ся голубой дымкою.  Вскоре дома  и
крыши вовсе слились одним пятном,  сиявшим на  солнце.  Тогда князь пустил
коня вперед и, въехавши на высокое взгорье, долго и неподвижно глядел в ту
сторону.  Город этот,  сиявший сейчас в солнечном свете, и весь этот край,
обозримый отсюда,  собственными руками сотворили его предки и он сам. Они,
Вишневецкие, превратили глухую прежде пустыню в обжитую страну, сделали ее
пригодной для  человеческого проживания и  воистину  создали  Заднепровье.
Большую часть трудов этих совершил князь.  Это  он  строил костелы,  башни
которых голубеют там,  над  крышами,  он  укрепил город,  он  соединил его
дорогами с  Украиной,  он  вырубал леса,  осушал болота,  воздвигал замки,
основывал  деревни   и   поселения,   привлекал  поселенцев,   преследовал
грабителей,  защищал от  инкурсий татарских,  берег  мир,  пахарю и  купцу
любезный,  обеспечивал торжество закона  и  справедливости.  Благодаря ему
край этот жил,  развивался и процветал.  Князь был его душой и сердцем - и
вот  теперь все  приходилось бросать.  Нет,  не  земель этих  необозримых,
равных  по  величине  целым  немецким  княжествам,  жаль  было  князю,  но
потраченных своих  трудов;  он  знал,  что,  когда  он  уйдет отсюда,  все
пропадет,  работа многих лет  разом будет уничтожена,  все  пойдет прахом,
воцарится одичание, запылают села и города, татарин напоит коня из здешних
рек,  чащоба встанет на  пепелище и,  если  бог  даст  вернуться,  все-все
придется начинать сначала,  а  возможно,  уже  не  будет сил и  не  хватит
времени,  и  рвения такого,  какое  было,  недостанет.  Тут  прожиты годы,
принесшие ему  хвалу  среди людей и  заслуги перед господом,  но  теперь и
хвала и заслуги развеются с дымом...
     И две слезы медленно скатились по его щекам.
     Были  это  последние слезы,  теперь  остались в  очах  воеводы только
молнии.
     Княжеский конь  вытянул  шею  и заржал,  и ржанью его тотчас ответили
кони в хоругвях.  Голоса их отвлекли князя от печальных мыслей и вселили в
него надежду.  Ведь осталось же у него шесть тысяч верных товарищей, шесть
тысяч сабель,  благодаря которым весь мир перед ним распахнут  и  которых,
как   единственного   спасения,   ожидает  оскорбленная  Речь  Посполитая.
Заднепровская идиллия завершилась,  но там,  где палят пушки,  где  пылают
села и города,  где по ночам с ржанием татарских коней и казацкими воплями
сливается плач невольников,  стоны мужчин,  женщин и детей,  -  там  можно
действовать,  там слава избавителя и отца отечества достижима...  Кто же к
венцу тому руку протянет,  кто  же  бросится  спасать  столь  опозоренную,
мужичьими  ногами  попранную,  униженную,  гибнущую отчизну,  если не он -
князь,  если не это войско,  там,  внизу,  оружием на солнце блистающее  и
сверкающее?
     Отряды как раз проходили у подножия,  и при виде князя,  стоявшего на
вершине у  креста с  булавою в  руке,  из солдатских грудей разом вырвался
клич:
     - Да  здравствует князь!  Да  здравствует вождь наш и  гетман Иеремия
Вишневецкий!
     И  сотни знамен склонились перед ним,  гусары произвели нараменниками
грозное бряцанье, грянули, вторя возгласам, литавры.
     Тогда князь выхватил саблю и,  вознеся ее и взор свой к небу,  сказал
следующее:
     - Я,   Иеремия  Вишневецкий,  воевода  русский,  князь  на  Лубнах  и
Вишневце,  клянусь тебе,  боже, единый во святой троице, и тебе, пресвятая
матерь,  что,  подняв саблю эту  против смутьянства,  от  какового отчизне
нашей позор, до тех пор ее не сложу, покуда хватит мне сил и жизни, покуда
позора не  смою,  всякого ворога к  подножию Речи Посполитой не  повергну,
Украйны не успокою и бунтов холопских в крови не утоплю. И как обет свой я
полагаю от чистого сердца, так и ты мне, господи боже, помоги! Аминь!
     Сказав это,  он постоял еще какое-то время,  воззрясь в небеса, после
чего медленно съехал с вершины к хоругвям. Войска пришли на ночь в Басань,
деревеньку  пани  Криницкой,  встретившей  князя  на коленях у ворот,  ибо
холопы,  от которых она с помощью самой верной челяди отбивалась, обложили
ее уже в усадьбе,  но внезапный приход войска спас и ее, и девятнадцать ее
детей,  среди которых одних  только  барышень  было  четырнадцать.  Князь,
распорядившись   бунтовщиков   схватить,  послал  Понятовского,  ротмистра
казацкой хоругви,  к Каневу, и тот этой же ночью привел пятерых запорожцев
васюринского куреня. Все они участвовали в корсунской битве и, припеченные
огнем,  сделали князю точную  о  ней  реляцию.  Божились  они  также,  что
Хмельницкий до сих пор еще в Корсуне.  Тугай-бей же с ясырями, с добычей и
с обоими гетманами подался  в  Чигирин,  откуда  собирался  уйти  в  Крым.
Слыхали они,  что Хмельницкий просил его войск запорожских не оставлять, а
вместе  идти  против  князя,  однако   мурза   на   это   не   согласился,
отговариваясь,  что  после  разгрома  польского войска и пленения гетманов
казаки могут управиться и сами,  а ему ждать,  мол,  более невозможно, так
как у него перемрут все ясыри. Спрошенные о силах Хмельницкого, схваченные
казаки называли их число тысяч в двести, но всякого сброда, добрых же - то
бишь  запорожцев  и казаков панских да городовых,  примкнувших к бунту,  -
только пятьдесят тысяч.
     Узнав это,  князь воспрянул духом,  полагая к  тому же значительно за
Днепром умножиться за счет шляхты,  уцелевших жолнеров коронного войска и,
наконец,  господских дружин.  Так что наутро следующего дня он  отправился
дальше.
     За Переяславом войска вошли в громадные глухие леса, тянувшиеся вдоль
по  Трубежу до самого Козельца и  далее уже до Чернигова.  Был конец мая -
жара  стояла  страшная.  В  лесах  вместо ожидаемой прохлады оказалось так
душно,  что людям и лошадям нечем было дышать.  Скот,  ведомый за табором,
падал  на  каждом шагу  или,  почуяв вод