времени приняло угрожающие размеры первое сицилийское восстание рабов.
Сицилия это время представляла собой тип страны, находящейся в руках крупных 
капиталистов. Капиталистический строй производства был перенесен сюда из 
Карфагена и окончательно привился в римское время. Огромные поместья 
обрабатывались здесь не свободными фермерами или рабочими, а стадами рабов. О 
величине этих поместий мы можем судить по цифрам, известным нам о Леонтинских 
государственных доменах в размере 30 тыс. югеров пахотной земли, находившейся 
несколько десятилетий спустя после Гракхов в руках каких-нибудь 84 откупщиков, 
83 из которых принадлежали к числу римских спекулянтов, старавшихся высосать 
возможно больше из “поместий римского народа”, как тогда назывались провинции. 
Процветали при этом особенно две отрасли хозяйства: земледелие и скотоводство. 
Вся страна была переполнена рабами, и притом чуждого туземцам восточного, 
преимущественно сирийского, происхождения.
Между рабами-земледельцами и рабами-пастухами существовало, впрочем, большое 
различие: в то время как первые находились под постоянным надзором начальников, 
часто даже работали в цепях, – последние, скитаясь со своими стадами по 
огромным пространствам, свободные от всякого надзора, представляли собой очень 
опасный элемент и для путешественников, и, как впоследствии оказалось, для 
государства. Магнатов это не пугало, они их даже подстрекали к разбою. Так, к 
одному из них, рассказывают, пришло несколько рабов с просьбой дать им новые 
одежды. “Да разве, – спросил он, – путешественники ездят по стране голыми и не 
имеют ничего для нуждающихся?” Велев затем наказать плетью, он их прогнал.
Неудивительно, что при таких условиях опасность все возрастала, и последние 
мелкие собственники, не защищаемые толпой рабов, все чаще стали подвергаться 
ночным нападениям – не без ведома магнатов, старавшихся принудить их таким 
образом удалиться в город и продать или просто предоставить свои земли богатым 
соседям. Эти последние, разумеется, не подвергались такого рода опасностям, 
окружая себя в своих путешествиях многочисленным конвоем. Скоро, однако, и им 
пришлось убедиться в опрометчивости своего поведения: рабы стали чувствовать 
свою силу, и среди них возникла мысль о восстании и мести.
Восстание уже не могло не вспыхнуть – для этого нужен был только повод. Повод 
нашелся: 400 рабов одного из богачей священного города Сикулов Энны, Дамофила, 
находившего какое-то особенное удовольствие в истязаниях, которым он подвергал 
своих несчастных подчиненных, сговорились отомстить своему господину.
По совету известного киликийского раба Эвна, прославившегося среди них в 
качестве прорицателя, сногадателя и колдуна, они тотчас же бросились на город. 
Другие рабы немедленно к ним присоединились, и несчастные жители города, 
обезумевшие от страха и неожиданности нападения, должны были отплатить своим 
рабам за каждую несправедливость, за каждое дурное слово. Произошло страшное 
кровопролитие, в котором погиб и Дамофил.
Восставшие провозгласили Эвна царем сирийцев под именем Антиоха, и он 
немедленно надел диадему. В созванном им затем совете особенно выделился 
ахейский раб Ахей. Ему удалось организовать беспорядочную толпу наподобие 
войска, состоявшего сначала лишь из 6 тыс. рабов. Но быстро распространившееся 
известие о восстании скоро привлекло массу рабов к этому центру движения, 
выразившегося прежде всего в разграблении соседних поместий. Несколько отрядов, 
посланных против мятежников, были разбиты, число рабов все увеличивалось. 
Спустя какой-нибудь месяц после Эннской резни к восставшим присоединилась новая 
толпа из 8 тыс. человек под начальством некоего Клеона, поднявшего знамя 
восстания около Агригента. Надежда господ, что эти шайки уничтожат друг друга, 
оказалась тщетной.
Еще опасней и вместе характерней было то обстоятельство, что не только рабы как 
сельские, так и городские, но и свободные рабочие, свободный пролетариат 
присоединились к царю Антиоху, видя в его восстании просто борьбу с магнатами, 
с капиталом. Это становится еще более понятным ввиду строгой дисциплины, 
введенной Ахеем, истинным главнокомандующим рабов, в его войске, дошедшем скоро 
до 20 тыс. человек.
Видя быстрое возрастание опасности, римский претор Луций Гипсей собрал все 
находившиеся в его распоряжении силы – около 8 тыс. человек – и двинулся против 
рабов, но потерпел полное поражение и был принужден уступить поле битвы. Теперь 
восстание стало распространяться и на города: Мессана и Тавромений 
присоединились к нему, и число восставших, говорят, дошло до 200 тысяч.
Положение правящих классов оказалось крайне опасным; ряд вовремя открытых и 
подавленных заговоров в Риме, в Минтурнахе, Синуэссе, Аттике, на Делосе и в 
других местах доказывало, что известия о Сицилийском восстании не остались без 
влияния на всю массу рабов и что каждый новый успех царя Антиоха должен был 
тяжело отозваться на положении государства, тем более, что казна была 
совершенно пуста, а вследствие неутверждения договора, заключенного Тиберием, 
приходилось вести еще и испанскую войну.
Сенат понял, что необходимы более решительные меры: в Испанию послали Сципиона 
Эмилиана, в Сицилию – другого консула (134 г.), Гая Фульвия Флакка. И тот, и 
другой прежде всего опять были принуждены бороться с беспорядком и 
распущенностью в своем собственном войске. За войском всюду следовали 
прорицатели, сногадатели и разные другие шарлатаны, торговцы, маркитанты и т.д.
; в лагере жили, как в городе. Неудивительно поэтому, что движения римского 
войска отличались крайней медленностью, между тем как отряды рабов, прекрасно 
знакомых со всеми дорогами и тропинками, привыкших за долгое время своего 
рабства к лишениям и трудам и возбуждаемых ненавистью к врагам, быстро 
передвигались с места на место. Понятно, что при таких условиях Флакк не мог 
иметь решительного успеха и передал Сицилию своему преемнику, консулу Л.