лине и в регулярных солдат превращенные,  верностью все
прочие хоругви превосходили.  Край был пока спокоен.  Кое-где, правда, уже
появились  мятежные  шайки,   грабившие  как  усадьбы,   так  и  крестьян.
Бунтовщиков этих немало по дороге было разгромлено и посажено на колы.  Но
холопья пока что нигде не поднялись.  Умы кипели,  огонь пылал в  мужицких
взорах и душах;  тайно вооружаясь,  мужичье убегало за Днепр. Однако страх
пока   еще   умерял  жажду   крови  и   убийств.   Покамест  лишь   дурным
предзнаменованием  на   будущее  можно  было  почесть  то,   что   даже  в
деревеньках, где крестьяне не подались до сих пор к Хмелю, они разбегались
при подходе княжеских войск, словно опасаясь, что страшный князь прочитает
в  их глазах все,  что подспудно лежало на их совести,  и  накажет,  чтобы
впредь неповадно было.  Наказывал же  он только там,  где малейший признак
замышляемого бунта обнаруживал,  а  поскольку натуру и  в  наказании,  и в
поощрении имел  неудержимую,  то  наказывал без  жалости и  пощады.  Можно
сказать, что по обе стороны Днепра блуждали тогда два призрака: один - для
шляхты -  Хмельницкий, другой - для взбунтовавшегося простонародья - князь
Иеремия.  Шли даже разговоры, что, когда эти двое столкнутся, солнце, надо
полагать,  затмится и  воды по всем рекам кровавыми сделаются.  Но скорого
столкновения не ожидалось, ибо этот самый Хмельницкий, победитель у Желтых
Вод,  победитель при Корсуне, Хмельницкий, в пух и прах разбивший коронные
войска, захвативший в плен гетманов и теперь стоявший во главе сотен тысяч
бойцов,  попросту говоря, боялся этого самого володетеля из Лубен, каковой
намеревался искать его  за  Днепром.  Княжеское войско только что  перешло
Слепород, а сам князь остановился на отдых в Филипове, когда ему сообщили,
что от Хмельницкого с письмом и просьбою выслушать явились посланцы. Князь
велел  их   немедленно  привести.   И   вот  шестеро  запорожцев  вошли  в
подстаростовский дворик,  где  стоял князь,  и  вошли довольно независимо,
особенно старший,  атаман Сухорука,  гордый корсунским разгромом и  свежим
своим  полковничьим званием.  Однако  стоило им  увидеть лицо  князя,  как
охватил их тотчас страх столь великий,  что,  павши ко княжеским ногам, не
смели посланцы и слова молвить.
     Князь,  сидевший в окружении первейшего рыцарства, велел им подняться
и спросил, с чем прибыли.
     - С письмом от гетмана, - ответил Сухорука.
     Князь  пристально поглядел на  казака и  спокойно сказал,  нажимая на
каждое слово:
     - От вора, сквернавца и разбойника, не от гетмана!
     Запорожцы побледнели,  а вернее сказать,  посинели и,  свесив головы,
молча топтались у дверей.
     Князь велел пану Маскевичу взять от них послание и прочесть.
     Письмо было смиренное.  В Хмельницком хоть и после Корсуня, но лисица
взяла верх надо львом,  а змея над орлом, так как он не забывал, что пишет
к  Вишневецкому*.  То ли он заискивал,  чтобы сбить с  толку и  тем вернее
укусить,  но  заискивал он  явно.  Он  писал,  что  все случилось по  вине
Чаплинского,  что гетманам просто приключилась превратность фортуны и  что
этому не он,  не Хмельницкий,  причиной, но злая доля и утеснения, каковые
на  Украйне казаки терпят.  Однако ж  князя он  просит,  чтобы тот этим не
огорчался,  а  соблаговолил ему  простить,  за  что он  навсегда останется
покорным  и  смиренным княжеским слугою,  а  чтобы  княжескую милость  для
посланцев своих  обрести и  от  ярости  княжеского гнева  их  уберечь,  он
сообщил,  что  товарища гусарского,  пана  Скшетуского,  каковой  на  Сечи
схвачен, отпускает целым и невредимым.
     _______________
          * Самоил Величко,  с,  79.  Писал Хмельницкий к князю: "...чтобы
     тогда   за   то,   что  с  гетманами  коронными  сталось,  он,  князь
     Вишневецкий,  не  обижался  и  гнева  своего  к  нему,  Хмельницкому,
     простирать не изволил". (Примеч. автора.)

     Тут следовали жалобы на строптивость пана Скшетуского, ибо тот письмо
от  Хмельницкого ко  князю взять не пожелал,  чем достоинство гетманское и
всего  Войска  Запорожского весьма  не  уважил.  Этой-то  именно гордыне и
небрежению,   каковые  постоянно  терпели  казаки  от  ляхов,   приписывал
Хмельницкий все,  что  случилось,  начиная от  Желтых Вод  и  до  Корсуня.
Завершалось письмо уверениями в сожалении,  в верности Речи Посполитой,  а
также обещаниями оставаться послушным слугою, княжеской воле покорным.
     Слушая послание, сами посланники удивлялись, ибо, что стоит в письме,
не знали,  полагая, что скорее всего - оскорбления и дерзкие выпады, но не
просьбы. Им было ясно, что Хмельницкий не желал ставить все на карту, имея
противником столь прославленного воителя,  и,  вместо того  чтобы пойти на
него со  всем