе, понесли к гамаку.
– Не смейте! – пискнул Прыг-скок.
– Что? Куда? – испуганно пробормотал Раков.
– Сыпьте их прямо в гамак! – приказал Борис. – Вот так!
Побарахтавшись, как щуки в неводе, наиболее ценные члены коллектива кое-как 
выбрались на волю и, швырнув в нас парочкой угроз, величественно удалились.
– Тунеядцы! – презрительно крикнул им вслед Потапыч.
– Давайте их выселим! – предложил Борис. – Как вы на это смотрите, товарищ 
главный врач?
– Пусть решит коллектив, – серьезно ответила Машенька. – Можно и выселить. Есть 
куда, Потапыч?
– Найдем, – пообещал старик. – Ну, давайте начинать. Умеете с журавлем 
управляться? Значит, тяните ведро вниз, обратно журавль сам потащит, только 
придерживайте. А я пошел, корову нужно доить и ужин разогреть.
Быстрота, с которой мы познали сущность журавля, не только породила общий 
энтузиазм, но и привела к серьезной потере бдительности. Когда подошла очередь 
Зайчика, ведро вдруг не захотело опускаться. Зайчик с недоумением подергал цепь,
 потом изо всех сил потянул, и раздался истошный вопль. В трех метрах от земли 
висел Игорь Тарасович Ладья и отчаянно дрыгал ногами. Зайчик с перепугу снова 
потянул журавль вниз, и бедняга археолог взмыл в воздух, как гимнаст на 
цирковой трапеции.

– Спасите! – заорал Ладья. – Я разобьюсь в щепки!
Но Зайчик уже пришел в себя и медленно опускал журавль. Игорь Тарасович показал 
себя объективным и великодушным человеком. Он и не подумал обвинять Зайчика, а 
сразу же признался, что случайно присел на короткий конец журавля, чтобы 
раскурить свою трубочку. Ладья даже крепко пожал Зайчику руку и за что-то его 
поблагодарил.
Ужинали мы с особым аппетитом, ибо заслужили еду, заработали ее честным и 
самоотверженным трудом. Лев Иванович гоголем ходил вокруг стола и предлагал 
всем пощупать его мускулы. Мы щупали и восторгались.
– А ну, где подкова? – молодецки воскликнул профессор. – Тащите ее сюда на 
расправу!
Юрик и Шурик побежали в мастерскую и минут через пять возвратились с подковой. 
Лев Иванович напрягся, и – мы не поверили своим глазам! – подкова, уступая 
чудовищному нажиму, медленно согнулась и треснула, как бублик.
– Ура! – закричали Юрик и Шурик. – Ух!
– Ура! – воскликнули все мы.
Лев Иванович счастливо засмеялся, гордо подмигнул жене и провозгласил:
– Подать сюда мою деревянную ложку!
– Погодите, погодите, – пробормотал Борис, рассматривая подкову. – Ха! Так и 
есть. Отставить ложку. Посередине подкова распилена почти до конца.
– Где мальчишки? – возопил околпаченный профессор. – Где эти юные негодяи?
Юрик и Шурик уже карабкались, как кошки, на свою баскетбольную сосну.
Этим небольшим происшествием и закончился первый день нашей жизни на острове.



ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ

В моем архиве на почетном месте хранится пачка листков из ученической тетрадки. 
Вот некоторые из них.
Спецвыпуск стенгазеты «ГОЛОС РОБИНЗОНА»
10 июля состоялся товарищеский суд над гражданами Раковым И. Л. и Весенним С. С.
 Упомянутые лица, ссылаясь на свои исключительные заслуги перед обществом в 
области общественного питания и оперетточного искусства, категорически и в 
грубой форме отказались выполнять какую бы то ни было работу в хозяйстве 
коммуны имени Робинзона Крузо.
Суд постановил: выселить граждан Ракова И. Л. и Весеннего С. С. за пределы 
санатория в охотничий домик. Не снимать с них судимость, пока они полностью не 
признают свои ошибки и не извинятся за оскорбления, нанесенные членам коммуны.

Пред. товарищеского суда И. Т. Ладья.


Приказы по коммуне имени Робинзона Крузо

№ 1

График дежурств на 11 июля
1. Кухарки – Игорь Тарасович, Лев Иванович. Старшая – Ксения Авдеевна.
2. Дрова и колодец – Борис, Зайчик.
3. Коровник и курятник – Юрик, Шурик.
4. Огород – Петр Потапыч.
5. Мойка посуды – Машенька.
6. Адъютанты для особых поручений – Антон, Михаил.
7. Гр. гр. Раков и Весенний пищу готовят самостоятельно. Продукты им выдать по 
общей норме, за исключением молока: пусть доят сами, после получения 
инструктажа.
8. Обязанности военизированной охраны возложить на члена коммуны Шницеля, с 
окладом по штатному расписанию.

№ 2

Членам коммуны запрещается:
а) без серьезных оснований жаловаться на разного рода недомогания – бессонницу, 
головные боли и проч.,
б) задавать друг другу соответствующие вопросы, типа: «Не болит ли головка?», 
«Как почивали?» и т. п.
Хныкать и размагничиваться можно только в медпункте и только в свободное от 
работы время, иначе жалобы будут рассматриваться как злостная симуляция.
За нарушение настоящего приказа – наряд вне очереди на чистку картошки или 
мытье коровы (на выбор).


Председатель коммуны Борис Травкин.





ЗАВТРАК НА СВЕЖЕМ ВОЗДУХЕ

Под утро мне приснился страшный сон. Я пробираюсь сквозь джунгли, держа 
наготове ружье и зорко всматриваясь в экзотические заросли. Вдруг какое-то 
шестое чувство мне подсказывает: «Оглянись, растяпа, если тебе дорога жизнь!» 
Осторожно оглядываюсь – тигр! Огромный зверюга, в новой, с иголочки шкуре, 
смотрит на меня, урчит и облизывается. Мгновенно вскидываю ружье, нажимаю на 
спусковой крючок… Боже, ружье не заряжено! А тигр подмигивает, корчит рожи и 
танцующей походкой приближается ко мне. Я бросаю ружье, задираю кверху руки и 
ору: «Сдаюсь!» – «Поздно!» – рычит тигр, делает громадный прыжок, и я с воплем 
просыпаюсь.
Положив мне на грудь свою грязную морду, на постели во всю длину вытянулся 
Шницель. Я с огромным облегчением столкнул его на пол и наорал на Антона, 
который спокойно скреб свою физиономию безопасной бритвой. Я потребовал, чтобы 
Антон отныне выгонял на ночь собаку во двор или на худой конец спал с ней сам. 
В ответ Антон цинично заявил, что спать с собакой он не будет, поскольку это 
негигиенично. «Ведь у Шницеля могут завестись блохи, – нагло пояснил он. – Не 
понимаю, как ты можешь такое предлагать мне, своему другу!»
Я хотел взорваться, но сдержался. Впереди еще много времени, запомним.
По удару гонга мы собрались на завтрак. Около красного уголка, во дворе мы 
расселись за длинным, вбитым в землю столом и позавтракали чем бог послал (в 
роли бога выступил Потапыч, соорудивший гигантскую яичницу на сковороде 
величиной с паровозное колесо). Полдюжины яиц, кусок масла и хлеб были вручены 
Ракову и Прыг-скоку, которые молча сложили снедь в подаренную Потапычем 
старушечью кошелку и удалились, язвительно усмехаясь.
– Нуждаетесь ли вы в чем-нибудь? – крикнула им вдогонку сердобольная Машенька.
Раков обернулся, что-то злобно хрюкнул и пошел за Прыг-скоком в свою охотничью 
резиденцию.
Несколько минут все молча трудились над яичницей и пузатыми крынками молока. 
Потапыч, бывший моряк, встречавший на своем веку «людей с аппетитом», только 
крякал, глядя, как Зайчик стремительно опустошает сковородку. Как два хорошо 
налаженных автомата, работали Юрик и Шурик, да и остальные не корчили из себя 
чопорных джентльменов. Все было съедено настолько основательно, что нескольких 
воробьев, нетерпеливо щебетавших в ожидании нашего ухода, ждало жестокое 
разочарование.

– Необъяснимые люди, – отдуваясь и набивая табаком трубку, сказал Игорь 
Тарасович. – Мне не дает покоя эта парочка индивидуалистов. Я, признаться, 
надеялся, что за сутки они одумаются и придут, как блудные дети, полные 
раскаяния. Но, взглянув на их лица, я понял, что ошибся. Вспоминаю, как мне 
улыбнулось счастье, и после изнурительных раскопок я обнаружил челюсть древнего 
человека. По моей просьбе профессор Герасимов, ученый, которого я глубоко чту 
за огромную эрудицию и уникальный талант, восстановил лицо нашего предка. Я 
надеюсь, что вы простите меня, но это полное животной страсти, жестокое лицо 
мне казалось симпатичнее и человечнее, чем обезображенные саркастическими 
усмешками физиономии наших неудавшихся друзей.
– Я отдал бы год жизни, – скорбно вздохнув, сказал Лев Иванович, – чтобы 
услышать наивные, но, безусловно, трогательные мелодии первобытных композиторов.
 Недавно, прочитав очаровательную и поэтичную книгу Рони-старшего «Борьба за 
огонь», мне захотелось рассказать о ее событиях языком музыки. Две недели я 
провел в зоопарке, глядя на диких зверей и записывая их голоса на магнитную 
пленку…
– Рассказывай дальше, рассказывай, – поощрила профессора Ксения Авдеевна. – О 
том, как на тебя подали в суд соседи, у которых от волчьего воя взбесилась 
собака, о том, как…
– К чему, Ксенечка, эти подробности? – несамокритично реагировал на реплику 
жены профессор. – Собака могла взбеситься от одного созерцания своих хозяев.
– Как вам сегодня спалось, друзья? – возвращая нас в современную эпоху, с 
улыбкой спросила Машенька. – Надеюсь, обошлось без люминалов и барбамилов?
– За нарушение приказа номер два по коммуне… – торжественно начал Борис.
Машенька охнула.
– Выбираю картошку! – воскликнула она.
– Я думаю, – неожиданно покраснев, пробасил Зайчик, – что на первый раз 
Машеньку можно простить.
– Это почему же, юноша? – ухмыляясь в усы, спросил Игорь Тарасович. – За какие 
заслуги?
Зайчик беспомощно пожал плечами и с надеждой посмотрел на Бориса.
– Я вам помогу, мой молодой друг, – великодушно продолжил археолог, обволакивая 
себя густыми клубами дыма. – Вы прощаете Машеньку за ее красивые глаза. Если бы 
нарушил приказ старый чудак вроде меня или даже эти братья-разбойники, которые 
думают, что я не понял, кто вчера вечером запустил мне под одеяло ежа, вы, 
юноша, злорадно хихикали бы вместе с остальными. Да, вы простили Машеньку за ее 
красоту.
– Игорь Тарасович, – укоризненно проговорила Машенька.
– Но в том и заключается великая сила женской красоты, – не обращая внимания на 
умоляющие Машенькины глаза, продолжал археолог, – что она покоряет не разум, а 
чувства, которые, безусловно, сильнее разума. На разум воздействуют идеи и 
события, то есть вещи, подвластные логике, но в красоте логики нет. Ибо 
логичное – предмет спора, а безупречная красота бесспорна, как бесспорно это 
озеро, эти холмы, весь этот пейзаж, которым я не устаю любоваться. Вот почему я 
считаю, что вы, мой друг, хотите освободить Машеньку от наказания не разумом, а 
чувствами, что вызывает во мне решительный протест. Как раз сегодня ночью мне 
не спалось, и я подумал о том…
– Я знаю, о чем вы подумали, – хладнокровно сказал Антон. – Что за нарушение 
приказа номер два вы будете сегодня мыть корову.
Игорь Тарасович поперхнулся дымом и закашлялся. Потапыч гулко зааплодировал, 
Машенька радостно улыбнулась, а Юрик и Шурик прошлись на руках вокруг стола. 
Зайчик, с лица которого медленно сползал багровый румянец, был отомщен.
– А теперь – за работу! – делая пометки в своей записной книжке, сказал Борис.



ГЛЮКОЗА

Я не раз в жизни попадал в сложные ситуации, но всегда выходил из них с честью. 
И это не пустое бахвальство. Вы скоро поймете, что это крик души.
Помню, в детстве, до отвала наевшись яблок и сунув несколько штук про запас в 
карманы, я спрыгнул с дерева и оказался один на один с Полканычем (так мы 
прозвали хозяина сада за свирепый нрав). Сжимая в руке толстый, отполированный 
о спины всех окрестных пацанов ремень, Полканыч приказал мне снять штаны. 
Пытаться разжалобить этого скрягу было самым неблагодарным делом на свете. На 
всякий случай я скорчил плаксивую гримасу, дрожащими руками взялся за поясок и 
диким голосом завопил: «Дядя, ваш дом горит!» Полканыч испуганно обернулся, и я 
пулей вылетел в щель забора.
Я взрослел, взрослели и трудности. Меня по сей день согревает светлое 
воспоминание студенческих лет, когда я разбудил добрые чувства у одного доселе 
сухого и черствого человека. Я случайно столкнул с окна четвертого этажа 
общежития половину дыни, которая из ста пятидесяти миллионов квадратных 
километров земной суши выбрала для своего приземления лысину нашего декана. 
Спустя какие-то секунды я уже был внизу и осыпал яростными упреками случайного 
прохожего: «Как вам не стыдно, бессовестный и бессердечный человек! Вы не 
достойны жить среди порядочных людей, вы, который в соломенной шляпе!» Насмерть 
перепуганный прохожий пустился бежать, а декан, поднявшись с тротуара и 
протерев лысину, крепко пожал мне руку.
– Вы – храбрый и великодушный юноша! – слабым голосом сказал он. – Мне очень, 
очень приятно, что у меня на факультете есть такие порядочные студенты!
И я до сих пор горжусь тем, что доставил немного радости этому человеку.
Я бы мог припомнить и другие трудные для меня минуты. Я бы мог рассказывать вам 
и об Антоне, который обогнал ветер, улепетывая от деревенских ребят, принявших 
его за одного городского шалопая-обольстителя; об Антоне, который вынес из 
горящего дома завернутого в одеяло ребенка. И пусть это оказался не ребенок – 
дети были спасены раньше, – а подготовленное для прачечной белье хозяина: все 
равно Антон вел себя как герой.
В этот вечер мы припомнили многое. Мы лежали на своих кроватях и тихими, 
грустными голосами исповедовались друг другу. Мы были единодушны: никогда за 
всю нашу почти тридцатилетнюю жизнь мы не выглядели так позорно и глупо, как 
сегодня.
А между тем утром наше настроение было иное. Теоретически мы были подготовлены 
неплохо. Потапыч в популярной лекции разъяснил нам роль и значение коровы, ее 
устройство и функции. Мы ликовали: дело казалось совсем пустяковым. Проще 
бывает разве что у критика, который вдребезги разносит роман, не прочтя ни 
единой строчки. Потапыч вывел из хлева белую, в яблоках коровенку, потрепал ее 
за уши и без особых церемоний представил:
– Глюкоза. Дает двадцать литров в день!
Мы вежливо поклонились; правда, на Глюкозу это впечатления не произвело. 
Чувствовалось, что даже опытный придворный не сделал бы из нее светской львицы. 
Однако из уважения к ее производительности мы простили Глюкозе некоторые 
пробелы в воспитании. Потапыч присел на скамеечку, поставил ведро и ловкими 
движениями начал вытягивать из розовых сосков длинные белые струи.
– Вот таким макаром, – сказал он, вставая. – Потом, значит, пасите на той 
лужайке, а молоко разлейте в крынки и поставьте в погреб. Ежели что, я на 
огороде.
Мы нетерпеливо бросили жребий. Честь открытия доильного сезона выпала мне. 
Глюкоза ободряюще мычала. Я сел на скамейку, потянулся к вымени и тут же 
получил довольно чувствительный удар хвостом по носу.
– Но, но, не балуй! – закричал я, подражая пастуху из какого-то романа о 
деревне.
Глюкоза виновато кивнула и замерла в ожидании. Я с торжеством взглянул на 
Антона, вытер платочком нос и дотронулся до соска. В то же мгновенье хвост 
Глюкозы совершил маятникообразное движение и дважды смазал меня по лицу. Антон 
заржал.
– Держи хвост! – заорал я.
Глупо хихикая, Антон двумя пальчиками взялся за кончик хвоста и стал в позу 
фрейлины, держащей шлейф королевы. Я снова потянулся к вымени.

