ария там - "Плач Федерико" из второго акта. Некоторые критики упрекали Джильи: 
он ввел в заключительную музыкальную фразу чистое си, которого нет в партитуре. 
Кертнер согласился с критиками: тенор не должен ради эффекта добавлять 
выигрышные ноты. Карузо разволновался и заспорил с заключенным 2722. В конце 
той арии весьма кстати драматически напряженное крещендо: "Ты столько горя 
приносишь мне, увы!" - Федерико выражает здесь скрытую скорбь своей жизни, как 
же можно согласиться, чтобы голос певца затихал на этом самом "увы"?! 

- Почему же тогда композитор сам не ввел этой ноты? - возражал заключенный 2722.
 

А закончилась музыкальная дискуссия неожиданно. Карузо шепнул, что завтра во 
время прогулки во второй камере произведут обыск. 

Дважды в месяц в камере устраивали тщательный обыск, а узников раздевали догола.
 Труднее всего спрятать карандаш и бумагу. Кертнер прятал огрызок карандаша в 
своем матраце, набитом сухими кукурузными листьями, а Бруно поступал хитрее; 
накануне обыска, когда их выводили на прогулку, он выносил свое запретное 
имущество в тюремный двор и засовывал его в щель между каменными плитами. А на 
следующий день переносил все назад в камеру. 

Этьен лег на жесткий матрац и долго не мог заснуть. То ему мерещилось, что 
обыск уже начался и тюремщики перетряхивают матрац, шарят в нем, то он видел 
себя в оперном театре, причем в соседнем кресле сидел Карузо. Тот шумно 
восхищался: его любимый тенор великолепно взял верхнее си бемоль. "Браво, 
брависсимо, Беньяминелло!" - в восторге орал Карузо, но когда его кумир снова 
запел, Карузо принялся по привычке позвякивать связкой ключей, так что в 
партере оглядывались, а кто-то сдавленно шипел: "Не мешайте слушать! 
Перестаньте, наконец, бренчать!.." 

61 

В полночь здесь слышалось лишь звонкое стрекотанье цикад, шорох травы и 
учащенное дыхание. Ползли по-пластунски и при этом тащили коробки динамита, 
мотки с бикфордовым шнуром, сумки с гранатами, оружие, бутылки с бензином. 

По небу размеренно шарил луч прожектора. Когда он склонялся к земле, в полосу 
света попадала антенна над зданьицем аэропорта. В небе трепыхался черно-белый 
конус, наполненный ветром и указывающий его направление. 

На это время следовало припасть недвижимо к траве или нырнуть в спасительную 
тень под крыло ближнего самолета и переждать. 

Глубокой ночью раздался взрыв где-то в конце взлетной дорожки, и пламя 
подсветило облачное небо. 

Минуту спустя в другом конце аэродрома, за ангарами, подала голос группа Ксанти 
и занялось второе зарево. 

Затем наступил черед Цветкова, яркая вспышка предварила гром и новый пожар. 

От ночной тишины ничего не осталось. Выстрелы, пулеметные очереди, разрывы 
гранат, топот бегущих, вой сирены, свистки, крики, стоны, звон разбитого стекла 
- это вылетели окна в таверне при аэропорте. 

- Уходите по старой дороге, - приказал Цветков своим подручным. Ждите меня под 
мостиком. На том берегу канала... 

Цветков стоял на коленях в жесткой рослой траве и сращивал два шнура. Не тащить 
же эти концы и остаток динамита назад через перевал, а бросить жалко, это не в 
характере Цветкова. Самое время подорвать сверх программы еще "хейнкель", иначе 
Цветков перестанет с собой здороваться. 

Людмил первым скрылся в полутьме. 

- И ты беги, - приказал Цветков Курту, который помог ему перевязать пакет с 
динамитом. - Я догоню... 

Цветков не хоронясь, во весь рост, побежал к "хейнкелю". Он протянул шнур, 
обвил его вокруг пропеллера и шасси, отбежал, чиркнул спичкой, но охрана 
заметила зловещий огонек, бегущий по шнуру, и открыла огонь по поджигателю. 

Курт услышал выстрелы, обернулся, посмотрел в ту сторону, где стоял 
подсвеченный "хейнкель", и рванулся назад. Когда он добежал до Цветкова, 
упавшего навзничь в розовую траву, пламя уже охватило кабину "хейнкеля". 

- Беги сам, сейчас взорвется... - с трудом произнес Цветков, прижимая руку к 
животу. - Шнель... У меня пуля в кишках. - Он страдальчески усмехнулся. - 
Ауфвидерзеен, в смысле "прощай"...