ести посажали на
колы.  Рассказывали еще о просверливании глаз буравами,  о поджаривании на
медленном огне.  Бунт  по  всей  округе унялся тотчас.  Народ либо бежал к
Хмельницкому,  либо встречал лубенского господина хлебом-солью, на коленях
взывая о  милосердии.  Шайки помельче были  уничтожены,  а  в  лесах,  как
сообщали беглые из Самгородка,  Спичина,  Плискова и Вахновки,  не было ни
одного дерева, на котором бы не висел казак.
     И  все это происходило неподалеку от Белой Церкви,  рядом с несметным
войском Хмельницкого.
     Узнав об этом, он принялся реветь, как раненый тур. С одной стороны -
переговоры,  с другой -  меч. Если он пойдет на князя, это будет расценено
как отказ от переговоров, предлагаемых воеводой из Брусилова.
     Единственная  надежда  была   на   татар.   Хмельницкий  бросился  на
Тугай-бееву квартиру.
     - Тугай-бей,  друг  мой!  -  сказал  он  после  церемонии  положенных
салямов,  - как ты меня у Желтых Вод и Корсуня спасал, так и теперь спаси.
Прибыл к нам посол от воеводы брацлавского с посланием,  в котором воевода
обещает  мне  удовлетворение,  а  Войску  Запорожскому возвращение  давних
привилегий,  полагая,  что я  прекращу военные действия,  и я это вынужден
сделать,  если хочу доказать искренность и  добрую волю.  А между тем есть
сведения о недруге моем,  князе Вишневецком,  что он Погребище вырезал,  и
никого не пожалел,  и  добрых молодцев моих приканчивает,  на колы сажает,
буравами глаза буравит. Не имея возможности пойти на него, пришел я к тебе
просить,  чтобы  на  означенного моего  и  твоего недруга пошел  бы  ты  с
татарами, иначе он скоро к нам, обозы отбивать, пожалует.
     Мурза,   сидя  на  груде  ковров,   захваченных  им  под  Корсунем  и
награбленных  по   шляхетским   усадьбам,   какое-то   время   покачивался
взад-вперед,  зажмурившись,  словно бы для лучшего размышления,  и наконец
сказал:
     - Алла! Этого я сделать не могу.
     - Почему? - спросил Хмельницкий.
     - Потому что и  так достаточно ради тебя беев и чаушей у Желтых Вод и
под Корсунем потерял, зачем их еще терять? Ярема - воин знатный! Я на него
пойду,  ежели ты пойдешь,  а сам -  нет.  Не такой я дурак,  чтобы в одной
битве все,  что  уже  получил,  пропало,  мне выгодней посылать чамбулы за
добычей и ясырями. Довольно я уже для вас, псов неверных, сделал. И сам не
пойду, и хану отсоветую. Я сказал.
     - Ты мне помогать поклялся!
     - Верно!  Но клялся я рядом с тобой,  а не за тебя воевать. Ступай же
вон!
     - Я  тебе  ясырей  из  моего  народа  брать  позволил,  добычу отдал,
гетманов отдал.
     - И правильно сделал, иначе я бы им отдал тебя.
     - Я к хану пойду.
     - Ступай вон, козел, сказано тебе.
     И острые зубы мурзы уже начали посверкивать.  Хмельницкий понял,  что
тут ничего не добьешься, что долее настаивать небезопасно, поэтому встал и
на самом деле отправился к хану.
     Но  у  хана получил он ответ такой же.  У  татар был свой интерес,  и
выгоды  они  искали  только  для  себя.  Вместо  того  чтобы  решиться  на
генеральное  сражение   с   полководцем,   считавшимся  непобедимым,   они
предпочитали ходить в набеги и обогащаться без кровопролития.
     Хмельницкий в  бешенстве вернулся на свою квартиру и с горя потянулся
было к штофу, но Выговский вырвал бутыль у него из рук.
     - Пить ты не будешь,  ваша милость гетман,  -  сказал он.  -  Приехал
посол, сперва надо посла принять.
     Хмельницкий пришел в страшную ярость.
     - Я и тебя, и посла твоего на кол посадить велю!
     - А я тебе горелки не дам.  Не стыдно ли,  когда счастье столь высоко
вознесло тебя,  водкой, как простому казаку, наливаться? Тьфу, негоже так,
ваша милость гетман!  О прибытии посла все уже знают.  Войско и полковники
требуют раду  созвать.  Тебе не  пить сейчас,  а  ковать железо,  пока оно
горячее,  надо,  ибо сейчас ты можешь заключить мир и все,  что пожелаешь,
получить,  потом будет поздно,  и  в  том  твоя  и  моя  судьба.  Тебе  бы
следовало,  не мешкая,  послать посольство в  Варшаву и  короля о  милости
просить...
     - Умная ты голова,  -  сказал Хмельницкий.  - Вели ударить в колокол,
собирать раду и скажи на майдане полковникам, что я сейчас буду.
     Выговский вышел,  и  спустя  мгновение послышался созывавший на  раду
колокол.  На  голос  его  тотчас стали  сходиться казацкие отряды.  И  вот
уселись   старшины   и   полковники:   страшный  Кривонос,   правая   рука
Хмельницкого;  Кречовский,  меч казацкий;  старый и  опытный Филон Дедяла,
полковник кропивницкий;  Федор  Лобода  переяславский;  жестокий Федоренко
кальницкий;  дикий  Пушкаренко полтавский,  сплошь чабанами командовавший;
Шумейко  нежинский;  пламенный Чарнота  гадячский;  Якубович  чигиринский;
затем Носач,  Гладкий,  Адамович,  Глух,  Полуян,  Панич,  но не все,  ибо
кое-кто был в  деле,  а  кое-кто на том свете,  причем не без помощи князя
Иеремии.
     Татары на сей раз на раду позваны не были.  Товарищество собралось на
майдане.  Напиравшую чернь отгоняли палками и даже кистенями,  при этом не
обошлось без смертоубийства.
     В конце концов появился Хмельницкий,  весь в алом, в гетманской шапке
и  с  булавою   в   руке.   Рядом   с   ним   шел   белый,   как   голубь,
б л а г о ч е с т и в ы й  ксендз  Патроний  Лашко,  по  другую  сторону -
Выговский с бумагами.
     Хмель,  расположившись между полковников,  восседал какое-то  время в
молчании,  затем обнажил голову,  давая этим