Следующий удар хвоста окончательно вывел меня из себя.
– Не можешь держать хвост – дои сам!
Антон отдышался, вытер слезы и сел на скамейку. Глюкоза сделала шаг вперед. 
Антон подвинулся – Глюкоза отошла ровно на такое же расстояние.
– Ты что, издеваешься, скотина? – взорвался Антон.
Мы решили уточнить с Глюкозой наши взаимоотношения.
– Понимаешь, родненькая, – льстиво сказал Антон, заглядывая в коровьи глаза, – 
мы же твои друзья, честное слово! Ты ведь дашь нам тебя подоить, не правда ли?
Глюкоза внимательно выслушала, и, как нам показалось, в ее темных глазах 
появилось раскаяние.
– Ты не будешь больше шалить, ладно, Глюкозочка? – просюсюкал Антон, осторожно 
гладя корову по рогам. – Ну, молодчина, так и стой.
Антон возвратился на место, подмигнул мне и…

Стыдно сказать, что сделала Глюкоза в тот момент, когда я задрал ей хвост. 
Антон потом говорил, что его еще никогда так не оскорбляли. Помимо чисто 
морального ущерба, мой друг был травмирован еще и тем, что ему пришлось срочно 
бежать на пруд замывать свои брюки. Минут через десять он вернулся в легкой 
спортивной форме, а мы устроили короткое производственное совещание. С 
ненавистью глядя на Глюкозу, Антон начал размышлять:
– Если мы пойдем кланяться Потапычу, он растрезвонит и над нами будут смеяться 
до конца месяца. Нужно справиться своими силами.
– Ну и что же ты предлагаешь?
– Прежде всего изолируем ее хвост! – догадался Антон. – Возьми шпагат и привяжи 
хвост к столбу… Вот так. Теперь подвижность этой скотины ограничена. Заходи 
спереди и держи ее за рога. Придется выдоить ее силой!
В ведро ударили сильные струйки. Мы дружно крикнули: «Ура!» Антон ликовал. Он 
энергично работал напевая: «Нам Глюкоза не страшна, не страшна, не страшна…»
Почему именно Глюкоза ему не страшна, Антон поведать миру не успел. Корова 
взбрыкнула задними ногами, опрокинув ведро. Только минут пять спустя Антон 
издал первый членораздельный звук. Затем плотину прорвало, и на Глюкозу 
обрушился такой водопад брани, что со стоящей рядом березки посыпались листья.
– Что ты хохочешь, идиот? – визгливо закончил Антон свой монолог. – Немедленно 
иди за Потапычем!
Вернулся я без Потапыча, но с его тельняшкой и кепкой. Старик тут же признал 
свою вину: он забыл, что корова – животное целомудренное и незнакомых людей 
подпускать к себе не любит. Потапыч предложил мне перевоплотиться в него: 
переодеться и привязать к подбородку мочалку. Было также рекомендовано 
притупить бдительность Глюкозы ведром пойла.
Глюкоза с подозрением покосилась на странную фигуру, но тельняшка ее успокоила. 
Корова принялась за пойло, уже не обращая на нас никакого внимания. Хотя под 
конец мои пальцы сводила судорога, я самоотверженно выдоил из Глюкозы полное 
ведро молока. Мы отнесли его в погреб и разлили по крынкам.
Когда же пришли обратно, Глюкоза исчезла. На ее месте лежал Шницель и торопливо 
грыз жареную курицу. Увидев нас, пес подхватил курицу за ножку и юркнул в 
калитку. Антон взялся за сердце.
–Я его убью! – простонал он, схватил палку и помчался за Шницелем. Я немного 
подождал и, как бы сделал любой зевака на моем месте, пошел смотреть на 
расправу. Из-за кустов доносился приглушенный голос Антона. Я осторожно 
заглянул сквозь ветви. Лежа на траве, Шницель приканчивал курицу и внимательно 
слушал своего хозяина. Ласково поглаживая дворнягу по голове, Антон 
проникновенно говорил о страшной участи воришек, о всеобщем к ним презрении. Он 
говорил, что вору не место в человеческом обществе. Шницель благодушно кивал и 
облизывал длинным языком покрытую жиром морду. Я кашлянул, и Антон, прервав 
проповедь на полуслове, сурово закончил:
– Если такое повторится, негодяй, убью! – И, посмотрев на меня, добавил: – Ну, 
чего глазеешь? Пошли искать Глюкозу!
Корову мы нашли в пруду, куда она залезла по самые уши.
О том, как мы вытаскивали Глюкозу из пруда, пасли, доили, снова пасли и снова 
доили, Антон взял с меня клятву никогда никому не рассказывать. «Может быть, – 
сказал он, – пройдут годы и мы, убеленные сединами старики, будем с доброй 
улыбкой вспоминать этот наверняка самый позорный день в нашей жизни. Не 
исключено, что мы даже будем смеяться.

Но до тех пор – если, конечно, ты мне настоящий друг – и не подумай заикаться 
об этой истории».
Я обещал не заикаться. Я слишком дорожу дружбой Антона, чтобы отказать ему в 
этой маленькой услуге. Поэтому подождите хотя бы лет двадцать, и я расскажу вам 
кое-какие дополнительные подробности. Если Антон разрешит, естественно.



СКАНДАЛ В БЛАГОРОДНОМ СЕМЕЙСТВЕ

Вечером по удару гонга мы собрались на площади имени Пятницы (дворик у конторы),
 до крайности недовольные друг другом. От энтузиазма, с которым начинался 
рабочий день, не осталось и следа. На лбу Зайчика разместился багрово-лиловый 
синяк, похожий на пирамиду с усеченным конусом; болезненно морщился и 
вскрикивал чуть ли не на каждом шагу Антон, прихрамывал Борис и болтал в 
воздухе перевязанным пальцем Лев Иванович. Члены коммуны, за исключением 
неунывающей Машеньки, выглядели такими потрепанными и жалкими, словно они 
только что закончили дележку счета за газ и электричество в коммунальной 
квартире.
– Вечер критики и самокритики объявляю открытым, – без всякого пафоса сказал 
Борис.
В своей короткой вступительной речи председатель коммуны не оставил от нас 
камня на камне. Он заявил, что своим поведением мы запятнали славное имя 
Робинзона Крузо, что десять самой скверной репутации котов, запертых в одном 
сарае, по сравнению с нами выглядели бы лордами на именинах ее величества. Он 
признался, что ему стыдно называть имена почтенных и уважаемых людей (все 
посмотрели на Игоря Тарасовича и Льва Ивановича), которых только чувство такта 
запрещает ему назвать ослами (возгласы возмущения Игоря Тарасовича и Льва 
Ивановича), людей, из-за глупой ссоры оставивших коммуну без обеда. Ему, Борису,
 жаль науку физику, в которую через три года войдут два юных лоботряса (суровый 
взгляд в сторону Юрика и Шурика), которые привязали полено к лапам петуха, 
чтобы он не мешал им играть в баскетбол. Когда Потапыч петуха освободил, 
несчастная птица была полумертвой от злости и унижения.
Борис рассказал про Зайчика, первым же ударом топора едва не раскроившим себе 
лоб, и выразил сожаление, что этого не произошло, ибо вторым ударом Зайчик чуть 
не отрубил Борису голову, а третьим вогнал единственный топор в суковатую чурку 
так глубоко, что высвободить его оттуда удалось лишь благодаря мастерству 
Потапыча. Ну, а что касается Антона, заключил председатель, то он вполне 
заслужил от Глюкозы удар копытом. Более того, он, Борис, считает, что корова 
поступила крайне гуманно, наказав только одного Антона, потому что второй 
«субчик» (кивок в мою сторону) заслуживал удара не меньшей силы. Вбить ноги 
беззащитного животного в колодки, чтобы удобнее было доить, могли люди с 
постыдно низким культурным и интеллектуальным уровнем.
– А не объяснит ли уважаемый председатель, по чему он хромает? – мстительно 
спросил Лев Иванович.
Борис растерянно втянул голову в плечи.
– Что ж, – с предвкушаемым наслаждением сказал Лев Иванович, – тогда скажу я. 
Наш руководитель, столь гневно и объективно бичевавший наши пороки, в силу 
особенностей своей памяти упустил один факт. – Профессор от удовольствия 
почмокал губами. – В самый разгар рабочего дня, когда мы – я не имею в виду 
коллегу Ладью – потели на кухне, наш глубоко и многоуважаемый шеф… Знаете что 
делал? Играл – причем вопреки желанию партнера – в чехарду с Мармеладом! И во 
время одного лихого прыжка… – Борис со вздохом кивнул.

–Я бы хотел спросить коллегу Черемушкина, – невозмутимо посасывая трубочку, 
проговорил Игорь Тарасович, – что он имел в виду, роняя свою реплику насчет 
моей работы на кухне. Уж не считает ли коллега, что картошка сгорела из-за меня,
 а не потому, что профессор Черемушкин непрерывно бегал к окну смотреть на 
одного молодого и симпатичного члена коллектива?
–Я имел в виду тот неоспоримый факт, – ответил Лев Иванович, трусливо взглянув 
на жену, – что, пока коллега Ладья разрывал во дворе кучу мусора в поисках 
своих неандертальцев, в котле выкипел суп и неизвестно куда убежали со 
сковороды три жареные курицы! Может быть, кандидат бронтозавровых наук И. Г. 
Ладья объяснит высокому собранию это сверхъестественное явление?
Коллега Ладья охотно согласился прокомментировать чудо. Он лично твердо уверен, 
что куры даже в жареном виде не могли вынести убийственных мелодий, которые 
насвистывал коллега Черемушкин.
Пока ученые мужи поливали друг друга ядом остроумия, Ксения Авдеевна отвечала 
на вопросы ошеломленных слушателей:
– Они заспорили, что важнее, музыка или археология. Игорь Тарасович в шутку 
сказал, что сломанный зуб птеродактиля в тысячу раз интереснее, чем 
бессмысленный набор звуков, именуемый классической музыкой. Левушка 
раскипятился и, к моему ужасу, обозвал Игоря Тарасовича динозавром. И началось 
такое, что я сбежала с кухни!
И Ксения Авдеевна грустно покачала головой.
Слово взял Потапыч. Начал он издалека. Рассказал о своей службе на миноносце 
«Бурный», о том, как вытащенная на палубу четырехметровая акула едва не 
оттяпала ему ногу и вдруг, прервав свой рассказ, обрушился на нас 
десятибалльным штормом. Для начала Потапыч обозвал всех мужчин «пресноводными 
швабрами». Затем, распаляясь все больше, сравнил Юрика и Шурика с дохлой 
салакой, Бориса – с беззубой щукой, Зайчика – с бесхвостым китом, а Антона и 
меня – с выброшенными на берег медузами, «каким у нас на флоте не доверили бы и 
гальюн чистить». В заключение Потапыч заявил, что на таких мужчин ему противно 
смотреть, и посоветовал Ксении Авдеевне и Машеньке подарить нам их юбки.
Антон признал, что в своей яркой и образной речи Потапыч в целом правильно 
охарактеризовал состояние нашего рыбного хозяйства. Его сравнения точны и 
справедливы, за исключением, пожалуй, недостаточно мотивированных медуз. Но он, 
Антон, берет на себя смелость заявить, что мужской контингент коммуны не 
словами, а делом отстоит свое вековое право на брюки.
Машенька засмеялась. Ей кажется, что многие выступавшие ораторы сгустили краски.
 Мы все хорошие, милые и умные, и лично ее, Машеньку, мелочи быта не волнуют. 
Настоящую тревогу ей внушает лишь необъяснимая ссора двух очень уважаемых ею 
людей. Археология открывает людям прошлое, музыка заставляет любить настоящее, 
и обе эти отрасли человеческой культуры имеют право на будущее. А посему Игорь 
Тарасович и Лев Иванович должны немедленно протянуть друг другу руки.
Игорь Тарасович, не выпуская изо рта трубку, проворчал, что человек, обозвавший 
его динозавром, не может рассчитывать на признательность и доверие. Лев 
Иванович погладил брюшко и, глядя в пространство, с вызовом сказал, что он тоже 
не забудет сравнения с барабаном, обтянутым ослиной кожей. «С пустым барабаном»,
 – уточнил Игорь Тарасович, спокойно поглаживая бородку.
Лев Иванович запетушился и раскрыл рот, чтобы достойно ответить своему 
оппоненту, но мы хором пристыдили противников и разошлись по домам.



УТРЕННИЕ УЛЫБКИ

Я проснулся в восемь, сбросил с постели Шницеля и начал соображать, что делать. 
Антон храпел, с головой укрывшись одеялом. Я не пожалел времени, со всех сторон 
хорошенько пришил одеяло к простыне и вышел во двор. На скамейке, сладко зевая, 
сидел Лев Иванович. Мы обменялись приветствиями и в совместном коммюнике 
выразили удовлетворение по поводу вполне нормального сна.
– Я спал девять часов! – похвастался Лев Иванович. – И спал бы еще больше, если 
бы не возмутительное происшествие. Полчаса назад в окно нашей комнаты влетела 
насмерть перепуганная курица и так закудахтала, словно ее живьем сажали на 
вертел. Как по-вашему, кто это сделал?
Я дипломатично заметил, что курица могла действовать и по своей инициативе, но 
профессору эта версия не понравилась. По его мнению, на такой подлый поступок 
способен только коллега Ладья, «человек, как вы заметили, несерьезный, не 
правда ли?». Лев Иванович отмахнулся от моих возражений и привстал: к берегу 
легкой и грациозной походкой шла Машенька.
Профессор почмокал губами и мечтательно продекламировал:


Я вижу берег очарованный
И очарованную даль…


– Что ты видишь, Левушка? – сухо спросила Ксения Авдеевна, высовываясь из окна.
 – Чем ты очарован?
– Я тобой очарован, супруга моя! – на ходу перестроился Левушка. – Да, тобою, 
виденьем прекрасным!
– Подхалим! – сердито сказала Ксения Авдеевна. – Чем пялить на берег свои 
завидущие очи, спросил бы лучше у Миши, как доить Глюкозу. Забыл, что сегодня 
наша очередь?
– Да, да, – спохватился профессор. – Чем можно… э-э… завоевать симпатии этого 
животного?
Я охотно поделился своими знаниями и в порядке обмена опытом получил у супругов 
несколько ценных советов по работе на кухне, где нам с Антоном предстояло в 
этот день кухарничать под руководством Машеньки.
Мы оглянулись на гулкий топот: по тропинке из рощи бежали Зайчик и Игорь 
Тарасович. Метрах в пятидесяти от нас во дворе своего домика они остановились и 
начали избивать кулаками подвешенный к турнику мешок с опилками. Я подошел 
поближе.
– Основа бокса, – разъяснял Зайчик, – резкий направленный удар, усиленный 
тяжестью тела.
Игорь Тарасович внимательно слушал, почесывая волосатой рукой тощую грудь.
– Но сначала, – продолжал Зайчик, – нужно овладеть техникой, без которой бокс 
превращается в драку. Начнем с изучения основной стойки боксера. Смотрите и 
делайте так, как я.
Зайчик медленно стал в стойку и застыл. Это было внушительное зрелище, симфония 
мощи, целый Эльбрус мускулов. Глаза на загорелом лице Зайчика грозно сверкали, 
а в каждом кулаке таилась динамитная шашка. Ко мне подошел Борис, и мы 
залюбовались скульптурной фигурой боксера.
– А это ничего, что я левша? – робко спросил Игорь Тарасович.
– Наоборот! – воскликнул Зайчик. – Левша – опасный противник, от которого 
всегда можно ждать всяких неожиданностей.
Мы с Борисом прыснули, столь мало тощий и длинный археолог походил вообще на 
какого-либо противника. Игорь Тарасович нахмурился, но Зайчик его успокоил:
– Обещаю вам, что через три недели вы сделаете из этих двух молодых петушков 
отбивные котлеты. Тренироваться будем два раза в день. А теперь – на озеро, 
бегом!
Зайчик рванулся вперед, а за ним нелепыми скачками устремился Игорь Тарасович. 
Я стоял на маленьком обрывчике, повисшем над водой, и смотрел, как резвятся в 
воде Машенька, Зайчик, Игорь Тарасович и Шницель. Зайчик осыпал Шницеля 
фонтаном брызг, и пес счастливо скулил.
– Миша, раздевайтесь и идите к нам! – пригласила Машенька.
– Иду! – рявкнул за моей спиной голос, и я с криком полетел в воду.

– Прошу прощения, – с изысканной вежливостью сказал сверху Антон. – Я вас 
случайно не побеспокоил?
– Нет, нисколько, – галантно ответил я, высовываясь из воды и дергая его за 
ногу. – Всегда рад вашей компании.
Антон вынырнул, похожий на водяного, и начал успокаивать Шницеля, который 
выскочил на берег и страстно меня облаивал.
– Не надо, Шницель, – ласково говорил он. – Я когда-нибудь потом разрешу тебе 
куснуть этого человека.
– Квиты? – миролюбиво спросил я.
– Почти, – ответил Антон, выбираясь на берег. – Мне еще нужно взыскать с тебя 
должок за мое кошмарное пробуждение.
Мы разделись, оставили одежду сохнуть на солнышке и помчались домой вытираться.
Во время завтрака произошло несколько интересных событий. Не успели мы сесть за 
стол, как пришел с повинной Прыг-скок. Он заявил, что будет послушно доить 
корову, чистить картошку и мыть посуду. Он даже готов кормить с ложечки козла, 
лишь бы избавиться от Ракова, который целые дни валяется на постели и встает 
только для того, чтобы съесть обе порции завтрака, обеда и ужина.
Раскаявшийся, небритый и голодный Прыг-скок вызвал всеобщее умиление. Было 
немедленно решено взять его на поруки. Прыг-скок сдержанно поблагодарил за 
доверие, сел за стол и набросился на еду с такой яростью, что Ксения Авдеевна 
даже всплакнула.
– Ну, а что будем делать с гражданином Раковым? – задумчиво спросил Борис. – Я 
думаю, что его надо…
– Сжечь на медленном огне! – прошамкал старушечий голос.
– Это они! – изумился Прыг-скок. – Я видел своими глазами!
Потапыч взял братьев за загривки и встряхнул.
– Разбойники! – загремел он. – Вот из-за кого я страху натерпелся! Салака 
короткохвостая!
Мы насели на Потапыча с требованием рассказать подробности.
– Значит, нашел я на курят нике того петуха с поленом, – возбужденно начал 
старик, – всыпал поганцам по заднее число и освобождаю птицу. Вдруг слышу 
старушечий голос: «Оставь петуха, старый хрыч, в него вселился бес!» Я обомлел. 
Гляжу – никого, только эти двое мячом швыряются. «Слышали?» – спрашиваю. «Что 
ты, дедушка, – отвечает вот эта килька, с серыми глазами, – у тебя, наверно, 
иллюминация начинается!» Я пощупал голову – на месте, сухая. Отвязал петуха – и 
вдруг тот же старухин голос: «Беги, дед, отсюда, не то придет твой последний 
час!» Тут я со страху чуть медвежьей болезнью не заболел. В каких переделках 
бывал – так не пугался. Не знаю, откуда такая прыть появилась: перескочил через 
плетень – и бежать! Оглядываюсь – эти двое смотрят и трясутся!

