Грамши: "Как фашист, я могу желать лишь вашей смерти". Сосед Этьена вспомнил 
фотографию: Муссолини сидит в парламенте на правительственной скамье и, 
приставив ладонь к уху, напряженно вслушивается в слова своего противника. 
Вспомнили в камере и последнее слово Грамши, перед тем как его приговорили к 20 
годам, 4 месяцам и 5 дням тюремного заключения: "Вы приведете Италию к 
катастрофе, мы, коммунисты, ее спасем!" 

"А что я предпочел бы для себя? - подумал Этьен. - Прожить на свободе после 
десятилетнего заключения эти жалкие три дня или умереть в тюрьме? Пожалуй, три 
безнадежных дня на свободе стали бы самой жестокой пыткой. Уж лучше отдать богу 
душу, не снимая тюремной одежды..." 

Следующая причина волнений заключенных могла показаться совсем несущественной: 
на почтовых конвертах, которые отправляли из Кастельфранко, тюремная 
администрация ставила свой штамп, что было незаконно. Зачем сообщать почтальону,
 а значит и всей округе, откуда письмо? 

Наконец, еще одно событие способствовало тюремному бунту - подошло Первое мая. 

Внешность стражника Карузо никак нельзя назвать привлекательной: колючие 
угольно-черные глаза, посаженные так близко, что между ними с трудом умещается 
узкий, с горбинкой нос, брови-щеточки, острый профиль. И однако же именно к 
нему Этьен рискнул накануне Первомая обратиться с просьбой: подойти к решетке 
камеры в 8 часов и подать знак. 

По московскому времени будет 10 утра. Этьену захотелось вообразить себе ту 
минуту, когда бьют кремлевские куранты, а из ворот Спасской башни выезжает 
нарком. Сейчас он примет рапорт командующего первомайским парадом, объедет 
войска и поздоровается с ними. Этьен даже вспомнил смешную оговорку диктора в 
какой-то праздничной радиопередаче: "Из ворот Спасской башни выезжает нарком, 
вы слышите цокот его копыт". 

Тишина, торжественная, полная сдержанного ожидания, овладевает площадью в 
праздничном убранстве. Литыми квадратами стоят войска. Еще неподвижны древки 
знамен, их золотые стрельчатые наконечники. Маршевый шаг колонн еще не наполнил 
ветром знамена, лишь слегка колышется шелк и бархат. Безмолвен оркестр, еще не 
раздались голоса повелительной меди, мелодии не согреты живым теплом, дыханием 
трубачей. Но в этой сосредоточенной тишине уже угадывается первый марш. Все 
ближе, ближе, ближе величественная и гордая минута - вот-вот начнется парад. И 
сколько раз ни стоял Этьен в такие минуты на Красной площади, нетерпеливо 
поглядывая на стрелки кремлевских часов, его всегда переполняло радостное 
волнение, рожденное предчувствием большого торжества... 

Первомайская голодовка, такая упорная и дружная, вызвала беспокойство у 
тюремной администрации, потому что к молодым бунтовщикам присоединились другие 
камеры, включая уголовников. 

Стало известно, что капо диретторе Джордано уже получил на сей счет запрос из 
министерства. 2 мая он начал переговоры с делегатами политических заключенных. 
В делегацию вошли Роведа, Каприоло, Бьетоллини и заключенный из новеньких, 
австриец Конрад Кертнер. Он снискал уважение тем, что защищал несправедливо 
обиженных и не уступал в стычках с тюремной администрацией. Он не называл себя 
коммунистом, и однако же все его поведение позволяло видеть в нем убежденного 
революционера. 

Четырех делегатов от заключенных ввели в кабинет к капо диретторе. Тот был 
взбешен и не пытался этого скрывать. Больше всего его раздражал заключенный 
2722, из новеньких. Упрям, неуступчив в споре и, если на него кричать, тоже 
начинает повышать голос, подчеркивая тем самым, что его непочтительность - 
ответная. 

Этьен уже знал, какой лицемер этот самый Джордано: с родственниками и близкими 
заключенных он умел быть добрым, старался прослыть гуманистом. А с заключенными 
жесток и не одного из них уже свел в могилу. 

Мудрый Роведа сказал директору: 

- Вы сами виноваты в смуте, которой охвачена тюрьма. Вам пришла в голову 
вздорная мысль - выделить специальные камеры для политической молодежи. Мы 
голодаем в знак солидарности, но вовсе не считаем эту меру самозащиты разумной. 
Мы не хотим, чтобы молодые люди шли к краю своей гибели. Мы не собираемся учить 
их смирению, мы тоже протестуем против ущемления своих прав. Но если бы мы 
сидели в камерах вместе с молодыми, до голодовки не дошло бы, и молодые не 
бунтовали бы так анархически... 

Переговоры окончились безрезультатно. 

Вскоре после беседы с капо диретторе делегатов отправили в карцер. Накануне 
этого дня Этьена перевели в лазарет. Он мучительно кашлял, но в знак 
солидарности с тремя другими делегатами потребовал перевода в карцер. Через два