коением тебя наградит..."
     Затем он Скшетуского перекрестил, благословил и вышел, крестом в знак
покаяния до утра перед распятием лежать наказав.
     Часовня была пуста и темна, две свечи только и мерцали перед алтарем,
отбрасывая розовые и  золотые отсветы на выполненный в  алебастре,  полный
любви и страдания Христов лик;  наместник лежал неподвижно, точно мертвый,
все явственней ощущая,  как досада,  отчаяние,  ненависть,  горе,  заботы,
страдания освобождают его сердце,  уходят из груди,  ползут, точно змеи, и
пропадают где-то в темных углах. Он почувствовал, что свободнее дышит, что
в  него словно бы  вливается новое здоровье,  новые силы,  что проясняется
голова и  некое  блаженство охватывает все  его  существо;  словом,  перед
алтарем и перед Христом этим обрел он все,  что только мог обрести человек
того времени, человек, крепкий в вере, без следа и тени сомнения.
     Назавтра наместник словно бы  возродился.  Начались  труды,  суета  и
беготня,  так как был это день отбытия из Лубен. Офицерам надлежало с утра
проинспектировать хоругви,  проверить,  в готовности ли кони и люди, затем
вывести  их  на  пригородные  луга  и построить в походные порядки.  Князь
отстоял святую мессу в костеле святого  Михаила,  после  чего  вернулся  в
замок  и  принял  депутации  от православного духовенства и от лубенских и
хорольских горожан.  В окружении первейшего рыцарства сел  он  на  трон  в
расписанной  Хелмом  зале,  и лубенский бургомистр Грубый обратился к нему
по-русински от имени всех городов,  к заднепровской державе принадлежащих.
Сперва бургомистр молил его не уезжать и не оставлять подданных,  аки овец
без пастыря, что слыша прочие депутаты складывали ладони и повторяли: "Н е
о д' ї ж д ж а й!  Н е  о д' ї ж д ж а й!" Когда же князь ответил, что сие
невозможно,  они упали к его ногам,  сожалея о  добром  господине  или  же
только  притворяясь,  что  сожалеют,  ибо  ходили  разговоры,  что многие,
несмотря на все княжеские милости,  предпочитали казаков  и  Хмельницкого.
Однако   те,   кто   посостоятельней,   простонародья   боялись,  так  как
существовало опасение, что по выезде князя с войском чернь незамедлительно
взбунтуется.  Князь  ответил,  что  он старался быть им не господином,  но
отцом,  и заклинал их выстоять в верности королю и Речи Посполитой,  общей
всем матери,  под крылом которой они не ведали обид,  жили в спокойствии и
достатке,  богатели,  не  зная  никакого  ярма,  каковое  бы  иные  прочие
возложить  на  них  не преминули.  В подобных выражениях попрощался он и с
православным духовенством,  после чего наступило время отъезда.  И тут  по
всему  огромному замку челядь подняла плач и вопли.  Девицы из фрауциммера
падали в обморок,  а панну Анусю  Борзобогатую  едва  удалось  привести  в
чувство.  Только  княгиня  садилась  в  карету  с  сухими  глазами и гордо
поднятой головой,  ибо  достойная  госпожа  не  желала  обнаруживать  свои
переживания  на людях.  Толпы народу стояли возле замка,  в Лубнах били во
все  колокола,  попы  осеняли  крестным  знамением  отъезжающих,  вереница
повозок, шарабанов и телег едва протискивалась сквозь замковые ворота.
     Но вот сел в седло и князь. Полковые знамена склонились перед ним, на
валах  загрохотали пушки;  рыдания,  шум  толпы и  восклицания смешались с
голосами колоколов,  пальбой,  звуками  военных труб,  громыханием литавр.
Тронулись.
     Вперед пошли две  турецкие  хоругви  под  командой  Розтворовского  и
Вершулла,  затем артиллерия пана Вурцеля и пехота оберштера Махницкого, за
ними ехала княгиня с фрауциммером и весь двор,  затем повозки с  поклажей,
затем  валашская хоругвь пана Быховца и,  наконец,  основные силы войска -
главные полки тяжелой кавалерии,  панцирные и гусарские  хоругви,  а  -  в
арьергарде - драгуны и казаки.
     За  войском тянулась бесконечной и  пестрой змеей вереница шляхетских
повозок,  увозившая семьи  тех,  кто  после  отъезда  князя  оставаться на
Заднепровье не захотел.
     В полках  играли трубы,  но сердца у всех обливались кровью.  Каждый,
глядя на эти стены,  думал:  "Милый дом,  увижу ли тебя когда-нибудь еще?"
Уехать легко - вернуться трудно. А ведь каждый оставлял тут какую-то часть
души и милые воспоминания. И все взоры в последний раз обращались к замку,
к  городу,  к крышам домов,  к башням костелов и маковкам церквей.  Каждый
знал, что оставлял он тут, но не знал, что ожидало его там, в голубой этой
дали, куда все направлялись...
     И  было  у  всех  на  душе печально.  А  город взывал вослед уходящим
голосами колоколов,  словно моля и заклиная не покидать его, не подвергать
неведомым и недобрым грядущим испытаниям; город взывал, словно бы жалобным
этим звоном хотел проститься и остаться в памяти...
     Поэтому, хотя вся вереница и двигалась прочь, головы были повернуты к
городу и  на  всех  лицах  можно  было  прочесть:  "Ужели в  последний раз
видимся?"
     О  да!  Из  всего этого войска и  толпы,  из всех этих тысяч,  идущих
сейчас с князем Вишневецким, ни ему самому, ни кому-либо другому впредь не
суждено было увидеть ни города, ни этой земли.
     Трубы  пели.  Табор двигался неспешно,  но  безостановочно,  и  через
какое-то  время город стал  заволакиват