– Мы больше не будем! – пообещал Юрик.
– Честное факультетское! – подтвердил Шурик.
– И как они научились такому чуду? – восхитился Потапыч. – И рта не раскроют! А 
ну, скажите по-старухиному!
– Спеши, дед, Шницель Глюкозу на части рвет! – прозвучало из Юркиного живота.
Потапыч испуганно рванулся, но спохватился и крякнул:
– Вот это да!
– Теперь я тоже кое-что понимаю, – гневно сдвинув брови, сказал Лев Иванович. – 
Разоблачили голубчиков! Мы сидели в комнате, разговаривали, а эти жулики 
прыгали по двору. Я пожаловался Ксении Авдеевне на недомогание, и вдруг со 
двора послышался вот такой же противный голос: «Сыночек, поставь себе на ночь 
клистир!»
Игорь Тарасович вскользь, как бы про себя заметил, что это лечебное средство 
иногда хорошо прочищает мозги и посему коллеге Черемушкину следовало 
прислушаться к мудрому совету старухи.
Коллега Черемушкин тут же возразил, что такое средство помогает не всем. Так, 
коллеге Ладье не удастся прочистить мозги, если даже он изведет на клистир 
целое озеро.
Коллега Ладья яростно запыхтел трубкой, но Машенька властно приказала 
враждующим сторонам прекратить перебранку и обратила наше внимание на 
подозрительное поведение козла Мармелада.
– По-моему, он жует какую-то ткань, – с тревогой сказала она.
Мы с Антоном вспомнили про свою оставленную на берегу одежду и со всех ног 
бросились к козлу.
Мы застали Мармелада в тот момент, когда он приканчивал мою тенниску. Не успел 
я как следует осмыслить свои убытки, как Антон издал горестный вздох: одна 
штанина его новых полотняных брюк была намертво выведена из строя. После 
инвентаризации мы недосчитались еще двух носков и шнурков из моих туфель.
Преступного козла привязали веревкой к березе и на три дня посадили на хлеб и 
воду. А брюки Ксения Авдеевна укоротила на полметра, и Антон мужественно носил 
их до самого отъезда.



АНТОН НЕ XОЧЕТ ПОПАДАТЬ В СЕТЬ

– А теперь давайте уточнять, что мы умеем делать, – сказала Машенька. – 
Утвержденное меню – щи со сметаной, котлеты с картофельным пюре, компот. Какие 
будут соображения?
Я однажды видел, как соседка варила компот, и высказал уверенность, что сумею 
справиться с этим делом. Антон прикинул свои возможности и сказал, что готов 
возложить на себя бремя дегустации пищи. Это, по его мнению, единственное, что 
он может делать с полной отдачей сил. Когда обед будет готов, добавил Антон, он 
просит нас не стесняться и смело звать его из беседки, где он планирует лежать 
в кресле-качалке и сладко дремать.
Машенька охотно согласилась с этим вариантом, но в порядке личного одолжения 
попросила Антона вымыть раньше горячей водой кастрюли, очистить ведро картошки, 
порезать лук и нашинковать капусту.
– А что будет делать этот тип? – завопил Антон.
– Миша? – хладнокровно спросила Машенька. – У него тоже пустяковая работа. Он 
принесет из ледника говядину, провернет ее через мясорубку, вымоет сухофрукты и 
под моим руководством приготовит творог на ужин. Ну, за работу.
– За работу, за работу, – проворчал Антон, начиная драить мочалкой кастрюлю. – 
А может, моя индивидуальность протестует? Может, у нее другие духовные запросы?
Когда я вернулся из ледника, Машенька внушала:
– Ничего не поделаешь, вашей индивидуальности придется перечистить эту кастрюлю.
 Видите грязное пятно?
– Здесь нет никакого пятна! – упрямился Антон.
– И все-таки оно есть.

– Вы бюрократка! – зарычал Антон. – Я буду жаловаться! Я напишу на вас 
анонимку!
– После того как вычистите эту кастрюлю, – поставила точку Машенька. – Миша, вы 
умеете обращаться с мясорубкой?
– Конечно, – поспешил ответить за меня Антон. – У них в редакции при помощи 
мясорубки рецензируют произведения молодых авторов.
Маша оказалась незаурядной стряпухой. Она ловко сбила фарш, и котлеты одна за 
другой летели на сковородку. Антон сосредоточенно чистил картошку, и эта работа 
настраивала его на философский лад. Он долго молчал, но чувствовалось, что в 
недрах его мозга рождается глубокая мысль. Так оно и произошло.
– Я сейчас думал о том, – проникновенно сообщил Антон, – что истинное призвание 
человека можно обнаружить чисто случайно. Люди часто проявляют удивительную 
близорукость, принимая профессию за призвание. Вот вы, Маша, уверены, что смысл 
вашей жизни в том, чтобы лечить больных, то есть из здоровых людей делать 
беспомощных инвалидов? Миша тоже видит цель своего существования в том, чтобы 
случайно не пропустить на газетную полосу рассказ начинающего пенсионера. Между 
тем подлинное ваше призвание – делать котлеты.
– А ваше, Антон? – спокойно спросила Маша, орудуя у плиты.
– О, мое призвание в другом! – высокопарно ответил Антон. – Я призван мыслить и 
дерзать, созидать и изменять мир. Мне предопределено свыше творить, изобретать, 
рождать идеи и воплощать их в жизнь. Когда лет через тридцать в серии «Жизнь 
замечательных людей» выйдет моя биография, она будет начинаться словами: 
«Великий инженер-строитель Антон Полухин, автор легендарного проекта…»
– …типового курятника, – подсказал я.
– …плотины Чукотка – Аляска, недавно скончавшийся от…
– …удара коровьего копыта, – вставил я.
– Вы себя обманываете, Антон, – сказала Машенька, – а это худшее из заблуждений.
 Вы рождены, чтобы чистить картошку. Именно здесь вас ждет признание 
благодарного человечества.
– Нет, тут меня не поймут, – проговорил Антон. – Что ж, и теща Архимеда 
заставляла зятя чистить овощи. Она говорила, что из Архимедова закона при всей 
его гениальности нельзя варить суп. Но великий ученый отвечал ей так: «Удались, 
о женщина, и оставь меня в покое. Сегодня не Восьмое марта!»
– У вас, Антон, никогда не будет тещи, – сказала Машенька. – Я просто не 
представляю, что найдется девушка, которая согласится выйти за вас замуж.
Антон проницательно посмотрел на Машеньку. Поединок взглядов продолжался 
несколько секунд, после чего Антон торжествующе изрек:
– Маша, вы хитрый человек! Сейчас вы солгали. Про себя вы думали совсем другое!
– Что же? – с любопытством спросила Машенька.
– Могу процитировать дословно: «Интересный и умный парень этот Антон. Нужно 
постараться завлечь его в свои сети!»
– Какая чушь! – возмутилась Машенька.
Я осторожно снял с плиты котлеты, на которые Машенька перестала обращать 
внимание, и тихо вышел во двор. Из кухни доносился голос Антона:
– Можете на это не рассчитывать, дорогой эскулап, я уже трижды срывался с 
крючка и выработал иммунитет. Я вас разоблачил, мадонна. Думаете, я не вижу, 
какое счастье вам доставляют затуманенные взгляды уважаемого маэстро Льва 
Ивановича и томные вздохи Зайчика, который при вашем появлении мгновенно 
глупеет и не может связать двух слов?
– Разве? – невозмутимо сказала Машенька.
Антон засмеялся.
– Не надо поправлять волосы, они у вас и так в порядке. И чепчик на месте. И не 
смотрите на меня столь ясными удивленными глазами – приберегите свои стрелы для 
Миши, что, впрочем, тоже бесполезно.
Я не выдержал и заглянул в окно. Машенька молча улыбалась и вызывающе смотрела 
на Антона.
– Какого черта вы сверлите меня своими буравами? – фыркнул Антон. – Я же сказал,
 что это бесполезно!
Машенька вздохнула, сделала шаг вперед и застенчиво сказала:
– Антон, скажите, пожалуйста, я… Правда, я красивая? Ну, посмотрите на меня 
внимательно!
Антон отпрянул назад.
– Тигрица выпустила когти! – в панике воскликнул он. – Бегите, олени, прячьтесь,
 антилопы!
Машенька рассмеялась и отошла назад к плите.
– Можете не прятаться, – с иронической гримаской сказала она. – Вы меня 
нисколько не интересуете.
– Опять лжете, – весело констатировал Антон. – Впрочем, ничего удивительного: 
профессиональная привычка. Как говорил один великий сердцевед – только женщины 
и врачи знают, что ложь необходима и благотворна.
– Между прочим, – заметила Машенька, – картошку чистят только один раз. С 
очищенного клубня кожуру можно не снимать.
– Ч-черт! – выругался Антон. – Это лишний аргумент в пользу моего тезиса о 
вредном влиянии женщины на мыслящего человека. Да, кстати, – торжествующе 
добавил он, – если вы котлеты будете жарить в кастрюле с супом, они вряд ли 
станут вкуснее!
Машенька всплеснула руками и начала половником вылавливать котлеты из кастрюли. 
Антон усмехнулся, поднял таз с шелухой и, мелко перебирая ногами, засеменил во 
двор. Как только он вышел, Машенька быстро выхватила из карманчика юбки 
маленькое зеркальце, внимательно изучила свое отражение и показала ему язык. 
Потом оглянулась, взялась пальцами за полы халата и провальсировала вокруг 
плиты.
За обедом нас все хвалили и по предложению Бориса наградили памятными медалями 
Робинзона Крузо первой степени, которые Зайчик не поленился вырезать из 
картошки.
Вечером, когда мы уже лежали в постелях, Антон неожиданно сказал:
– Какой я все-таки благородный, чуткий и отзывчивый! Ты всю жизнь должен 
стирать мои носки за то, что я поехал с тобой. Эта тигрица наверняка бы вонзила 
в тебя свои когти… Ты слышишь?
Было уже темно, и Антон не мог видеть, как я улыбался.
– Я сразу понял, что она ведьма, – продолжал Антон. – Такие чем красивее, тем 
опаснее, а эта из самых красивых. Но не бойся, я зорко стою настраже твоей 
холостяцкой добродетели… Ты чего молчишь?
Я не шевелился.
– Неужели заснул? – огорчился Антон. – Тьфу, черт, поговорить хочется… Да, 
кстати, ведь за тобой должок! Шницель, вылезай, слышишь? Ну, Шницель! Он спит, 
прыгай к нему на кровать, живо!



ШИФРОВАННАЯ К0Р0ВА

Через неделю все заболели раскопками. Один Лев Иванович стойко сопротивлялся 
археологическому вирусу, не уставая кричать, что коллега Ладья – низкопробный 
шарлатан и рыночный плясун на канате. Но все-таки Лев Иванович чувствовал себя 
неважно. Когда Игорь Тарасович вместе с новообращенным Зайчиком уходил в 
экспедицию, профессор с тревогой ждал их возвращения, поглядывая в занавешенное 
оконце, как стыдливая невеста. И только убедившись, что ничего, кроме свежих 
мозолей, члены экспедиции не принесли, он заносчивым петухом выходил на улицу.
– Вы слышали? – приставал он к нам по очереди. – Коллега Ладья сегодня 
перевернул науку! Он выкопал комара, который укусил Ярослава Мудрого!
Игорь Тарасович прятался и терпеливо ждал своего часа. И этот час наступил. Лев 
Иванович был вынужден даже задернуть занавеску: ему было больно смотреть, как 
под громкое «ура» Машенька увенчала триумфатора венком из ромашек.
Победа была полной: в руках археолога лежала отшлифованная плитка с 
выцарапанной коровой. Рисунок был наивный, но главная ценность находки 
заключалась в надписи, сделанной славянской вязью:


Это слово приводило археолога в восторг. Он поливал плитку счастливыми слезами 
и кричал, что расшифровка надписи потрясет археологический мир. Да, он убежден, 
что это слово шифрованное и что драгоценная плитка, когда ее история будет 
прочитана, вдохновит писателей на создание романтических книг.
Мы не расходились до поздней ночи, слушая вдохновенную импровизацию археолога. 
Не колеблясь, он отнес рисунок примерно к середине четырнадцатого века, к 
периоду решающей борьбы с татарским игом. Враги осадили крепость, находившуюся 
на этом острове; ночью какой-то смельчак из соседней деревни переплыл озеро и 
принес осажденным этот условный знак…
К чести Игоря Тарасовича, он не умалял роль Юрика и Шурика в этой находке. 
Именно они вскрыли тот пласт земли, где оказался археологический самородок.
С этого вечера Игорь Тарасович стал всеобщим кумиром. Юрик и Шурик ходили за 
ним, как собаки; влюбленными глазами смотрел на него Зайчик; поколебавшись для 
солидности, не выдержал и лихо взмахнул лопатой Прыг-скок; азартно копалась в 
земле Машенька, и даже Ксения Авдеевна, не обращая внимания на Левушкино 
недовольство, в свободное время пропадала на курганах, цепь которых протянулась 
неподалеку от нашего лагеря. Мы с Антоном тоже отдали дань всеобщему увлечению. 
Антон говорил:
– Возможно, мы не найдем ничего; быть может, нам удастся откопать парочку 
обглоданных первобытной собакой куриных костей. Но черт возьми! Этот Ладья 
молодчина! На него стоит поработать, на этого одержимого.
Игорь Тарасович преобразился. Он неутомимо бегал от кургана к кургану, объяснял,
 торопил, кричал, нюхал землю и бережно перетирал ее руками. То там, то здесь 
раздавался вопль: «Нашел!» – и археолог, задыхаясь, мчался туда на своих 
длинных страусиных ногах. Ему показывали битые черепки, полусгнившие палки, 
камни, но Игорь Тарасович, рассмотрев через лупу находки, разочарованно качал 
головой. Чуть не стал героем дня Прыг-скок. Радостно подвывая, он прибежал с 
какой-то проржавевшей посудиной, но при ближайшем рассмотрении посудина 
оказалась ночным горшком первой половины двадцатого века. После этого случая 
Игорь Тарасович строго приказал ограничиваться только курганами. Он 
предупреждал:
– Осторожно снимайте дерн! Работать только совками и руками. Интуиция мне 
подсказывает, что мы накануне эпохальной находки!
Здесь же вертелся и Шницель. На его морде было написано отвращение: пес 
решительно не понимал, почему люди ликуют при виде старых и никому не нужных 
костей. То ли дело кости свежие и необглоданные, таящие в себе неслыханные 
наслаждения. Шницель лаял, фыркал, тянул Антона за брюки, плевался – в общем 
всячески выражал презрение к нашей работе. Наконец он помчался домой, приволок 
оттуда большую кость и скромно отошел в сторону, всем своим видом говоря: «Вот 
это настоящая кость, ослы вы этакие! Я отдаю ее вам не потому, что она мне не 
нужна: моя душа восстает против этой жертвы; но я не могу оставаться в стороне 
и смотреть, как вы идете по ложному пути. Я тоже хочу внести лепту в общее 
дело».
Борис поднял скандал. Он кричал, что теперь понимает, куда бесследно пропал с 
кухни кусок баранины. Антон яростно возразил, что на такое его собака не 
способна, что Шницель скорее умрет с голоду, чем…
Поняв, что его честное имя поставлено под сомнение, Шницель торопливо схватил 
свою кость и в несколько мгновений исчез из виду.
День был неудачным. Начинало темнеть, и Борис, невзирая на протесты Игоря 
Тарасовича, дал сигнал к возвращению. Отчаянно споря, руководитель раскопок 
выторговал еще десять минут, и эти минуты принесли сенсацию.
От кургана, в котором копались Шурик и Юрик, послышался воинственный крик. 
Размахивая в руках каким-то круглым предметом, братья с гиканьем неслись к 
Игорю Тарасовичу. Дрожащими от волнения руками археолог взял у Юрика неплохо 
сохранившуюся крышку бочки. На крышке отчетливо виднелись выжженные буквы: 
«МНЬ».

– Мнь… мень… это налим… – пролепетал Игорь Тарасович. – Примерно семнадцатый 
век… Значит, наш остров был центром рыбного промысла… Значит, коллега Брынзин 
может со своей версией уходить на пенсию! Спасибо, друзья! От имени нашей 
археологической науки – большое спасибо!
Юрик и Шурик скромно склонили головы, как люди, которые привыкли оказывать 
бесценные услуги науке и которым даже несколько наскучило это занятие. Мы 
дружно крикнули в честь братьев «ура», а Борис освободил их от наряда вне 
очереди за мелкое хулиганство (они стащили у Потапыча горсть нюхательного 
табаку и натерли обеденный стол, превратив мирный завтрак в ярмарочный балаган).

За ужином Игорь Тарасович вел себя как именинник. Он с аппетитом ел и пил, 
балагурил, хлопал нас по спинам и время от времени ехидно спрашивал:
– А почему это за столом нет глубокочтимого коллеги Черемушкина? Может быть, 
ему нехорошо? Как жаль! Он бы так порадовался вместе с нами!
Когда мстительный археолог в третий раз выразил свое сожаление, к столу 
величественной походкой подошел профессор. Он сел на место, выпил простоквашу и 
лучезарно улыбнулся оппоненту. Игорь Тарасович с удовольствием ответил такой же 
ласковой и доброй улыбкой. Откушав творог, профессор с лицемерным вздохом 
сказал, что он, к своему глубокому, искреннему сожалению, вынужден доставить 
коллеге Ладье крайне досадный сюрприз. Археолог спокойно зарядил свою трубку и 
спросил, уж не собирается ли коллега Черемушкин насвистать свое новое 
произведение? Это действительно было бы до крайности досадным сюрпризом. 
Дружелюбно кивая, профессор сообщил, что его сюрприз несколько иного рода: он 
сумел расшифровать слова, которые так заинтриговали искренне и глубоко 
уважаемого им коллегу.
Лев Иванович хихикнул, достал из кармана лист бумаги и карандашом написал:

Потом победоносно посмотрел на встревоженного врага, снова хихикнул и протянул 
ему бумагу.
– Если коллега Ладья хочет узнать, – деликатнейшим тоном сказал он, – как зовут 
древнюю корову четырнадцатого века, пусть он прочтет это слово на-о-бо-рот!
– Глюк-оза! – ошеломленно прочитал Зайчик. – Глюкоза!
Игорь Тарасович от неожиданности икнул.
– Где эти жулики? – заорал он. – Ловите их! Вот они ползут!
Машенька поспешно отвернулась, закашлялся Антон и тихо застонал Борис. Потом 
все смолкли, но вдруг Ксения Авдеевна взвизгнула, и начался цирк. Игорь 
Тарасович некоторое время держался, но затем слегка хрюкнул, положил на стол 
трубку и схватился за живот.
– Шифрованная корова! – надрывался Лев Иванович. – Держите меня, я сейчас 
разойдусь по швам!
Первым пришел в себя Зайчик. Он погрозил кулаком Юрику и Шурику, которые успели 
вскарабкаться на верхушку своей сосны, взял крышку бочки и стал пристально ее 
рассматривать. Зайчик вертел крышку, сдувал с нее пыль и вдруг, схватив нож, 
начал зачищать угол. Мы столпились вокруг и затаив дыхание смотрели на эти 
манипуляции.
– Прекрати! – Игорь Тарасович взвился над столом. – Ты испортишь уникальную 
вещь!
Зайчик отмахнулся и продолжал скрести крышку ножом. Он снял слой смолы, и…
– Ой, – сказал Игорь Тарасович.
Мы полезли под стол. На крышке древней бочки двенадцатого века стоял штамп: 
«Астраханский рыбкомбинат».



