кивали со  своих мест  и,  сжав  рукояти
сабель, разом крикнули:
     - Победим и вернемся!
     - Помогай вам бог! - сказала княгиня.
     Ответом на это был крик, от которого задрожали стекла и стены:
     - Да  здравствует  княгиня-госпожа!  Да  здравствует  матерь  наша  и
благодетельница!
     - Да здравствует! Да здравствует!
     Солдаты очень ее  любили за благорасположение к  рыцарскому сословию,
за великодушие,  щедрость и милостивость,  за заботу об их семьях.  Больше
всего на свете любил ее и  князь Иеремия,  ибо эти две натуры были созданы
друг для  друга,  схожие как две капли воды и  словно отлитые из  бронзы и
золота.
     Все стали подходить к  княгине,  и каждый с чашей в руке опускался на
колени перед креслом ее,  а она, сжимая в ладонях голову каждого, говорила
несколько добрых слов. Скшетускому княгиня сказала:
     - Не один тут,  я чай, рыцарь ладанку или ленточку напутно получит, а
поскольку нет с нами той,  от которой тебе,  сударь, получить подарок было
бы всего желаннее, посему прими его от меня, как от матери.
     Сказав это,  сняла она золотой крестик,  бирюзою усаженный,  и надела
его рыцарю на шею, а он ей руку почтительно поцеловал.
     Князю,  как видно, было приятно княгинино расположение к Скшетускому;
в  последнее время  он  еще  больше  полюбил наместника,  за  то  что  тот
достоинство его,  будучи с  посольством на Сечи,  не уронил и  посланий от
Хмельницкого брать не пожелал.  Тем временем все встали из-за стола. Слова
княгини,  Скшетускому сказанные,  девицы  поняли  на  лету  и,  полагая их
согласием и  позволением,  сразу же  поизвлекали та образок,  та шарф,  та
крестик,  что завидя рыцари шасть каждый к  своей если не  избраннице,  то
приятнейшей  сердцу.   Бросился  Понятовский  к   Житинской,   Быховец   к
Боговитянке,  так как теперь она нравилась ему всех более, Розтворовский к
Жукувне,  рыжий  Вершулл  к  Скоропацкой,  оберштер Махницкий,  хоть  и  в
преклонных летах,  к Завейской, и лишь одна Ануся Борзобогатая-Красенская,
самая прелестная из  всех,  стояла у  окна одинокая и  покинутая.  Лицо ее
зарделось,  глазки  из-под  опущенных век  поглядывали искоса,  словно  бы
гневно,  но  в  то же время и  с  мольбой не устраивать ей такого афронту,
поэтому изменник Володыёвский подошел к ней и сказал:
     - Хотел  и  я  просить панну  Анну  чем-нибудь  одарить меня,  но  от
дерзкого намерения отказался, полагая, что из-за слишком большой толчеи не
протиснусь.
     Щечки Ануси и вовсе запылали, однако она мгновенно нашлась:
     - Из других, ваша милость, рук, не из моих, желал бы ты что-нибудь на
память получить,  да только напрасно:  там хоть и не тесно, да слишком для
твоей милости высоковато.
     Удар  был  точно рассчитанным и  двойным.  Во-первых,  он  намекал на
маленький рост рыцаря,  а во-вторых - на его сердечную склонность к княжне
Барбаре Збаражской.  Пан Володыёвский был спервоначалу влюблен в  старшую,
Анну,  но,  когда ту  засватали,  отстрадал и  потихоньку передоверил свое
сердце Барбаре,  полагая,  что  никто об  этом не  догадывается.  Так  что
сейчас,  слыша про это от Ануси, он, слывший непревзойденным в сабельных и
словесных поединках,  сконфузился так, что слова молвить не мог и невпопад
промямлил:
     - Ты, сударыня, тоже высоко метишь, приблизительно где голова пана...
Подбипятки...
     - А он и впрямь превосходит вас мечом и обхождением, - бойко ответила
девушка. - Спасибо же, что напомнили о нем. Пускай оно так и будет.
     Сказав это, она обратилась к литвину:
     - Ваша милость,  приблизьтесь же, сударь. Желаю тоже и я иметь своего
рыцаря и,  право,  не знаю,  можно ли на более мужественной груди повязать
шарф.
     Пан Подбипятка вытаращил глаза, словно ушам своим не поверил, а затем
грохнулся на колени, так что пол затрещал:
     - Госпожа моя! Госпожа!
     Ануся повязала шарф,  и  сразу крошечные ручки совершенно исчезли под
льняными усами  пана  Лонгина;  раздавалось только чавканье и  мурлыканье,
услыхав которое пан Володыёвский сказал поручику Мигурскому:
     - Побожиться можно, что медведь улей портит и мед выедает.
     После чего,  несколько обозлившись,  отошел,  ибо  все еще чувствовал
Анусино жало, а ведь он тоже в свое время был в нее влюблен.
     Но  вот  уже  князь стал  прощаться с  княгиней,  и  час  спустя двор
направился в Туров, а войска к Припяти.
     Ночью на переправе, когда строили плоты для перевоза орудий, а гусары
надзирали за работой, пан Лонгинус сказал Скшетускому:
     - От, братушка, незадача!
     - Что случилось? - спросил наместник.
     - Да слухи с Украйны!
     - Какие?
     - Так ведь говорили запорожцы, что Тугай-бей в Крым с ордою ушел.
     - Ну и ушел! Об этом, я думаю, ты сожалеть не станешь.
     - Именно стану,  братушка!  Сам же ты сказал,  -  и прав бы