иллюзорного уровня жизни; но её эзотерическое прочтение, её скрытая душа 
отодвигают завесу, открывая архату всю славу вечной жизни в полной гомогенности 
Сознания и Бытия. Сие утверждение, несомненно, покажется представителям 
материалистической науки и даже современного идеализма очередной нелепостью, но 
для мудреца и эзотерического пантеиста это очевидный факт. 
Краеугольная идея о происхождении и распространении зла вследствие 
прогрессирующего дробления некогда гомогенной материи, приобретающей вследствие 
этого форму и — по мере физического совершенствования этой формы — все более 
дифференцированную структуру, имеет эзотерическую сторону, о которой наверняка 
даже не подозревают современные пессимисты. Однако именно внешний её аспект 
издревле служил предметом теоретизирования для каждого думающего народа. 
Даже в Индии изначально заложенная в основу рассматриваемого учения мысль была 
перевернута с ног на голову благодаря стараниям сектантов, что привело к 
появлению ритуалистических, чисто догматических доктрин хатха-йоги (в 
противоположность философизму ведантистской раджа-йоги). Языческие и 
христианские экзотерические спекуляции и даже средневековый монашеский аскетизм 
выбросили из некогда благородной идеи всё, что могли, чтобы привести её в 
соответствие со своими узколобыми сектантскими воззрениями. Их ложные 
представления о материи побудили христианство с самых первых лет своего 
существования отождествить женщину со злом и материей, невзирая на то почтение, 
которое римско-католическая церковь испытывает к Святой Деве. 
Но последнее неожиданное применение превратно понятого индийского учения, 
предложенное немецкими пессимистами, поистине, оригинальнее всего. В самом деле,
 всякие попытки провести аналогию между этим в высшей степени метафизическим 
учением и теорией Дарвина о физической эволюции на первый взгляд кажутся затеей 
абсолютно безнадёжной; тем более что теория естественного отбора не 
предусматривает никакого прекращения существования, но, напротив, наводит на 
мысль о бесконечном поступательном движении жизни ко всё более сложным своим 
формам. И всё-таки германская изобретательность исхитрилась при помощи научных 
парадоксов и изрядного количества софистики придать этой теории сходство с 
философской истиной. И древняя индийская доктрина при этом в очередной раз 
угодила в лапы современного пессимизма. Счастливый автор гипотезы о том, что 
зло появилось на свет вместе с протоплазматической амёбой, разделившейся ради 
продолжения рода и нарушившей тем самым свою целомудренную гомогенность, 
ссылается в своей новой книге — не больше и не меньше — на авторитет древних 
арийских мудрецов. Восхваляя древнюю философию и глубину её концепций, он в то 
же время заявляет, что её следует рассматривать «как наиболее значительную и 
важную истину, предвосхищенную и украденную древними мудрецами у современного 
мышления»!! 
Выходит так, что «современное мышление» ставит на одну доску глубочайший 
религиозный пантеизм индусских и буддийских философов и мимолетные капризы 
пессимистических материалистов, полностью их отождествляя. И того, что их 
разделяет непроходимая пропасть, похоже, никто не замечает. Никто не желает 
видеть, что пантеист не признаёт реальностью проявленный Космос, считая его 
всего лишь иллюзией собственных чувств, и потому необходимо рассматривает свое 
собственное существование тоже как скопление иллюзий. То есть, когда он говорит 
о способе избавления от страданий вещественной жизни, его мнение о природе этих 
страданий и мотивация его призывов к окончательному уходу из этой юдоли слёз 
полностью отличны от тех, которые пропагандирует пессимистический материалист. 
Для него (пантеиста) боль и страдания иллюзорны и происходят вследствие его 
собственной привязанности к этой жизни, продиктованной исключительно 
невежеством. Поэтому он стремится к вечной и неизменной жизни, к достижению 
абсолютного сознания в состоянии нирваны; в то время как европейский пессимист, 
принимая жизненное «зло» за реальность, мечтает (когда у него появляется время 
мечтать о чем-либо ином, кроме этих самых земных реальностей), по его 
собственным словам, о полном «прекращении существования». Для философа 
существует только одна реальная жизнь — блаженство нирваны, качественно 
отличающееся от всех имеющихся в проявленной Вселенной уровней сознания; 
пессимист же называет «нирвану» суеверием и отождествляет с «прекращением 
жизни», ибо жизнь для него начинается и заканчивается на земле; тогда как 
первый пренебрегает в своих духовных устремлениях даже первоначальным 
гомогенным единством, которым спекулируют теперь немецкие пессимисты. Философ 
знает и верит, что и у этого единства есть своя причина — вечная и бессмертная, 
ибо она никем и ничем не сотворена (иными словами, она не является результатом 
предыдущей эволюции). Следовательно, его усилия направлены на скорейшее 
воссоединение с этой первопричиной, возвращение в до-первоначальное состояние, 
возможное лишь после прохождения по иллюзорной дороге призрачных жизней с их 
нереальной фантасмагорией чувственных восприятий. 
Подобный пантеизм может считать «пессимистическим» только тот, кто верит в 
персональное провидение; тот, кто готов противопоставить отрицанию реальности 
всего «сотворенного», т.е. обусловленного и ограниченного, свою собственную 
слепую и нефилософичную веру. Восточный ум не пытается выискивать зло в каждом 
фундаментальном законе и проявлении жизни, он не рассматривает каждый феномен 
как неизбежное умножение зла (зачастую мнимого); восточный пантеист просто 
подчиняется неизбежному, но старается сбросить со своего жизненного пути как 
можно больше будущих «нисхождений в перевоплощение», избегая, по мере сил, 
создания новых кармических причин. Буддийскому философу известно, что 
продолжительность чередования жизней каждого человека (если только он не 
достигнет нирваны «намеренно» или, как говорят каббалисты, если он не «возьмет 
царство Божие силой») аллегорически представлена в виде истории о сорока девяти