ОШИБКА ОДИНОКОГО БИЗОНА

Наутро, сгибаясь под тяжестью пожитков, явился Раков.
– Вот я и вернулся! – с наигранной бодростью со общил блудный директор. – Я еще,
 между прочим, не завтракал.
Мы переглянулись и молча продолжали пить чай.
Раков сел за стол и потянулся к сковороде, на которой еще оставалась жареная 
картошка. Борис молча отодвинул сковороду подальше в сторону. Раков растерянно 
заморгал рыжими ресницами.
– Работать будете? – замораживающим голосом спросил Борис.
– Я приехал сюда отдыхать и лечиться, – захныкал отшельник. – У меня есть 
справки!
Борис вздохнул с видимым облегчением.
– Зайчик, помоги гражданину отнести чемоданы обратно, – попросил он.
– Не хочу обратно, не хочу быть один, как волк, – затараторил Раков. – Я 
ошибался, я буду работать!
– Ошибка одинокого бизона, – вполголоса сказал Антон. – Трагедия одиночества, 
ночные кошмары. Я понимаю драму этого человека.
– Что ж, посмотрим, – с нескрываемым разочарованием проговорил Борис. – Учтите, 
берем на поруки условно. При малейшем отклонении от устава коммуны, – Борис 
сделал выразительный жест, – фьють!
– А выходные дни у нас есть, товарищ председатель? – заискивающе спросил Раков.
 – Я к тому, что завтра воскресенье.
– Завтра вы будете очищать территорию от мусора, – делая пометку в записной 
книжке, сообщил Борис.
– Это нарушение трудового законодательства! – зашумел Раков. – Я имею право на 
отдых! Какой-то паршивый козел замусорил территорию, а я за ним убирай! Буду 
жаловаться в высшие инстанции!
Борис обрадованно кивал.
– Правильно, бейте в хвост и гриву нас, бюрократов! – поддержал он. – Зайчик, 
помоги гражданину отнести чемода…
– Я согласен! – быстро перестроился Раков. – Только потом дайте отгул.
Борис отправил блудного члена коммуны на кухню мыть посуду и огорченно сказал:
– Явился на нашу голову. Эх!
– Человек – стадное животное, – задумчиво посасывая трубочку, проговорил Игорь 
Тарасович. – Ему необходимо общение, обмен мыслями. Вне коллектива человек 
дичает. Раков, хотя и весьма примитивно, выразил эту мысль, уходя на кухню: 
«Даже в карты не с кем было сгонять!» История не знает такого случая, когда 
здоровый, нормальный человек обрекал бы себя на уединение, полное отрешение от 
жизни людей.
– Коллеге Ладье не лишним будет знать, – почесывая нос, заметил профессор, – 
что многие крупнейшие мыслители, деятели искусства охотно уединялись, уходили 
от мирской суеты, чтобы создавать свои великие произведения!
Ладья спокойно принял вызов. Ласково поглаживая бородку, он ответил, что такие 
случаи ему известны; но лично он, в отличие от коллеги Черемушкина, не решится 
ставить Ракова в один ряд с крупнейшими мыслителями человечества. Он, Ладья, 
полагает, что сходство Ракова и, скажем, Гегеля не столь велико, как это 
кажется доктору искусствоведения Черемушкину.
– Да, Раков, пожалуй, не Гегель, – поддержал Борис. – Зря вы, Лев Иванович, так 
идеализируете нашего тунеядца.
– Ты, Левушка, всегда уж очень увлекаешься, – с неудовольствием сказала 
подошедшая Ксения Авдеевна. – Не успел как следует узнать человека, а уже 
сравниваешь его с Гегелем. Лучше бы ты музыкой занимался.
Профессор в полной растерянности развел руками.
– Я, конечно, не очень разбираюсь в философии, – вступил в беседу Зайчик, – но 
вы, Лев Иванович, по-моему, переборщили. Раков – это не Гегель, точно говорю.
– Не слушайте их, Лев Иванович. – Антон сурово обвел взором насмешников. – 
Раков – это самый настоящий Гегель!
Профессор в бешенстве сплюнул и удалился под сдержанный смех аудитории.
Разошлись и мы «по своим цехам», как говорил Борис. Нам с Антоном сегодня 
достались дрова, и это обстоятельство с самого пробуждения не давало мне покоя. 
Я всю жизнь прожил в доме с паровым отоплением, и пила с топором были покрыты в 
моем воображении дымкой романтики. Вся надежда была на Антона, который не раз с 
гордостью подчеркивал, что он «нарубил дров на своем веку». Правда, здесь, на 
острове, Антон всячески уклонялся от разговоров на эту тему, а сегодня был 
как-то особенно молчалив и задумчив. Но я объяснял это тактичностью моего друга,
 нежеланием подчеркивать свои преимущества.
Потапыч вручил нам инструменты и показал, какие деревья нужно повалить. 
Оказывается, мы делали большое и важное дело: уничтожали сухостой, обеспечивая 
деревьям санитарные нормы жилплощади. Чтобы мы случайно не срубили здоровое 
дерево, Потапыч сделал на сухостое зарубки и удалился.
Антон подошел к отмеченной сосне и осторожно ее погладил.
– Высокая, – сообщил он. – Метров пять будет.
Я согласился.
– Даже пилить жалко, – сказал Антон. – Верно?
Я промолчал.
– Но пилить надо! – мрачно размышлял Антон. – А? Как ты думаешь?
Я пожал плечами.
– С другой стороны, – продолжал разглагольствовать Антон, прохаживаясь вокруг 
дерева, – топить можно и валежником. Просто не понимаю, зачем превращать в дым 
сосну.
– Хорошо, – согласился я, беря в руки пилу. – Пойдем и скажем Борису, что мы 
отказываемся заготовлять дрова.
– Ну, ну! – остановил меня Антон. – Так уж и отказываемся…
– Тогда давай пилить, – теряя терпение, предложил я. – Тем более что тебе 
приятно будет увеличить количество дров, которых ты немало нарубил на своем 
веку!
– Бери пилу! – свирепо воскликнул Антон. – Ну! Ставь ее сюда и толкай на меня!
– Почему на тебя? Я слышал, что каждый должен тянуть пилу к себе.
Антон поднял меня на смех. Он доказал, как дважды два, что если каждый будет 
тянуть к себе, то получится физическое равновесие сил и пила, следовательно, 
останется на месте. Мы принялись за работу. Но пила, под которую была подведена 
столь солидная научная база, проявила полную теоретическую безграмотность: она 
не хотела пилить. Она блеяла, изгибалась, вырывалась из рук и на каждый толчок 
отвечала противным визгом. Наконец путем смелого эксперимента нами была 
обнаружена истина: пилу нужно тянуть на себя, но по очереди.
Работа пошла. Сосна была толщиной сантиметров двадцать, но через какой-нибудь 
час мы допилили чуть ли не до середины. Возможно, нам удалось бы добиться 
большего, но пила то и дело выскальзывала из разреза, и мы заталкивали ее 
обратно, осыпая проклятьями каждый квадратный сантиметр ее поверхности. Наконец 
она застряла намертво, словно присохла к дереву. Антон все свалил на меня. Он 
долго шумел по поводу того, что самое большее, на что способен такой партнер, 
как я, – это натирать в бане спину. Мы пререкались минут десять, пока Антону не 
пришла в голову блестящая идея. Он встал на мои плечи и привязал к сосне 
веревку, которую нам дали для связывания дров. Потом под «раз, два, взяли!» мы 
рванули сосну на себя. Но дерево осталось на месте, хотя Антон при помощи 
интеграла вычислил, что оно неминуемо должно рухнуть. Мое предположение, что 
это дерево не знакомо с высшей математикой, Антон оставил без внимания.

– Видимо, – пробормотал он, – сопротивление волокон на разрыв несколько 
превышает силу натяжения. Чтобы ее увеличить, мне нужна лебедка. Ты не знаешь, 
где ее достать?
Послышалось мычание: на полянку в сопровождении Машеньки вышла Глюкоза.
– Привет! – крикнула Машенька. – Как дела?
– Н-да, – вымолвил Антон, – представляю, что этот ехидный пастух наговорит о 
нас за обедом. Над нами будет ржать даже Мармелад… Ба, идея!
Машенька подошла, и Антон в изысканных выражениях попросил одолжить на минутку 
Глюкозу для использования ее в качестве лебедки. Машенька согласилась, и мы 
повязали веревку на широкую коровью грудь.
– Вперед! – скомандовал Антон.
Корова удивленно обернулась и, как нам показалось, даже чуть прыснула.
– Стегать животное я не позволю! – предупредила Машенька. – Действуйте только 
методом убеждения!
– Ну, миленькая! – с легким завыванием произнес Антон. – Что тебе стоит, а, 
пегенькая?
Глюкоза отвернулась и начала пощипывать травку. Машенька засмеялась.
– Придумал! – весело воскликнул Антон. – Я всегда говорил, что собака лучший 
друг человека!
К нам с радостным визгом несся Шницель. Он подбежал и юлой завертелся вокруг 
хозяина, подпрыгивая и норовя лизнуть его в щеку. Антон нежно погладил лохматую 
морду и приказал:
– Взять ее! Взять!
Держась на всякий случай в почтительном отдалении от коровьего копыта, Шницель 
неистово залаял на Глюкозу. Корова в панике рванулась вперед, и дерево 
хрустнуло. Антон важно поклонился публике, но сорвать аплодисменты за свой 
фокус не успел: сосна рухнула, едва не накрыв нас ветвями.
– Вы насмерть перепугали несчастное животное! – возмутилась Машенька, 
освобождая дрожащую Глюкозу от веревки.
– Я просто использовал заложенные в корове возможности, – пояснил Антон. – 
Нельзя допускать, чтобы такой механизм простаивал.
– Все расскажу Борису! – пригрозила Машенька. – Ой, смотрите!
Метрах в ста от нас крадущейся походкой шел Раков, неся в руках какой-то 
сверток. Мы спрятались за орешник. Оглянувшись и не увидев ничего 
подозрительного, Раков развернул сверток, оказавшийся одеялом, расстелил его на 
траву и улегся.
– На наших глазах происходит моральное падение симулянта, – сказал Антон. – 
Надо помочь человеку, протянуть ему руку товарищеской помощи.
– Этот случай, кажется, больше по моей части, – решила Машенька. – Я пойду его 
лечить.
Раков возлежал в теньке, почесывая пятерней мохнатую грудь и блаженно улыбаясь. 
Вот он потянулся и зевнул: природа располагала к покою и отдохновенью.
– Вам нехорошо, Илья Лукич? – встревоженно спросила Машенька, присаживаясь на 
край одеяла.
– А? Чего? – испуганно пробормотал Раков и громко застонал. – Проклятый невроз, 
сил нет, как болит…
Машенька участливо кивнула.
– Наверное, здесь? – догадалась она, дотрагиваясь до лопаток несчастного.
– Ага! – обрадовался Раков. – Всю спину точно иголками колет. Хоть кричи! Мне 
бы массаж… А вы, доктор, хотя и молоденькая, а сразу поняли, что к чему. 
Умница!
– Я в институте была отличницей! – похвасталась Машенька, блеснув в нашу 
сторону глазами. – Лягте, пожалуйста, на живот… Вот так (несколько ударов 
согнутым пальцем по спине)… понятно. К сожалению, у нас нет массажиста…
– Да ну? – Раков покачал головой. – В санаториях, где я лечился, всегда были 
массажисты. Особенно один был толковый, на Мацесте, Иван Тимофеевич. Редкий 
мастер! Бывало…
– Запускать такой сильный невроз нельзя, – размышляла про себя Машенька. – 
Бехтерев в таких случаях рекомендовал…
– Полный покой и усиленное питание? – подсказал Раков.
– Что вы! – Машенька презрительно фыркнула. – Это давно отвергнуто. Абсолютно 
антинаучный способ! Вам необходимы усиленные физические упражнения. Они 
великолепно успокаивают нервную систему.
Мы с Антоном тихо удрали к своей сосне. Вскоре Машенька привела Ракова, который 
то и дело хватался за спину и страдальчески морщился. Мы принялись рубить сучья,
 а Раков со стонами их относил в сторону.

– Ну как, помогает? – время от времени участливо спрашивала Машенька.
– Вроде легче, – неуверенно отвечал Раков, недоверчиво косясь в нашу сторону.
– Значит, мой диагноз подтверждается, – радовалась Машенька. – Вот увидите, у 
вас совсем исчезнут боли, вы станете другим человеком, Илья Лукич!
– Спасибо, доктор, – бурчал Раков, брезгливо глядя на свои испачканные смолой 
ладони.
Мы распилили сосну, что, к нашему удивлению, оказалось довольно простым делом, 
и, пока кололи дрова, Раков понемножку относил их в лагерь.
– Прошла спина? – спросила Машенька, когда последнее полено лежало у кухонного 
крыльца.
Раков неохотно кивнул и на всякий случай отошел подальше: мало ли каких 
сюрпризов можно ожидать от этой девчонки!
Машенька торжествующе показала нам язык и побежала домой переодеваться к обеду.



КОНЦЕРТ ДЛЯ КОРОВЫ С ОРКЕСТРОМ

Приказ №16 по коммуне имени Робинзона Крузо
Дежурные дровосеки Антон и Михаил, воспользовавшись преступной халатностью 
дежурного пастуха Машеньки, привязали корову Глюкозу к дереву и науськали на 
нее собаку Шницеля.
В результате перепуганная корова вышла из строя: перестала доиться.

Приказываю:

1) Антону и Михаилу объявить строгое общественное порицание.
2) На неделю лишить хулиганов компота и обязать раз в три дня до блеска чистить 
козла Мармелада.
3) Машеньке за попытку помешать ходу следствия поставить на вид.


Председатель коммуны Б. Травкин.



– Я тоже не буду пить компот, – самоотверженно заявила Машенька.
– Помолчите уж, – сердито сказал Борис и, потрясая приказом, прогремел: – Пусть 
земля горит под ногами у хулиганов!
В то же мгновенье под скамейкой подсудимых, на которой сидели Машенька, Антон и 
я, раздался взрыв. Мы испуганно вскочили: внизу дымилась трава.
Присутствующие в зале заседаний встретили приговор одобрительными 
аплодисментами.
Слово взял Потапыч.
– У нас на флоте, – гневно заявил он, – месяц бы гальюн чистили! Салаки 
короткохвостые! Что вам Глюкоза – трактор?
Из хлева слышалось тревожное прерывистое мычание.
– Она даже заикаться стала от испуга, – подлил масла в огонь Шурик.
– Эх, мается, сердешная, – расстроился Потапыч. – У-у, швабры пресноводные!
И старик, сокрушенно махнув рукой, поплелся на скотный двор.
– Наделали делов, – озабоченно сказал Игорь Тарасович. – С точки зрения…
– …исторической науки, – шепнул Юрик.
– …здравого смысла, – сердито погрозив озорнику, продолжил Ладья, – нам нужно 
что-то придумать, успокоить корову. Она просто ужасно нервничает!
– От нервов очень полезны общие оздоровительные процедуры, – прогудел Раков. – 
Например…
– …воздушные ванны, – не унимался Юрик.
– И гантельная гимнастика, – дополнял Шурик.
– Просто кошмар. – Ксения Авдеевна вздохнула. – Бедная Глюкозочка…
Вернулся мрачный Потапыч.
– Близко не подпускает, – пожаловался он.
– Как же быть? – забеспокоился Раков. – Мне утром необходима простокваша.
– Разрешите высказаться? – умильным голосом примерного школьника произнес Антон.
 – Я полагаю, что Глюкозу можно выдоить силой.
– Силой… – проворчал Потапыч. – Так ногой двинет, что за месяц не очухаешься…
– Пока товарищ председатель зачитывал приказ о нашем проступке, – скороговоркой 
продолжал Антон, – я набросал чертежик любопытного приспособления.
Мы обступили изобретателя.
– Разработанный мною доильный станок, – пояснил Антон, водя пальцем по листку 
бумаги, – представляет собой оригинальные козлы вроде применяемых дровосеками, 
только больших размеров. Корова ложится на козлы, и дежурный ее доит, разрешая 
тем самым проблему столь необходимой Илье Лукичу простокваши. Разумеется, от 
вознаграждения за рацпредложение я отказываюсь.
– Фарадей! – восхитился Борис. – Значит, берешь Глюкозочку на ручки и кладешь 
на козлы?
– Зачем на ручки? – Антон пожал плечами. – Корову можно поднять при помощи 
несложной системы блоков. Минутное дело.
«Му-у!» – послышалось из хлева.
– Высечь бы тебя на этих козлах! – вскипел Потапыч.
– Необходимо, чтобы Глюкоза забыла это кошмарное происшествие, – задумчиво 
сказала Машенька. – Ее нервная система примитивнее, чем у человека, и поэтому 
задача представляется мне выполнимой.
– На меня после нервных потрясений хорошо действовали сероводородные и 
родоновые ванны, – сообщил Раков.
– Глюкозу нужно срочно отправить в Кисловодск! – взволнованно воскликнул Юрик.
– Стойте! – Лев Иванович поднял руку, требуя внимания. – Мне пришла в голову 
действительно интересная мысль. Друзья, я вам уже рассказывал, что одно время 
пропадал в зоопарке, собирая материал для «Первобытной симфонии». Так вот, 
однажды с Аполлоном, прелестным юношей леопардом, случилась беда. Как потом 
выяснилось, у бедняги заболел зуб.
– Пломба выпала, – предположил Шурик.
– Возможно. Кстати, леопард, хоть он и дикий зверь, не перебивает старших по 
возрасту. Аполлон так скандалил, что всполошил весь зоопарк. Антилопы, жирафы и 
зебры метались в своих загонах и буквально лезли на стенку. Зверю подмешали в 
воду сонный порошок, но он отказался пить. И тогда я предложил свои услуги. Со 
мною была вот эта губная гармоника. Я стал у клетки и начал играть. Сначала 
Аполлон не обращал на мелодию никакого внимания, но потом начал прислушиваться, 
а вскоре, к общему восторгу, лег и мечтательно смотрел в небо! Я не раз замечал 
впоследствии, что музыка оказывает на зверей облагораживающее действие, но этот 
леопард меня просто умилил!
– А что вы ему играли? – полюбопытствовал Зайчик.
– Не помню. Кажется, что-то из Дебюсси. Но вот что самое удивительное! С тех 
пор Аполлон…
– Все ясно, – нетерпеливо прервал Ладья. – Леопард зачастил в консерваторию и 
даже окончил ее по классу профессора Черемушкина. Что мы тратим время на 
какие-то фантастические прожекты?
– Мне кажется, – робко заметил Зайчик, – что следует принять предложение Льва 
Ивановича.
– Решено, – Борис ударил по столу ладонью, – пошли!
Глюкозу мы застали на скотном дворе в состоянии сильного возбуждения. Увидев 
людей, она взбрыкнула передними копытами и выставила вперед рога.
– Играйте! – нетерпеливо потребовал Борис.
– С чего бы начать? – Лев Иванович задумался.
– Сыграй, Левушка, свой шестой прелюд, – посоветовала Ксения Авдеевна. – Он у 
тебя такой простой, что и корова разберется.
Ладья удовлетворенно хмыкнул и раскрыл было рот, чтобы сострить, но ничего не 
придумал.
– Спасибо, – обиженно проворчал профессор. – Моя музыка, как ты отлично знаешь, 
достаточно высокой сложности.
– Да, конечно, – быстро поправилась Ксения Авдеевна. – Даже сам Ростропович 
как-то говорил, что он не вполне понимает твою вторую сонату. Это очень сложное 
произведение.
– Ну! – торопил Борис.
– Начну с импровизации, – решил профессор, поднося к губам гармошку. – Следите 
за реакцией животного.
– Концерт для коровы с оркестром, – шепнул мне Антон. – Сочинение Людвига ван 
Черемушкина.

