представителем. Это пришлось на 1852 год. Маколей уже чувствовал утомление и 
первые припадки болезни и потому редко появлялся в парламенте. В 1856 году он 
совсем отказался от полномочий. Он проводил теперь большую часть времени в 
предместье Лондона Кингстоне, на собственной вилле Холли-Лодж. Ранние 
посетители его убежища могли встретить историка или в саду, или в рабочем 
кабинете, главное убранство которого составляли книги и портрет Джонсона. 
Маколей высоко ценил Джонсона как человека, и это весьма характерно для 
личности самого Маколея. «Доктора Джонсона, – говорил он, – мало знают 
иностранцы, но в наших глазах он стоит высоко. Мы смотрим на него не только как 
на знатока английского языка, но как на первого литератора, который твердо 
защищал независимость и достоинство своего звания против аристократии, 
богатства и невежества, переносил горечь нищеты и презрение толпы гордо и 
спокойно, боролся за свои мнения и не уступал сильным земли».
Маколей был среднего роста, довольно толст, крепкого сложения. Его манеры 
отличались простотой, вся фигура – привлекательностью, несмотря на несколько 
неуклюжую походку. Особенно красива была его голова с правильными и подвижными 
чертами лица, с высоким лбом и темно-голубыми глазами. Очарование усиливалось, 
когда Маколей говорил. Он был в этом отношении первым человеком в салонах 
Лондона. Обилие его речи было поразительно, он как будто писал в это время 
какой-нибудь из «Опытов» и засыпал слушателей подавляющей массой самых 
разнообразных сведений. Феноменальная память и начитанность, наконец, какое-то 
чисто болезненное стремление говорить делали Маколея неистощимым и подчас 
тяжелым рассказчиком. Об этом сохранилось много забавных рассказов, например 
следующий, принадлежащий Джеффрею. Дело было на обеде в ресторане. Обедали 
втроем: лорд Мунтигль, Джеффрей и Маколей. Разговор, как обычно, завел историк 
и, сколько ни пытались вставить слово его собеседники, говорил без умолку целых 
три часа. Измученные слушатели наконец уснули тут же за столом, а Маколей 
все-таки продолжал свой монолог. Эта слабость писателя всегда была предметом 
насмешек его знакомых, особенно Сиднея Смита, тоже салонного говоруна. Однажды 
оба causeur'a сошлись у Ромилли. Речь коснулась Данте. «Данте великий поэт, – 
сказал Смит, – но он просто школьник в искусстве изобретать казни. У него нет 
для этого ни воображения, ни знания человеческого сердца. Если бы мне пришлось 
взяться за дело, я показал бы вам, как надо устроить ад. Вот, например, для 
тебя, Маколей, я придумал бы наказание: я сделал бы тебя немым. Тебе постоянно 
трубили бы в уши разные бессмыслицы, перевирали бы все факты и цифры 
царствования королевы Анны, ругались бы в твоем присутствии над всеми 
либеральными мнениями, а ты не мог бы сказать в защиту их ни одного слова…» На 
закате дней историк сделался замкнутее и, по словам того же Смита, обнаруживал 
даже «некоторые проблески молчания». Обычная его рассеянность превратилась в 
это время в припадки глубокой меланхолии, и, как видно из его дневника, он 
начинал уже чувствовать, что не может больше работать.

С 1849 года Маколей был на вершине популярности. Жители Глазго поднесли ему 
диплом почетного гражданства, Лондонская королевская академия избрала его 
почетным профессором древней истории, а Эдинбургский философский институт – 
президентом. В 1857 году Маколей был возведен в звание пэра. Между тем здоровье 
его становилось все хуже и хуже. В мае следующего года он произнес в Кембридже 
последнюю речь в благодарность за титул «лорда высокого покровителя». «С 
нынешнего дня, – писал Маколей в своем дневнике 16 декабря 1859 года, – мне 
приходится отмечать наименее отрадные дни в моей жизни. Холод сильнее чем 
когда-либо останавливает обращение крови. Пульс бьется неправильно. Чувствую 
себя очень дурно. Упадок духа, слабость, стеснение сердца, неспособность ко 
всякой работе, требующей постоянного напряжения, приводит меня в отчаяние. Мне
тяжело написать несколько строк».
Через двенадцать дней Маколея посетил племянник Тревельян и, войдя в библиотеку,
 увидел его в кресле с опущенной на грудь головой и в каком-то оцепенении. На 
столе лежала новая книжка журнала, развернутая на романе Теккерея «Lovel the 
Widower». Испуганный этим зрелищем и молчанием дяди, племянник поспешил домой 
за родными, но, когда они прибыли, Маколей уже умер.


Его похоронили в Вестминстерском аббатстве, в отделении поэтов у подножия 
статуи Адиссона, которому историк посвятил один из лучших опытов, близ Шеридана 
и Джонсона. На могильном камне была сделана надпись, год и место рождения и 
смерти с краткой эпитафией:
«Тело его покоится в мире, но имя не умрет никогда».

«Личности, – говорит о Маколее Писарев, – оживают под его пером и отдают полный 
отчет в своих поступках, в своих мыслях и побуждениях; перед глазами читателя 
происходит величавый процесс, в котором живой и умный англичанин, оратор и 
парламентский боец, является то обвинителем, то адвокатом выводимой личности, 
смотря по тому, куда влечет его голос совести и личного убеждения. Кроме 
описываемой и разбираемой исторической личности читатель видит перед собой 
образ критика, видит, как меняется выражение этого умного, подвижного лица, 
слышит в его интонации то сочувствие, то негодование, то иронию, то 
воодушевление, которые возбудили бы во всяком человеке те или другие явления 
жизни и человеческой личности». Именно во всяком человеке… Маколей всегда 
остается в толпе, в среде ее интересов, он никогда не забывает, что известное 
событие, известная личность принесли современникам или радость, или горе, или 
способствовали благоденствию Англии, или тормозили ее развитие. От всех