смысле, чем питри, призываемые в мантрах. 
     Утверждать перед благочестивым брахманом или факиром, что любой человек 
может беседовать с духами умерших людей, значило бы потрясти тем, что 
показалось бы ему кощунством. Разве заключительный стих “Бхагаваты” не говорит, 
что это великое счастье отведено на долю только святых санньяси, гуру и йогов? 
      “Задолго до того, как они окончательно избавляются от своих смертных 
оболочек, души тех, кто творили только добро, например, санньяси и ванапраст, 
приобретают способность беседовать с душами, которые раньше их ушли в сваргу”. 
     В этом случае питри, вместо гениев, являются духами или, скорее, душами 
умерших. Но они будут свободно сообщаться лишь с теми, чья атмосфера такая же 
чистая, как их собственная, и на чьи молитвенные каласа (вызывания) они могут 
ответить без риска осквернить свою небесную чистоту. Когда душа вызывателя 
достигла Сайадьям или полной тождественности сущности со Вселенской Душой, 
когда материя окончательно побеждена, тогда адепт может свободно каждый день и 
каждый час вступать в сношения с теми, которые, хотя и освобождены от бремени 
своих телесных форм, все же сами продвигаются через бесконечный ряд 
преображений, входящих в постепенное приближение к Параматме или великой 
Вселенской Душе. 
     Не забывая о том, что христианские отцы для себя и своих святых всегда 
претендовали на название “друзей Бога”, и зная, что этот термин они взяли, 
вместе со многими другими, из специальной терминологии языческих храмов, — 
вполне естественно ожидать, что они будут злобствовать каждый раз, когда 
намекается на эти ритуалы. Так как отцы, как правило, были невежественны и 
имели жизнеописателей таких же невежественных, как они сами, то мы и не могли 
ожидать, что найдем в описаниях их блаженных видений ту же изобразительную 
красоту, какую мы находим у языческих классиков. Независимо от того, следует ли 
отказать в доверии или же принимать, как факты, видения и объективные феномены 
как отцов-отшельников так и иерофантов святилищ, — великолепная образность, 
примененная Проклом и Апулеем в описании малой части конечного посвящения, 
которую они осмелились раскрыть, совершенно затмевает плагиаторские 
повествования христианских аскетов, хотя они были предназначены быть верными 
копиями. Повествование об искушении Св. Антония в пустыне женским демоном 
является пародией на предварительные испытания неофита в течение Микра или 
меньших мистерий в Агре — это те ритуалы, при мысли о которых Климент так 
возмущался, и в которых была представлена лишившаяся дочери Деметра в поисках 
ее, и ее добродушная хозяйка Баубо.96 
     Не вдаваясь опять в доказательства, что в христианских, а в особенности в 
Ирландских римско-католических церквях97 те же самые явно непристойные обряды, 
как вышеуказанный, просуществовали до конца прошлого столетия, — мы обратимся к 
незнающим устали трудам того честного и храброго защитника древней веры, Томаса 
Тэйлора. Как бы много ни находила догматическая греческая ученость чего 
возразить против его “ошибочных толкований”, — память о нем должна быть дорога 
каждому истинному почитателю Платона, который больше стремится к постижению 
внутренней мысли великого философа, чем обращает внимание на чисто внешний 
механизм его писаний. Более классический переводчик мог бы передать нам в более 
правильной фразеологии слова Платона, но Тэйлор показывает нам смысл Платона, и 
это больше того, что можно сказать о Зеллере, Джовете и их предшественниках. И 
еще, как пишет профессор А. Уайлдер: 
      “Труды Тэйлора получили одобрение со стороны людей, способных к 
углубленному в труднопонимаемые темы мышлению; и надо признать, что он был 
наделен высшим даром — даром интуитивного восприятия внутреннего смысла 
рассматриваемых им предметов. Другие могли больше знать греческий язык, но он 
больше знал Платона”.98 
     Тэйлор посвятил всю свою полезную жизнь поискам таких старинных рукописей, 
которые дали бы ему возможность выработать свои собственные взгляды, касающиеся 
нескольких неясных ритуалов в мистериях, подтвержденных со стороны писателей, 
которые сами прошли посвящения. С полным доверием к утверждениям различных 
классических писателей мы говорим, что как бы смешным, и может быть, 
распущенным ни казался в некоторых случаях древний культ современным критикам,
 — он не должен казаться таким христианам. В течение средних веков и даже 
позднее они ввели у себя почти то же самое без понимания тайного смысла этих 
ритуалов и вполне удовлетворились неясными и скорее фантастическими 
истолкованиями своего духовенства, которое приняло внешнюю форму и исказило 
внутреннее значение. Мы готовы вполне справедливо допустить, что прошли века с 
тех пор, как большинство христианского духовенства, которому не разрешается ни 
любопытствовать по поводу Божьих тайн, ни искать объяснений тому, что церковь 
однажды приняла и установила — имело самое смутное представление о своем 
символизме, как в его экзотерическом, так и эзотерическом значении. Но не так 
обстоит дело с главою церкви и ее высшими сановниками. И если мы полностью 
согласны с Инманом, что “трудно поверить, что духовенство, которое 
санкционировало опубликование таких печатных изданий99 могло быть таким же 
невежественным, как современные выполнители ритуалов”, то мы совсем не 
собираемся поверить вместе с этим автором, “что последние, если бы они знали 
действительное значение символов всеобще применяемых римской церковью, они бы 
не приняли их”. 
     Устранение того, что прямо взято из древнеязыческого поклонения полу и 
природе, было бы равносильно разрушению всего римско-католического поклонения 
изображениям — элемента Мадонны — и реформации веры до Протестантизма. 
Навязывание недавнего догмата о Беспорочном Зачатии было продиктовано этой 
самой секретной причиной. Наука символогии делала слишком быстрые успехи.