р,  но,  чтобы сберечь силы,  вел ее неторопливо, разгоняясь по
мере приближения к противнику.  При этом сам он с буздыганом в руке мчался
в  первой  линии,  оруженосец,  скакавший рядом,  держал  наготове  кончар
длинный и увесистый,  бывший,  однако,  воеводе как раз по руке.  Чернь со
своей стороны в пешем строю с косами и цепами шла навстречу хоругви, чтобы
сдержать  первый  удар   и   облегчить  запорожцам  атаку.   Когда   между
сближающимися противниками осталось  не  более  нескольких десятков шагов,
махновичане узнали  воеводу  по  исполинскому росту  и  огромной  туше,  а
узнавши, кричать принялись:
     - Гей, ясновельможный воевода, жатва на носу, чего же ты людей в поле
не выгоняешь? Бьем челом, я с н и й  п а н е! Уж мы тебе пузо проковыряем.
     И град пуль посыпался на хоругвь, но ущерба не нанес, ибо мчалась она
уже  как вихрь.  Оттого и столкновение было тяжким.  Раздался стук цепов и
звон кос,  ударивших в панцири,  крики и стоны.  Копья проделали проход  в
сбитом  скопище,  и  разогнавшиеся  кони ворвались туда как смерч,  топча,
давя,  опрокидывая. И как на лугу, когда построятся чередой косари, буйная
трава расступается перед ними,  а они идут вперед,  размахивая косовищами,
точно так же под ударами мечей широкая лава раздавалась,  редела, исчезала
и,  теснимая конскими грудями, не умея выстоять, стала подаваться. Наконец
кто-то закричал:  "Л ю д и, с п а с а й т е с я!", и все множество, бросая
косы,  цепы, вилы, самопалы, бросилось в дикой суматохе на стоявшие позади
полки запорожцев.  Запорожцы же,  опасаясь,  как бы бегущие не смешали  их
рядов,  выставили  навстречу  пики,  так  что чернь,  завидя эту преграду,
бросилась с отчаянным воем в обе стороны,  но  тут  опять  же  согнали  ее
обратно  Кушель  с  Понятовским,  в  этот  момент  двинувшиеся с княжеских
флангов.
     Поэтому воевода, идучи по трупам, оказался лицом к лицу с запорожцами
и  на  них  помчался.  Они  же,  намереваясь  ответить на натиск натиском,
понеслись на него.  И ударились друг о друга  противники,  как  два  вала,
накатывающиеся  навстречу  друг  другу,  а  при  соударении пенный гребень
порождающие.  Именно  так  вздыбились  перед  конями  кони,  всадники   же
уподобились  валам,  а  сабли  над  валами  этими вскипели пеной.  И понял
воевода,  что он уже не с чернью дело имеет,  но с ожесточенным  и  умелым
бойцом запорожским.  Две линии,  изгибаясь,  напирали друг на друга,  не в
силах согнуть одна другую.  Трупы валились бессчетно, ибо муж шел на мужа,
меч  обрушивался  на  меч.  Сам  воевода,  заткнув буздыган за пояс и взяв
кончар от оруженосца, трудился в поте лица, сопя, как кузнечный мех. Рядом
с   ним  оба  пана  Сенюты,  господа  Кердеи,  Богуславские,  Еловицкие  и
Полубинские  только  успевали  поворачиваться.  На  казацкой  же   стороне
свирепствовал более других Иван Бурдабут,  подполковник кальницкого полка.
Казак исполинской силы и телосложения,  он был страшен тем  более,  что  и
конь  его  боролся  наравне  с  хозяином.  Так  что  не один польский воин
осаживал скакуна и пятился,  дабы с оным,  сеющим  смерть  и  опустошение,
кентавром не столкнуться.  Подскакали к нему братья Сенюты,  но Бурдабутов
конь схватил младшего,  Андрея, зубами за лицо и во мгновение все лицо ему
размозжил,  что завидев старший,  Рафал, рубанул зверя по надглазью, но не
убил,  а ранил,  ибо сабля угодила в латунную бляху налобника.  Бурдабут в
одну  секунду  вонзил  сопернику клинок под подбородок и жизни пана Рафала
лишил. Так погибли оба брата Сенюты и остались лежать в золоченых панцирях
во  прахе  под конскими копытами,  а Бурдабут молнией метнулся в следующие
ряды и сразу же  достиг  князя  Полубинского,  шестнадцатилетнего  отрока,
которому  отрубил  предплечье  вместе  с  рукою.  Видя это,  пан Урбанский
захотел отомстить за сродника и выпалил из пистоли прямо Бурдабуту в лицо,
но промахнулся,  отстрелив тому только ухо и кровью всего заливши. Страшен
стал теперь Бурдабут на своем коне:  оба черные,  как  ночь,  оба  залитые
кровью, оба с дикими очами и раздутыми ноздрями, сокрушительные, как буря.
Не избежал смерти от Бурдабутовой руки и пан Урбанский,  которому он,  как
палач,  голову  одним  махом  отрубил,  и  старый,  восьмидесятилетний пан
Житинский, и оба пана Никчемные, так что остальные пятиться стали в ужасе,
особенно же потому,  что за Бурдабутом сверкали еще сто запорожских сабель
и копий, тоже обагренных кровью.
     Наконец  увидел  дикий  атаман  воеводу  и,  издав  чудовищный  вопль
радости,  бросился к нему, опрокидывая по дороге коней и всадников. Однако
воевода не отступил. Полагаясь на свою необычайную силу, он всхрапнул, как
раненый одинец,  поднял над  головою кончар и,  пришпорив коня,  кинулся к
Бурдабуту.  И пришел бы,  верно,  его последний час, уже и Парка в ножницы
взяла  нить  его  жизни,  каковую потом в  Окрее перерезала,  если  бы  не
Сильницкий,  шляхетский  оруженосец,  молнией