Было бы очень легко раскрыть, какого рода ересь здесь подразумевалась, 
если бы даже у нас не было других, более достоверных источников информации в 
каббалистических писаниях. Обвинение и точная природа “мерзости” изложены во 
второй главе “Откровения”, в стихах 14 и 15. Этим грехом была только — женитьба.
 Иоанн был “девственник”; несколько отцов утверждают этот факт, ссылаясь на 
предание. Даже Павел, самый свободомыслящий и великодушный из них всех, находит 
трудным примирить положение женатого человека с положением верного слуги 
Господа. Также имеется “разница между замужнею и девицей” [1 Коринфянам, VII, 
33]. Последняя радеет “о делах Господа”, а первая только думает, “как ей 
угодить своему мужу”. 
      “Если какой-нибудь муж думает, что ведет себя немило по отношению к своей 
девственности... пусть они женятся. Тем не менее тот, кто стоек в своем сердце 
и имеет власть над своим хотением и решился... сохранить свою девственность, 
поступает хорошо. 
     Так что, кто женится — “поступает хорошо... но кто не женится — поступает 
лучше”. “Остался ли без жены?” — спрашивает он, — “не ищи жены” (27). И сказав, 
что по его суждению оба будут счастливее, если они не женятся, добавляет как 
веское заключение: “Я думаю, и я имею Духа Божия” (40). Далеки от этого духа 
терпимости слова Иоанна. Согласно его видению, имеются лишь сто сорок четыре 
тысячи, которые были искуплены из Земли, и “это те, которые не осквернились с 
женами, ибо они девственники” [Откровение, XIV, 3, 4]. Это кажется 
окончательным выводом; так как за исключением Павла, нет ни одного из этих 
первоначальных назаров, “отделившихся” и давших обет Богу, кто приводил бы 
большую разницу между “грехом”, совершаемым в пределах законного брака и 
“мерзостью” прелюбодеяния. 
     С такими взглядами и с такими предрассудками было вполне естественно, что 
эти фанатики должны были начать бросать этот порок, как пятно, в лицо своих 
собратьев, а затем постепенно “наращивать” свои обвинения. Как мы уже говорили, 
только Епифания мы находим сообщающим такие мелкие подробности как, например, 
масонские “рукопожатия” и другие знаки опознавания между гностиками. Он 
когда-то сам принадлежал к их числу, и поэтому ему легко было доставлять 
подробности. Только насколько можно полагаться на этого достойного епископа — 
это очень серьезный вопрос. Достаточно лишь очень поверхностно ознакомиться с 
человеческой натурой, чтобы обнаружить, что редко существовал такой предатель, 
ренегат, который, в момент собственной опасности превратившись в предателя 
товарищей и свидетеля против них, не будет после лгать так же бессовестно, как 
предавая. Люди никогда не прощают и не смягчаются по отношению к тем, кому они 
вредят. Мы ненавидим наших жертв пропорционально тому вреду, который им 
причиняем. Это истина, старая как мир. С другой стороны, абсурдно думать, что 
такие люди, как гностики, которые по словам Гиббона, были самыми состоятельными,
 гордыми, наиболее любезными, так же как и наиболее учеными изо всех, 
“называвшихся христианами”, — были виновны в отвратительных, 
похотливо-чувственных деяниях, в каких Епифаний любит их обвинять. Даже если бы 
они были подобны тому “сборищу оборванцев, почти голых и свирепого вида”, 
которое Лукиан описывает как последователей Павла,411 мы бы заколебались 
поверить такому пакостному повествованию. Насколько же тогда менее вероятно то, 
что люди, которые были платониками, так же как и христианами, могли когда-либо 
быть виновными в таких нелепых обрядах. 
     Пейн Найт, кажется, никогда не подвергал подозрению свидетельство Епифания.
 Он аргументирует, что 
      “если мы сделаем скидку на охотные преувеличения вследствие религиозной 
вражды и вытекающие отсюда популярные предрассудки, то общая убежденность в том,
 что у этих сектантов имелись обряды и практики безнравственного характера, 
кажется слишком сильной, чтобы возможно было совсем не принимать ее во 
внимание”. 
     Если он честно проведет демаркационную линию между гностиками первых трех 
веков и теми средневековыми сектами, чьи доктрины “довольно близко напоминали 
современный коммунизм”, то нам нечего сказать. Только, мы просили бы каждого 
критика запомнить, что если тамплиеры обвинялись в том наиболее “мерзостном 
преступлении”, — что они прилагали “священный поцелуй” к основанию хвоста 
Бафомета [410], то Св. Августин также подозревается, и по довольно веским 
причинам, что он позволил своей общине несколько сбиться с первоначального 
способа запечатлевания “священного поцелуя” на вечере Причастия. Святой епископ,
 кажется, был слишком озабочен в отношении определенных подробностей женского 
туалета, чтобы этот “поцелуй” мог быть строго правоверным по своей натуре.412 
Где бы ни теплилось истинное и искреннее религиозное чувство, там нет места 
мирским подробностям. 
     Принимая во внимание чрезвычайную нелюбовь, проявленную сначала 
христианами ко всякой опрятности, мы не можем не удивляться такой странной 
заботливости со стороны святого епископа о своих женщинах-прихожанках, если 
только не считать это простительным на том основании, что это — все еще 
держащееся в его памяти воспоминание об обрядах манихейцев! 
     Действительно, едва ли можно упрекать какого-либо писателя за его 
подозрения в безнравственности, как вышеприведенные, когда под рукой имеются 
записи множества историков, чтобы помочь нам произвести беспристрастное 
исследование. “Еретиков” обвиняют в преступлениях, которым церковь сама более 
или менее открыто потворствовала вплоть до начала нашего века. В 1233 году папа 
Григорий IX выпустил две буллы против стедингеров “за различные языческие и 
магические деяния” [542, т. XXI, с. 89], и последние, разумеется, были 
истреблены во имя Христа и его Святой Матери. В 1282 году один приходской