несмотря на все разочарования, продолжали верить, что весь народ одушевлен тем 
высоким идеализмом, который наполнял их собственную грудь. Правда, уже Тиберий 
увидел, что нечего рассчитывать на уступки и самопожертвование со стороны 
аристократии; правда, на гибели брата Гай мог убедиться в изменчивости и 
ненадежности народного настроения, но все же он считал возможным, что этот 
народ, если не из глубокого сознания необходимости такого шага, то из 
благодарности и уверенности в своем вожде, будет способен отказаться от 
несправедливой эксплуатации союзников. Оказалось, однако, что он оценил эту 
толпу слишком высоко, что если аристократы не желали пожертвовать своими 
удобствами ради народа, народ не лучше относился к союзникам. Эгоизм правящих 
классов и эгоизм народа – вот те подводные камни, о которые разбились все 
идеалы братьев. Конечно, народ не виноват в том, что он не был иным, как не 
виновата в этом и аристократия; конечно, наказание, постигшее его за то, что он 
не поддержал своих последних бескорыстных защитников, – окончательное 
превращение в голодную и развращенную толпу прислужников аристократии, – было 
ужасным, но все же нам становится понятным то горькое разочарование в своем 
деле и в своем народе, которое заставило Гая обратиться к Авентинской Диане с 
просьбой наказать неблагодарную толпу вечным рабством.
Если народ, систематически и сознательно деморализованный оптиматами (вспомним 
деятельность М. Ливия Друза), заслуживает, по крайней мере, нашу жалость, то 
аристократия не может претендовать и на нее. Гораздо более, чем недальновидная, 
необразованная толпа, она могла и должна была понимать всю серьезность 
положения, всю необходимость реформы: ее эгоизм не имеет оправдания в неведении.
 Недаром же такие вполне умеренные люди и несомненные аристократы, как Сципион 
и Лелий, как Сцевола и Красс, как Клавдий и Метелл, указывали на крупные 
недостатки существующих порядков – их доводы, их взгляды, разумеется, были 
общеизвестны, и если аристократы им не вняли, то не потому, что не могли, а 
потому, что не хотели признать их верности. Опять аристократия не хотела 
уступить ничего и потеряла все: если наказание народа состояло в том, что он 
стал рабом, хотя часто и буйным, но рабом своих исконных врагов, – настоящим 
наказанием последних было не столько установление монархии и потеря всемирного 
владычества, сколько страшное и позорное для аристократии время Тиберия, 
Калигулы и Нерона. Тогда-то древние роды, возводившие свои генеалогии до 
отдаленнейших времен Рима и хваставшиеся своим происхождением от богов, 
погибали массами, испытав предварительно все унижения, которым в свое время 
сами привыкли подвергать подданных.
Итак, основной причиной гибели братьев-трибунов, как уже замечено выше, был 
распущенный эгоизм народной толпы и оптиматов или, иначе выражаясь, отсутствие 
твердой и постоянной опоры. Судьба Гракхов доказала, что без такой опоры – то 
есть, в условиях римской жизни, без войска – невозможно упрочить свое положение 
настолько, чтобы проводить крупные, затрагивающие многие интересы, реформы. 
Этим указанием впоследствии воспользовался продолжатель дела братьев, Гай Юлий 
Цезарь...
Преждевременная гибель братьев извратила весь смысл их деятельности: не 
добившись осуществления своих конечных целей, они поневоле остановились на 
средствах к их достижению; средства остались, цель стала забываться, и вот 
появились те пристрастные и односторонние суждения о них как о честолюбивых 
демагогах, грубой лестью и потаканием дурным инстинктам народа стремившихся к 
власти. Особенно тяжкие обвинения выпали на долю Гая: его “хлебный” закон 
приводили как типичный пример самодовлеющей демагогической агитации. Нечего и 
говорить, как поверхностны такого рода суждения, жертвой которых стала не одна 
реформа.
Не говоря уже о том, что часто реформы проводятся как бы нехотя, лицами вовсе 
не убежденными искренне в их необходимости, а отступающими лишь до поры до 
времени перед давлением общественного мнения или другой внешней причины, даже 
при благоприятных условиях редко удается провести реформу с надлежащей 
полнотой; поневоле приходится делать более или менее крупные уступки и, таким 
образом, искажать самый характер ее. Такое искажение всегда, конечно, вредно 
отзывается на результатах реформы, искажая и их, – и тогда враги, торжествуя, 
приписывают последствия ненормальности условий самой идее, самой реформе.
Это-то вот очень обыденное не только в древней, но и в новой, не только в 
иностранной, но и в нашей отечественной истории, явление повторилось и в данном 
случае. Суждения древних и многих новых писателей о Гракхах в значительной 
степени представляют результат грубого непонимания условий, в которых пришлось 
действовать братьям-трибунам.
Сюда нужно отнести и часто повторяемые даже очень выдающимися историками 
обвинения, особенно Гая Гракха, в стремлении к монархической власти, к 
наполеонической абсолютной монархии, как выражается Моммзен. Нет, конечно, 
ничего легче, как на основании риторических декламаций древних авторов вывести 
какое угодно обвинение против Гая, но тщетно мы бы искали в источниках 
действительно твердой опоры для этого взгляда.
Гай Гракх, как и брат его, стремился к государственной реформе, и многие 
стороны римской жизни обязаны ему если не прямо реформой, то по крайней мере 
указаниями, которыми впоследствии могли воспользоваться его последователи. С 
ясностью истинно великого государственного ума он понял, что, завоевав 
вселенную, римское государство не может сохранить вид города, что необходимо 
расширить его фундамент привлечением союзников в его состав и что наряду с этим 
необходимо позаботиться о сохранении того крестьянства, которое некогда 
победило Ганнибала, – он это понял и с самоотверженностью возвышенной натуры 
решил посвятить все свои силы служенью этой идее, невзирая ни на труды, ни на