Музыкальный коктейль, которым профессор угостил Глюкозу, успеха не имел. Весьма 
холодно была принята и классика. Тогда Лев Иванович решил ознакомить аудиторию 
с произведениями современной абстрактной музыки, что едва не окончилось 
трагически. Сначала Глюкоза, насупившись, слушала, а затем без всяких 
предупреждений бросилась на исполнителя, норовя подцепить его рогами. Мы потом 
замерили высоту ограды, через которую скакнул профессор: в ней было один метр 
сорок пять сантиметров – норма ГТО второй ступени. И это с первой попытки! Но 
Антон утверждал, что спортсмен взял высоту со значительным запасом, и высказал 
мнение, что если профессор будет тренироваться серьезно, то наверняка 
перепрыгнет всех композиторов в мире.
– К черту! – отдышавшись, раздраженно заявил Лев Иванович. – «Чижика» ей нужно, 
этой принцессе!
– Раз нужно – значит нужно, – солидно сказал Раков.
– Позвольте! – высокомерно произнес профессор. – Я не стану осквернять 
гармонику пошлой мелодией!
– Лев Иванович, миленький, – умоляющим голосом проговорила Машенька. – Ну, 
пожалуйста, сыграйте ей «Чижика»!
Мы обступили профессора и начали хором его уговаривать, чтобы он ради общего 
блага успокоил мятежную душу коровы.
– Хорошо, – сдаваясь, заявил профессор, – но пусть Станислав Сергеевич мне 
подпевает!
Мы дружно навалились на Прыг-скока. Он пытался бежать, отбивался и кричал, что 
не знает слов, но Антон напомнил ему одну старую строфу и тут же сочинил новую. 
Прыг-скок сдался, и над скотным двором поплыла бессмертная мелодия, 
сопровождаемая могучим баритоном:


– Чижик-пыжик, где ты был?
– На Фонтанке водку пил.
Выпил рюмку, выпил две,
Зашумело в голове.
– Раков, Раков, где ты был?
– Мо-локо у Глюкозы пил!
Для кишечника оно
Оченно по-ользительно!


Раков бурно негодовал, но никто не обращал на него внимания: все смотрели на 
Глюкозу. Корова воскресала на глазах! Она весело помахивала хвостом и слушала с 
необычайным интересом. Не теряя времени, Потапыч схватил ведро и начал доить. 
Под звуки волшебного «Чижика» в ведро ударили струйки молока.
– Ура! Ура! – воскликнули мы.
Так Глюкоза вернулась в строй. Все разошлись на послеобеденный сон, а мы с 
Антоном, проклиная цепную память Бориса, отправились чистить грязного до 
невозможности козла Мармелада.



ДЕНЬ СЮРПРИЗОВ

Дежурной кухаркой на этот день был назначен Раков. Поэтому никто не удивился, 
что завтрак запаздывает минут на сорок. Вообще Борис с большой неохотой пошел 
на этот эксперимент и лишь уступая нашему давлению: всем было интересно 
посмотреть на Ракова в роли кухарки.
Машенька, воспользовавшись вынужденной паузой, устроила медосмотр. Нужно 
сказать, что мы не были разбалованы медицинским обслуживанием. Более того, 
Машенька не скрывала своего иронического отношения к нашим недугам, поскольку 
была убеждена, что они должны бесследно исчезнуть после первых же дней лечения 
по ее методу. Поэтому медосмотр, по словам Прыг-скока, был типичной «показухой».

– Вы, доктор, хотя бы ради приличия спросили, как я сплю, – упрекнул он.
Машенька сделала гримаску и ответила, что это ей известно от «ассистента». 
Потапыч обходит ночью дома и наутро ей докладывает, из каких окон слышен 
особенно сильный храп. Впрочем, если Станиславу Сергеевичу кажется, что спит он 
недостаточно крепко, то она может назначить ему дополнительные процедуры. 
Скажем, прополку огорода после ужина или веникотерапию – уборку площади имени 
Пятницы. Прыг-скок поблагодарил за внимание и поспешил откланяться.
Вечером минувшего дня я слишком долго плескался в озере и слегка простудился. 
Это обстоятельство создало неслыханный прецедент: Машенька осматривала меня 
целых десять минут! Она изучила мой язык, заглянула в горло, постучала по 
грудной клетке, словно искала запрятанную там шкатулку с алмазами, и – 
потрясающий либерализм – на целый день освободила меня от работы.
Антон, язык которого с утра находился еще без дела, дрожащим голосом спросил:
– Доктор, скажите правду, как бы жестока она ни была: мой друг находится вне 
опасности? Он будет жить?
– Будет, будет, – успокоила Машенька и, блеснув глазами, добавила: – Какой вы 
необыкновенно изобретательный человек, Антон! Я просто не устаю восхищаться 
находчивостью, с которой вы используете малейший повод со мной поговорить.
Антон слегка побагровел.
– Вы что-то слишком часто начали мною восхищаться, – нашелся он. – Придется 
расставить повсюду сторожевые посты и удвоить бдительность.
– Молодые люди, скорее за стол! – послышался издали голос Ксении Авдеевны. – У 
нас такое творится!
– Я еще потом с вами поговорю, – угрожающе сказала Антону Машенька. – Побежали!

Нас ожидал совершенно потрясающий сюрприз: на столе возвышалось огромное блюдо 
пышных, румяных и необыкновенно аппетитных блинчиков! Все сидели с набитыми 
ртами и восторженно мычали. Это был настоящий лукуллов пир, вакханалия, гимн 
обжорству. Восторгам не было конца. А виновник торжества, дежурная кухарка 
Раков, скромно сидел в сторонке и нехотя, морщась и отмахиваясь, принимал 
поздравления. Вездесущий Потапыч, знавший все секреты, рассказывал, что 
разбудил Ракова по его просьбе в пять утра и был буквально потрясен, увидев, с 
каким искусством стряпает Илья Лукич.
– Подумаешь, блинчики, – ворчал Раков, весьма, однако, довольный произведенным 
впечатлением, – я как-никак десять лет был поваром в ресторане. Эх, деваляйчики 
какие готовил, соуса, бисквиты! Языки проглатывали!
Блинчики были восхитительно вкусные, и все так наелись, что даже обрадовались, 
когда кончилась сметана. Но Раков немедленно притащил из кухни… тарелку 
клубничного варенья, и восторги вспыхнули с новой силой. А когда на десерт мы 
получили по чашке холодного, с каким-то чудным ароматом компота, Юрик и Шурик 
выскочили из-за стола, подхватили Ракова и завопили:
– Качать его, качать!

Мы откликнулись на призыв, и довольно-таки весомая туша Ракова несколько раз 
взлетела в воздух. Только Борис сунул руки в карманы, демонстрируя свое особое 
мнение: он еще не мог примириться с перевоплощением «лодыря и симулянта».
– Работу Ильи Лукича нужно отметить приказом по коммуне, – шепнула Борису 
Машенька. – Обязательно!
Борис нехотя кивнул: желание Машеньки – закон…
– А что будет на обед, миленький Илья Лукич? – тормошила героя Ксения Авдеевна.
 – Поучите меня, пожалуйста.
– Да, да, Илья Лукич, – профессор уважительно поклонился, – как лицо 
заинтересованное, присоединяюсь к просьбе предыдущего оратора.
– Хорошо, пойдете со мной, – важно ответил Раков. – Только одно условие: язык 
держать за зубами! Меню должно быть секретом, это мой принцип.
Дрова на день были заготовлены. Глюкозу и курятник Потапыч великодушно взял на 
себя, и поэтому все отдались блаженному отдыху. Игорь Тарасович с Зайчиком 
отправились вскрывать очередной курган, Лев Иванович уселся на веранде с губной 
гармоникой и нотной бумагой: сочинялось новое музыкальное произведение. Юрик и 
Шурик обучали игре в баскетбол Бориса, я читал книгу, а Машенька и Антон, 
раскачиваясь в гамаках, вскрывали друг у друга недостатки и поднимали друг 
друга на смех – игра, которая, по моему глубокому убеждению, была не столь 
безопасна, как это казалось ее участникам. Размышляя об этом, я незаметно для 
себя уснул, доставив большое удовольствие и себе и Машеньке (мы заметили, что 
она радовалась как дитя, когда нам перестало хватать девятичасового ночного 
сна).
Разбудил меня какой-то непривычный шум. Я приподнялся и – не поверил своим 
глазам: к берегу подходил катер! Возбужденно переговариваясь, на берегу 
толпились все члены коммуны.
– Мимо проезжал, решил газеты подкинуть! – вы крикнул моторист, бросая Потапычу 
конец.
Катер пристал к причалу, и мы с волчьей жадностью набросились на газеты. 
Потапыч о чем-то говорил с мотористом, а мы возбужденно сообщали друг другу 
новости. И тут я обратил внимание на Машеньку: она держалась чуть-чуть в 
сторонке и была чуть-чуть не такая, как всегда. Сверкнула мысль: ведь пришел 
катер! Я посмотрел на своих друзей: они тоже были взволнованы и тоже искоса 
поглядывали на Машеньку. И мне вдруг захотелось, чтобы катер-искуситель скорее 
ушел, чтобы исчезла эта вдруг возникшая напряженность. И по глазам своих друзей 
я понял, что они думают о том же.
– Спасибо за газеты, Григорий, – поблагодарил моториста Потапыч. – Через две 
недели ждем, приезжай к обеду.
– Приеду, не беспокойтесь!
Взревел мотор.
– Отдай концы!
И здесь произошел случай, навсегда вошедший в летопись коммуны имени Робинзона 
Крузо.

– Стой! Подожди! – послышался крик.
Все оцепенели. Борис сжал кулаки и сделал шаг вперед, но в него с двух сторон 
вцепились Машенька и Зайчик.
– Давай быстрей! – выкрикнул моторист. – Кидай чемоданы!
– Пошли, товарищи, – сухо сказал Ладья, и мы, обходя Ракова стороной, молча 
зашагали наверх. Машенькины глаза подозрительно заблестели. На душе было 
противно и сыро. Стрекот мотора отдалялся.
– Ишь, жмет! – повернувшись к озеру, воскликнул Шурик. – Ой!
Мы оглянулись.
На причале, не сводя глаз с удаляющегося катера, сидел Раков. Рядом с ним 
стояли его чемоданы.
– Н-да! – радостно выдохнул профессор. Машенька вспыхнула. Борис, ни слова не 
говоря, помчался вниз.
– Илья Лукич! – окликнул он неподвижного Ракова. – Илья Лукич!
Раков не шелохнулся.
– Илья Лукич, – повторил Борис, дотрагиваясь до его плеча.
Раков медленно повернулся.
– Ну чего? – хмуро спросил он.
– Извините, Илья Лукич. Позвольте, я помогу вам отнести чемоданы.



ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

По настоянию Игоря Тарасовича мы отправились на обход острова. Мысль о том, что 
мы живем на неподнятой археологической целине, не давала ученому покоя. 
Недавние неудачи только разожгли его пыл. Ему мерещились валуны с надписями 
тысячелетней давности, курганы-могильники с бесценными для науки костями, 
дощечки, бусы и клады.
– Неподалеку от Новгорода, – мечтательно произнес он, – не так давно нашли 
прелюбопытную берестяную дощечку: некая Настасья писала Петру, что ее муж 
Василий уехал торговать кожами и приедет только через месяц. Это говорит…
– …о том, – продолжил Антон, – что за тысячу лет женщины нисколько не 
изменились. Стоило мужу уехать в служебную командировку за кожами, как Настасья 
тут же отпраздновала с Петром это событие.
– Ну, а чем же кончилась романтическая история? – поинтересовалась Машенька.
– Ответное письмо Петра, увы, не найдено, – уныло ответил Игорь Тарасович.
– Добром это дело кончиться не могло, – решил Антон. – Представляю, что дружок 
Василия, местный почтмейстер, послал к своему приятелю гонца-скорохода, и 
бедняга рогоносец, бросив кожи, досрочно вернулся из командировки. Он поднял 
скандал, и Петра за моральное разложение уволили из вечеуправления. В 
состоявшейся затем дуэли Петр мечом обрубил Василию рога. Кстати, они еще не 
нашлись?
– Антон, вы женоненавистник, – сказала Машенька. – Чем это мы, бедные, так 
провинились перед вами?
– Вы – ничем! – весело ответил Антон. – Да и к остальным я отношусь не так уж 
плохо. У меня даже иногда мелькает мысль, уж не обратить ли на кого-нибудь из 
них свое внимание.
– И что же вы делаете с этой мыслью? – полюбопытствовала Машенька. И, 
оглянувшись, тихо добавила: – Ну, скажем, если эта мысль… обо мне?
– О вас? – Антон усмехнулся. – А разве о вас можно думать как о женщине? Ведь 
вы врач, и при взгляде на вас у человека могут возникнуть только мысли об 
уколах, горчичниках или валерьянке. Так что, моя красавица, ничем не могу вас 
порадовать.
– Ага, значит, все-таки я красавица? – зацепилась Машенька. – Следовательно, 
если бы я перестала быть врачом, вы могли бы обо мне думать просто как о 
красавице, не так ли?
– Какая дьявольская логика! – восхитился Антон. – Нет уж, лучше оставайтесь 
врачом, в этом качестве вы будете безопаснее.
– Значит, я для вас все-таки опасна? – настаивала Машенька. – Ну, признайтесь, 
что вы меня боитесь!
– Тише, вас могут услышать! – с досадой прошептал Антон. – Да, боюсь, как боюсь 
мчащейся по шоссе машины, когда перебегаю улицу. Но ведь я могу и подождать, 
пока машина пройдет!
– О чем это вы беседуете? – спросил Прыг-скок. – О каких-то дорожных 
происшествиях?
Машенька, мгновенье назад дразнящая и действительно опасная, перевоплотилась в 
долю секунды. И Прыг-скоку отвечал уже ласковый и наивный голубоглазый ангел:
– Да, представьте себе, Антон считает, что я слишком слаба и нерешительна, 
чтобы сесть за руль машины. Он сказал, что ни за что не согласился бы стать 
моим пассажиром.
– В вашей слабости – ваша сила! – галантно произнес Прыг-скок. – Хотите, я буду 
вашим инструктором? Вы научитесь в две недели и станете если и не самым лучшим, 
то самым красивым водителем в Москве!
– Благодарю вас, – потупив глаза, ответила Машенька, – я подумаю.
Мы медленно шагали, любуясь капризным берегом, который то причудливой стрелой 
вонзался в озеро, то отступал, образуя поросшую камышом бухту; волнами, которые 
вдруг возникали от порыва ветра, шлепались на берег и в изнеможении падали 
обратно… Лев Иванович обратил наше внимание на сосну: огромная, она дерзко 
возвышалась над карликовыми елками, которые недовольно шуршали в тени – 
сплетничали, наверное.
– Я определяю возраст этой сосны в двести пятьдесят лет, – сказал Игорь 
Тарасович. – Возможно, мимо нее, тогда молоденькой и игривой, гвардейцы Петра 
Первого вели в солдаты связанных раскольников; эта сосна была в летах, когда 
отрубали голову Пугачеву; ей стукнула сотня лет в наполеоновское нашествие… 
Многое видела и слышала эта сосна!
– Думаю, что такую бездоказательную чушь она слышит впервые, – заметил Лев 
Иванович. – С тем же успехом коллега Ладья может дать сосне тысячу лет и 
заявить, что под ее сенью разгуливал пресловутый Рюрик.
Не дав врагам сцепиться, мы поспешно развели их в разные стороны.
Зайчик шел рядом с Игорем Тарасовичем и помогал ему составлять археологическую 
карту острова.
Ученый наносил на план каждый подозрительный холмик, изучал обрывистые берега и 
тщательно осматривал валуны, которые во множестве были разбросаны в этих местах.
 Но единственная надпись, которую пока удалось обнаружить, крупного научного 
значения не имела. На одном валуне было выцарапано корявыми буквами: «Здесь мы, 
Тимофей К. и Надя Н., решили навеки пожениться».
Зайчик в последние дни сильно привязался к Игорю Тарасовичу. Полные романтики 
поиска и открытий рассказы археолога произвели на Зайчика неизгладимое 
впечатление. Он упивался этими рассказами, жадно перечитывал книги, которые 
захватил с собой ученый, и сегодня утром объявил окаменевшему Борису, что после 
отпуска перейдет на работу к Игорю Тарасовичу, в институт, лаборантом. Напрасно 
Борис кричал, молил, угрожал, стыдил и льстил – Зайчик непоколебимо стоял на 
своем. Пусть коллектив растит ему смену, твердил Зайчик, а он с рингом кончает. 
Отныне на чужие челюсти он смотрит только как на объект науки. Лучше найти 
полуистлевшую челюсть неандертальца, чем разбить кулаки о чугунную скулу Васьки 
Маркина. Борис дипломатично прекратил разговоры на эту тему, подумав про себя, 
что времени впереди еще много, а душа Зайчика, в отличие от его мускулов, 
сделана не из железа.
На песчаном берегу озера было решено устроить первый привал. Антон раскрыл 
рюкзак и выдал каждому по паре яиц и по ломтю хлеба. Мы расположились у самой 
воды, лениво переговариваясь.
– Что ни говорите, а в нашем положении есть один большой и непоправимый изъян,
 – разглагольствовал Лев Иванович. – На этом клочке суши, со всех сторон 
окруженном водой, не хватает романтики. Мы – Робинзоны, так сказать, 
запланированные, лишенные сюрпризов и неожиданностей. Наш остров не 
подвергнется нападению пиратов, и мы точно знаем, что за нами в определенный 
день придет катер…
– А разве наши археологические открытия – это не сюрприз? – подсказал 
профессору Борис, которого измена Зайчика толкнула на союз со Львом Ивановичем.
– Безусловно! – обрадованно подхватил профессор, ехидно поклонившись своему 
врагу-археологу. – Коллега Ладья еще порадует нас своими сенсациями, если 
только раскрытие тайны шифрованной коровы не окончательно удовлетворило его 
честолюбие.
Профессор хихикнул и, отбросив в сторону очищенное яйцо, отправил в рот горсть 
скорлупы. Комментируя это событие, Ладья указал, что кашель, от которого сейчас 
надрывается глубокочтимый коллега, свидетельствует о том, что всякое злословие 
наказуемо; что же касается сюрпризов и сенсаций, то они просто валяются под 
ногами, следует только хорошенько порыться.
– Вот здесь! – величественно изрек Прыг-скок, топая ногой. – Открой свою тайну, 
земля!

