имеющим ничего общего с антифашистами? 

И последний приказ Старика попал к Этьену только благодаря помощи коммунистов. 
Старшие партийные товарищи запретили Ренато скандалить с тюремщиками. Он должен 
вести себя смирно, быть послушным, чтобы его хвалил сам капо гвардиа, чтобы 
Ренато ни в коем случае не лишали права на свидание. Он не имеет права 
подводить австрийского товарища! 

А кто бы стал заботиться, кто бы стал рисковать ради какого-то нечистого 
дельца? Кто бы помогал австрийскому коммерсанту установить связь с внешним 
миром (может быть, с другим таким же дельцом), если бы Конрад Кертнер не вел 
себя как последовательный антифашист? Да никто!.. 

Орнелла терпеливо выжидала, когда на их свидании дежурил сонливый, ленивый 
надзиратель, и незаметно сунула Ренато, достав из-за лифчика, маленький сверток.
 Там были флакончик с китайской тушью, перышко, несколько пластинок жевательной 
резинки и нарезанная кусочками вощеная калька; среди записок, переданных 
Этьеном до этого, некоторые размокли, и удалось разобрать не все слова. 

Этьен получил возможность послать Старику письмо более подробное. 

Бессонную ночь провел он в нескончаемых спорах с самим собою, он вел заочный 
диспут со Стариком. Этьен помнил, что Берзин вообще не любил докладов, а 
предпочитал диспуты. Он охотно устраивал диспуты у себя в управлении, и сам 
принимал в них деятельное участие. 

Ах, если бы Этьен мог лично высказать Старику все возражения, какие вынужден 
был втиснуть в жалкий клочок вощеной бумаги! Записка побывает у Ренато, затем 
во рту у его невесты, прежде чем попадет в чьи-то руки. Ах, если бы Этьен мог 
сейчас поговорить со Стариком, глядя в его глубокие серо-голубые глаза! 

Оказаться бы сейчас в России, в Москве, в старом-старом доме, окрашенном в 
грязно-шоколадный цвет, в знакомом кабинете... Этьен хорошо помнит кабинет 
Старика. В углу несгораемый шкаф. Голубая штора задернута, за ней 
стратегическая карта. Письменный стол, возле два кресла. Стол без единой 
бумажки, с громоздким чернильным прибором... 

Именно здесь, в кабинете, состоялось знакомство с Берзиным, когда тот вызвал 
Маневича на первую беседу. Берзин вел себя как учитель, который внимательно 
слушает ученика и улавливает малейшую неуверенность в его ответах. 

Но, по-видимому, Берзину нравились неуверенные ответы Маневича. Берзин понял, 
что эта неуверенность продиктована повышенной требовательностью к себе. И вот 
нерешительность, которая, как казалось самому Маневичу, портила тогда все, на 
самом деле, как только Берзин установил ее происхождение, уже питала не 
сомнение, а, наоборот, убеждение Берзина, что он говорит с человеком, на 
которого сможет положиться. От Берзина не укрылась искренность Маневича. В 
молодом человеке чувствовалась спокойная духовная сила, рожденная неугомонным 
темпераментом революционера, и непреклонная воля, смягченная тактом 
интеллигента. Такие люди обладают мягкой властью, а это уже много, очень много 
для будущего разведчика. 

Маневич сидел в кресле перед пустым просторным столом и наивно полагал, что еще 
ничего не решено, что главный разговор впереди, что не все пункты анкеты 
проштудированы, и не замечал в волнении, что тон и характер вопросов Берзина 
изменился, а главное, неуловимо потеплел его взгляд. 

Годы спустя Старик признался Этьену, что тот понравился ему именно тогда, когда 
весьма неуверенно отвечал при первой беседе. Вопрос о работе Маневича был решен 
Берзиным в ходе этой беседы, независимо от всех и всяческих анкетных 
подробностей и деталей биографии. 

Берзин считал, что без полного и безусловного доверия к разведчику тот не может 
вести подобную работу, и приучал Маневича, как и других, к самостоятельности. В 
условиях конспирации, где-то на чужбине, разведчику даже посоветоваться будет 
не с кем. В ответ на это доверие Маневич (теперь уже Этьен) и его товарищи по 
работе платили Берзину бесконечной преданностью. Самая строгая дисциплина 
прежде всего основана на доверии, а не на бездумном послушании, чинопочитании. 
Бывало всякое, приходилось в одиночку решать очень трудные задачи, и всегда 
Этьен мысленно спрашивал себя: "Как бы сейчас на моем месте поступил Старик?" 
Так ему легче бывало найти правильное решение. 

А сейчас он не согласен со Стариком, казнится тем, что не может выполнить 
приказ, подать прошение о помиловании. 

"В самом деле приказ неправильный или я просто не знаю причин, какими он 
вызван? А есть ли в этом приказе полное доверие ко мне? Почему мне самому не 
решить, как я должен вести себя в подобных обстоятельствах? И не ввел ли 
кто-нибудь Старика в заблуждение, сообщив ему не все обстоятельства дела?"