другой альтернативы, кроме вмешательства существа, стоящего выше природы” [293, 
т. II, с. 165]. 
     Это именно тот пункт, который мы хотим, чтобы он был усвоен нашими 
логиками и физиками. Как мистер Милль сам говорит: 
      “Мы не можем признать теоремы законом природы, и в то же время верить в 
факт, находящийся в явном противоречии с ней. Мы не должны верить в факт или же 
верить, что мы ошиблись в принятии этого предполагаемого закона”. 
     Мистер Юм ссылается на “прочный и неизменный опыт” человечества, как 
установившего законы, чьи действия ipso facto делают чудеса невозможными. 
Трудность заключена в его использовании имени прилагательного неизменный, 
которое выведено курсивом, ибо это только предположение, что наш опыт никогда 
не изменится и, следовательно, мы всегда останемся при тех же опытах и 
наблюдениях, которые и будут служить основаниями для наших суждений. Этим также 
подразумевается, что у всех философов будут те же самые факты для размышлений 
над ними. Этим совершенно игнорируется тот факт, что человечество может 
оказаться временно лишенным отчетов о прежде накопленных знаниях по философским 
экспериментам и научным открытиям. Так, например, сожжением Александрийской 
библиотеки и разрушением Ниневии мир на многие века был лишен необходимых 
данных, по которым он мог бы дать оценку действительным познаниям древних, как 
эзотерическим, так и экзотерическим. Но в течение последних нескольких лет 
открытие Росетского камня, папирусов Эберса, д'Обиньи, Анастасия и других, а 
также обнаружение библиотек глиняных пластинок открыли новое поле для 
археологических исследований, которые, очень похоже, приведут к радикальным 
переменам в том “прочном и неизменном опыте человечества”. Автор 
“Сверхъестественной религии” справедливо говорит: 
      “Человек, который верит чему-либо противоречащему полноценному 
индуктивному выводу только в силу предположения, не подтверждаемого 
доказательствами, — просто легковерен; но такое предположение не может изменить 
то, что реально очевидно” 
     В лекции, прочитанной Хирамом Корсоном, профессором англосаксонской 
литературы в Корнельском университете, Итака, Нью-Йорк, перед бывшими питомцами 
колледжа Сент-Джонса в Аннаполисе в июле 1875 г., лектор заслуженно бросает 
упреки науке: 
      “Существуют вещи”, — говорит он, — “которые наука не в состоянии 
совершить, и попытки их совершить будут только высокомерием. Было время, когда 
религия и церковь переступали свои законные границы и вторгались в область 
науки, мешали ей и облагали ее тяжкой данью; но кажется, что их нынешние, 
взаимоотношения теперь подвергаются большим переменам, и наука перешагнула свои 
границы и теперь вторгается во владения религии и церкви, и вместо религиозного 
папства, нам угрожает научное папство — на самом деле мы уже подчиняемся такому 
папству; и точно так же, как в шестнадцатом веке в интересах свободы мысли 
поднялся протест против религиозного и церковного деспотизма, — точно так же в 
нынешнем, девятнадцатом веке духовные и вечные интересы человека требуют 
протеста против быстро развивающегося деспотизма науки; нужно требовать, чтобы 
наука не только держалась в своих законных пределах феноменального и 
обусловленного, но чтобы “она также пересмотрела свой научный багаж, чтобы мы 
могли убедиться, насколько слитки золота в ее погребе — судя до тому, сколько 
об этом пишут — в самом деле соответствуют чистому золоту Истины”. 
      “Если это в науке не будет проделано, то, так же, как и в деловом мире, 
ученые могут допустить ту ошибку, что слишком высоко оценят свой капитал и, 
соответственно этому, будут продолжать опасное раздутое дело. С тех пор как 
профессор Тиндаль произнес в Белфасте свою речь, видно по тем многочисленным 
откликам, которые она вызвала, что капитал эволюционной школы философии, к 
которой он принадлежит, далеко не так велик, как об этом думали не ученые, а 
просто интеллигентные круги. Когда человеку, не принадлежащему к научным кругам 
становится известна та огромная область домыслов и предположений науки, которая 
окружает область научно установленного и о которой ученые часто хвастают как о 
чем-то уже установленном, то он поражается”. 
     Истинно так; и в то же время они отказывают в этой привилегии другим. Они 
протестуют против “чудес” церкви и отвергают столь же логические современные 
феномены. Ввиду признаний таких научных авторитетов как доктор Юманс и других, 
что современная наука сейчас переживает переходный период, казалось бы, что 
настало время, когда люди должны перестать считать некоторые вещи невероятными 
только потому, что они чудесны и кажутся противоречащими тому, что мы считаем 
всеобщими законами. Немало добронамеренных людей в нынешнем столетии, которые, 
желая реабилитировать имена таких мучеников науки, как Агриппа, Палисси и 
Кардап, тем не менее не в состоянии правильно понять их идеи. Они заблуждаются, 
думая, что неоплатоники больше внимания уделяли трансцендентальной философии, а 
не точным наукам. 
      “Несостоятельность, которую сам Аристотель так часто проявляет”, — 
говорит профессор Дрейпер, — “не является доказательством ненадежности его 
метода, а скорее его недостоверности. Это несостоятельность, возникающая от 
недостатка достоверных фактов” [48, стр. 22]. 
     Каких фактов? — мы можем спросить. Нельзя ожидать от человека науки, что 
он признает факты, доставляемые оккультной наукой, так как он не верит в 
последнюю. Тем не менее, будущее может доказать ее истинность. Аристотель 
передал свой индуктивный метод в наследство нашим ученым; но до тех пор, пока 
они не дополнят его “универсальностями Платона”, у них будет еще больше 
“несостоятельностей”, нежели у великого наставника из Александрии. Эти 
универсальности являются делом веры только до тех пор, пока их нельзя