Законопослушность — очень характерное свойство ЭИИ, и не только в детском 
возрасте.
   В детстве я боялся многих вещей: коров и собак, темноты и перелезания через 
забор (за забором — запретная территория), высоты и просить прощения (раз 
провинился, значит, должен получить сполна наказание, и нет мне прощения, если 
я его не достоин).
   Еще я очень боялся кого-нибудь обидеть, спровоцировать ссору. Я жалел 
вредных персонажей в сказках, которым приходилось расплачиваться за причиненное 
ими зло, жалел своего брата, которого наказывали за то, что он меня обижал, 
курицу, которую варили на обед. С годами я стал проще к этому относиться, но 
даже сейчас не могу переносить жестокости сверстников. А когда сажусь в автобус,
 меня так и тянет рассчитаться с кондуктором, хотя в кармане у меня всегда 
лежит месячный проездной билет: я все равно чувствую себя виноватым.
   Чувство вины часто преследует представителей психотипа ЭИИ, хотя, казалось 
бы, для этого нет никакого повода. В последней фразе этого рассказа юноша 
испытывает неловкость, поскольку не оправдывает ожиданий кондуктора.
   Однажды, на экзаменах, мама стояла у полуоткрытой двери в аудиторию и 
слышала, как девушка отвечала на вопросы по билету. Когда настала очередь мамы 
взять билет, он оказался тем же, что и у той девушки. Ни слова не говоря мама 
положила этот билет, который очень хорошо знала, и взяла другой. В результате 
она получила тройку, зато совесть ее осталась чиста.
   Это были годы войны и сталинских репрессий. Я ходила тогда в детский сад. 
Однажды дети между собой стали рассуждать про любимого Сталина. Все его очень 
хвалили, а я вспомнила, что моя мама один раз говорила, что дедушка Ленин — еще 
лучше, чем Сталин. И я об этом сказала.
   Сейчас очень трудно представить себе ту обстановку, в которой все мы тогда 
жили: тут же нашлось несколько мальчишек, которые стали фантазировать, как 
будто я ругала Сталина. У них немедленно возникла идея рассказать о моем 
поведении папе одного из детей, который был военным, и я до сих пор дословно 
помню то, что они говорили: «Он ее поведет по Красной площади с завязанными 
руками, а потом расстреляет!»
   С ужасом я ждала вечера и прихода этого «военного папы», надеясь, что, может 
быть, они про меня за будут. Но не тут то было. Как только появился этот папа в 
военной форме, его тут же обступили эти доносчики, и я, дрожа от страха, 
услышала, будто мне принадлежат слова, что Сталин плохой и его надо убить и 
повесить! «Заберите ее и расстреляйте!»
   К счастью, этот папа оказался нормальным человеком, я хорошо запомнила, как 
печально он посмотрел на меня и тихо сказал: «Девочка, никогда не надо так 
говорить», — видимо, он решил, что в моей семье есть репрессированные. И на 
этом весь мой ужас кончился.
   Потом, когда я вспоминала этот эпизод, я не раз задавала себе вопрос: почему 
же я не сопротивлялась явной лжи, почему мне даже в голову не пришло сказать, 
что ничего подобного я не говорила, почему я так легко оказалась в роли жертвы?
   К сожалению, эта тенденция была характерна для меня и в более поздние годы: 
и в школе, и в дальнейшей, уже взрослой жизни. И утешением для меня в таких 
случаях были мысли, навеянные чтением романов Достоевского о том, что главное — 
это хранить чистоту сердца и помыслов, несмотря на все унижения и оскорбления.
   Для ЭИИ очень важным является собственное мнение о себе, нравственных 
свойствах своего характера. Не понимая, как доказать другим свою невиновность, 
он тем не менее сверяет свои поступки с теми критериями, — которые установил 
себе сам.
   В 1952 году в СССР прогремело «дело врачей», в котором кремлевские врачи 
еврейской национальности обвинялись в том, что они яко бы хотели отравить 
великого вождя товарища Сталина. В классе, где я училась, была девочка-еврейка 
по имени Лида, которой тут же весь класс объявил бойкот: с нею все перестали 
разговаривать как с «врагом народа». Я оказалась единственной, кто восстал 
против такой несправедливости, хотя никаких особенно дружеских отношений у нас 
с Лидой не было, но и неприязни не было также. Своим одноклассникам я говорила: 
«Ну да, врачи виноваты, а Лида тут при чем?» — и демонстративно разгуливала под 
руку с Лидой на всех школьных переменах. Тут уж все сразу забыли про Лиду и со 
всей яростью толпы, которая травит «белую ворону», набросились на меня: «Как, 
ты против коллектива? Против всех?!»
   Началась настоящая травля... Продолжалась она три дня. Я не сдавалась и 
демонстративно продолжала ходить только с Лидой. Меня шпыняли, толкали, унижали,
 никто со мной не разговаривал. На четвертый день я отказалась идти в школу, 
чем сильно удивила моих родителей — учиться я любила, была одной из лучших 
учениц класса. Пришлось объяснить родителям, что произошло. Они вмешались в 
конфликт, привлекли к этому учителей, и все страсти улеглись.
   На всю остальную жизнь я запомнила это свое истовое сопротивление толпе, 
которая скандирует: «Кто не с нами, тот против нас!» Несмотря, на мою победу, 
это было для меня ужасным переживанием.
   Человек всегда совершенно уверен в своей правоте, если вопрос касается его 
сильных функций. В приведенном рассказе школьница-ЭИИ твердо уверена в том, что 
было бы безнравственным осуждать одноклассницу за чужие грехи (БЭ). Поэтому 
считает для себя аморальным участвовать в несправедливом деле, твердо 
отстаивает свои позиции, хотя это дается ей явно нелегко.
   Одно лишь омрачает нашу дружбу — обнаружилось, что он влюблен в меня, теперь 
его любовь висит надо мной, как тень. Он такой хороший и ранимый, а я своим 
равнодушием делаю ему больно. Меня мучает совесть, хотя взаимности он и не 
требует, ему достаточно мечтать о любви (тип ИЭИ). Меня мучает эта