висимость от
конкретных условий данного  времени. Для политика или полководца эти условия
-  вещь "an  in-id fur  sich",  направление их деятельности. Таким  образом,
великий  император -  явление  природы, а великий мыслитель  стоит  вне этой
природы, он  - овеществление духа. Подвиги "людей дела" бесследно исчезают с
лица земли  вместе  с этими людьми,  а  иногда еще  раньше;  только  хроника
времени  регистрирует  эти  подвиги  в их  бесконечной смене.  Император  не
создает ничего  такого,  что содержало бы  в себе вечную,  простирающуюся на
целые тысячелетия ценность, ибо таковы только произведения гения. Он и никто
другой творит  историю,  так как  стоит вне  действия  ее  законов.  Великий
человек имеет историю. Император же - предмет истории. Великий  человек дает
эпохе определенный характер. Наоборот, время налагает определенный отпечаток
на характер императора - и уничтожает его.
     Так же мало прав  на титул гения имеет как человек великой воли, так  и
великий ученый, если он одновременно не является и  великим  философом. Носи
он даже имя Ньютона или Гаусса, Линнея или Дарвина, Коперника  или Галилея -
безразлично, этого права у него нет! Ученые не универсальны, ибо  существует
наука  об определенном  предмете  или определенных  предметах.  Этого нельзя
объяснить   "все  прогрессирующей  специализацией",   которая   лишает   нас
возможности "все  знать". И  среди  ученых  XIX и  XX вв.  существуют  люди,
обладающие  полиисторией  в  той  же  степени, как Аристотель  и Лейбниц.  Я
напомню  здесь  имена  двух ученых:  Александра  фон Гумбольдта и Вильгельма
Вундта.  Этот  недостаток лежит гораздо  глубже в сущности всякой науки и  в
природе самих ученых. Восьмая глава  разрешит последний  остаток, остающийся
открытым  в этом вопросе. Но мне  кажется, что  мы  уже здесь пришли к  тому
положению,  что  даже самые выдающиеся ученые не обладают той  всеобщностью,
которая свойственна была философам,  стоявшим  уже на  границе  гениальности
(Фихте,   Шлейермахер,   Карлейль  и   Ницше).   Какой   ученый   когда-либо
непосредственно  понимал все, всех  людей,  всевозможные вещи? Больше  того!
Какой  ученый когда-либо проявлял хотя бы возможность постижения всего этого
в  себе  и  вне  себя?   Ведь  замена  этого  непосредственного  провидения,
постижения всех вещей и является исключительной задачей тысячелетней научной
работы.В этом лежит основание того, что люди науки являются "специалистами".
Человек науки, если  он только не философ, не  знает той непрерывной,  все в
себе  сохраняющей,  ничего не забывающей жизни,  которая является достоянием
гения: именно в силу отсутствия в нем универсальности. Наконец, исследования
ученого всегда связаны  с общим развитием науки в его время. Он берет знания
своего времени в определенном количестве и форме, умножает их и  изменяет, а
затем  передает  полученные  им результаты  будущему. Но и его  исследования
длительно сохраняются только  в качестве книг на библиотечных полках: многое
из них  выбрасывается,  многое  дополняется,  как  недостающее,  но  они  не
являются  вечными  ценностями,  созданиями, не подлежащими исправлению  ни в
одном пункте. От  великих же философских систем, как от великих произведений
художественного  творчества, веет чем-то непреложным,  неизменным, вырастает
миросозерцание,  в  котором  прогресс  человеческой  культуры  ничего  не  в
состоянии изменить. Чем значительнее индивидуальность творца данной системы,
тем больше  он имеет сторонников  во все времена существования человечества.
Есть платонисты, аристотельянцы, спинозиты, берклианцы, есть, наконец, еще в
настоящее  время  сторонники  Бруно, но вы  нигде  не  найдете  галилеянцев,
гельмгольцистов,  птолемеистов   и   коперниканцев.  Отсюда   видно,   какая
бессмыслица говорить о "классиках точных наук" или о "классиках педагогики".
Ведь  подобное  словоупотребление  искажает значение  этого слова, когда  мы
говорим о классических философах или классических художниках.
     Великий философ носит титул гения вполне заслуженно и с большой честью.
И  если философ  вечно скорбит о том, что он не художник (именно таким путем
он собственно  становится  эстетиком),  то  художник  не  в меньшей  степени
завидует упорной и настойчивой силе  абстрактного систематического  мышления
философа.  Вполне понятно, что они выдвигают такие проблемы, как  Прометей и
Фауст, Просперо и Кипри-ан , Апостол Павел и "Пензерозо". Поэтому,  кажется,
и художник, и фи-
     лософ имеют в  одинаковой степени право  на почет. Ни одному не следует
отдавать предпочтение пред другим.
     И  в области  философии не следует  особенно  усиленно  раздавать титул
гения,  как это было до  сих пор.  В  противном случае моя работа заслуженно
понесет упрек в  узкой  партийности против "положительных наук". Я далек  от
подобного рода партийности, тем более, что в первую голову она обратилась бы
против  меня  и  большей  части  моем  труда.  Нельзя  назвать   Анаксагора,
Гейлинкса,  Баадера,  Эмерсона  гениальными  людьми.  Ни  шаблонная  глубина
(Анжело Силезий, Филон  Якоби),  ни оригинальная  плоскость (Кант, Фейербах,
Юм, Гербарт, Локк, Карнеад)  духа не в  состоянии решить вопрос о применении
понятия  гениальности.  История  искусства, как и история  философии полны в
настоящее   время  самых  превратных  ценностей.   Совершенно  другое   дело
представляет  собою  история  такой науки,  которая  беспрерывно  подвергает
испытанию  правильность  своих  выводов  и  выдвигает  все   новые  ценности
сообразно  объему  поправок,  введенных  в  нее.  История  науки  совершенно
пренебрегает  личностью своих  самоотверженных  борцов.  Ее  целью  является
система   сверхиндивидуального   опыта,   из  которого   отдельная  личность
совершенно  исчезает.  В  преданности  науке  лежит  поэтому  высшая степень
"самоотречения",  этой   преданностью   отдельный  человек  отказывается  от
вечности.

ГЛАВА VI


ПАМЯТЬ, ЛОГИКА, ЭТИКА


     Заглавие  легко   может   вызвать  крупное   недоразумение.   Оно  дает
возможность причислить меня  к сторонникам  того взгляда, согласно  которому
логические и этические оценки являются  объе