В то же мгновение нас оглушил взрыв. На лице Ладьи изобразился суеверный ужас.
– А ну-ка, еще разок, – нерешительно попросил он.
– Открой свою тайну, земля, – испуганно повторил Прыг-скок, снова топая ногой.
Новый взрыв потряс наши барабанные перепонки.
Юрик и Шурик рухнули на колени и перекрестились. Профессор перестал кашлять и 
ошалело поводил глазами.
– Это за холмом, – определила Машенька. – Побежали!

В кроссе на один километр по пересеченной местности победили Юрик и Шурик. 
Вбежав на вершину, они тут же спрятались за кустарник и начали делать нам 
какие-то непонятные знаки. Один за другим мы присоединились к братьям и молча – 
по категорическому требованию Бориса – смотрели на открывшуюся нам картину.
Вода в озере, казалось, изменила цвет: она стала белой. Это плавали кверху 
брюшком сотни оглушенных рыб; десятки крохотных мальков серебрились на 
прибрежной траве. Четверо незнакомцев на двух моторных лодках подбирали рыбу 
сачками, а еще двое рослых парней стояли на берегу, ломая сучья для костра. В 
нескольких метрах от них, жалобно блея, лежал связанный козел Мармелад, а на 
почтительном расстоянии, чуть высунувшись из кустов, буквально надрывалась наша 
военизированная охрана Шницель.
– Возьмем их с налету! – возбужденно предложил Зайчик, поводя плечами.
Борис приложил палец к губам: один незнакомец поднялся, взял охотничье ружье и 
прицелился в Шницеля. Антон ахнул, вскочил, но мудрый пес мгновенно исчез в 
кустах.
– Вот и возьми их с налету, – проворчал Борис. – Ребята не промах…
– У них еще два ружья, – прошептала Машенька. – Нужно быть очень осторожными.
Лодки причалили к берегу, и браконьеры собрались вместе, подсчитывая улов.
– Видите, самых крупных подобрали, сволочи, – пробормотал Борис. – Сколько рыбы 
зря погубили!
– Может быть, нам лучше не вмешиваться? – нерешительно предположил Прыг-скок. – 
Эти хулиганы могут выстрелить из ружья.
Все посмотрели на Прыг-скока с молчаливым неодобрением.
– Ти-ше! – с досадой прошипел Борис. – Говорите поменьше и только шепотом. 
Коммуна переходит на осадное положение!



ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Продолжение


Словно подчеркивая опасность ситуации, рослый детина в рыжей ковбойке схватил 
ружье и выстрелил в Шницеля, который вновь залаял из-за кустов. Шницель с 
визгом исчез, но, судя по здоровому оптимистическому лаю, был невредим. Антон 
не выдержал.
– Нельзя допустить, чтобы собака так глупо погибла, – решил он. Борис кивнул, и 
Антон, низко согнувшись в кустах, отправился в обход за своим воспитанником.
– Они сейчас в двадцати шагах от ружей, – нетерпеливо прошептал Зайчик. – 
Борька, давай помчимся, ей-богу, успеем схватить ружья. Ну, вот увидишь.
– Давайте! – подхватили Юрик и Шурик.
– Погодите. – Борис поморщился. – Холм идет вниз обнаженный, без растительности.
 Каждую секунду они могут обернуться, и тогда мы в лучшем случае отделаемся 
дракой.
– Что ж, – храбро сказал Ладья. – Зайчик научил меня кое-каким приемам!
Несмотря на трагизм положения, все прыснули.
Сзади послышался шорох, мы обернулись. В сопровождении весело скалящего зубы 
Шницеля к нам пробирались Антон и Потапыч.
– Они были в лагере, – громким шепотом сообщил Потапыч. – Сразу, как только вы 
ушли. Хотели с плиты жаркое взять, да Раков одному поварешкой заехал по лбу, 
схватил кастрюлю с кипятком и как заорет: «Всех ошпарю!» Из кухни как ветром 
сдуло!
Шницель залаял. Браконьеры обернулись и посмотрели на вершину холма, но, к 
счастью, ничего подозрительного не заметили. Раздосадованный Антон резко 
встряхнул пса, и Шницель, потрясенный таким обращением любимого хозяина, 
жалобно заскулил у его ног.
– Дело опасное, – констатировал Борис. – Товарищи, я никого не задерживаю. Все 
желающие могут идти в лагерь.
– Как вам не стыдно, – обиделся Прыг-скок.
– Прошу внимания, меня осенило, – важно изрек Антон, чмокнув в нос обиженного 
Шницеля. – Я не Наполеон, конечно, но мой план, безусловно, носит на себе следы 
гениальности. Мы со Шницелем появляемся открыто, со стороны кустов и привлекаем 
к себе внимание. К нам, конечно, подойдут– надеюсь, без серьезных последствий,
 – и силы врага тем самым будут раздроблены. А с противоположной стороны, 
откуда до ружей метров сорок, поползут по-пластунски, скажем, Зайчик, Борис, 
братья и Миша. Все остальные – резерв главного командования. Они ринутся с 
холма, чтобы довершить разгром противника. Пуля дура, штык молодец. Я кончил.
– В этом плане что-то есть, – задумчиво проговорил Борис. – Вы скромничаете, 
Антон, насчет Наполеона. Я, пожалуй, согласен.
– Это нечестно, – вдруг возразила Машенька. – Антона могут избить. С ним пойду 
я.
Машенька покраснела и резко отвернулась. Покраснел и Антон.
– О, это будет могучая поддержка, – съязвил Борис. – Никуда вы, Машенька, не 
пойдете! Еще этого не хватало!..
– Пока еще главный врач санатория я! – вспылила Машенька, впервые за все время 
напомнив нам о своем высоком положении.
– А я – наделенный всеми полномочиями председатель коммуны, – холодно 
отпарировал Борис. – Идите, Антон. Будьте осторожны. Мы уходим одновременно. 
Потапыч, вы остаетесь начальником резерва, действуйте по обстановке.
В детстве, когда были исчерпаны остальные аргументы, мне не раз приходилось для 
разрешения споров прибегать к физической силе. Мы, мальчишки, гордились 
расцарапанной до крови щекой, щеголяли лиловым синяком и вызывали бешеную 
зависть сверстников ярким фонарем под глазом – высшим знаком отличия, добытым в 
честном кулачном бою. Это были добрые, любимые нами свалки, без них 
мальчишеская жизнь стала бы серой и тусклой, лишенной всякого смысла.
Но теперь предстояло более опасное приключение, и я, как и мои друзья, не без 
легкого сердцебиения отправился ему навстречу. Мы сошли с холма и, обогнув его 
справа, осторожно залегли в кустах. Спустя несколько минут послышался лай 
Шницеля, и вслед за псом на опушку вышли – Борис в сердцах чертыхнулся – 
Машенька и Антон. К ним сразу же двинулись два браконьера.
– Осталось четверо, – шепнул Борис и снова чертыхнулся: явно нарушая 
утвержденную диспозицию, с холма нетерпеливо спускался Потапыч.
– Вперед! – приказал Борис, и мы побежали к ружьям.
Воспоминания участников-ветеранов и свидетельства очевидцев помогли несколько 
часов спустя полностью восстановить и внести в летопись коммуны картину этой 
операции. Поэтому я беру на себя смелость объективно и в порядке 
последовательности рассказать о событиях, происшедших на всех участках боя.
Это произошло за считанные минуты. Два браконьера, подошедшие к Антону и 
Машеньке, довольно грубо спросили, что им здесь нужно. Антон приветливо 
поздоровался и пояснил, что они интересуются процессом глушения рыбы, о котором 
до сих пор знали только из газетных источников. Полная достоинства и 
любознательности речь Антона не сделала, однако, браконьеров дружелюбнее. Без 
всяких дипломатических тонкостей они посоветовали нашим разведчикам немедленно 
отправляться восвояси, иначе вместо глушения рыбы их познакомят с процессом 
глушения людей. Антон мягко возразил, но его собеседники уже заметили Потапыча, 
который разрезал веревки на ногах плененного козла. Один из браконьеров с 
воплем бросился к старику, а другой остановился в нерешительности. Не теряя 
времени, Антон подсечкой ловко сбил его с ног и навалился сверху, а верный 
Шницель впился острыми зубками в руку поверженного врага. Пока Антон и Машенька 
с трудом удерживали пленника на траве, разыгрались такие события.

Потапыч, тряхнув стариной, легко расправился со своим противником, и тот стонал,
 лежа на земле. Остальная четверка, разгадав намерения нашего отряда, ринулась 
к ружьям, в нескольких шагах от которых и произошло столкновение. Детина в 
рыжей ковбойке подхватил Бориса и швырнул его в меня. Мы высекли лбами искры и 
рухнули под ноги Шурику. Детина замахнулся на Юрика, и тут же выбыл из строя, 
как самостоятельная боевая единица: сокрушительным ударом в челюсть Зайчик 
послал его в нокаут. Пока Юрик катался по траве в обнимку с другим противником, 
Зайчик апперкотом в солнечное сплетение вывел из строя третьего, а четвертого 
ласково принял в объятья подоспевший Потапыч. На помощь брату подоспел и Шурик: 
усевшись верхом на извивающегося браконьера, братья хладнокровно вязали ему 
руки. Выполнил свою боевую задачу и наш славный резерв: ружья оказались в руках 
Льва Ивановича, Ладьи и Прыг-скока.

Между тем браконьер, сбитый с ног Антоном, отчаянными усилиями вырвался и 
помчался к лодкам. И здесь его ждало заслуженное возмездие: освобожденный от 
пут Мармелад вне себя от ярости бросился за обидчиком и двинул его рогами в то 
место пониже спины, о котором Вольтер писал, что из глубокого уважения к дамам 
он никогда не решится его назвать.
Смирных, как овечки, браконьеров Потапыч одного за другим перетащил на моторку, 
вытащил ключ и велел быть паиньками. Мы стали с ружьями на берегу, а Потапыч на 
второй моторке отправился за милицией. Пленники сначала хныкали и уговаривали, 
потом перешли к угрозам. И хотя браконьеры, с ужасом поглядывавшие на грозную 
фигуру Зайчика, дальше угроз не шли, мы почувствовали огромное облегчение, 
когда прибыли три моторки с милиционерами.

Милиционеры горячо нас поблагодарили, забрали пленников и двинулись в обратный 
путь.
Мы пыжились и смотрели друг на друга с чудовищной гордостью. Нас буквально 
распирало от самомнения. Вот на какие дела способны мы, члены славной коммуны 
имени незабвенного Робинзона! Мы шли домой, захлебываясь от восторга и обнимая 
друг друга, как три мушкетера и один безвестный гасконец после легендарной 
победы над гвардейцами де Жюссака. Все весело смеялись надо мной и Борисом: на 
наших лбах полыхали багрово-синие шишки; восхищенно поглядывали на ободранный 
до крови кулак Зайчика; сочувствовали профессору, которому Прыг-скок при 
захвате ружей едва не выбил прикладом зуб; ласкали Шницеля, доказавшего, что он 
не зря ест свой хлеб. А путь нам озаряло цветущее ухо Антона, ярко-розовое ухо, 
которое от полученного удара выросло чуть ли не в два раза. – Ну, вот мы и дома,
 – вздохнув, сказал Зайчик, скромный, самоотверженный герой Зайчик, внесший 
решающий вклад в нашу победу.
Сквозь редеющий лес уже были видны крыши наших домов.
– Надеюсь, – проворковал Ладья, – коллега Черемушкин больше не скучает по 
сюрпризам и неожиданностям, о которых он недавно говорил со свойственным ему 
красноречием?
Профессор потрогал свой зуб – и промолчал.



В ЧЕСТНОЙ СПОРТИВНОЙ БОРЬБЕ

Незабываемая победа над браконьерами вызвала в коммуне новое увлечение. Начался 
культ физической силы: всем захотелось в оставшиеся дни стать такими же 
могучими, как Зайчик.
– Назначение дежурных лесорубов нужно поставить под контроль общественности! – 
пылко восклицал профессор. – Я уже три дня не был на дровах, а Ладья, который 
сломал пилу, не вылезает из лесу!
Это кумовство! Пусть Ладья идет на курятник!
Профессор долго шумел и в заключение обвинил Бориса в порочных методах подбора 
и расстановки кадров.
– На дрова я назначаю наиболее отличившихся, – оправдывался Борис. – А Игорь 
Тарасович вчера выкопал мешок картошки сверх задания. Вы же, Лев Иванович, 
уселись на лукошко и раздавили два десятка яиц. За такие подвиги на дрова не 
посылают!
– Но ведь я не нарочно! – умолял профессор.
– Возможно, – хладнокровно соглашался Борис. – Я и не утверждаю, что вы 
собирались высиживать цыплят. Я просто считаю, что сегодня Ладья больше, чем вы,
 заслужил наряд на дрова.
Профессор немедленно переменил тактику.
– Пожалуй, вы правы, – подумав для виду, заискивающе сказал он. – Тогда пошлите 
меня на колодец. Я согласен на колодец.
– Позвольте! – завопил Прыг-скок. – Сегодня воду таскаю я!
Унижениями и лестью профессор добился совместного с Прыг-скоком наряда на 
колодец и вприпрыжку помчался за бочкой.
Такие сцены стали обычными, распределение на работу сопровождалось яростными 
спорами, криками и даже склоками. Только Раков снисходительно посмеивался: на 
кухню, где он стал полновластным владыкой, никто не претендовал.
Работы, однако, было немного, и часа через два мы собрались на площади, чтобы 
обсудить план на остаток дня. Нас ждал сюрприз в виде приказа по коммуне, 
висевшего на доске объявлений.

Сегодня, 27 июля, состоится
БОЛЬШОЙ СПОРТИВНЫЙ ПРАЗДНИК
Разыгрываются следующие призы:
1. В соревнованиях по плаванию —Приз имени ЛАДЬИ:
почти целая плитка шоколада.
2. В беге на 200 метров – Приз имени ПОТАПЫЧА:
тельняшка первого срока службы.
3. Главный приз соревнований разыгрывается в борьбе по пережиманию рук на столе.



Председатель коммуны Б. Травкин.



Идея была воспринята с энтузиазмом. Сразу же началась предстартовая лихорадка: 
в соревнованиях по плаванию принял участие весь наличный состав коммуны. Судьей 
был назначен владелец приза Игорь Тарасович. Он объявил условия: 1. Доплыть до 
островка, находящегося метрах в ста от берега. 2. Отдохнуть пять минут. 3. 
Плыть обратно. 4. Победитель определяется по сумме мест на обеих дистанциях.
Галдя, мы выстроились на берегу. Дело не обошлось без скандала: в последний 
момент кто-то заметил, что Раков тихонько надел ласты. По решению жюри (Борис, 
Машенька и Прыг-скок) нарушитель был условно дисквалифицирован до конца сезона.
– Внимание!
Ладья молодецки свистнул, и мы бросились в озеро. Правда, Раков сунул в воду 
ногу, взвизгнул и выскочил обратно с жалобой, что вода холодная. Остальные 
устремились вперед. Размашистыми саженками плыл Зайчик, стремясь догнать 
неожиданно быструю Ксению Авдеевну; изящными балетными па передвигался 
Прыг-скок, за ним – профессор, применявший нерациональный лягушачий стиль; 
замыкающим оказался Антон, который не столько боролся за победу, сколько гнал 
на берег Шницеля. Обойдя ближайших конкурентов метров на двадцать, первыми 
добрались до островка Машенька, Юрик и Шурик. Когда мы, пристыженные, вышли из 
воды, победители скандалили из-за призовых мест. Машенька клялась, что она 
коснулась островка первой, а Юрик и Шурик обвиняли конкурентку в вероломстве: 
она якобы перед самым финишем схватила их за ноги и пыталась окунуть.
– Какая беспардонная клевета! – возмутилась Машенька. – Шоколад мой, мой, мой! 
Зайчик, немедленно выбрось этих мальчишек за борт, на съедение акулам!
Зайчик радостно подхватил братьев, легко преодолел их сопротивление и швырнул в 
озеро.
– Спасибо, верный друг, – с королевской торжественностью изрекла Машенька. – 
Можешь взять себе имущество казненных!
В голубой резиновой шапочке и в такого же цвета купальнике Машенька была очень 
хороша, и Зайчик не сводил с нее восторженного взора. Антон сидел в стороне и 
молчал. Он вообще сильно изменился после происшествия с браконьерами, когда 
Машенька, пренебрегая опасностью, неожиданно пошла с ним. Как-то вдруг он стал 
сдержаннее, избегал оставаться с Машенькой наедине, да и она не стремилась 
вступать с Антоном в перебранки, которые нас очень веселили.
– Приготовиться! Осталось полминуты! – донесся с берега голос Ладьи. Машенька 
что-то шепнула Зайчику, и оба засмеялись. Как только раздался свист, Зайчик 
взял под руки уже готовых ринуться в воду братьев и невинным голосом спросил:
– Как думаете, ребята, кто сейчас победит?
Выяснение этого важного для Зайчика вопроса проходило шумно и отняло секунд 
пятнадцать. И когда жертвы неслыханного вероломства прибыли к финишу, Машенька 
делила между нами шоколад, завоеванный в честной спортивной борьбе. Юрик и 
Шурик подали протест, но жюри под обидный смех присутствующих решительно 
отклонило эти «необоснованные и наглые домогательства». Победительница 
торжествовала и открыто выражала претензии на приз имени Потапыча.
– Меня в институте никто не обгонял! – хвасталась она, обмениваясь с Зайчиком 
какими-то знаками. – Тельняшка будет моя, моя, моя!

Братья пошептались, после чего Шурик бежать отказался, а Юрик стал от коварного 
Зайчика подальше.
Как и следовало ожидать, Машенька и Юрик быстро стали лидерами забега: все 
попытки Зайчика схватить Юрика за трусы окончились неудачно. Поняв тщетность 
своих усилий, остальные бегуны метров через пятьдесят сошли с дистанции, а 
лидеры скрылись за кустарником, из которого выходила финишная прямая. Не успели 
мы вернуться, как прибежал ликующий победитель забега – Юрик. Потапыч вручил 
ему тельняшку, но, когда Юрик ее надел, мы не могли удержаться от улыбки: 
тельняшка доходила победителю до колен.
– А где Машенька и Зайчик? – спохватился Потапыч.
– Бегут, наверное, – хмыкнув, ответил Юрик. – Черепахи!
Это нам показалось подозрительным, и мы побежали к кустарнику. На траве, 
совершенно запутавшись в неводе и буквально изнемогая от смеха, лежала Машенька.
 Зайчик тщетно пытался ее освободить и время от времени грозил кулаком куда-то 
в небо. Мы задрали головы: высоко на дереве сидел Шурик и бросал в Зайчика 
шишки.
– Этот тип кинул на Машеньку сеть! – горячился Зайчик. – Бег нужно повторить!

Потапыч помчался отбирать у Юрика тельняшку, но того и след простыл. Так что 
Машеньке пришлось признать, что братья взяли полный реванш.
После обеда и тихого часа началась борьба за главный приз. Участники, сидя друг 
против друга, должны были прижать к столу руку соперника. Соревнования 
проходили по олимпийской системе – с выбыванием проигравшего. Мы вытянули из 
кувшина бумажки с порядковыми номерами, и опытный Зайчик составил таблицу. 
Победителем первой пары оказался я: в трудной спортивной борьбе мне удалось 
преодолеть отчаянное сопротивление Ксении Авдеевны. Затем Ладья в блестящем 
стиле победил Машеньку и Юрика, а Борис с непостижимой ловкостью прижал к столу 
могучую руку Потапыча, расправился со мной, но быстро проиграл Зайчику. 
Профессор и Раков, обливаясь потом, долго пыхтели, хватались за скамейки 
свободными руками и бормотали про себя заклинания. Илья Лукич оказался хитрее: 
он вдруг испуганно вскрикнул, профессор от неожиданности прекратил нажим, и 
Раков мгновенно припечатал руку соперника к столу. Лев Иванович поднял крик, но 
жюри сочло уловку находчивого Ракова вполне справедливой.
Наконец за стол уселась последняя пара: Зайчик и Шурик. Мы были так уверены в 
победителе, что советовали Шурику сдаться: всем не терпелось увидеть 
таинственный главный приз. Но первые же секунды борьбы едва не принесли 
сенсацию: Зайчик с воплем покачнулся на скамейке, и Шурик молниеносно рванул 
его руку вниз. Наш фаворит, однако, удержался, но немедленно потребовал 
расследования. Оказалось, что Юрик залез под стол, незаметно привязал к ноге 
Зайчика веревку и дернул за нее в кульминационный момент борьбы. Юрика с 
позором изгнали, и борьба возобновилась. Горя жаждой мщения, Зайчик мощным 
усилием хотел покончить с противником, но рука Шурика выскользнула, и богатырь 
шлепнул о стол своей ладонью. Зайчик удивился, а когда эта же история 
повторилась, вновь потребовал расследования. Можете себе представить наше 
возмущение, когда выяснилось, что Шурик смазал свою ладонь гусиным жиром!
Разумеется, победа тут же была присуждена обиженному Зайчику, и Раков под 
неописуемый восторг свидетелей вручил ошеломленному чемпиону главный приз 
соревнований: свою фотокарточку с дарственной надписью.



Я РАЗМЫШЛЯЮ В НОЧНОЙ ТИШИ

Вечером Потапычу показалось, что он слышит гул моторной лодки. Мы высыпали на 
берег, но, как ни всматривались, ничего не обнаружили на ровной и безмятежной 
поверхности нашего озера. Борис предположил, что у Потапыча бурчало в животе – 
явление, которое при известном воображении можно принять за работу мотора, но 
старик сердито мотал головой.
– Слышал моторку! – упрямо повторял он. – Это неспроста. Давайте ночью 
сторожить, в порядке живой очереди. Мало ли что может случиться! Опять приедут 
типы.
Раков, на которого перспектива ночного дежурства подействовала удручающе, 
озабоченно выпятил нижнюю губу.
– А что, если нам привязать на цепь Шницеля? – предложил он. – Увидит 
подозрительное лицо и залает. Надо ведь, чтобы этот жалкий пес приносил 
какую-нибудь пользу.
Раков терпеть не мог Шницеля, который целыми днями бродил вокруг кухни и держал 
нашего шеф-повара в постоянном нервном напряжении.
Антон гневно заявил, что не позволит травмировать беззащитную собаку. Борис 
тоже придерживался мнения, что беспокоить пса не стоит, ибо военизированная 
охрана Шницель, как показала практика, ночью спит безмятежным сном дежурного 
пожарника. Вот если бы нужно было раздобыть где-либо кусок мяса – другое дело. 
Здесь помощь Шницеля была бы бесценна.
Антон нетвердым голосом начинающего лгуна пробормотал, что Шницель не так 
воспитан, чтобы посягнуть на чужое, что он скорее умрет с голоду, чем…
И, блудливо пряча глаза, мой друг торопливо пересказал свою знаменитую легенду 
о колбасе, которую Шницель якобы не съел. Антон был очень жалок в эту минуту.
– Хорошо, обойдемся без этой честнейшей собаки, – нетерпеливо прервал Лев 
Иванович. – Но зачем караулить по очереди? Ведь среди нас есть люди, страдающие 
бессонницей. Пусть они и дежурят, раз им все равно не спать. Скажем, коллега 
Ладья в свое время хныкал, что он не может заснуть.
Все замотали головами, а Ладья довел до общего сведения, что с бессонницей 
покончил на третий день, когда своими руками наколол полкубометра дров. Было 
решено бросить жребий. Талончик с черепом и скрещенными костями достался мне.
И вот я – суверенный властитель, владетельный князь тишины, полновластный 
хозяин царства ночного безмолвия. Когда я иду – слышны только мои шаги, когда я 
стою, то слышу свое дыхание. Я – часовой, страж спокойствия, «лорд-хранитель 
ночного храпа», как сказал на прощанье Антон.
Удивительная вещь – тишина! Сколько я мечтал о ней, корчась на своей московской 
постели и проклиная каждый звук, проникавший в мою комнату! Я нежно, как имя 
любимой, шептал это слово – тишина, я грезил ею и жаждал ее каждой клеточкой 
своего существа.
Я медленно брожу в ночной тиши и думаю о том, что мечта бывает красивее своего 
воплощения. Мне надоела тишина, она архаична, как телега. К ней невозможно 
привыкнуть, она противоречит здравому смыслу, ибо имеющий уши да слышит! 
Конечно, с нею можно на время мириться, как это вынуждены делать космонавты в 
перерывы сеансов радиосвязи, но жить в глухой тиши человеку двадцатого века 
нельзя. Ему нужны шумы, которые он не устает проклинать. Противоречие, которое 
можно объяснить не логикой, а только чувствами.
Я брожу по лагерю и думаю о том, что мне повезло. Прошло уже двадцать дней, и 
мне было жаль расставаться с каждым из них. Мне здесь хорошо. Я вырос в своих 
глазах и произвожу сам на себя самое благоприятное впечатление. До сих пор я 
умел варить яйца, писать очерки и редактировать рассказы. А теперь я умею 
делать вещи, достойные высокого звания члена коммуны имени Робинзона Крузо. Я 
умею пилить и колоть дрова, таскать из колодца воду, стирать рубашки, носить 
мешки с картошкой и доить корову. Вымыть пол для меня сущий пустяк. Я могу, 
наконец, ловить браконьеров! Я все могу. От меня бы теперь не отвернулась даже 
самая придирчивая невеста на свете: краснощекая молодая колхозница из далекого 
таежного села. И это не удивительно: я – настоящий мужчина, с мозолистыми 
руками и волчьим аппетитом, а не какой-нибудь там заморыш с бледными ушами.
Я на ходу ощупываю свои мускулы и горжусь собой.
В Машенькином окне свет лампы: наша предводительница допоздна что-то пишет. 
Наверное, истории наших болезней. Мне становится весело: я вспоминаю Антона. Он 
уже давно перестал требовать от меня благодарности «за спасение от когтей», и 
злится, когда я затрагиваю эту щекотливую тему. Впрочем, держится Антон хорошо: 
снова начал обмениваться с Машенькой изящными колкостями, хотя до паники боится 
остаться с ней наедине. Ничего, скоро я ему кое-что выскажу! Он у меня еще 
наплачется за эту подлую выходку со Шницелем, которого приучил спать только в 
моей постели. Особенно бесит меня то, что я сам к этому привык и теперь не могу 
заснуть, пока Шницель не юркнет на место.
Машенька выглядывает в окно и шлет мне воздушный поцелуй. У нее усталое лицо, 
но красива она, как рафаэлевская мадонна. Несколько минут мы вполголоса 
беседуем. Машенька искусно переводит разговор на Антона, и я охотно сообщаю ей 
подробности. Из дома напротив высовывается в окно Борис и шипит. Голубоглазый 
ангел, смеясь, скрывается в своей опочивальне и гасит свет: рабочий день 
окончен.
Машенька усвоила оригинальный метод руководства. Она никому ничего не 
приказывает, все атрибуты власти у председателя Бориса, но мы, по общему 
убеждению, пляшем под «докторшину дудку». Когда идет спор и кипят страсти, 
Машенька своим тихим голосом как бы невзначай роняет реплику, и вдруг 
оказывается, что это самое единственное и мудрое решение, которое почему-то не 
пришло в наши головы. Отношение к Машеньке бережное: ее незаметно отстраняют от 
тяжелых работ и всячески оберегают, ей Раков подсовывает самые лакомые кусочки. 
Все уже давно забыли о роли Машеньки в нашем сенсационном превращении из 
курортников в Робинзоны, а если и помнят, то считают это невинной шалостью 
милого дитяти. И никто, пожалуй, кроме Антона, Бориса и Потапыча, не хочет и 
думать о том, что у этого дитяти великолепная голова и стальной характер.
Невдалеке показалась чья-то огромная фигура. Я мгновенно превращаюсь в пружину, 
всматриваюсь и облегченно вздыхаю. Это Зайчик. Он вышел побродить, ему не 
спится, и я один знаю почему. Даже Борису, которого Зайчик безмерно уважает и 
боится, он не открыл свою великую тайну. А во мне, видимо, есть что-то такое, 
что делает из меня несгораемый сейф для чужих секретов. Я определяю это 
«что-то» как врожденное благородство, Антон – как бессловесную тупость 
бетонного столба, которому можно рассказать все что угодно. Я настолько устаю 
от этой роли, что скоро начну соглашаться с Антоном. Но мне жаль Зайчика, 
доброго Геркулеса с доверчивыми глазами ребенка. И я снова слушаю взволнованные 
слова о том, что он любит Машеньку больше всего на свете, что он готов по ее 
первому знаку переплыть озеро, вырвать с корнем любое дерево и сразиться с 
целой сотней браконьеров. Но Машенька не делает этого знака. Она не знает о том,
 как Зайчик ее любит, и, наверное, никогда не узнает. Он боксер, она считает 
его драчуном… к чему ей такой? Но появятся ли у него шансы, если он бросит бокс,
 поступит в институт и станет историком-археологом? Он твердо решил сделать это,
 Игорь Тарасович обещает помочь…
Зайчик нервно крутит какой-то предмет. Это ключ от двери, вернее, бывший ключ, 
а сейчас бесформенная и никому не нужная спираль. Зайчик с огорчением швыряет 
спираль в кусты и, кивнув на прощанье, лезет в окно своей комнаты.
Эх, Зайчик, Зайчик! Ничего у тебя не выйдет… Археологом ты, конечно, будешь и 
институт окончишь, а вот Машеньки тебе не видать как своих ушей.
Неужели ты не чувствуешь, какой опасный у тебя соперник? То есть он будет 
хохотать, если его так назовут, он с улыбкой превосходства заметит, что уже 
трижды срывался с крючка и выработал иммунитет, но это пустое бахвальство. Его 
песенка спета. Я не могу себе представить, что есть на свете хоть один мужчина, 
который может выдержать такую изобретательную и беспощадную осаду, какую 
предпринимает против картонной крепости, именуемой Антоном, твоя любимая 
Машенька. Плохи твои дела, Зайчик. Впрочем, надейся, ведь надежда – хлеб и вода 
влюбленного: не удовлетворяет, но поддерживает силы.
Как и всякий влюбленный, Зайчик не отличает подлинной опасности от мнимой. Он 
совершенно не видит соперника в Антоне, но зато бешено ревнует Машеньку к Юрику 
и Шурику. В отличие от Антона, который не упускает случая раскрыть Машеньке ее 
сущность, братья-разбойники шумно и весело демонстрируют свою влюбленность. Они 
становятся на колено, подавая Машеньке тарелку супа, дарят ей украденные с 
веранды Льва Ивановича цветы и угощают халвой, изрядный запас которой захватил 
с собой Прыг-скок. Зайчик расстраивается и никак не может понять, что это 
просто озорство, рожденное избытком энергии.

Впрочем, от последнего обстоятельства страдает не только Зайчик. Вечером братья 
загримировались бандитами: надели страшные маски и сделали из полена длинные 
ножи. В таком виде они появились на террасе, где Лев Иванович сочиняет свою 
симфонию, и дико завыли. Профессор от испуга чуть не выскочил из своего халата. 
А несколько дней назад эти черти проделали иголкой в дюжине яиц дырочки, 
вытряхнули все содержимое, залили в скорлупу воду и заклеили воском. Потапыч, 
который с трудом добился у Ракова разрешения сделать редкостную яичницу 
по-флотски, чуть не рехнулся, когда от раскаленной сковороды пошел пар. Он 
долго клялся и божился, что вытряхнет из разбойников душу, и смягчился только 
тогда, когда братья в знак примирения преподнесли ему коробку душистого 
«Золотого руна», которую потом долго и безуспешно искал Игорь Тарасович.
Не избежал общей участи и я. Однажды Мармелад, который вообще-то ко мне 
относится с симпатией, минут десять гонялся за мной, изнемогая от злости. Я 
чудом спасся, забравшись на крышу сарая, и только здесь обнаружил привязанный к 
штанам лоскут красного ситца. Я знал, что Мармелад не выносит красного цвета, и 
без труда догадался, кто устроил мне это удовольствие, поскольку из кустов на 
эту милую сценку смотрели две до чрезвычайности довольные физиономии.
Я решаю, что имею полное право на месть, беру с подоконника Льва Ивановича 
будильник, перевожу стрелку звонка на шесть часов и осторожно ставлю эту мину 
на окно комнаты братьев. Я тихо смеюсь при мысли, что два плута в самое сладкое 
для сна время вскочат как ужаленные.
Начинает рассветать, а мне хорошо, спать не хочется. Из окна археолога 
доносится легкий храп со свистом. Я заглядываю в комнату: Игорь Тарасович 
крепко спит, разметавшись на постели. И снится ему, наверное, что он раскопал 
древнее поселение с мостовыми, даже водопроводом. Весь археологический мир в 
смятении, на остров толпами съезжаются виднейшие светила и авторитеты. Звучит 
разноязычная речь, авторитеты жмут Ладье руки, а он невозмутимо показывает им 
бесценную библиотеку берестяных табличек, груды монет, золотые украшения и 
жемчужину раскопок – статую языческого бога Перуна.. Все кричат «ура», ярко 
светят юпитеры кинохроники, а жалкий, всеми презираемый коллега Брынзин, 
который когда-то так нагло перехватил открытую Ладьей скелетную жилу, прячется 
за чужие спины и буквально зеленеет от зависти.
Игорь Тарасович дергает ногой и вздыхает: наверное, в сон врывается 
реалистическое уточнение. Оно жестокое и обидное: нет бесценной библиотеки, нет 
золотых украшений и нет Перуна. А есть десяток не имеющих научного значения 
костей и насквозь ржавый шлем, который Ладья и Зайчик на днях откопали; 
ничтожный шлем, при виде которого коллега Брынзин лопнул бы от смеха…
Половина шестого, пора будить Ракова. Он ложится спать рано, чтобы на свежую 
голову, не торопясь, изготовить очередной кулинарный шедевр. Вместе с нами за 
стол Раков не садится, охота была ему слушать «охи» и «ахи»! Но мы знаем, что 
занавеска в кухне чуточку раздвинута и через щелочку за нашим поведением 
наблюдают с крайним интересом. Разумеется, никто этого не замечает, но после 
еды Борис мчится на кухню и осыпает повара заслуженными комплиментами. Да, тот 
самый Борис, у которого при виде «лодыря и симулянта» когда-то сжимались кулаки 
и который теперь пользуется каждым случаем, чтобы выразить Ракову свою 
признательность и уважение.
Я прутиком щекочу Ракову румяную щеку. Он просыпается, озабоченно смотрит на 
часы и одевается. Затем, ухмыляясь, кивает на спящего рядом Прыг-скока и уходит 
на кухню. Мне тоже становится смешно: вся коммуна радовалась до слез, когда 
раскрылась эта тайна. Оказывается, дней десять подряд Потапыч чуть свет 
поднимал профессора и Прыг-скока, без которых Глюкоза наотрез отказывалась 
доиться. Особенно бесился Прыг-скок. Он яростно вопил, что это кощунство – 
будить в пять утра заслуженного артиста республики, чтобы он пел какие-то 
дурацкие куплеты шизофреничке-корове. Но Потапыч был неумолим: музыканты 
плелись на скотный двор, и Прыг-скок под аккомпанемент композитора Черемушкина 
дрожащим от бешенства голосом напевал Глюкозе «Чижика». Корова мечтательно 
слушала и легко отдавала молоко. И только в последние дни, когда тайна случайно 
была раскрыта, лауреаты конкурса имени Глюкозы решительно встали на путь 
саботажа. Потапычу пришлось помучиться, но сопротивление упрямой Глюкозы все же 
было сломлено.
Мои размышления прерывает звон будильника. Я вприпрыжку бегу к домику 
братьев-разбойников, чтобы насладиться их проклятьями.
Из окна, потрясая будильником, высовывается Лев Иванович. Моя ликующая 
физиономия лучше всяких слов говорит ему, кто устроил эту гадость. На меня 
обрушивается целый водопад упреков. Лев Иванович долго обманывался на мой счет. 
Он думал, что я солидный молодой человек, уважающий старших, а я оказался 
довольно гнусным шалопаем, который развлекается тем, что не дает спать уставшим 
за день пожилым людям. Подсунув ему под ухо заведенный будильник, я тем самым 
раскрыл перед ним свое довольно жалкое нутро мелкого вертопраха и лоботряса. Он 
и так не мог заснуть до часу ночи из-за мерзавца Мармелада, который слопал 
партитуру первой части его симфонии, а тут еще такая наглая выходка…
Излив свою душу, профессор скрывается за шторой. Я ошалело осматриваюсь: 
какие-то булькающие звуки в комнате братьев кажутся мне подозрительными. Я 
осторожно заглядываю в окно: Юрик и Шурик извиваются на кроватях и задыхаются 
от смеха. Увидев меня, они мгновенно затихают и нахлобучивают на головы подушки.

В восемь утра я остервенело бью в рельс.
Мое дежурство было оценено на двойку.



КОРОЛЕВА ОСТРОВА ВЕСЕЛЫХ РОБИНЗОНОВ

Катер ожидался после обеда, и в полдень, закончив работу по последним нарядам, 
все разбрелись по острову. Машенька, Антон и я лениво загорали на берегу. 
Издалека доносился сочный баритон Прыг-скока. Раков согласился сделать на обед 
окрошку, которую Станислав Сергеевич страстно любил, но с одним условием. Что ж,
 окрошка – это удовольствие, а за каждое удовольствие нужно платить. И над 
островом неслась исповедь цыганского барона, влюбленного в одну прехорошенькую 
цыганку. Стоя в своем колпаке на кухонном крыльце, Раков аплодировал и требовал 
петь на «бис».
Из озера выскочил Шницель. Он отряхнулся, обдав нас брызгами, и улегся на 
теплый песок, блаженно зажмурив глаза и высунув длинный красный язык. Мы лежали 
молча. Машенька думала о чем-то и улыбалась.
– Хотите, я отгадаю ваши мысли? – предложил Антон. – Вы сейчас думаете о том, 
что авантюра закончилась с большим успехом, чем можно было ожидать. Правда?
– Правда! – вырвалось у Машеньки. – Правда! А как вы угадали?
– Очень просто. Сначала вы долго смотрели на причал и вспоминали, как мы 
прибыли на остров. Потом, когда послышались голоса Ракова и Прыг-скока, думали 
о былых, связанных с ними неприятностях: в этот момент ваши глаза погрустнели. 
Затем появилась улыбка: вы начали перебирать в памяти последующие успехи и в 
заключение размечтались о триумфе, с которым будет встречен в институте ваш 
доклад. А сейчас вы возмущены тем, что какой-то нахал без разрешения 
раскладывает по полочкам ваши тайные мысли.
– Самое смешное, что все это абсолютная правда! – Машенька и не пыталась скрыть 
свое удивление. – Вы, Антон, совсем неплохой физиономист. А теперь я вам отомщу 
и скажу, что читаю в ваших глазах. Вы…
– Что-то припекло, давайте искупаемся! – Антон торопливо встал и пошел в воду. 
Мы с Машенькой посмотрели друг на друга. Машенькины глаза смеялись. Я 
укоризненно покачал головой.
– Миша, я все время говорю не то, – еле слышно сказала Машенька. – Я болтаю 
сплошные глупости, я сама виновата, что он меня боится…
Машенька опустила голову. Подошел Антон, бронзовый и бодрый. Он подхватил 
Шницеля и швырнул его в воду. Берег огласился радостным лаем. В восторге, что 
хозяин уделяет ему внимание, Шницель прыгал вокруг, становясь на задние лапы и 
всем своим видом требуя продолжения игры. Наконец Антон снова сел на свое место.

– Простите, что я вас недослушал, – вызывающе сказал он. – Вы, кажется, хотели 
продемонстрировать свое ясновидение?
– Друзья, – помолчав, сказала Машенька, чуть улыбаясь, – какого вы мнения о 
моем поведении в первый день, даже в первый час нашего пребывания на острове?
Я искренне оценил это поведение на пятерку и выразил свое восхищение железной 
выдержкой и мужеством, с каким Машенька вышла из невероятно трудного положения.
Антон высказался менее лирично. Он полагал, что десяток собравшихся вместе 
чертей не могли бы так взбаламутить компанию мирных и тихих людей, как это 
ухитрилась сделать Машенька. Однако он признал, что в этой достаточно острой 
ситуации главный врач санатория держала себя с редким самообладанием.
– Вы все ошибаетесь, – спокойно подытожила Машенька. – Я перетрусила, как мышь. 
Я была почти уверена, что меня выпорют ремнем, и надеялась только на счастливый 
случай и… на Зайчика. Я сразу заметила, что он…
– Ну! – нетерпеливо потребовал Антон.
– Меня уважает, – закончила Машенька. – А почему вы…
Я приложил палец к губам, Машенька запнулась и едва заметно кивнула. Антон, 
который уткнулся носом в песок и замер в ожидании расплаты за неосторожную 
реплику, облегченно вздохнул. Машенька продолжала:
– И теперь открою вам один секрет, друзья: если бы в тот момент вы проявили 
твердость и настояли на немедленном возвращении, я вынуждена была бы уступить. 
Так приказал Иван Максимович. Потапыч знал все. По первому же моему знаку он 
готов был отравиться на лодке за катером, и спустя несколько часов вы оказались 
бы в настоящем санатории. Да, не удивляйтесь! Это в пяти километрах, на острове 
Сосновка. Там были приготовлены для вас места, и там вас ждали. Я просто 
плакала от радости, что вы решили остаться!
– Недурно, – проговорил Антон. – Ослы мы первостатейные, ничего не скажешь. 
Хотя теперь, пожалуй, с этим не согласится даже Раков. Однако скажите, мадонна: 
зачем вам лично понадобилась вся эта робинзонада? Только для того, чтобы 
научить Прыг-скока доить корову?
– Хотите знать правду? – Машенька смущенно улыбнулась. – Вы – первая моя 
научная работа, моя тема, понимаете?
– «Олег, не будь ретроградом, в науке каждый идет своим путем!» – процитировал 
я.
Машенька засмеялась.
– Это я говорила в кабинете, я думала, что вы корреспондент. Ох, как страшно 
было! Если бы не Иван Максимович, мою тему на ученом совете подняли бы на смех. 
А он поверил и сказал «да». Я побывала в районных поликлиниках и сделала 
выписки из историй болезни. У многих действительно была сильно расшатана 
нервная система. Кроме Антона, конечно, у которого вместо нервов – капроновые 
нитки. Я знала, что Лев Иванович страдает сильными головными болями, что 
бессонница у Ладьи приняла хроническую форму, а Станислав Сергеевич очень 
раздражителен.
Но я была убеждена, что труд и сон на свежем воздухе лучше любых ванн 
излечивают нервную систему, и мне было радостно видеть, как крепко спят и 
наливаются силами мои любимые робинзончики…
– Это я могу подтвердить! – послышался сверху голос Шурика. – Мы с Игорем 
Тарасовичем сейчас боксировали, и он так двинул меня в подбородок, что до сих 
пор звенит в ушах! Поднимайтесь наверх, Раков приглашает всех к столу. Миша, 
Антон, целуйте Машеньку, Потапыч сказал, что ей сегодня двадцать пять лет!
Машенька укоризненно посмотрела на Шурика. Мы церемонно пожали ей руку.
– Не устроить ли нам по этому поводу небольшой сабантуй? – предложил я, 
одеваясь.
– Посмейте только, – сердито сказала Машенька. – Подумаешь, событие, каких-то 
жалких двадцать пять лет.
Антон согласился, что событие, безусловно, не из тех, которые влияют на ход 
истории, но мое предложение поддержал. Машенька взмолилась, пыталась спорить, 
но было уже поздно: к нам сомкнутой колонной приближался весь наличный состав 
коммуны. Слышались приветственные клики. Мы не позволили Машеньке убежать и 
заставили ее испить чашу до дна. Борис произнес речь, в которой высокопарно 
назвал Машеньку «королевой Острова Веселых Робинзонов» и перечислил ее заслуги. 
Затем он преподнес августейшей особе искусно вырезанную из дерева коровенку с 
надписью «АЗОКЮЛГ». Игорь Тарасович подарил королеве свою книгу «В поисках 
каменного века», Ксения Авдеевна – вязаную кофточку – продукт трехнедельного 
труда, а Зайчик – боксерские перчатки. Юрик и Шурик вручили Машеньке отличную 
авторучку, но Прыг-скок вовремя заметил пропажу и поднял скандал, после чего 
преподнес авторучку сам.
Едва ли не до слез всех растрогал Шницель. Пес, с которым Антон быстро провел 
соответствующую работу, жалобно скуля, положил к Машенькиным ногам свое 
величайшее сокровище – чуть начатую кость. Видя, что сердце у пса буквально 
обливается кровью, Машенька великодушно возвратила подарок, и Шницель, не тратя 
времени даром, тут же умчался подальше от этого опасного места.
Едва мы уселись за стол, как Борис провозгласил:
– Трепещите, любители сенсаций! Сейчас Зайчик всех нас пошлет в нокаут: у него 
в колодце охлаждается бутылка шампанского!
Мы зааплодировали, а Машенька благодарно кивнула чрезвычайно польщенному 
Зайчику. Спустя минуту он уже священнодействовал над заветной бутылкой.
– Стаканы, держите стаканы! – суетясь, кричали Юрик и Шурик. – А то сейчас как 
брызнет! Ух, как брызнет! Берегись!
– Что такое? – тупо спросил Раков.
– Ну и шутник же вы, Зайчик! – неодобрительно проговорил Прыг-скок.
Не в силах дать оценку этому сверхъестественному факту, Зайчик оторопело 
смотрел, как Машенькин стакан наполняется самым обыкновенным молоком.
– Му-у-у, – тихо протянул Шурик.
Зайчик поставил на стол бутылку и с глубоким подозрением посмотрел на братьев, 
которые тут же выпучили на него свои блестящие глаза.
– Где шампанское? – грозно спросил Зайчик.
Братья дружно замотали головами и неожиданно начали подмигивать Прыг-скоку.
– Что вы хотите сказать своими глупыми знаками? – возмутился Прыг-скок. – Уж не 
то ли, что я украл шампанское?
Братья охотно закивали, а Шурик восторженно шепнул:
– Ох, и ловкач же вы, Станислав Сергеевич!
– Даже смешно! – Прыг-скок засмеялся искусственным смехом. – Какая нелепость!
Юрик обиженно повел плечами, поднялся и извлек из-под полы пиджака Прыг-скока 
пропавшую бутылку шампанского. Над столом пронесся стон.
– Я… не я… – пролепетал Прыг-скок, растерянно глядя на Зайчика, стоявшего в 
самой угрожающей позе.
– Стыдно, Станислав Сергеевич, – сурово сказал Юрик. – А еще известный артист, 
заслуженный! Из-за вас могли пострадать ни в чем не повинные порядочные люди. 
Правда, Шурик?
– Угу, – промычал Шурик, набивая рот свежим теплым хлебом.
– Вот салаки! – восхитился Потапыч. – И смотрят еще, воблы сушеные! Да я сам 
видел, как они бутылку пустую молоком наливали, а потом настоящую товарищу 
Прыг-скоку подложили!
Юрик и Шурик, точно сдутые ветром, уже лезли на спасительную сосну. Прыг-скок 
облегченно вздохнул и вытер платочком вспотевший лоб.

Выстрелила пробка. Мы выпили за Машеньку и ее удачу, за наш Остров Веселых 
Робинзонов, за Потапыча, за дружбу. Зайчик так расчувствовался, что разрешил 
братьям-разбойникам сесть за стол, даже налил им по капельке шампанского. Это 
был самый долгий обед в истории коммуны. Мы сидели, вспоминали, смеялись и 
записывали адреса. Игорь Тарасович заявил, что на будущий год он этот остров 
перероет до основания, он заставит его отдать свои клады в смысле костей и 
разного рода предметов древней материальной культуры. Ладья выразил общее 
мнение, когда попросил Машеньку будущим летом снова взяться за восстановление 
наших нервных систем.
– Присоединяюсь к пожеланию коллеги Ладьи, – благосклонно изрек Лев Иванович. – 
Тем более что это первая толковая мысль, которую я от него услышал.
– Договорились! – с энтузиазмом согласилась Машенька. – Но с одним обязательным 
условием. Немедленно помиритесь!
Лев Иванович крякнул, и Игорь Тарасович начал набивать трубку.
– Я долго буду ждать? – настаивала Машенька.
– Левушка… – умоляюще произнесла Ксения Авдеевна.
Игорь Тарасович решительно отложил в сторону трубку.
– Я, пожалуй, готов, – проворчал он. – Я… я был не прав, Лев Иванович. Я, если 
хотите, очень люблю музыку и знаю многие ваши вещи. Я даже часто вспоминаю это 
прелестное место: ля-ля-ляля-там-там-там-там! Просто и очаровательно.
– Это я был неправ, дорогой коллега! – сияя, возразил Лев Иванович. – Простите 
меня, вы – благородный человек! Я высоко ценю вашу научную деятельность, и ваша 
книга лежит в моей библиотеке на видном месте. Руку, коллега!
– Вот она! – воскликнул археолог, вытирая платочком глаза.
И гордость нашей коммуны, два бывших врага крепко обнялись. Над островом 
разнеслось могучее «ура!».
– Слово для сообщения имеет Потапыч! – провозгласила Машенька.
– Какое там слово, – проворчал Потапыч. – Как на собрании… В общем деньги вам 
причитаются. Вы платили по сто рублей, а для туристов положено по шестьдесят. 
Одним словом, получайте по сорок рубликов на душу обратно!
Короткая, но яркая речь Потапыча была встречена бурными аплодисментами.
– Катер! Катер! – закричали Юрик и Шурик.
– Снова они первые заметили, – огорчилась Ксения Авдеевна. – А я-то все глаза 
проглядела.
– Ну, собирайтесь, друзья, – со вздохом сказала Машенька. – Я приду к причалу с 
вами проститься.
– А вы? – хором воскликнули все.
– Приезжает директор турбазы, мне нужно сдавать дела, – огорченно ответила 
Машенька. – В Москве увидимся обязательно!
– Так вы остаетесь? – вырвалось у Антона.
Машенька пристально посмотрела на него и ничего не ответила.
Антон пожал плечами, и мы пошли собираться. Мой друг был неразговорчив. Он 
запаковывал в чемодан вещи и не смотрел на меня. Несколько раз он равнодушно 
поглядывал в окно, делая вид, что ищет Шницеля, и мычал про себя что-то 
невнятное. Потом, чувствуя на себе мой пристальный взгляд, начал бодро 
насвистывать какую-то мелодию, в которой я с трудом узнал ускоренный раза в три 
похоронный марш Шопена.
– Приятно уезжать в таком безоблачном, жизнерадостном настроении, правда? – по 
возможности невинным голосом поделился я своим наблюдением.
– Оставь при себе свои идиотские реплики! – возмутился Антон. – Тоже еще 
психолог нашелся!
В дверь постучали. Антон вздрогнул. В комнату вошла Машенька.
– Почему вы за столом не записали мой адрес и телефон? – без предисловий 
набросилась она на Антона.
Мой друг уже взял себя в руки.
– А я и не собираюсь у вас лечиться! – вызывающе ответил он. – Вы сами сказали, 
что у меня вместо нервов капроновые нитки.
Машенька сердито посмотрела на Антона.
– Вы меня удивляете, – непривычно громким голосом сказала она. – Если вы 
немедленно не запишете мой адрес, то я…
– То вы? – глядя в сторону, спросил Антон.
– То я рассержусь и никогда не буду с вами разговаривать!
– Может, мне уйти? – спросил я, чувствуя себя явно третьим лишним.
Антон резко повернулся. Лицо его пылало.
– Чего ты хочешь? – яростно спросил он, хватая Машеньку за руку. – Ну, говори… 
девчонка!
Машенька молча покачала головой.
– Говори же, черт возьми! – взревел Антон.
– Говори сам, – тихо сказала Машенька.
– Ну, что мне с ней делать? – простонал Антон, жалобно глядя на меня. – Я же 
говорил тебе, что она тигрица!
Я деликатно вышел из комнаты и прикрыл за собой двери.